В.А. Оганян, кандидат технических наук

«Энергия» 2006, № 7. С. 65-68.

Любовь есть стремление добиться дружбы того, кто привлекает своей красотой.

Цицерон

Сегодня, когда можно не только писать, но и читать все, что хочешь, происходит своеобразное голосование, в котором народ демонстрирует свой выбор как в книжных магазинах, так и в магазинах видеозаписи и изобразительного искусства, в камерных залах филармоний и на стадионах, расшатываемых ритмами поп-музыки.

Шум такого голосования заглушил слова Сократа, сказавшего, что «неправильно, будто мы должны заботиться о мнении большинства относительно прекрасного». А верно ли это высказывание? Ведь бессмертие афоризмов часто обусловливается спорностью утверждений, которые, оказавшись ложными или очевидными, бледнеют и забываются.

Но мысль Сократа сохранилась и озвученная на средневековой латыни в виде знаменитого принципа «о вкусах не спорят» до сих пор пытается мирить искусствоведов (и не только их), которые в основном тем и занимаются, что спорят о вкусах. Причем делают это с нарастающим накалом страстей, столкнувшихся в начале двадцатого века в «мировой войне» модернизма с реализмом и в спорадически вспыхивающих «локальных конфликтах» между их дочерними школами, течениями, группами и отдельными представителями.

Сегодня мы наблюдаем очередное обострение непрерывного процесса, подспудно протекающего в искусстве с момента его зарождения. Процесса, протекающего слишком медленно, чтобы его можно было заметить у истоков и даже в среднем течении за время жизни одного поколения: «жизнь коротка, искусство долговечно». Но вследствие ускорения общего хода истории этот подспудный процесс к девятнадцатому веку набрал такую скорость, что отдельные его проявления, бросаясь в глаза, стали казаться парадоксальными, а их совокупность внушила О. Шпенглеру мысль о «Закате Европы». Но не заметил ли он симптомы чего-то более значительного — заката... красоты?

Некоторые из этих симптомов оставили след в истории цивилизации. Так, человечество, писавшее сначала стихами, к концу древнего периода отказалось от монополии поэзии, создав художественную прозу. В эпоху Возрождения проза начала наступление и к XVIII-XIX векам, став законной формой искусства слова, догнала поэзию по значению, а в дальнейшем взяла верх над нею. Примерно в это же время (со второй половины XVIII века) происходит становление и распространение верлибра, то есть, по существу, — вытеснение красоты теперь уже из стихотворений, освобождаемых от рифм и метра, как от излишеств. «Излишества» стали убирать из своих произведений и архитекторы, и композиторы, стесняющиеся благозвучия, и многие мастера изобразительных искусств... Почему?

Чтобы понять причину ухода красоты, нужно знать цель ее прихода к нам, ее сущность, о которой и сегодня нет единого мнения.

Сократ отождествлял прекрасное и полезное. Аристотель совмещал реализм с бескорыстным удовольствием от созерцания художественности, а Кант, давший, пожалуй, наиболее полное определение красоты, и вовсе отвергал ее полезность, утверждая: «Красивый предмет вызывает удовольствие, свободное от всякого интереса». Но если не человек, то, может быть, кто-то другой извлекает пользу из красоты? Ведь и любовь к младенцу тоже бескорыстна для матери, но не для природы, внушившей ей эту любовь ради сохранения человеческого рода. Наверное, радуя нас красотой, природа решает какую-то задачу. А если учесть, что радость от красоты сродни любви к женщине, то можно предположить, что задачи, решаемые красотой и любовью, соизмеримы по важности.

И еще одна параллель: влечение к женщине за тысячелетия цивилизации поднялось от дикого обладания самкой до эстетики возвышенной любви, а ее современные проявления так маскируют замысел природы, что часто, отвлекая от него, становятся самоцелью. Может быть, то же самое произошло и с красотой? Тогда какую же изначальную цель заслонила собой ее многоцветная феерия?

Намерения природы проще разгадать, вернувшись в предысторию человека, к истоку красоты, ее незамутненному ключу.

В соответствии с эволюционной теорией природа создает многообразие организмов, из которых менее приспособленные гибнут в борьбе или устраняются от размножения, а победители передают потомству свойства, наиболее соответствующие условиям окружающей среды.

Многообразны были и женщины древнего племени, отличительные особенности которых вызывали у окружающих определенную реакцию, соответствующую замыслу природы: положительную, если отличие от среднего облика было небольшим, но достаточным, чтобы привлечь внимание; отрицательную, если отличие было чрезмерным.

В первом случае природа внушала удовольствие мужчинам, чтобы, стимулировав соперничество за обладание женщиной, дать право отцовства наиболее смелому, сильному, сообразительному; во втором — неудовольствие, поскольку чрезмерное отклонение от нормы, как правило, оказывалось наружным проявлением органической патологии особи, которую следовало «устранить от размножения» (как, впрочем, и робких, слабых и несообразительных мужчин, остававшихся в те времена без жен).

Роль красоты воспели еще древние греки в сказании о Троянской войне, разгоревшейся из-за Елены Прекрасной. Не так эпичны, но более конкретны свидетельства нового времени. Так, например, в финской пословице говорится, что «у робкого мужчины не будет красивой жены»; а в польской — что «мужчина любит глазами, а женщина ушами». Впрочем, последнее доказано и наукой.

Женщина была красивой и тогда, когда мужчина еще не придумал слова «красота», но испытывал ее притягательную силу, мобилизующую волю к борьбе, преодолевающую инстинкт самосохранения у соперников. Можно представить себе, как перед схваткой за обладание красотой их мышцы напрягались, раздавалось грозное рычание, вставала дыбом шерсть. Не эхо ли тех времен поднимает дыбом остатки нашей древней шерсти, покрывая нас «гусиной кожей» при виде настоящего шедевра? И не лучший ли критерий красоты этот реликт?

Итак, умеренное отклонение облика женщины от нормы было необходимым условием для внушения удовольствия древнему мужчине; но вряд ли этого было достаточно. По какому же алгоритму измерял красоту его интеллект?

Наверное, в его памяти хранился некий эталонный женский образ в виде усредненных размеров тела и других характеристик (цвет, пластика, голос, запах...), воспринимаемых как норма. При встрече с незнакомкой она подсознательно сравнивалась с эталоном. В случае обнаружения небольших («тонких») различий женщина воспринималась красивой; при значительных отклонениях казалась смешной, а при чрезмерных — отталкивающей. Чем больше тонких различий обнаруживалось между эталоном и незнакомкой, тем красивее она казалась, но при условии соблюдения гармонии: число характеристик, отклонившихся в большую сторону от нормы, должно было быть равным (или близким) числу характеристик, отклонившихся в меньшую сторону. Ведь при только положительных или только отрицательных отклонениях незнакомка просто казалась бы соответственно крупнее или мельче эталона.

Это условие равновесия между случайными наборами положительных и отрицательных малых отклонений, возможно, и является таинственным законом красоты.

Красота женщины — это дар природы, но и оценить ее по-настоящему может лишь одаренный человек: ведь интеллект есть и «способность находить разницу в сходном», заметил Монтескье. Чем больше информации о внешности в состоянии обработать интеллект человека, тем больше он откроет притаившейся в ней красоты. Возможно, вкус нашего далекого предка позволял ему оценивать красоту всего лишь по нескольким характеристикам, например, размерам носа. Для начала и этого было не мало. Сказал же Паскаль: «Будь нос Клеопатры чуть короче, — облик Земли стал бы иным».

Но светлели сумерки на тропах эволюции, и все больше тонкостей начинал замечать наш предок в облике женщины. Быть может, благодаря и улыбке любимой он победил в борьбе братьев своих меньших, а, поднявшись над ними, с высоты увидел бесконечный мир, освещенный ее красотой.

Поблескивая в песчинке и мерцая в звездах, она заворожила людей, забывших, что женщина была «первообразом красоты», задуманной как награда за доблесть. Остался лишь миф о богине любви и красоты — Афродите, при виде которой бессмертные олимпийцы «возгорались желанием взять ее в жены». Но только бог войны сумел пробиться к Афродите, родившей от него дочь по имени... Гармония.

Красота царствовала уже тогда, когда муз не было и в помине, потому что искусство — порождение покоя и мира — феномен, неизвестный доисторическому человеку. Но вот в каменном веке наши предки перешли от случайных подручных средств к искусственному оружию, убойная сила которого не была «предусмотрена» природой. Это привело к резкому росту боевых потерь, поэтому непрерывная борьба дикарей сменилась чередованием войны и мира, потребовавшегося для восстановления сил. И возникла проблема, которую по аналогии с гиподинамией можно было бы назвать «гипоэмоцией». Для компенсации возникающего в мирное время острого дефицита переживаний (ярость борьбы, страх смерти, восторг победы...) и родились музы — покровительницы искусств.

Если спортивные снаряды использовались для поддержания физической формы, то искусство выполняло роль «тренажера» эндокринной системы. Адреналин, выбрасываемый ею в кровь при эмоциональном возбуждении, адаптирует организм к меняющимся условиям среды, способствует приведению его в «предстартовое состояние», повышая возбудимость, скорость реакции, частоту и силу сердцебиений, образуя необходимую для этого энергию. Все это нужно для обеспечения живучести, поэтому неудивительно, что наряду с физической потребовалась и эстетическая культура для предупреждения патологических изменений организма, вызываемых недостаточной эмоциональной активностью.

Да, в «боевых буднях» предыстории тренажеры не требовались: «когда гремит оружие, музы молчат». Но когда оружие замолкало в настоящих сражениях, музы воспроизводили его звон в мифах и эпосах, колизеях и театрах, на скалах и полотнах... С тех пор искусство обогатилось новыми функциями, но существует мнение, что главной его целью является компенсация дефицита острых переживаний.

Именно последнее обстоятельство объясняет причины странного, на первый взгляд, удовлетворения, получаемого человеком при виде безобразного, страшного изображенного в произведениях искусства. Наверное, состояние, испытываемое человеком в процессе такой «компенсации», и назвал Аристотель трагическим очищением — катарсисом; термином, до сих пор вызывающим разнообразные толкования.

Очевидно, что первые художники пытались по возможности точнее воспроизводить жизнь в произведениях искусства. Но относительно легко это удавалось делать разве что режиссерам жертвоприношений или гладиаторских боев. Остальные же, подобно детям, допускали неосознанные ошибки («деформации»), обусловленные их индивидуальными особенностями и доставляющие людям удовольствие в том случае, если совокупность этих ошибок подчинялась сформулированному выше закону красоты.

И в самом деле: ведь если вообще существует такой закон, то механизм его реализации в человеческом сознании будет действовать независимо от того, рассматривается ли облик женщины или какой-либо другой объект, в том числе и рукотворный. И что бы ни создавал одаренный вкусом человек, он невольно действует по тому же закону, по которому Бог творит женскую красоту. Может быть, поэтому настоящего художника называют творцом, а его произведения божественными; будь то живописная «Мадонна» Рафаэля или стихотворная «Комедия» Данте.

Войдя в искусство смущенной гостьей под маской ошибки, красота освоилась в новой среде, а после того, как «крестный отец эстетики» Баумгартен назвал искусство воплощением красоты, — стала в нем признанной хозяйкой. Со временем не осталось никаких закоулков искусства, куда она не проникла. Но до сих пор о ее колыбели напоминает главный жанр изобразительного искусства — портрет, в котором идеал женской красоты занимал художников всех известных нам эпох. Развивая успех, красота вторглась во владения этики, науки, приписывая себе             радости, порождаемые в сердцах людей благородством и истиной.

Осваивая все новые сферы влияния, красота стала претендовать на роль некоего всеобщего эквивалента духовных ценностей, аналогичную роли, которую выполняют деньги в области ценностей материальных. Так же, как капитал, названный Марксом «превращенной формой», красота эмансипировалась от своего содержания. «Придуманная» природой для стимулирования полового отбора, она, увлекшись собственной жизнью, постепенно стала забывать о своей миссии у людей. И если в брачную пору самцы у многих животных и в наше время выясняют отношения на турнирах так же, как и миллион лет тому назад, то у людей ни сила мышц женихов, ни красота невест не играют той роли в вопросах репродукции вида гомо сапиенс, какую они играли до начала цивилизации. Разве что юноши иногда подерутся из-за возлюбленной.

С некоторых пор при заключении супружеского союза все большую роль начинает играть интеллект, обеспечивающий богатство и власть. К тому же, если верить Руссо, в цивилизованных странах незаметно для себя мужчина часто сам становится объектом выбора. Является ли это следствием расцвета европейской культуры или его причиной, это интересная, но другая тема. Что же касается красоты, она, опьяненная свободой, отрывается от своих биологических корней и теряет позиции в жизни, а значит, и в ее модели — искусстве.

Если гипотеза верна, то понятно — почему растет число людей, предпочитающих поэзии не только детектив, но и просто хронику происшествий, и появляются художники, экспонирующие на престижных европейских выставках собственные испражнения...

Красота уходит от нас. Мы видим вечернее зарево, в котором тает Афродита. Не будем торопить ее. А кому не терпится, пусть уходит сам, но не поворачиваясь к ней спиной, а отступая вспять, как полагается перед богиней.