К вопросу о месте "культуры" в русской душе

Варава В. В.

…боязнь национально-культурной самобытности – верный симптом грядущего неототалитаризма, из какой бы части Европы и мира он ни исходил.

О.Н. Трубачев

…и народ наш – именно "Христоносец", Христофор.

Вячеслав Иванов

Самобытность и мир

Когда человек поглощен созерцанием какого-то предмета или явления (причем не важно – природного или культурного), то он воспринимает созерцаемое целостно, отвлекаясь от деталей и нюансов, то есть от всей механики структурирования предмета, – того, чем занимается наука. Когда же он пытается осмыслить полученное впечатление, то, вспоминая целостный образ увиденного, он все же возрождает в памяти самое главное и существенное, пытаясь вычленить корень и ядро предмета. И если удается схватить этот корень, тогда и целостность восстанавливается. Корень этот есть самобытность предмета, то есть максимально-плотное сгущение его неповторимо-оригинальных свойств в минимальных чертах и характеристиках.

Словарь Владимира Даля дает наиболее концентрированное, не содержащее лишних семантических обертонов понимание слова "самобытный": "сущий сам собою или от себя, своими силами. Говоря строго, один Бог самобытен, но зовут так в человеке самостоятельную личность и свойства его, в противность всему подражательному, особенно же творческие дарования его, гениальность. Самобытствовать, жить самобытно, самосущною жизнию".

Вот это далевское "говоря строго" и есть сущность самобытности, в которой раскрывается абсолютная онтология тварного мира. Поскольку тварное бытие не самостоятельно, но суть заемное бытие, то самобытность тварного, а значит, его самостоятельность и оригинальность раскрывается лишь в подражании Творцу-Богу – истинному корню самобытности. Подражательство в пределах тварного мира – потеря самобытности и самостоятельности, а значит обреченность на вторичное существование.

Отталкиваясь от трактовок Даля, можно сказать, что само-бытен само-сущий мир идей Платона, который есть нетленный образ "скоропреходящего" существования смертного мира. И мир не распадается лишь потому, что в нем есть крупицы самобытности – элементы вечности, скрепляющие хаос не-всеединого бытия. Гармония греческого космоса – это гармония идеальных (то есть самобытных) геометрических величин, образующих эстетическое благолепие мироздания.

Ветхозаветные стенания – это тоска по оставляющему еврейский народ самобытному Яхве. "Для чего, Господи, стоишь вдали, скрываешь Себя во время скорби?" – отчаянные вопрошания псалмопевца, чья душа постоянно охвачена мраком Богооставленности, то есть не-самобытного существования.

В христианстве тварный мир, естественно, не самобытен, но он получает бытийную силу благодаря энергийной причастности к само-бытному Богу. И только лишь за счет проявленной самобытности Бога в мире в образах Божьих тварное существование получает необходимую ему меру, гармонию и порядок. Просто получает возможность быть.

Итак, без самобытности нет никакого существования в мире. Предмет нашего интереса – культурная самобытность народа, русского народа, прежде всего. Как ее постичь, как обнаружить и обналичить, как сделать живительным истоком национального бытия?

Святой православный человек

Умный взор проникает через хаос бесконечных граней предмета к его потаенно-несказанной сути, которая, изъятая из темной глубины предмета, предстает как очевидное, прозрачное и доступное. Когда-то именно таким образом В. Розанов попал в самую сердцевину русской самобытности, сказав в статье "Л.Н. Толстой и Русская Церковь", что "Храм вполне заменяет для нашего народа гимназию, школу, университет, книгу и науку". При всей эпатирующей силе этих слов (эпатирующей, прежде всего светско-либеральное "просвещенное" сознание), Розанов все же разглядел наиболее оригинальную и даже существенную черту русского национального бытия.

Как это храм заменяет университет, заменяет книгу, да и саму науку? Что за абсурд! А не есть ли храм источник книжности, просвещения, культуры? – недоуменно спросят консервативные ревнители благочестия. А антицерковная интеллигенция злорадно воскликнет на эти слова Розанова, что, мол, правильно, церковь всегда была преградой на пути к знаниям, разуму, просвещению, поэтому так темен и необразован русский народ.

Правы, конечно, консерваторы, ибо исторически (и генетически) христианская Церковь является основой книжной культуры, образования и просвещения (на православном Востоке) и также является основой науки как института культуры (на католическом Западе). И не перечесть всех авторитетнейших трудов, показывающих и доказывающих это.

Но ведь прав и Розанов, уловивший корень русского своеобразия, то, что на языке сухого научного знания получило наименование – "дихотомия культуры и веры" с однозначными выводами о цивилизованной отсталости России. Зловещее клеймо "вторичности", "заемности", "несамостоятельности" отечественной культуры, вросшее в плоть и душу русского (прежде всего, конечно, интеллигентского склада ума) человека.

Розанов писал против Толстого, упрекая его великий, но все же личный гений в малости, однобокости, а главное – в непонимании феномена "святого человека", который концентрирует в себе самые фундаментальные характеристики русской души (на языке культурной теории – менталитета). Святой человек как незримое присутствие Духа бесконечно разлит и растворен во всех порах души русской; он и есть ее "архетип" и "символ" и живое творческое начало, побуждающее человека к благобытию и благотворению. Святой человек взывает к Жертве, Подвигу, Самоотречению – всему тому, что и составляет "странность" и нелогичность русской души. Святой человек в этом смысле антитеза "культурному человеку", которому не свойственно "святое безумие" самоотречения, но который кропотливо, шаг за шагом, мерной католико-протестантской поступью строит себе уютный и комфортный мир цивилизации, про который псалмопевец пафосно воскликнул: "Делающие беззаконие цветут, чтобы исчезнуть на веки".

Важно то, что этот "святой православный человек" выработан исключительно Церковью, ее духом и историей. И поэтому "святой человек", как полагает Розанов, "…совершенно неизвестный Западной Европе и не выработанный ни одною Церковью – ни католицизмом, ни протестантизмом", то можно полагать, что он и является подлинным ликом русской культуры, ее стержнем, корнем, ее духоносным семенем. Именно здесь – водораздел, разделяющий культурный тип русского от западного европейца. И отличающий его на бесконечно несоизмеримую величину.

Что есть "святой человек" в понимании Розанова, конечно, важно и существенно. Но, все же не это главное. Главное то, что, во-первых, философ видел этот тип как подлинно национальный; во-вторых, раскрыл его глубинную связь с Церковью ("Не зная церковной службы, совершенно нельзя понять, что такое русский народ и как он произошел"), и, в-третьих, показал, что Толстой не уловил этого свойства русской натуры. А значит, в лице Толстого не понимает его весь лагерь рационалистов: от анти-самодержавных социалистов – до анти-социалистических либералов вплоть до анти-имперских постмодернистов.

Русский "святой человек" и есть невозможность и безумие, ибо в нем произошло таинство претворения культуры в веру, в котором секулярные претензии-утопии на счастливую и разумную жизнь в смертном грешно-непреображенном мире потерпели благочестивый крах, став добродетелью смирения и надежды. И поэтому жив русский человек исключительно одной только верою и эта абсолютная вера и есть его собственная "культура". Поэтому не бес-культурен русский человек, но сверх-культурен, так как подвигом святости преодолел смертную рутину посюстороннего существования, разрушив навсегда иллюзии высокомерного разума цивилизованно устроиться в мире зла и порока. Это и есть русская самобытность – отрываться от культурного мрака, узаконивающего зло и смерть и стремиться к подлинному и вечному.

И печалится о том, что русская душа не приняла культуру, посеянную в живительных недрах антично-христианского мира, но затем угасшую в схоластической пустыне западной цивилизации, не стоит. Вяч. Иванов еще в 1907 г. так определил современную культуру: "…уже и самое имя "культура" – достаточно сухо и школьно и по-немецки практично и безвкусно, потому что отрицает все самопроизвольное и богоданное и утверждает лишь саженое, посеянное, холеное, подстриженное, выращенное и привитое, – потому что не включает в себя понятие творчества". Но отсутствие именно такой, отрицающей творчество и богоданность, культуры и вменяется России как ее извечный порок.

В чем бы не видеть содержание самобытности, отрицать ее не представляется возможным, если не пойти против исторической правды. И никто из серьезных мыслителей никогда ее не отрицал. Но сегодня она отрицается, отрицается на самом высоком уровне, в самых высоких инстанциях, ибо именно самобытность является серьезным препятствием на пути "интегративных проектов" по созданию глобальной культуры.

Затмение самобытности

Начало прошлого века в России во многом было сходно с нынешней ситуацией. Культурная перезрелость страны, проявившаяся в невообразимой плюральности "творческих" процессов, породила удивительно унылую и однообразную культуру. Апокалиптика Серебряного века, бурлившая эсхатологическими всплесками невиданной мощи, обернулась построением культуры, лишенной какой бы то ни было метафизической перспективы. Слишком разнообразная и разноликая культура – верный путь к угасанию истинного культурного творчества, путь к исчезновению живой души из культуры и превращение ее в бесконечную игру духовно неприкаянных и болезненных форм.

Многие чувствовали неладное в жизни России. В частности А. Белый писал в статье "Штемпелеванная культура": "Интерес "ко всему культурному" порождает эклектизм; вместо глубокого проникновения в одну нацию (нация эта не родная) рождается поверхностный интерес ко всем нациям; так возникает международный базар искусства (нечто среднее из искусств всех наций), а отсюда, само собою, привносятся уже совершенно коммерческие интересы".

"Международный базар искусства" – он же и международный базар культуры, потерявшей все возможные связи с родным, национальным, корневым – вот суть современной ситуации в нашей "культурной сфере". А. Белый тревожно заговорил о плачевном состоянии слова "самобытность", от которого открещиваются "космополитством". Это происходит в культуре, в которой господствует "интернациональное искусство", доступное и понятное, по удачному слову Белого – "интеллигентному плебисциту всего мира", оторванному и от "здоровой земли народной, и от верхов умственной аристократии".

Интернационализм, космополитизм, интеллигентный плебисцит сегодня облачаются в культурный плюрализм постмодерна, который еще дальше оторвался от абсолютных истоков Родины. Культурная чернь бесчинствует на пространствах отечественного языка, природы, истории, духа.

В чем сегодня наиболее остро проявляется затмение самобытности, что самое страшное в современной российской ситуации?

Духовно-нравственная индифферентность. Это наиболее гибельное состояние современного духа. Нравственное мирочувствие дает метафизическую ориентацию в Бытии. Поиск смысла жизни через раскрытие смысла смерти позволят понять высшую, трагическую значимость человеческого бытия, тем самым оправдать свое всегда непонятное и несовершенное существование перед другими (прежде всего ушедшими), перед Богом. Все это вытесняется сегодня преимущественно "культурной элитой". Сокровенное признание Андрея Платонова: "Мне без истины стыдно жить" предается поруганию и осмеянию. Поиска смысла объявляется неврозом. Как следствие – установка на информативность и развлекательность, устранение учительной функции в искусстве (Гоголь), пропаганда новой дидактики – наслаждение как высшая цель существования.

Забвение Абсолютов. Духовное и нравственное нечувствие занижает, заземляет человеческое существование. Человек остается в границах своей непреображенной самости, руководствуясь исключительно посюсторонними нуждами плоти. Из горизонта бытия исчезает Свет Абсолюта, который выводит человека из темной обители злой и смертной эмпирии. Сама культура перестает быть проводником к Абсолюту.

Отсутствие аристократизма. Потеря Абсолютов приводит к размыванию границ между массовой и элитарной культурой. Потеря понятия большого стиля, который всегда был разграничительным критерием "высокого" и "низкого". Устраняется аристократ духа (термин В.П. Фетисова) как человеческий тип, который сам является духовным и эстетическим цензором, не позволяющим смешивать разные ценности, стили, понятия.

Культурная всеядность. Следствие отсутствия аристократизма. Это духовная неразборчивость "образованной черни" (Ницше), которая стремится поглощать как можно больше современности в ее даже самых абсурдных и нелепых и низких видах.

Дурная бесконечность форм культуры. Спрос рождает предложение: культурная всеядность должна находить свое удовлетворение. Армия новых творцов готова бесконечно обслуживать самые низкие запросы общества. Поскольку разрушена ценностная иерархия, это приводит к творческой разнузданности автора, который руководствуется исключительно одним мотивом – мотивом самовыражения, помноженном на коммерческую выгоду, не сопряженным ни с какими высшими целями. Болезнь современной "культуры" в том, что она страдает переизбытком текстов, при отсутствии главных текстов.

Многоликая безликость культуры. Только метафизическое напряжение духа способно породить подлинное многообразие творчества. Не-аристократическая, не-нравственная, не-духовная культура, при всем ее "разнообразии" (творческом плюрализме) задыхается в чудовищном однообразии своих "творений".

Культурный обман. Интеллектуальный и культурный истеблишмент усиленно стремится создать видимость свободы, творчества, благополучия, старается убедить людей в прогрессе культуры, которым можно оправдать свою жизнь. Но бытийного прироста не происходит: человек остается в мертвой точке своего так и не затронутого духом эгоизма. Смена декораций культуры в конце концов не удовлетворят и обывателя, чья жизнь становится более пустой и страшной, требующей уже далеко не культурной наркотизации.

Утрата народности. Истинное творение человека может считаться таковым лишь при условии, если оно связывает личную судьбу автора с бытийной судьбой народа. Это дает критерии истинного творчества – учить и вдохновлять. Подлинное творение культуры всегда "заряжено" духовными ценностями, которые передаются при восприятии творения. Это и есть функция учения – раскрывать высшие ценности человеческого существования, тем самым раскрывать человеку его подлинный духовный статус, который в суете повседневности не очевиден. Даже если творении и не учит непосредственно (эта цель глубока и требует особой дешифровки), то оно должно, по крайней мере, вдохновлять: творческих людей – на творчество, нетворческих людей на жизнь, которая по мере прозрения в ее истинный смысл становится творчеством. И учить, и вдохновлять творение культуры может тогда, когда оно укоренено в соборный опыт народа, который научился соборному благоговению, соборному переживанию горя и тоски, и соборному преодолению зла и смерти.

Одним словом, мы сегодня имеем ситуацию культурного тоталитаризма, когда культура, оторвавшись от метафизического центра Бытия, превратилась в бесконечный перформенс мелкого творчества незначительных творцов, коим нет числа. Это мелкое творчество уже никак не связано с теургической функцией преображения, высветления наличного ужаса дурной реальности, в конечном счете – спасения мира и человека от зла и смерти, от абсурда и бессмыслицы. Современная культура, озабоченная исключительно лишь самовыражением мелких творцов, как бы нарочито подливает абсурда и в, без того, абсурдную реальность созданием бесконечного количества ненужных артефактов, которыми переполнен рынок жизни. Нагромождение культурных феноменов (книг, журналов, выставок, фильмов, презентаций, конференций, встреч, поездок, обменов и т.д.) ничему не учат, ни к чему не призывают, ни к чему не ведут. Суммарный итог культурного делания равен нулю. Человека приучают жить в нравственно пустом универсуме, так как наличная жизнь не возводится в степень Вечности.

То, о чем писал А. Белый, сегодня достигло ужасающих размеров. И поэтому принцип самобытности сейчас остро нуждается в защите и обосновании. Прежде всего, необходимо восстановить золотой фонд классической патриархально-консервативной (святоотеческой и славянофильской) мысли. Русофильная парадигма бытия должна стать субстанцией духовной и социальной жизни нации.

Вот некоторые вехи движения русофильной мысли, в которой отечественная культурная самобытность проработана с достаточно высокой степенью духовной и исторической достоверностью. В основе историософской традиции, безусловно "Слово о законе и благодати" Киевского митрополита Иллариона, в котором культурфилософская мудрость, пророческий пафос и светлая вера в благое будущее Русской земли перемежаются с философско-исторической аналитикой вселенского равенства народов перед "благодатью". Законническая "парадигма Агари" сменяется благодатной "парадигмой Сарры", тем самым раскрывается вселенская перспектива существования для всех народов, выведенных Светом Христовым из узко-языческой тьмы родового национализма в бесконечный простор абсолютного духовного родства. Каждый народ имеет свою "метафизическую долю" в общей бытийной судьбе человечества. В этом различие культурных обликов разных народов, поскольку их культурные задания различны. Поскольку "Слово" по содержанию есть пасхальная проповедь, то можно сказать, что в нем изложен пасхальный смысл и пасхальное задание России – быть спасительницей мира от ига зла и смерти.

Затем душеспасительное творчество средневековых ученых монахов, невероятный Подвиг митрополита Евгения (Болховитинова), историософия Пушкина, страшные прозрения-пророчества Достоевского, цельная политическая философия Ивана Ильина… Ряд естественно выборочен и неполон и может быть расширен на большем пространстве текста.

Сверхкультурный исток русской самобытности

С другой стороны, необходимо современное теоретическое обоснование самобытности, которое следует искать в патристической мысли. Культурная самобытность народа есть мера его духовной самодостаточности, не позволяющая впасть, с одной стороны, в духовно опустошающий этноцентризм, с другой, в культурную пустоту общечеловеческой бездны. Патристическая традиция дала богословски выверенную "формулу" Богочеловека Иисуса Христа – неслиянно-нераздельное единство двух природ (Божественной и человеческой). Эта формула позволила преодолеть еретические искажения низводить Христа до уровня Человека, устраняя Божественное, или возводить его до абсолютной Божественности, устраняя человеческое.

Эта догматическая формула может (и даже должна) быть применена к эмпирическому существованию культуры. Каждый народ, как и каждый человек, имеет, прежде всего, свою, интимно-конкретную сущность, свой Лик, в котором отражается в индивидуальном преломлении Абсолютный Эйдос Бытия, или иначе – Образ Божий. Не без-ликое общечеловечество (в действительности – недочеловечество), а соборное единство Божественной многоликости – действительной духовной и культурно-исторический фундамент существования человечества как Рода, в котором некаинова благодать духа – залог и обетование его существования.

Принцип духовного родства человеческого рода не в секулярной идеологеме "общечеловеческих ценностей", а в православном догмате о "неслиянно-нераздельной" сущности двух природ во Христе. Всякое единство Рода – это неслиянно-нераздельное существование народов, как и всякое единство людей в народе – это неслиянно-нераздельное существование конкретных, уникальных личностей.

Неслиянно-нераздельное существование – великий духовный принцип тварного бытия, определяющий метафизическую конкретику любой сущности в мире. Неслиянно – значит бесконечно уникально, не-тождественно ни с чем, глубоко интимно и своеобразно; нераздельно – значит глубокая духовная основа единства, не позволяющая умереть всякой единственности в своем эгоизме всеобщего существования.

Игнорировать неслиянность – значит обрекать себя на диктат общечеловеческой аморфности, в которой нет никакой оригинальности, подлинности, нет любви и творчества, а есть машиноподобное бытие "разумных существ" обреченных на труд, потребление и развлечения. Никакого духовного бытия здесь нет. Философия игнорирования неслиянности – прежде всего, западная философия марксизма и выросшего на его почве идеологии социализма, коммунизма, гуманизма, капитализма, постмодернизма.

Игнорировать нераздельность – значит культивировать эгоизм, и личностный и национальный, и не видеть глубокой духовной основы человеческого родства, чья духовная родственность заключается в соборном переживании горькой участи смертных, в их общих страданиях и тоске по всеединству. Игнорирование нераздельности проявляется в идеологии "частной собственности", дающая начало культурному индивидуализму, развившемуся в западном Возрождении и давшем уже более приземленные плоды – в виде романтизма и буржуазности. В итоге – опять капитализм и постмодернизм, начало и концы сходятся. Вот почему западные идеологи и их отечественные адепты бояться говорить о соборности и национально-культурном своеобразии.

Иными словами, ни люди, ни народы не могут полностью ни сойтись, ни разойтись. Сойтись – значит потерять себя в массе, толпе, "общечеловеческой черни"; разойтись – значит погибнуть в гордыне национального эгоизма, так и не почувствовав благодать общего некаинова родства.

Неслиянно-нераздельное существование – это принцип высокого трагизма бытия человека, истории, культуры. Сейчас необходима национально-ориентированная философия-филология, способная раскрыть первосмыслы и первоосновы бытия русского народа. Раскрытие это должно вершиться на полях Слова, Веры, Духа, то есть на пространствах национальной Идеи, в которой запечатлены неотмирные смыслы национального бытия. А определены они так, как это сделал в свое время Владимир Соловьев: "не то что нация думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности". Вот русский "святой человек" и дает верную ориентацию в держании себя перед Вечностью.

***

Итак, русская душа не бес-культурна, не вне-культура, а сверх-культурна; это значит, русская душа способна не только на духовные взлеты, подъемы и порывы, на которые способен каждый народ (ибо способность к трансценденции – выходу за пределы наличного существования – отличительно человеческая характеристика); русская душа способна на сверх-порыв, на неведомое превосхождение границ самой культуры.

Это не банальная анархия и правовой нигилизм, в чем так часто упрекают русского человека либеральные гуманисты; русской душе тесно и стыдно в пределах, созданных сугубо человеческим (пускай и творческим) трудом. Культура все же создана смертными, чьи нравственные мотивы далеки от идеалов благочестия. А значит, культуру нельзя идеализировать, иначе она становится идолом. Культура в качестве идола – пожалуй, самый жуткий вид идола, и культурное идолопоклонство, возможно, самый мерзкий тип идолопоклонства.

Русская душа, презирает хищнический строй природы, перед которым в эстетическом благоговении замирают не-христианские народы Китая и Индии, разоблачает безнравственность естественных ритмов мироздания, в котором часть должна умереть, чтобы восторжествовала безликая гармония Целого, с подозрением относится к возрожденческому восторгу перед реабилитированной природно-телесной красотой, способна на более высокое презрение – на презрение к самой культуре, но не во имя вне-культурного нигилизма, а во имя того, что выше самой культуры, во имя того, что лежит за пределами не только природы, но и культуры.

Человек в культуре не весь, человек не только не природное, но даже и не совсем культурное существо. Образ Божий лежит по ту сторону природы, по ту сторону культуры. Возможно, он лежит и по ту сторону самого человека, и человеку необходимо превозмочь себя, чтобы подлинно стать человеком. Но превозмочь не сверхчеловеческим усилием Ницше, а соборным деланием преодоления зла и смерти, которые в жестокосердных сердцах правовых и цивилизованных граждан "развитых" стран стали нормой и законом. Вот русское прозрение в неотмирную тайну Бытия.

Смысл русской самобытности – высокий трагизм Бытия. Но именно этот смысл идет в разрез с кардинальными установками западной культуры – устранение трагизма и страдания из жизни, чтобы создать легкое существование и в жизни и в смерти.

Выход за пределы культуры (а тем более цивилизации, как опошленной культуры) в сверх-культурное бытие, в лазурную обитель чистой вечности, свободной от всяких отяжеляющих культурных примесей – вот сущность русской трансценденции, вот и корень русской самобытности.

И пусть другие народы бесконечно обустраиваются в смертном мире, пусть строят замки на песке, пусть тешат себя различными социальными иллюзиями и утопиями. Русская самобытность должна твердо держаться своей истины: история человечества – это история неудавшегося человечества. И никто не вправе отнять у русских их право быть не похожими на другие народы, которые не стремятся к Правде, к Добру, к Богу, никто не может отнять у России ее благочестивое стремление отторгать, не принимать "мир во зле лежащий", но стремиться посильно, с помощью Божьей, нравственно преобразить и тем самым спасти мир. Именно в этом смысле русский народ является Христоносцем, о чем говорил Вяч. Иванов, ибо жажда воскресения и есть самая заветная мечта и идея Святой Руси.