Михаил В.А.

Вплоть до Великой Отечественной войны в Новгороде имелось огромное число икон достоверно новгородской школы. Много их имеется и доныне за пределами города. Раннемосковских икон сохранилось гораздо меньше. И потому каждая новая икона, которую с большим или меньшим вероятием можно отнести к рублевскому времени, приобретает большую ценность.

Миниатюрная икона шести праздников (Благовещение, Рождество Христово, Преображение, Воскрешение Лазаря, Сошествие во ад и Вознесение) из собрания С. Рябушинского, ныне хранящаяся в Третьяковской галерее, может быть отнесена к среднерусской, скорее всего московской, школе конца XIV — начала XV века. Но для прямого сближения ее с Рублевым и его школой нет достаточных оснований. Икона врезана в новую доску, но живопись ее сохранилась довольно хорошо. Только нижняя часть двух нижних клейм утрачена, равно как и золотой фон (В. И. Антонова и Н. Е. Мнева. Каталог древнерусской живописи Третьяковской галереи, т. I, M., 1963, стр. 263.).

По типу икона примыкает к византийским миниатюрным иконам, из которых две мозаичные хранятся в Соборном музее во Флоренции, другая, живописная, в Эрмитаже (Ср. также G. et M. Soteriou. Icones du Mont Sinai, vol.I, Athenes, 1956, Fig. 205-207.). Иконография отдельных изображений обнаруживает близость к этим иконам. В частности, в „Благовещении" богоматерь сидит, отвернувшись корпусом от ангела и повернувшись к нему лицом, ангел перелетает через стену Вифлеема — этот тип встречается чаще всего в московских иконах XIV—XV веков, в праздниках иконостаса Благовещенского собора Московского Кремля, Успенского собора во Владимире и Троицкого собора Троице-Сергиевой лавры.

Сцены в иконе шести праздников носят довольно пространственный характер: в „Благовещении" одно здание видно снизу, другое сверху, ангел перешагнул стену. В „Рождестве Христовом" фигуры расположены в трех планах. В „Преображении" Иаков выглядывает из-за горы — это редкий мотив. В „Воскрешении Лазаря" фигуры также расположены в нескольких планах.

Сходство иконы шести праздников с памятниками византийской живописи XIV века и в том, что фигуры в этой иконе свободны, подвижны, ткани одежды мягко окутывают тела, порой развеваются по воздуху. Каждое отдельное клеймо составляет законченное целое. Что касается выполнения иконы, то оно также обнаруживает родство с византийской живописью XIV века — формы переданы легко, ничто не обрисовано резкими контурами, светлые блики ложатся по более темной основе. Связь с константинопольской школой XIV века сказывается и в колорите. Характерная его черта — преобладание светлого, звонкого голубца в одеждах Христа и Марии, в ореолах в „Сошествии" и в „Вознесении". Голубец уравновешивается золотистыми и розоватыми тонами. В византийской и древнерусской иконописи XI—XII веков мафорий Марии обычно темно-вишневого цвета. Между тем в мозаиках Кахрие Джами, в частности в северном куполе, на ней мафорий ярко-синего цвета. Синий мафорий Марии мы находим и в этой иконе. В ряде случаев, например в одежде Иосифа в „Рождестве", голубые блики положены поверх основного теплого тона. Все это сближает икону с византийскими работами XIV века, в частности, мозаиками и фресками Кахрие Джами, отчасти с миниатюрами парижской рукописи Иоанна Кантакузина.

Клеймо с изображением „Рождества" отличается особенной тонкостью своих красочных сочетаний. Голубой мафорий Марии выделяется на киноварном ложе, как бы очерчен красной чертой и это повышает звучание голубого пятна. Вместе с тем фигура Марии вырисовывается на черном пролете пещеры. Благодаря сочетанию голубого, красного и черного Мария доминирует над остальными фигурами. Голубой и красный повторяются в одеждах ангелов, служанок, пастухов и волхвов. Они образуют вокруг лежащей Марии красочный венок, в который вплетен и более глухой оливково-зеленый цвет. Золотистый тон горок, очерченных тонкими красными контурами, а также голубые и белые блики объединяют всю эту группу. Фигуры ритмично расположены в три яруса среди каменистых горок и за ними. Вся эта сцена на лоне природы выглядит как безмятежная, счастливая пастораль.

Мастер этой иконы, очевидно, следовал византийским образцам столичной школы XIV века. Скорее всего, это могло происходить в Москве, так как сюда больше всего проникали столичные иконографические типы и характерные особенности византийской живописи Палеологов. Вот почему надо полагать, что эта икона принадлежит московской школе конца XIV—начала XV века.

В силу своего родства с византийской живописью наша икона может быть поставлена в ряд с таким произведением, как „Благовещение" из Троице-Сергие-вой лавры (ГТГ) с ее „помпейской архитектурой" в духе Кахрие Джами и фресок Мистры. Однако хотя „Благовещение" — это тоже, скорее всего, русская работа, оно по общему характеру ближе к византийской школе. „Благовещение" строго построено, в нем выделены отвесные линии и четкая сеть пробелов, голубой цвет не такой звонкий, в нем преобладают благородные глухие тона (В. И. Антонова и Н. Е.Мнева, указ, соч., стр. 260-261. Здесь приведена вся литература об этой иконе. Икона обнаруживает большую близость к византийской живописи XIV в. и вместе с тем отличается от большинства нам известных византийских икон этого времени. Есть основания считать, что она возникла в Москве, тем более что написана эта икона на сосновой доске. При определении места подобных произведений в истории искусства необходимо тщательно разобрать стилистические особенности самого произведения. Предположение В. Лазарева, что эта икона является работой „византийского мастера, осевшаго в Москве" (журн. „Искусство", 1965, № 9, стр. 70), не может быть научно обосновано, так как по произведению искусства невозможно восстановить биографию мастера. Соверщенно неубедительно утверждение К. Свободы (Kunst-geschichtliche Anzeigen 1961/62, стр. 173), будто ее принадлежность русской школе доказывается „аддитивной формой, декоративно соединяющей различные мотивы". Эта характеристика стиля иконы весьма поверхностна и неубедительна.). Икону шести праздников можно сближать также и с „Четверодесятницей" из церкви Ивана Лествичника в Кремле, но в этой иконе резкие блики и экспрессивные формы близки к манере Феофана, чего нельзя сказать по поводу иконы праздников (В. Лазарев, Феофан Грек, рис. 120 - 121.).

В иконе шести праздников проглядывают черты русской школы, которая складывалась в эти годы. Появление этих черт ставит перед историей искусства важный, но трудный вопрос. Многие историки искусства ищут четкой классификации, резкого разграничения византийских и русских работ (В. Антонова, О Феофане Греке в Коломне, Переславле Залесском и Горьком. В кн. „Государственная Третьяковская галерея", М., 1958, стр. 22-25, об атрибуции иконы „Преображение".). Действительно, в творчестве таких мастеров, как Феофан и Рублев, такое разграничение возможно. Но в искусстве того времени было также много промежуточных явлений, которые не поддаются четкой классификации. Для их понимания необходимо не только принимать во внимание общие черты развития, но и не упускать из виду самые тонкие нюансы и отклонения от главных путей. Только тщательный сравнительный анализ может нам открыть глаза на такого рода ценности искусства.

Мы начали с утверждения сходства иконы шести праздников с византийским типом миниатюрной иконы XIV века. Но к этому нужно добавить, что московская икона существенно отличается от своих прототипов. Знатоки древних икон, музейные работники при установлении особенностей отдельных школ склонны ограничиваться преимущественно чертами исполнения, манерой письма, характером красок. Прозрачные, светлые, радостные краски действительно отличают икону шести праздников от большинства византийских икон с более приглушенными, иногда глухими тонами и полутонами, которые не вызывают впечатления радостной звучности. Но этого формального признака мало для определения русской школы. Ведь колорит мозаик Кахрие Джами нельзя считать глухим, встречаются и византийские иконы ярко красочные, даже с чистыми красками. Следовательно, помимо признака цвета имеются и другие, которые в совокупности определяют две школы в живописи XIV—-XV веков: византийскую и русскую.

В иконе шести праздников заслуживает внимания одна черта композиции, которая бросается в глаза при сравнении ее с эрмитажной византийской иконой. В ней преобладают закругленные формы: в очертании гор „Рождества" и „Воскрешения Лазаря", в ореолах „Преображения" и в „Сошествии", обе фигуры в „Благовещении" тоже вписываются в круг. В русской иконе шести праздников сильнее выявлен общий ритм. Наоборот, в византийской иконе, несмотря на миниатюрные размеры, тщательно передана каждая отдельная фигура, все они отделяются одна от другой. В „Распятии" и в „Успении" резко подчеркнуты вертикаль и горизонталь.

Все это в конечном счете означает, что, несмотря на близость иконографии, между русской и византийской иконой есть большое различие. Византийский мастер больше придерживается канона, больше рассказывает, его искусство более догматично. Русский мастер, не отступая от канона, вносит в свою работу живое дыхание. Для него икона — не только выражение символа веры, но и удовлетворение потребности в радостном, гармоничном зрелище. В его задачи входило показать свободное движение фигур, ритм, гармоничность форм, красочное зрелище. Мы видим, как престарелый Илья-пророк благоговейно склоняется перед Христом в „Преображении", как искушаемый пастухом-диаволом Иосиф в „Рождестве" свернулся „калачиком" (его фигура кажется очерченной циркулем, как Иосифа в Болотове) как, наконец, молодой Соломон вопросительно повернул голову к царю Давиду в „Сошествии" — все они взволнованы появлением в аду избавителя. Русский мастер ограничился шестью праздниками и не стал рядом с ними располагать еще маленькие фронтальные фигурки святых, как это сделал византийский мастер.

Во всем этом сказался разный вкус, который проявляется и в различии между византийскими иконами „Троицы" и „Троицей" Рублева.

Мастер этой редкой, едва ли не единственной на Руси миниатюрной иконы, видимо, соревновался с византийскими мастерами, создателями таких же миниатюрных икон. Он хотел проявить свои способности в трудной технике, которую современный зритель может оценить только с лупой в руках или в воспроизведениях, превосходящих натуру. Каждая фигурка выполнена им осмысленно, живо, характерно, чуть не каждое лицо выдерживает многократное увеличение и не теряет от этого художественной ценности. Но главное — это не преодоление технических трудностей, а тот живой дух, то чувство стиля, которыми наполнен этот маленький шедевр. Мы присутствуем при кристаллизации того понимания искусства, которое достигнет полной зрелости в работах Рублева.