К.Л. Сумкина

Так случилось, что выстраивание берущей истоки в пространстве социального и в нем же раскрывающейся феминности девушки по имени Микагэ Сакураи является одним из центральных событий романа.

Итак, чем собственно занимается героиня? Сначала следует прояснить, каково отношение женского и мужского, поскольку внутри этого отношения и совершается выбор. Для западной цивилизации характерна, во-первых, бинарная оппозиция феминного и маскулинного, а во-вторых, наличие разрыва между ними. Иными словами, менее мужественный мужчина приближается не к более женственному, а, скорее, к нейтрально-бесполому существу, любые отношения мужчины и женщины содержат элемент вражды-противостояния. Ситуацию, свойственную восточной культуре, можно пояснить с помощью отрывка из трактата Чжоу Дуньи «Объяснение чертежа Великого предела»: «Великий предел приходит в движение, и порождается ян. Движение доходит до предела и наступает покой. В покое рождается инь. Покой доходит до предела, и снова наступает движение. Так, то движение, то покой являются корнем друг друга. <…> Ян превращает, инь соединяет — происходит рождение воды, огня, дерева, металла, почвы. <…> Но пять стихий, это только инь и ян, инь и ян — это только Великий предел, а Великий предел коренится в Беспредельном!» Таким образом, феминность прорастает из маскулинности, и наоборот. Они образуют взаимопереходы и в сочетании дают различную степень выраженности бытия-мужчиной и бытия-жещиной. Так, рядом с гипертрофированно женственным (эмоциональным и чувствительным) трансвеститом Микагэ чувствует себя почти мужчиной (и это ей не нравится). Впрочем, подобный переход осуществляется через разрушение того,

что предшествовало: Эрико рождается в Юдзи Танабэ, когда болезнь любимой жены сделала смерть частью его жизни и пришли одиночество и отчаянье.

Микагэ нет необходимости выбирать, кем ей быть, но ее феминность должна, как молодая луна, достигнуть полноты сияющего совершенства. Постепенное отдаление — погружение в пустоту, шаг за шагом (смерть родителей, дедушки, а потом и бабушки), каждый из которых оставляет все более эфемерные связи с миром и, следовательно, разрушает возможность в нем жить, становится причиной рождения света внутри, света, определяющего путь. «Сколько времени потребовалось, чтобы я поняла, что на темной и печальной горной тропе единственное, что возможно сделать, — самой себе освещать путь? Хотя я росла в атмосфере любви, я всегда чувствовала себя одинокой. Когда-нибудь все исчезнут, растворившись во мраке времени», — говорит Микагэ.

Она начинает созидать себя-мир, плывущий в темном и пустом пространстве. С одержимостью и страстью Микагэ готовит, сливаясь душой с приготовляемыми блюдами и трудясь до тех пор, пока они не станут совершенными. Повторяя раз за разом цикл созидания — разрушения (претворения совершенства — поглощения), вызов для нее, она проживает рождение и смерть, чтобы достичь целостности — своей и, как следствие, мира: «Я повзрослею, в моей жизни многое произойдет, и я много раз буду испивать чашу до дна. Я буду много-много страдать, а потом снова возвращаться на круги своя. Я не потерплю поражения». Темные стороны жизни не отделяются от нее самой. Она плывет в потоке времени и своих сплетенных впечатлений-мыслей-чувствований, путешествуя из одной кухни в другую. В кухне-утробе, кухне-теле и создается совершенный внутренний мир. Дверные проемы и окна комнат не делают их менее закрытыми и не разрушают интимность — теплоту безопасного пространства.

Здесь пространство и время не несут в себе протяженности, а образуют топосы — «места», в которых только и можно встретить Другого и где можно быть вместе, места, сохраняющие память, места, в которых «все приходит на круги своя, как будто что-то возвращается».

Микагэ выбирает тихое сияние идеальной кухни семьи Танабэ, а не лучезарность и «прямолинейность» просторных парков, которые так любит Сотаро, ее бывший возлюбленный. Встретившись, они остаются бесконечно чужими. «Места» в вечности и неизменности дают приют внутреннему времени, времени событийности и коммуникации, возможному только там, где есть жизнь. А вовне — только вечность. Это делает невозможной «одержимость» прошлым или будущим, воспоминаниями или фантазиями. Память возобновляется только с возобновлением пространственного присутствия. Только здесь возможно несоответствие, непонимание — мир снаружи настолько далек и лишен смысла, что становится сновидчески созвучен внутреннему. «Я увидела, как ветер с огромной силой гонит по небу облачные волны. Есть ли в мире что-то печальнее? Ничего подобного нет. Совершено ничего похожего».

Жизненный путь равносилен движению из одного топоса в другой, личная история — нити с узелками-кухнями. «Кухня из сновидений. Сколько еще их у меня будет? В полусне или в реальности. Или в путешествиях. Одна, в толпе, или с кем-то еще. Во всех местах, где я буду жить, меня еще многое ждет». И чем больше узелков, тем ясней, понятней и определенней узор. «Путь всегда определен, но совсем не в фаталистическом смысле. Его естественным образом определяют каждодневное дыхание, взгляды, дни, бегущие один за другим». Это иное пребывание в мире, нежели ускользание в символическое пространство, пространство эквивалентов. Поэтому нет ни долга, ни бога, ни морали, ни планов, ни абстрактных идей — неявленных сущностей — нет разрыва и отчужденности. Каждый миг, достигнув полноты, являет иной, идущий вслед за ним и из него. «Я знаю, каким красивым бывает лунный свет, как глубоко проникает он в душу, когда медленно бредешь в темноте по краю обрыва, потом с облегчением переводишь дух, выйдя на шоссе, и думаешь: все, не могу больше, — и тут вдруг поднимаешь глаза к небу».

Но оказывается, что сияние и забота Эрико, «теплый свет, как бы оставленный ее образом», позволяли Микагэ пребывать в полноте удовлетворенности. Именно из этой полноты приходит новая суть Микагэ, закономерно

разрушая божественную самодостаточность: девушка вдруг начинает готовить как одержимая и через некоторое время покидает дом Танабэ. В темнейший момент нисхождения, когда узнает о смерти Эрико, она переживает состояние распада: все, на чем обычно задерживался взгляд, «начало уноситься ветром и постепенно охлаждаться», а ее собственная энергия настойчиво вырывалась из тела. В человеческой жизни бесконечность воплощается разве что на миг, но этот миг — корень способности творить и переносить «путь в темноте у края обрыва».

Пустота и отделенность изначальны, но им можно противостоять. Через осознание своей ограниченности и заботу. Поскольку: «Тот, кто хочет выстоять в одиночку, должен кого-то воспитывать. Детей, растения… В таком случае понимаешь свою ограниченность. С этого все и начинается». В конечном итоге, претворенное совершенство закрывает шкатулку жизни и выбрасывает ключик в воды вечности. Поэтому у комнаты должно быть окно, даже если в него залетает пыль и мокрый снег, а границы должны быть познаны и разорваны — за ними становится видимым недостижимое и желанное, которое не дает замкнуть круг и таким образом гарантирует пребывание в жизни. Однако сложность в том, что и совершенство, и разомкнутость чреваты бессилием: первое — поскольку ничего не желает, последнее — поскольку желает недостижимого. Что же, остается только сказать как Эрико: «Мир вообще-то существует не ради меня. Поэтому процент выпадающих на долю неприятностей абсолютно не меняется. Не мне решать. Так что лучше раз и навсегда сосредоточиться на других вещах и сделать их безумно светлыми и радостными». Таково выражение феминности, суть которой — быть, а не сражаться, выбирать, а не завоевывать, перебирать пальцами нити с узелками.

Список литературы

[1] Есимото Б. Кухня. СПб., «Амфора», 2002.