Статья

Статья на тему Кривоногому мальчику вторя Лермонтовская традиция в поэзии Иосифа Бродского

Работа добавлена на сайт bukvasha.net: 2015-06-27

Поможем написать учебную работу

Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.

Предоплата всего

от 25%

Подписываем

договор

Выберите тип работы:

Скидка 25% при заказе до 11.11.2024


Ранчин А. М.

Прежде всего, в творчестве Бродского 1960 — начала 1970-х во многом реализованы романтические модели отношения “Я” и “других”, поэта и мира: романтические мотивы прослеживаются в таких стихотворениях, как “Речь о пролитом молоке” (1967), “Конец прекрасной эпохи” (1969), “Время года — зима. На границах спокойствие. Сны...” (1967), “1972 год” (1972), и — как воспоминание об изгнании — в “Пятой годовщине (4 июня 1977)” (1977) и Я входил вместо дикого зверя в клетку...” (1980). Романтический мотив одиночества представлен и в таких “американских” стихотворениях, как “Осенний крик ястреба” (1975) и “Сидя в тени” (1983). Между прочим, и отношение “Я” к Богу в “Разговоре с небожителем”, который Дж. Нокс противопоставляет романтической поэзии Лермонтова, отчасти сходно с мотивом лермонтовской “Благодарности”. Лев Лосев назвал “Разговор с небожителем” “молитвой”[1]. Но с не меньшим основанием он может быть назван “антимолитвой”, наподобие отчаянно-безнадежной “Благодарности”.

Но у Бродского встречается и контрастное по отношению к лермонтовскому выражение искренней благодарности за горестный дар жизни: “но пока мне рот не забили глиной, / из него раздаваться будет лишь благодарность” (“Я входил вместо дикого зверя в клетку...”, 1980); “Наклонись, я шепчу Тебе на ухо что-то: я / благодарен за все: за куриный хрящик / и за стрекот ножниц, уже кроящих / мне пустоту, раз она Твоя” (“Римские элегии”, XII, 1981). Редкая у поэта бедная рифма “солидарность — благодарность” как бы сигнализирует о том, что это позиция не литературная, а жизненная и одновременно что эти строки — как бы “чужое слово” в поэзии Бродского.

Неоправданно и принадлежащее Дж. Нокс жесткое противопоставление лермонтовского отношения к бытию философской позиции Льва Шестова. Лермонтов принадлежал к числу близких Льву Шестову художников, и в творчестве автора “Героя нашего времени” этот мыслитель видел выражение родственной экзистенциальной позиции: «“Печорины — болезнь, а как ее излечить, знает лишь один Бог”. Перемените только форму, и под этими словами вы найдете самую задушевную и глубокую мысль Лермонтова: как бы ни было трудно с Печориными — он не отдаст их в жертву середине, норме. <...>

Ненормальность! Вот страшное слово, которым люди науки пугали и до сих пор продолжают пугать всякого, кто еще не отказался от умирающей надежды найти в мире что-нибудь иное, кроме статистики и “железной необходимости”! Всякий, кто пытается взглянуть на жизнь иначе, нежели этого требует современное мировоззрение, может и должен ждать, что его зачислят в ненормальные люди»[2].

Романтическое отождествление словесности и жизни, по-видимому, отличало Бродского и в эмиграции; в частности, нежелание вернуться на родину или посетить отечество можно объяснить установкой поэта на воплощение в своей судьбе литературной модели вечного изгнанничества: приезд в Россию эту модель разрушил бы. А болезнь сердца придавала (и в итоге придала) прямой смысл мотиву смерти прежде достижения старости: “Век скоро кончится, но раньше кончусь я...” (“Fin de siécle”, 1989)

И в целом отношение Бродского к действительности не чуждо романтического начала: он не любит ординарности; условие тирании, по его словам, — добровольный отказ подданных диктатора от своей непохожести, от своего лица, превращающий их в толпу, "массы". Положительная ценность — индивидуализм (эссе “On tyranny” — “О тирании”). Конечно, такая позиция не является романтической в собственном смысле слова. Но она ни в коей мере не антиромантическая. Строки Б. Л. Пастернака о поэтических суждениях Лермонтова и об отношении лермонтовского героя к бытию могут быть также отнесены к Бродскому: “<...> вдвойне поразительна его сухая мизантропическая сентенция, задающая собственно тон его лирике и составляющая если не поэтическое лицо его, то звучащий, бессмертный, навеки заражающий индекс глубины”[3].

Кроме того, в лермонтовской поэзии романтические оппозиции подвергнуты трансформации, на что и обращает внимание Бродский в предисловии к сборнику “An Age Ago”. “Зрелый Лермонтов не захотел остаться при романтическом противоречии. Он снимает его необычайно смело, традиционное противопоставление поэта и толпы заменяя уподоблением поэта и толпы.

В “Поэте” Лермонтова изображены два поэта и две “толпы”. Прежде всего поэт, каким он должен быть, — вдохновитель сограждан <...>.

<...> Не выходя еще за пределы романтической проблемы поэт — толпа, Лермонтов придает одиозному для романтиков слову “толпа” иной, облагороженный смысл. Но в том же стихотворении изображена и жалкая, современная толпа, которую “тешат блестки и обманы”, Ничтожной толпе соответствует ничтожный поэт <...>.

Оказывается, что толпа имеет такого поэта, какого она заслуживает. Тем самым поэт уже не “сын богов” (так назвал его Веневитинов), но сын своего народа; и моральным состоянием народа определяется его значение.

В стихотворении “Не верь себе” сначала дан как бы традиционный конфликт поэта и толпы <...>.

Но Лермонтов тотчас же разрушает обычное соотношение <...>.

<...> В “Не верь себе” эта толпа отнюдь не идеализирована, но она трагична, и главное, она оправдана в своем равнодушии к поэтической бутафории. <...>

<...> Лермонтов не пошел <...> путем наименьшего сопротивления: он не соблазнился возможностью просто опрокинуть формулу, изобразив хорошую толпу и плохого поэта. В “Не верь себе” поэт — выразитель опустошенного поколения — так же беспомощен и трагичен, как толпа.

<...>

В стихах <...> последних лет Лермонтов угадал уже возможность <...> поэта, который значителен не тем, что он от всех отличается, но тем, что он похож на всех, что он — проявленное, напряженное и получившее личную форму общее сознание”[4]. .

Романтическая антитеза “Я — другие” отвергнута в другом стихотворении Лермонтова конца 1830-х гг.: в “Думе”. По характеристике Ю. М. Лотмана, “поколение уже в первой строке характеризуется как “наше”. А это переносит на отношение субъекта к объекту (которое до сих пор мы рассматривали как антагонистическое в соответствии со схемой “я” — “оно”) всю систему отношений типа “я — наше поколенье”. Субъект оказывается включенным в объект как его часть. Все то, что присуще поколению, присуще и автору, и это делает его разоблачение особенно горьким. Перед нами — система грамматических отношений, создающая модель мира, решительно невозможную для романтизма. Романтическое “я” поглощало действительность; лирическое “я” “Думы” — часть поколения, Среды, объективного мира.

Установив сложную систему отношений между “я” и “оно” (“поколенье”), Лермонтов в следующей части стихотворения резко ее упрощает, объединив субъект и объект единым “мы”. Сложная диалектика слияния и противопоставления себя и своего поколения оказывается снятой”[5]. .

Это же противопоставление “Я — другие” переосмыслено и в стихотворении “И скучно и грустно”. Лирический герой обнаруживает пустоту и “ничтожность”, в романтической поэзии приписываемые “толпе”:

Любить — но кого же? — на время не стоит труда,

А вечно любить невозможно...

В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа.

И радость, и муки, и всё так ничтожно.

Поэзия Лермонтова и Бродского обнаруживает очевидное формальное сходство. В лермонтовских лирических произведениях и поэмах очень велика доля стихов, заимствованных у других авторов или из более ранних текстов самого Лермонтова. Эти повторяющиеся фрагменты текста в большинстве своем не являются цитатами в собственным смысле слова (они не привносят в новый текст семантику первоисточника), но обладают оттенком “вторичности”[6]. Устойчивые поэтические формулы, цитаты из классической поэзии и автоцитаты составляют также основу поэтического “инструментария” Бродского. Б. М. Эйхенбаум связывал “вторичность” поэтического стиля Лермонтова с роль автора как завершителя литературной эпохи: “Такая работа на чужом материале характерна для писателей, замыкающих собой литературную эпоху. Добывание нового материала и первоначальная его разработка составляет удел “младших” писателей — поэтому они в своей работе и не достигают особой формальной законченности. Зато писатели, канонизирующие или замыкающие собой определенный период, пользуются этим материалом, потому что внимание их сосредоточено на методе. Метод Лермонтова в этом смысле — априорный: ему нужны сравнения и афоризмы, и он ищет их повсюду. Почти каждое его сравнение или сентенцию можно заподозрить как заимствованное или, по крайней мере, составленное по образцу чужих”[7]. Также роль Бродского — также в известной мере роль завершителя русской и европейской поэтической традиции, а его тексты — своеобразная “энциклопедия” мировой поэзии.. Устойчивые поэтические формулы, цитаты из классической поэзии и автоцитаты составляют также основу поэтического “инструментария” Бродского. Б. М. Эйхенбаум связывал “вторичность” поэтического стиля Лермонтова с роль автора как завершителя литературной эпохи: “Такая работа на чужом материале характерна для писателей, замыкающих собой литературную эпоху. Добывание нового материала и первоначальная его разработка составляет удел “младших” писателей — поэтому они в своей работе и не достигают особой формальной законченности. Зато писатели, канонизирующие или замыкающие собой определенный период, пользуются этим материалом, потому что внимание их сосредоточено на методе. Метод Лермонтова в этом смысле — априорный: ему нужны сравнения и афоризмы, и он ищет их повсюду. Почти каждое его сравнение или сентенцию можно заподозрить как заимствованное или, по крайней мере, составленное по образцу чужих”. Также роль Бродского — также в известной мере роль завершителя русской и европейской поэтической традиции, а его тексты — своеобразная “энциклопедия” мировой поэзии.

Однако поэтические формулы у Лермонтова и Бродского все же несхожи функционально. В поэзии Лермонтова “чужое” или клишированное слово становится частью индивидуального языка, средством выражения личностного начала. В стихотворных текстах Бродского, напротив, даже “собственное” слово отчуждается от автора, превращаясь в обезличенную формулу; язык обретает независимость от стихотворца. Лермонтов в целом антириторичен. Бродский, напротив, риторичен демонстративно.

Другая особенность поэзии Лермонтова, присущая и стихотворных текстам Бродского — установка на афористичность, вкрапление в ткань текста строк-сентенций; однако этот поэтический прием у автора “Части речи” и “Урании” не восходит именно к лермонтовским произведениям — он характерен, например, и для таких высоко ценимых Бродским стихотворцев, как П. А. Вяземский и Е. А. Баратынский[8]..

Любовную поэзию и Лермонтова, и Бродского отличает особый род автобиографичности. Д. Е. Максимов писал о лермонтовской поэзии: “Стихотворения некоторых из этих циклов (циклов, посвященных Анне Столыпиной, Екатерине Сушковой, Наталии Ивановой, Варваре Лопухиной. — А. Р.) дают возможность проследить не только какой-либо отдельный момент любовных переживаний лирического героя, но и фазу общего развития его отношений с возлюбленной, например возникновение его чувства, ее “измену”, нарастание скорби, вызванное ее “изменой”, охлаждение и т. д. (стихи к Н. Ивановой)”[9]. То же самое можно было бы сказать и о стихах Бродского, посвященных Марианне (Марине) Басмановой, большинство из которых составили книгу “Новые стансы к Августе” (1983).. То же самое можно было бы сказать и о стихах Бродского, посвященных Марианне (Марине) Басмановой, большинство из которых составили книгу “Новые стансы к Августе” (1983).

Но наиболее очевидно сходство поэзии Лермонтова и Бродского на мотивном уровне. Соотнесенность мотивов в текстах двух поэтов часто не подкрепляется цитацией лермонтовских строк: поэтика автора “Паруса” и “Выхожу один я на дорогу...” абсорбирована Бродским, превращена в трудноразличимую составляющую индивидуального поэтического языка. Сходство на мотивном уровне иногда сопровождается прямой цитацией Бродским лермонтовских произведений.

Кардинальное свойство поэзии Лермонтова — самопогруженность, самососредоточенность лирического героя, а ее сквозной мотив — абсолютное, непреодолимое одиночество “Я”. “Первая и основная особенность лермонтовского гения — страшная напряженность и сосредоточенность мысли на себе, на своем я, страшная сила личного чувства. <...> Лермонтов когда и о другом говорит, то чувствуется, что его мысль и из бесконечной дали стремится вернуться к себе, в глубине занята собой, обращается на себя. Нет надобности приводить этому примеры из произведений Лермонтова, потому что из них немного можно было бы найти таких, где бы этого не было. Ни у одного из русских поэтов нет такой силы личного сочувствия, как у Лермонтова”. — писал В. С. Соловьев[10]. Одиночество проявляется прежде всего в любви, которая либо минула, либо, если и живет в душе лирического героя, то “служит только поводом для меланхолической рефлексии”[11]. Отличительная черта лермонтовской поэзии, резюмирует критик-философ, — “одиночество и пустынность напряженной и в себе сосредоточенной личной силы, не находящей себе достаточного удовлетворяющего ее применения”[12]. . Одиночество проявляется прежде всего в любви, которая либо минула, либо, если и живет в душе лирического героя, то “служит только поводом для меланхолической рефлексии”. Отличительная черта лермонтовской поэзии, резюмирует критик-философ, — “одиночество и пустынность напряженной и в себе сосредоточенной личной силы, не находящей себе достаточного удовлетворяющего ее применения”.

Одиночество — это и главный мотив поэзии Бродского. Одиночество в любви, — “Любовь есть предисловие к разлуке” (“Горбунов и Горчаков”, XII) — измена и разлука — проявление неизменного отчуждения “Я” и всеобщей разъединенности:

В этом мире разлука — лишь прообраз иной.

Ибо врозь, а не подле

мало веки смежать

вплоть до смерти. И после

нам не вместе лежать.

<...>

Тем верней расстаемся,

что имеем в виду,

что в Раю не столкнемся,

не сойдемся в Аду.

(“Строфы” (“На прощанье — ни звука”, 1968))

Навсегда расстаемся с тобой, дружок.

Нарисуй на бумаге простой кружок.

Это буду я: ничего внутри.

Посмотри на него — и потом сотри.

(“То не Муза воды набирает в рот...”, 1980)

Повторяющийся образ разлуки у Бродского, еще в текстах, созданных до эмиграции, — разъединение, максимальное удаление друг от друга в пространстве:

Самолет летит на Вест,

расширяя круг тех мест,

— от страны к другой стране, —

где тебя не встретить мне.

Обгоняя дни, года,

тенью крыльев “никогда”

на земле и на воде

превращается в “нигде”.

(“Неоконченный отрывок”, 1968)

<...> итак, когда ты

за тридевять земель и за

морями, в форме эпилога

<...> обо мне

вспомянешь все-таки в то Лето

Господне и вздохнешь — о не

вздыхай! — обозревая это

количество морей, полей,

разбросанных меж нами <...>

(“Пенье без музыки”, 1970)[13]

О мире героини лирический герой говорит: “твой мир — полярный”, его свет превращается ею в тень на полдороге к этому миру героини (“Фламмарион”, 1965).

Будущее определяется лишь одним признаком: в нем соединение героя и героини невозможно:

В том будущем, о коем мы

не знаем ничего, о коем,

по крайности сказать одно

сейчас я в состояньи точно:

что порознь нам суждено

с тобой в нем пребывать и то, что

оно уже настало <...>

(“Пенье без музыки”, 1970)

Разрыв, разъединение воплощены в самой фактуре стиха — их знáком является emjambement (перенос) “и то, что / оно настало”, разделяющий предлог и вводимое им предложения, причем перенос падает на особенно сильное место в тексте — на границу не только строк, но и строф.

Трактовка любовной темы Бродским очень близка к лермонтовской: “У Лермонтова больше, чем у других русских лириков, любовная тема пронизана мотивами страдания — неудачи, неисполнимости связанных с этим чувством надежд <...>. Неразделенная любовь, начиная с самых ранних стихов 1830 <...> и на протяжении всего творчества выступает как лейтмотив, наряду с темой страдания от измены любимого человека или от обманчивости <...> всей жизни <...>“[14]. Любовное чувство у Бродского наделяется чертами религиозного поклонения: “Но, когда на дверном сквозняке / из тумана ночного густого / возникает фигура в платке, / и Младенца, и Духа Святого ощущаешь в себе без стыда; смотришь в небо — и видишь — звезда” (“24 декабря 1971 года”, 1972); “я любил тебя больше ангелов и самого” (“Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря...”, 1975—1976); “Назарею б та страсть, / воистину бы воскрес!” (“Горение”). Сходный мотив присущ и поэзии юного Лермонтова: “В раннем творчестве он использует, в частности, воскрешенный романтизмом и восходящий к поэзии трубадуров культ любви как высшей, почти религиозной ценности: “Моя душа твой вечный храм; / Как божество, твой образ там; / не от небес, лишь от него / Я жду спасенья своего” (“Как дух отчаянья и зла”)”[15].. Любовное чувство у Бродского наделяется чертами религиозного поклонения: “Но, когда на дверном сквозняке / из тумана ночного густого / возникает фигура в платке, / и Младенца, и Духа Святого ощущаешь в себе без стыда; смотришь в небо — и видишь — звезда” (“24 декабря 1971 года”, 1972); “я любил тебя больше ангелов и самого” (“Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря...”, 1975—1976); “Назарею б та страсть, / воистину бы воскрес!” (“Горение”). Сходный мотив присущ и поэзии юного Лермонтова: “В раннем творчестве он использует, в частности, воскрешенный романтизмом и восходящий к поэзии трубадуров культ любви как высшей, почти религиозной ценности: “Моя душа твой вечный храм; / Как божество, твой образ там; / не от небес, лишь от него / Я жду спасенья своего” (“Как дух отчаянья и зла”)”.

А на языке религиозно-философской критики любовные мотивы поэзии Лермонтова описываются так: “Но кто же примирит Бога с дьяволом? На этот вопрос и отвечает лермонтовский Демон: любовь как влюбленность, Вечная Женственность:

Меня добру и небесам

Ты возвратить могла бы словом.

Твоей любви святым покровом

Одетый, а предстал бы там,

Как новый ангел в блеске новом.

И этот ответ — не отвлеченная метафизика, а реальное, личное переживание самого Лермонтова: он это не выдумал, а выстрадал.

<...>

Святая любовь, но святая не христианскою святостью; во всяком случае, не бесплотная и бескровная любовь “бедного рыцаря” к Прекрасной Даме — Lumen Coeli, Sancta Rosa.

Там, в христианской святости — движение от земли к небу, отсюда туда; здесь, у Лермонтова — от неба к земле, оттуда сюда.

...небо не сравняю

Я с этою землей, где жизнь влачу мою:

Пускай на ней блаженства я не знаю, —

По крайней мере я люблю”[16].

Страсть у Бродского как бы “безадресна”[17], и таким образом акцентируется абсолютный характер отчуждения:, и таким образом акцентируется абсолютный характер отчуждения:

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,

дорогой, уважаемый, милая, но не важно

даже кто, ибо черт лица, говоря

откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но

и ничей верный друг вас приветствует с одного

из пяти континентов, держащегося на ковбоях;

я любил тебя больше ангелов и самого,

и поэтому дальше теперь, чем от вас обоих <...>.

(“Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря...”, 1975—1976)

Мотив отчуждения любящего героя и героини у Бродского часто воплощается в более частных мотивах, структурах и образах, сходных с образами лермонтовских стихотворений; персклички лермонтовскими текстами устанавливаются благодаря цитатам из них. Расставание, напоминание лирического героя о себе как о мертвом (“И мертвым я буду существенней для / тебя, чем холмы и озера <...>“) и проклятие изменившей возлюбленной в стихотворении “Отказом от скорбного перечня — жест...” (1967) соотносится с “Завещанием” Лермонтова, герой которого говорит о любимой им женщине:

Как вспомнишь, как давно

Расстались!.. Обо мне она

Не спросит... всё равно,

Ты расскажи всю правду ей,

Пустого сердца не жалей;

Пускай она поплачет...

Ей ничего не значит.

Угроза героя стихотворения Бродского “Отказом от скорбного перечня — жест...” тревожить совесть возлюбленной и после смерти, являясь к ней призраком:

Глушеною рыбой всплывая со дна,

кочуя, как призрак, по требам,

как тело, истлевшее прежде рядна,

так тень моя, взапуски с небом,

повсюду начнет возвещать обо мне

тебе, как заправский мессия,

и корчиться будет на каждой стене

в том доме, чье имя — Россия.

— восходят к лермонтовской “Любови мертвеца”:

Пускай холодною землею

Засыпан я,

О друг! всегда, везде с тобою

Душа моя.

<...>

Коснется ль чуждое дыханье

Твоих ланит,

Моя душа в немом страданье

Вся задрожит.

Случится ль, шепчешь засыпая

Ты о другом,

Твои слова текут пылая

По мне огнем.

Ты не должна любить другого,

Нет, не должна,

Ты мертвецу, святыней слова, обручена,

Обручена,

Увы, твой страх, твои моленья

К чему оне?

Ты знаешь, мира и забвенья

Не надо мне![18]

Искалеченный изменой возлюбленный лирический герой в стихотворении “Отказом от скорбного перечня — жест...” уподобляет себя инвалиду: “За лучшие дни поднимаю стакан, / как пьет инвалид за обрубок”). Это сравнение повторено в “Элегии” (“До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу...”, 1982): “позвонить некуда, кроме как послезавтра, / где откликнется лишь инвалид — зане потерявший конечность, подругу, душу / есть продукт эволюции”. Это уподобление восходит к лермонтовскому стихотворению “Нищий”:

У врат обители святой

Стоял просящий подаянья

Бедняк иссохший, чуть живой

От глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил,

И взор являл живую муку,

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

Так я молил твоей любви

С слезами горькими, с тоскою;

Так чувства лучшие мои

Обмануты навек тобою!

Слова “нищий” (в лермонтовском тексте) и “инвалид” (в тексте Бродского) могут быть восприняты как окказиональные синонимы: просящие подаяния нищие часто бывают калеками. Отличие текстов двух поэтов в том, что Лермонтов обнажает чувство, а Бродский вуалирует, сохраняя лермонтовское сравнение как “шифр” эмоции.

Мотив любовной разлуки иногда выражен Бродским средствами лермонтовского поэтического языка. Так, в стихотворении Лермонтова “Расстались мы, но твой портрет…” знaком неизменной любви лирического героя является портрет возлюбленной, им хранимый:

Расстались мы, но твой портрет

Я на груди моей храню;

Как бледный призрак лучших лет,

Он душу радует мою.

И новым преданный страстям,

Я разлюбить его не мог:

Так храм оставленный – всё храм,

Кумир поверженный – всё бог!

“Вся смысловая структура стихотворения “Расстались мы, но твой портрет..” построена на семантике замещения и имеет своеобразную метонимическую структуру: главный конструктивный принцип – замена целого частью. Функцию заместителя выполняет <…> портрет. При этом речь идет о портрете не <…> покинутой женщины” — пишет Ю. М. Лотман[19]..

У Бродского свидетельством “необратимой” разлуки оказывается отсутствие фотографии (=портрета) – как ее, так и его. Расставание абсолютно еще и потому, что прежних возлюбленных не связывает память о прошлом, воплощенная в фотоснимке:

Полагаю и вправду

хорошо, что мы врозь,

чтобы взгляд астронавту

напрягать не пришлось.

ХХ

Вынь, дружок, из кивота

лик Пречистой Жены.

Вставь семейное фото –

вид планеты с Луны.

Снять нас вместе мордатый

не сподобился друг,

проморгал соглядатай;

в общем, всем недосуг

(“Строфы (“Наподобье стакана…”)

Одновременно “Строфы” – полемическая реплика Бродского Лермонтову – автору стихотворения “Молитва” (“Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…”). Герой Лермонтова молит Богоматерь о помощи и заботе “деве невинной”:

Не за свою молю душу пустынную,

За душу странника в свете безродного;

Но я вручить хочу душу невинную

Теплой заступнице мира холодного.

Лирический герой Бродского не молит Пречистую Жену о счастье бывшей возлюбленной; более того, отказывает ей в такой надежде, знaком чего оказывается призыв убрать икону Богородицы из киота. Более того, сама реальность существования “теплой заступницы мира холодного” в художественном мире “Стансов” неочевидна. “Лик Пречистой Жены” в блоковском контексте “О доблестях, о подвигах, о славе…” может быть понят не как богородичная икона, но как портрет (фото) самой бывшей возлюбленной. (Отождествление любимой женщины с Богородицей встречается в “24 декабря 1971 года” – “фигура в платке”).

В “Стансах” мотив лермонтовской “Молитвы” – упование, надежда на помощь Богоматери “деве невинной” – отброшен. Бродский совершает жест отказа не только по отношению к этому мотиву, но и по отношению к собственному более раннему тексту, “Прощальной оде” (1964), восходящей к “Молитве” Лермонтова. Строки Бродского “Дай мне пройти твой мир подле прекрасной жизни, / пусть не моей — чужой” подобны молитве лермонтовского героя. Но у Бродского это моление не просто о счастье дорогой женщины, а молитва-пожелание счастья ей с другим (“Прощальная ода” – это эпитафия любви): “Дай вослед посмотреть им”. Так в “Прощальной оде” лермонтовский подтекст был пушкинским “Как дай вам бог любимой быть другим” (“Я вас любил; любовь еще, быть может…”). У Лермонтова такое благословение чужой любви невозможно.

В поэзии Лермонтова “заменой” возлюбленной лирического героя может быть не только ее портрет, как в “Расстались мы, но твой портрет…”. Это может быть другая, внешне похожая на потерянную возлюбленную (“Нет, не тебя так пылко я люблю…”)[20]. Приметами сходства двух женщин оказываются речь уст и сходство телесного облика:. Приметами сходства двух женщин оказываются и :

Я говорю с подругой юных дней,

В твоих чертах ищу черты другие,

В устах живых уста давно немые,

В глазах огонь угаснувших очей.

Бродский же, прибегая к лермонтовскому поэтическому языку, сообщает ему противоположный смысл: он пишет не о долгой, быть может, вечной, памяти, не о мистическом общении душ героя и его давней, ныне, наверное, умершей, возлюбленной. Он говорит о забвении:

Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем

ничего уже больше не связано <…>

(“Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером...”, 1989).

Черты бывшей возлюбленной из этого стихотворения, в отличие от черт умершей возлюбленной лермонтовского героя, не стерты временем (“никто их не уничтожил”), но умерла сама любовь. Ее убило Время:

Но забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум,

еще одна жизнь. И я эту долю прожил.

Фотография возлюбленной, напоминающая о портрете из лермонтовского “Расстались мы, но твой портрет…”, упомянута и здесь:

Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,

ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела,

глумлива?

Но при сходстве в плане выражения в текстах Лермонтова и Бродского различны означаемые: у Лермонтова портрет (эквивалентный фотографии у Бродского) ассоциируется с долгой и даже вечной любовью; в стихотворении Бродского не сказано, что портрет (фотография) хранится у лирического героя. Она ассоциируется с памятью вообще, быть может, с воспоминаниями героини о своей молодости. Но с любовью героя к ней эта фотография не связана.

Повторяющийся мотив Бродского — разлука влюбленных, непреодолимая и после смерти; невозможность встречи в загробном мире: ““Беру любовь, затем что в той стране / вы, знаю, отвернетесь от меня” (“Отрывок”, 1962); “вряд ли сыщу тебя в тех покоях, / встреча с тобой опраданье коих”; “до несвиданья в Раю, в Аду ли” (“Памяти Т. Б.”, 1968). поэтические формулы повторены в процитированном выше стихотворении “Строфы” (“На прощанье ни звука...”). Бродский подхватывает и до предела заостряет мотив из стихотворения Гейне — Лермонтова “Они любили друг друга так долго и нежно...”. В этом поэтическом тексте представлена парадоксальная ситуация: утаивание двумя влюбленными своего взаимного чувства друг от друга и не-узнавание ими друг друга в “мире новом”, за гробом. У Бродского ситуация более обыденна и вместе с тем более горестна: взаимная любовь разбита изменой женщины. Но встреча в ином мире невозможна потому, что “он” и “она” окажутся в разных сферах загробного мира; такая трактовка не-встречи подразумевается в стихотворении “Памяти Т. Б.”, содержащем упоминание о двух областях иного мира (Ад и Рай); она прямо заявлена в финале “Строф”, отвергающем желанность загробного свидания:

И, чтоб гончим не выдал

— ни моим, ни твоим

адрес мой — храпоидол

или твой — херувим,

на прощанье — ни звука;

только хор Аонид.

Так посмертная мука

и при жизни саднит.

Упоминание о “хоре Аонид” в этом стихотворении — вероятно, поэтический синоним “святыни слова”, которой были обручены умерший герой и героиня в лермонтовской “Любови мертвеца”. Таким образом, в “Строфы” вносит прием самоотрицания: декларируется вечная разлука, но благодаря отзвуку стихотворения Лермонтова в финале скрыт иной смысл: вечного обета, вопреки всему связывающего “его” и “ее”.

Мотив вечной не-встречи, напоминающий гейневско-лермонтовском мотиве не-узнавания за гробом повторен в стихотворении “Полонез: вариация” (1982):

Безразлично, кто от кого в бегах:

ни пространство, ни время для нас не сводня,

и к тому, как мы будем всегда, в веках,

лучше привыкнуть уже сегодня.

Список литературы

 [1] Loseff Lev. Losif Brodskij's Poetics of Faith // Aspects of Modem Russian and Czech Literature. Ed. by A. McMillan. “Slavica publishers”, 1989. P. 191.

[2] Достоевский и Ницше (Философия трагедии) // Шестов Лев. Избранные сочинения. М., 1993. С. 169. Ср. участные высказывания о Лермонтове и его судьбе в сочинении “Апофеоз беспочвенности (Опыт адогматического мышления) // Там же. С. 414, 420.

[3] Из письма М. И. Цветаевой от 13 июня 1926 г. (Переписка Бориса Пастернака. М., 1990. С. 365).

[4] Гинзбург Л. О лирике. Изд. 3-е. М., 1997. С. 159—161.

[5] Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста // Он же. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 84—85.

[6] О природе и функциях заимствований и повторяющихся поэтических формул у Лермонтова см.: Эйхенбаум Б. М. Лермонтов: Опыт историко-литературной оценки // Он же. О литературе. М., 1987. С. 158—159, 172—173, 176—177.

[7] Эйхенбаум Б. М. Лермонтов. С. 176.

[8] Об этой особенности лермонтовской поэтики см. подробнее в книге Б. М. Эйхенбаума “Лермонтов” (Эйхенбаум Б. М. О литературе. С. 172—173). Тяготение Лермонтова к афоризмам и логическим антитезам отмечал также Д. Е. Максимов (Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. Изд. 2-е, М.-Л., 1964. С. 34).

[9] Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. С. 43.

[10] Соловьев В. С. Лермонтов // Соловьев В. С. Литературная критика. М., 1990. С. 279.

[11] Там же. С. 281.

[12] Там же. С. 281.

[13] В этом стихотворении цитируется пушкинское “... Вновь я посетил...” (“и обо мне вспомянет”). Пушкинскому мотиву продолжения жизни лирического героя в воспоминании потомка, внука у Бродского соответствует воспоминание возлюбленной о лирическом герое.

[14] Старостин Б. А. Мотивы поэзии Лермонтова. Любовь // Лермонтовская энциклопедия. Гл. ред. В. А. Мануйлов. М., 1981. С. 309.

[15] Там же. С. 309.

[16] Мережковский Д. С. М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // Литературное обозрение. 1989. № 10. С. 29—30. Цитируются “Демон” (ч. II, гл. Х) и стихотворение “Ужасная судьба отца и сына”.

[17] Жолковский А. К. “Я вас любил...” Бродского // Жолковский А. К. Блуждающие сны и другие работы. М., 1994. С. 224.

[18] Стихотворение Лермонтова — вариация канонизированной поэтической темы (ср. элегию Э. Парни “Выходец с того света” и ее вольный перевод — стихотворение К. Н. Батюшкова “Привидение”). Но в этих текстах посещение любимой мертвецом-призраком представлено ак желанное, однако невозможное (“Но ах! / Мертвые не воскресают” — Батюшков К. Н. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 177). У Лермонтова же и Бродского приход призрака представлен как реальность, а признаки легкой поэзии, присущие текстам Парни и Батюшкова, элиминированы.

[19] Лотман Ю.М. Анализ поэтического текста // Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 168.

[20] Ср. сопоставительный анализ этих стихотворений Лермонтова, принадлежащий Ю. М. Лотману: Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. С. 165-168.


1. Реферат на тему Recent History Causes And Costs Of Uk
2. Реферат Компьютеризация в философии
3. Статья Разработка технологии получения пористых керамических материалов с использованием отходов перера
4. Реферат История бального танца
5. Реферат Анализ деятельности авиапредприятия
6. Статья Идентификация автономного электрогидравлического следящего привода
7. Реферат на тему Adolescents And Peer Pressure Essay Research Paper
8. Тесты на тему Факторный анализ Кредиторская и депонентская задолженность
9. Реферат на тему A Chapter Of My Life Essay Research
10. Реферат на тему Жизненные искания Андрея Болконского и Пьера Безухова