Фридрих Шиллер. «Прекрасная душа»

Лобанова Л. П.

Зарождение эстетической мысли относится к глубочайшей древности, но истоки эстетики как самостоятельного раздела философии и концепции эстетического воспитания находятся в Германии XVIII в. Для большинства крупнейших немецких мыслителей второй половины XVIII – начала XIX в. эстетика становится не просто обязательной, но главной частью их философии. Это исключительное значение эстетики как философии искусства объясняется тем пониманием роли искусства в современной ему общественной действительности, которое возникло под влиянием новых капиталистических отношений и французской буржуазной революции. Одним из корифеев эстетики является Фридрих Шиллер, к эстетическим трудам которого полезно обратиться не только по той причине, что из-под его пера вышли «Письма об эстетическом воспитании», но также и потому, что едва ли другой какой-то мыслитель прошлого с такой ясностью сформулировал положения, чрезвычайно важные для преодоления духовного кризиса в современном мире.

«Письма об эстетическом воспитании» (1793 г.) стали, с одной стороны, результатом размышлений Шиллера о последствиях развивающихся капиталистических отношений, приносящих вместе с собой разделение труда и отчуждение человека от результатов его труда, которое распространялось с материального производства также и на духовную жизнь. Он описывает картину разрыва, распада целостности бытия человека в современном ему обществе, где разобщены государство и церковь, между законами и нравами возникают бесконечные противоречия, труд отделился от работы, а награда отделилась от труда, утратилось согласие средства и цели, но мы узнаем в этом описании и картину нашего времени: «Человек отражается в своих поступках; какой же облик является в драме нынешнего времени? Здесь одичание, там расслабление: две крайности человеческого упадка, и обе соединены в одном промежутке времени!<...> Течение событий придало духу времени направление, которое все более и более угрожает удалением его от искусства идеала. <...> Ныне господствует потребность и подчиняет своему тираническому ярму падшее человечество. Выгода является великим кумиром времени, которому должны служить все силы и покоряться все дарования. <...> В низших и более многочисленных классах мы встречаемся с грубыми и беззаконными инстинктами, которые, будучи разнузданы ослаблением оков гражданского порядка, спешат с неукротимой яростью к животному удовлетворению. <...> Разнузданное общество, вместо того чтобы стремиться вверх к органической жизни, катится обратно в царство стихийных сил. С другой стороны, цивилизованные классы представляют нам еще более отвратительное зрелище расслабления и порчи характера, которые возмутительны тем более, что источником их является сама культура. <...> Просвещение рассудка, которым не без основания хвалятся высшие сословия, в общем столь мало облагораживает помыслы, что скорее оправдывает развращенность своими учениями. <...> Эгоизм построил свою систему в лоне самой утонченной общительности, и, не приобретя общительного сердца, мы испытываем все болезни и все невзгоды общества. Свободное свое суждение мы подчиняем его деспотическому мнению, наше чувство – его причудливым обычаям, нашу волю – его соблазнам и только оберегаем свой произвол от священных прав общества. <...> Итак дух времени колеблется между извращенностью и дикостью; между тем, что противоестественно, и тем, что только естественно; между суеверием и моральным неверием, и лишь равновесие зла иногда ставит ему границы».

С другой стороны, концепция эстетического воспитания Шиллера возникла под влиянием Французской революции, с которой лучшие умы Европы связывали огромные надежды на более совершенное устроение мира. Известно, какие плоды она принесла: якобинский террор и знаменитые слова Робеспьера: «Революции не нужны ученые», за которыми последовали гильотина, термидор, коронование Наполеона и его план создания всемирной империи, погрузивший в войны всю Европу. Европейские гуманисты ужаснулись этой попытке переустройства мира. Шиллер был одним из тех, кто вначале горячо приветствовал Французскую революцию с верою, что наступает эпоха разума и свободы. Но, узнав о казни Людовика XVI и не желая иметь ничего общего с такими политическими методами, он три года спустя отказался принять звание почетного гражданина Франции, присвоенное ему Национальным собранием.

Ответственность за отрицательные последствия капиталистических отношений Шиллер возлагал на государство, поскольку разделение труда и тем самым разделение способностей человека выгодно государству и поощряется им. В результате общество начинает ценить в человеке не то, что составляет его культурный рост – гармоничное всестороннее развитие, а то, что составляет его культурное снижение – одностороннее развитие какой-либо одной способности. Утверждая самоценность каждой личности, которая никогда не должна рассматриваться как средство, он пишет: «Сколько бы ни выигрывал мир как целое от этого раздельного развития человеческих сил, все же нельзя отрицать того, что индивиды, затронутые им, страдают под гнетом этой мировой цели. Гимнастические упражнения создают, правда, атлетическое тело, но красота создается лишь свободною и равномерною игрою членов. Точно так же напряжение отдельных духовных сил может создавать чрезвычайных людей, но только равномерное их сочетание создает людей счастливых и совершенных».

Однако Шиллер видит огромную опасность в попытке революционным путем восстановить в человеке целостную человечность, рассматривая революционное восстание масс как анархическую деятельность «субъективного человечества», направленную против государства. Более того, он требует от личности безусловного уважения к существующим формам государственности и настаивает на безусловном праве государства защищаться силой против личности, поднявшейся на него с целью восстановления разрушенной целостности и человечности: «Может быть, объективная сущность человека и имела основание к жалобам на государство, но субъективная должна уважать его учреждения. Разве можно порицать государство за то, что оно пренебрегло достоинством человеческой природы, когда нужно было защитить самое существование ее?».

Задаваясь вопросом о том, откуда может придти исправление политических обстоятельств жизни в условиях, когда правительства коррумпированы, а в массах народа – развращенность и вырождение, Шиллер видит единственное средство к достижению этой цели в самоограничении каждого отдельного члена общества, которое должно быть добровольным, в отличие от насильственного самоограничения в духе Канта.

Вслед за Кантом Шиллер отстаивал самоценность каждой отдельной личности, однако, не соглашался с ним в понимании противоположности между моральным долгом и влечением, или склонностью, которую Кант считал безусловной. Разногласия состояли в том, что Кант исключал возможность морального поведения по личной склонности к добродетели, по влечению к моральным поступкам. Такое поведение он не называл моральным, оно было для него просто «легальным» по отношению к нравственному закону. Необходимым условием морального поведения в этике Канта является, собственно, насилие, подавление чувственности разумом из уважения к нравственному закону: чтобы быть моральным, поступок должен совершаться наперекор всякому влечению и всякой склонности.

Для Шиллера это было неприемлемо. Он считал, что идея долга выражена в нравственной философии Канта с такой жестокостью, что представляет возможность морального совершенства лишь «на путях мрачного и монашеского аскетизма». Выход Шиллер находит в идее эстетического воспитания: человек должен наложить на свои склонности закон своей воли, он должен научиться благороднее желать. Этого можно достигнуть путем эстетической культуры, все подчиняющей законам красоты, которую Шиллер понимал как наше состояние и наше действие одновременно. Красота оказывает на человека гармонизирующее действие, не столько приводя в равновесие, сколько объединяя его обе природы, соединяя противоположные состояния чувствования и мышления. В результате этого соединения противоположность исчезает и возникает новое состояние эстетического человека, происходит возвышение человека со ступени чувственности на ступень разумности. При этом красота является не только необходимым, но и единственным условием этого возвышения: «Нет иного пути, – утверждает Шиллер, – сделать чувственного человека разумным, как только сделав его сначала эстетическим».

Эстетическое расположение духа порождает свободу. Под свободой Шиллер понимает не свободу от государства или от права, или от законов морали, не политические свободы в виде прав человека, но отсутствие насилия человека над самим собой, которое происходит из троякого рода отношений, в которых человек может состоять к самому себе, то есть его чувственная сторона к разумной. Человек вынужден или подавлять требования своей чувственной природы ради более высоких требований природы разумной, или подчинять разумную сторону своего существа чувственной, или же чувственные побуждения гармонически сочетать с законами разума.

Отличительной чертой человека Шиллер считает не разум, а волю, поскольку вся природа поступает разумно, но только человек разумно поступает, сознавая и желая. Разум является вечным законом воли, а воля имеет совершенно свободный выбор между обязанностью и склонностью человека. Поэтому не может быть ничего, более недостойного человека, чем насилие, поскольку оно отрицает человека. В силу того, что избежать насилия природы невозможно, свобода всегда лежит лишь в сфере морали. Человек может противопоставить насилию природы физическую силу, умение, знания, но там, где этого недостаточно, он должен уничтожить насилие если не в действительности, то в понимании, или в понятии. «Но уничтожить насилие в понятии, – говорит Шиллер, – означает не что иное, как добровольно ему подчиниться. Культура, которая делает человека способным к этому, называется моральною. Морально развитой человек, и только он один, совершенно свободен. Он или сильнее природы, или чувствует себя в единении с нею». Поэтому Шиллер утверждает, что самое святое в человеке – это моральный закон.

В отличие от Канта Шиллер отказывается от противопоставления морального долга личной склонности, признавая при этом необходимость безусловного соблюдения нравственного закона: человек должен всегда соблюдать этот закон не только и не просто по своей воле, но следуя своему внутреннему побуждению. Шиллер уверен, что человек, будучи «разумно чувственным существом», «не только может, но и должен связать удовольствие с долгом; он должен повиноваться своему разуму с радостью». Если в человеке гармонично сочетаются чувственные побуждения с законами разума, то он пребывает в согласии с самим собой, и именно это состояние наиболее «к лицу» человеку.

Поскольку в природе человека соединяется самое высокое и самое низкое, достоинство человека покоится, согласно Шиллеру, на строгом различении высокого от низкого, а его счастье основано на умелом уничтожении этого различия. Привести в согласие достоинство человека с его счастьем, уничтожить разделение внутри человека, чтобы он обрел целостность, должно искусство, которое без всякого насилия над природными склонностями человека, содействует расцвету всех его духовных сил и воспитывает гражданина, подготавливая его к практической деятельности.

Благотворное действие, свойственное искусству, заключается в свободе. Шиллер имеет в виду классическое искусство, искусство идеала, поскольку искусство достигает правды, только совершенно отрываясь от действительности и становясь чисто идеальным. Душа эстетически воспитанного человека должна выйти «из заколдованной сферы художника» свободной, чистой и совершенной, поэтому от искусства Шиллер требует умеренности и уравновешенности. Даже искусства аффекта, например трагедия, тем совершеннее, чем более они даже в сильнейшей буре чувств щадят духовную свободу: «страстное искусство – это противоречие, ибо неизбежное следствие прекрасного – освобождение от страстей».

Говоря о великой роли искусства в эстетическом воспитании личности, Шиллер указывает и на великую ответственность художника: «Неверно ходячее мнение, будто публика принижает уровень искусства; это художник принижает уровень публики, и во все времена, когда искусство приходило в упадок, причиной этого были художники. От публики требуется только восприимчивость, а это у нее есть. <...> Она приносит с собой способность к высшему, она восхищается разумным и справедливым, и, пусть даже вначале она довольствуется скверным, все же непременно она кончит тем, что станет требовать превосходного, раз ей покажут его».

Аскетическому идеализму кантовского «категорического императива» Шиллер противопоставляет, таким образом, гармонический идеал чувственно-морального существа, «прекрасной души». «Прекрасная душа» – это такой человек, в котором слились воедино свобода и необходимость, долг и страсть, так что он не нуждается в подавлении своих склонностей, но, будучи естественно нравственной натурой, может безбоязненно довериться своему внутреннему побуждению, своим чувствам в полной уверенности, что они всегда соответствуют повелениям разума. «Прекрасную душу» Шиллер считает вершиной развития человека, на достижение которой должны быть направлены все средства эстетического воспитания.

Шиллер придает такое огромное значение эстетическому воспитанию по той причине, что считает связь воли со способностью чувствовать более непосредственной, чем со способностью познавать разумом. Поэтому во многих случаях было бы плохо, если бы человеку приходилось предварительно соотносить свою волю с разумом, чтобы определить ее направление. «Невысоко мое мнение о человеке, – пишет Шиллер, – раз он так мало может доверять голосу внутреннего побуждения, что вынужден всякий раз сопоставлять его с правилами морали; напротив, он внушает уважение, когда, без опасения оказаться на ложном пути, с известной уверенностью следует своей склонности. Ибо это доказывает, что оба начала в нем возвысились уже до того согласия, которое есть печать совершенной человеческой природы и называется прекрасной душой».

«Прекрасной душой» она является в том случае, когда нравственное чувство настолько ручается за все чувствования человека, что может безбоязненно предоставить влечению, порыву руководство волей без опасения войти в противоречие с ее решениями. «Поэтому у прекрасной души нравственны, собственно, не отдельные поступки, но весь характер. И никакой отдельный поступок нельзя поставить ей в заслугу, ибо нет заслуги в удовлетворении склонности. Единственная заслуга прекрасной души в том, что она существует. С легкостью, словно действуя только по инстинкту, исполняет она тягчайшие обязанности, возложенные на человеческое существо, и самая героическая жертва, исторгаемая ею у природной склонности, кажется добровольным действием этой самой склонности. Поэтому сама она никогда и не сознает красоты своих действий, и ей даже не вздумается, что можно поступать и чувствовать иначе».

«Прекрасная душа» исполняет тем самым назначение человека, которое Шиллер видит «не в том, чтобы совершать отдельные нравственные поступки, но в том, чтобы быть нравственным существом». В одном из писем своему другу Кернеру, собранных под названием «Каллий, или О красоте», Шиллер приводит притчу, в которой является «прекрасная душа» в поступке.

«Один человек попал в руки разбойникам, которые раздели его донага и в жестокую стужу бросили на дороге.

Мимо него проезжает путник; пострадавший жалуется ему на свое положение и умоляет о помощи. «Мне жаль тебя, – сочувственно отвечает тот, – и я охотно отдам тебе все, что имею. Только не проси другой услуги, ибо вид твой расстраивает меня. Вон там идут люди, отдай им этот кошелек, они помогут тебе». – «Спасибо, – отвечает пострадавший, – но надо иметь также силу смотреть на страдание, когда этого требует долг человечности. Весь твой кошелек не стоит и половины небольшого усилия твоих чувствительных нервов».

Что представлял собою этот поступок? Он не был ни полезным, ни моральным, ни великодушным, ни прекрасным. Это была только вспышка, только порыв добросердечия.

Появляется второй путник; пострадавший возобновляет свою просьбу. Этому второму дороги его день-ги, и все же ему хотелось бы исполнить долг человечности: «Я упущу случай заработать гульден, если потрачу время на тебя, – говорит он. – Если ты уплатишь мне из своих денег столько, сколько я потеряю, я взвалю тебя на плечи и перетащу в монастырь за час ходьбы отсюда». – «Разумное решение, – возразил тот, – но, надо сказать, твоя услужливость недорого тебе обойдется. Вон там едет верховой, он даром окажет мне помощь, которую ты только продаешь за гульден».

Что представлял собой этот поступок? В нем не было ни добросердечия, ни исполнения долга, ни великодушия, ни красоты. В нем была только корысть.

Третий проезжий останавливается, и пострадавший повторяет ему рассказ о своем злоключении. В раздумье и в борьбе с собою стоит тот по окончании рассказа. «Трудно мне будет, – говорит он наконец, – расстаться с плащом, единственной защитой моего больного тела, и оставить тебе моего коня, так как силы мои истощились. Но долг повелевает мне помочь тебе. Садись же на моего коня и укутайся в мой плащ, – я поведу тебя туда, где тебе окажут помощь». – «Спасибо тебе, добрый человек, за твое благое намерение, – отвечает тот, – но ты сам в тяжелом положении и не должен страдать из-за меня. Вон там идут два крепких человека, они смогут оказать мне услугу, которая трудна для тебя».

Этот поступок был чисто морален (но не больше), так как он совершен был против голоса чувственной природы, из уважения к нравственному закону.

Тут приближаются к пострадавшему двое прохожих и начинают расспрашивать его о беде. Едва открыл он рот, как оба они с изумлением воскликнули: «Это он! Это тот самый, кого мы разыскиваем». И он тоже узнал их и пришел в ужас. Он видит, что они узнали в нем своего заклятого врага и виновника их несчастий, за которым они гнались, чтобы кровью отомстить ему. «Удовлетворите свою ненависть и месть, – говорит он, – не помощи, а смерти могу я только ждать от вас».

«Нет, – отвечает один из них, – дабы ты узнал, кто мы и кто ты, возьми это платье и оденься. Мы вдвоем поднимем тебя и отнесем туда, где тебе смогут помочь». – «О великодушный враг, – восклицает тот в умилении, – ты пристыдил меня, ты обезоруживаешь мою ненависть! Приди в мои объятия и заверши благодеяние искренним прощением!» – «Успокойся, приятель, – холодно отвечает тот, – не потому я намерен тебе помочь, что простил тебя, а лишь потому, что ты страдаешь». – «Так бери назад свою одежду, – восклицает несчастный, сбрасывая ее с себя, – будь что будет; лучше погибнуть, чем быть обязанным спасением надменному врагу!»

Он встает и хочет двинуться в путь, но тут приближается к нему пятый путник, с тяжелой ношей на плечах. «Я столько раз уж был обманут, – думает пострадавший, – а этот не похож на такого, кто захочет мне помочь: пусть проходит мимо».

Заметив его, путник немедля снимает свою ношу. «Вижу, – говорит он по собственному побуждению, – что ты ранен и силы покинули тебя. Ближайшая деревня еще далека, и ты изойдешь кровью, прежде чем доберешься, до нее. Садись на мою спину, я бодро пущусь в путь и донесу тебя». – «А что будет с твоей ношей, которую придется тебе бросить здесь на дороге?» – «Не знаю и не думаю об этом, – говорит носильщик, – знаю только, что тебе нужна помощь и что я обязан ее тебе оказать».

Шиллер завершает эту притчу поучением, объясняя, почему прекрасен поступок носильщика. «Красота пятого поступка должна заключаться в той его черте, которой чужды все предыдущие. Итак: 1) все пятеро были готовы помочь; 2) большинство избрало для этого подходящее средство; 3) большинство готово было ради этого пожертвовать кое-чем; 4) некоторые одержали при этом великую победу над собою. Один из них действовал по чистейшему моральному побуждению. Но только пятый помог без просьбы и без внутренних колебаний, хотя это требовало от него жертвы; только пятый совершенно забыл о себе и «исполнил свой долг с такой легкостью, словно им двигал только инстинкт».

Итак, моральный поступок тогда лишь есть прекрасный поступок, когда совершается как бы по само-произвольному действию природы. На этом основании Шиллер приходит к выводу, что «максимум совершенства в натуре человека есть моральная красота; ибо она имеет место лишь тогда, когда исполнение долга сделалось его природой».