РАЗМЫШЛЕНИЯ ПОЛИТОЛОГА

УШЕЛ ЛИ ТОТАЛИТАРИЗМ ВМЕСТЕ С ДВАДЦАТЫМ ВЕКОМ?

Г. Мирский

2002г.

О тоталитаризме написано несметное число работ, одна их библиография занимает целые тома. Начиная от Ханны Арендт, автора классического, основополагающего труда "Происхождение тоталитаризма", многие историки, философы, политологи пытались вникнуть в суть этого явления, характерного, как теперь считают, только для XX в. Сейчас, когда наступило уже следующее столетие, имеет смысл задать вопрос: перешел ли тоталитаризм и в XXI век?

Испокон веков обществом управляли системы, имевшие в своей основе эксплуатацию населения, произвол и насилие, угнетение низов верхами. Современная демократия, про которую Черчилль сказал, что она "имеет свои пороки, но это наименее плохая система из всех пока что изобретенных", появилась недавно по историческим меркам и только в ограниченном ареале - Западной Европе и Северной Америке. При всех пороках демократии трудно оспорить тот факт, что почти по всем возможным критериям любая другая общественно-политическая система выглядит намного хуже. Но ведь не случайно и то, что демократическое устройство пока ограничено регионами, в которых проживает лишь меньшинство населения земного шара (хотя в последние годы это устройство стало постепенно распространяться почти на всех континентах). Вопрос о том, почему именно политическая демократия возникла в Западной Европе и Северной Америке и какова связь между этой системой общественного устройства и утверждением экономики капиталистического типа, выходит за рамки данной статьи.

Прежде всего представляется целесообразным произвести хотя бы приблизительную классификацию того, что можно условно назвать "недемократическими системами", поскольку далеко не всегда проводится сколько-нибудь четкое различие между такими понятиями, как диктатура, деспотизм, автократия, авторитаризм, тоталитаризм.

На протяжении почти всей своей истории человеческое общество управлялось монархами-самодержцами, военными вождями и диктаторами, но неверно думать, что именно такой порядок существовал уже изначально, с первобытных времен. Руководителями общин были избранные -отнюдь не самодержавные - вожди племен, возглавлявшие своего рода коллегии старейшин. Вождь был первым среди равных. Это была своеобразная демократия "на самом верху", исключавшая, разумеется, из участия в решении насущных вопросов основную массу членов племени и скорее напоминавшая олигархию (при том, что власть находилась в руках не наиболее богатых или родовитых, а наиболее авторитетных, умудренных опытом, "лучших людей" коллектива). Известно, что в дальнейшем эта протодемократическая система переродилась в наследственную монархию, разновидностью которой по существу стало правление удачливых военных вождей, узурпировавших власть. История возвышения и падения бесчисленных монархических, военно-вождистских, деспотических и диктаторских режимов давно и подробно описана; в настоящей статье речь пойдет о XX в., о современных авторитарно-диктаторских системах, из которых наиболее значительными, наложившими свой зловещий отпечаток на судьбу всего человечества, были, безусловно, системы тоталитарные.

Иногда все данного типа системы объединяют понятием "авторитарные", но это представляется не вполне точным: авторитарные режимы не обязательно являются несовместимыми с демократией (пример - власть Де-Голля). Термин "авторитарно-диктаторские системы" предпочтительнее, так как позволяет объединить в одну категорию и самодержавные монархии (например, режим иранского шаха), и военные диктатуры, и тоталитарные режимы коммунистического и нацистского типа. Именно последние заслуживают особого внимания; по сравнению с ними все другие типы "самовластья", используя знаменитое пушкинское выражение, выглядят весьма примитивными. В самом деле, власть монарха-самодержца, восточный деспотизм, военная диктатура, цезаризм, бонапартизм - все они были заинтересованы главным образом в том, чтобы обеспечить беспрекословную покорность подданных, их полное послушание и готовность выполнять все, что от них требуют власти. Тоталитарный режим, по определению русского мыслителя Г.П. Федотова, стремится "к полному овладению человеческой личностью, к совершенному ее использованию в интересах государства... Государство не оставляет ни одного угла в его жилище, ни единого угла в его душе вне своего контроля и своей "организации". Религия, искусство, научная работа, семья и воспитание — все становится функцией государства"¹.

Исследователи тоталитаризма оперировали набором признаков, отличающих данную систему власти от всех других. Карл Дейч насчитывал три таких признака (мобилизация масс государством, единство руководства, эффективная исполнительная власть), Карл Фридрих и Збигнев Бжезинский - шесть (идеология, отрицающая прежний порядок и сплачивающая общество во имя построения нового мира; единственная массовая партия во главе с вождем, интегрированная с государственной бюрократией; террористический полицейский контроль; контроль партии над средствами массовой информации; контроль над всеми силами, располагающими оружием; централизованное бюрократическое руководство экономикой), Раймон Арон - пять признаков (монополия политической деятельности в руках одной партии; идеология как выражение единственной истины; использование всех средств, особенно СМИ, для распространения этой идеологии и индоктринации населения; контроль над экономической и профессиональной деятельностью; политизация и идеологизация всех сфер жизни вплоть до полицейского и идеологического террора)². Имеется немало и других попыток классифицировать критерии тоталитаризма. Упоминается, например, такая предпосылка тоталитаризма, как формирование массового общества, пробуждение активности масс, что чревато распространением антидемократических идей и тенденцией к возникновению охлократии; индоктринация, ведущая к формированию "антилиберальной личности", парадоксальным образом утверждающей себя на пути "слияния с массой" и обретения смысла жизни в причастности к "великому делу спасения человечества и создания идеального мира"; мобилизующая роль лозунгов модернизации и индустриализации, и т.д.

Суммируя различные дефиниции и выделяя совпадающие признаки, можно констатировать, что имеется шесть основных критериев, позволяющих говорить о наличии тоталитарной власти:

- тотальная идеология;

- единственная правящая массовая партия;

- тотальный контроль над СМИ;

- контроль над экономикой и профессиональной деятельностью;

- полицейский и идеологический контроль;

- беспощадное использование террора.

Эти черты характерны для обеих разновидностей тоталитаризма, известных до сих пор: национал-социалистской (часто именуемой фашистской) и "социалистической" (связанной с именами Сталина, Мао Цзэдуна, Ким Ир Сена, Пол Пота).

Говоря о фашистской разновидности тоталитаризма, современные исследователи подчеркивают, что, хотя сами термины "тоталитаризм" и "тоталитарное государство" были рождены в Италии (впервые слово "тоталитаризм" было использовано в речах Д. Джентиле и Б. Муссолини в 1925 г.), по ряду параметров фашистская Италия не дотягивала до подлинной тоталитарности. Американская исследовательница Лиа Гринфелд вообще считает, что сам термин "фашизм" как синоним тоталитаризма может ввести в заблуждение, и предлагает другую дефиницию - "коллективистский этнический национализм"³. Национал-социализм представляется многим ученым гораздо более полным и адекватным воплощением сути тоталитаризма, чем фашизм; соответственно, нацистская Германия, а не фашистская Италия, выглядит подлинно тоталитарным государством. Действительно, в Италии времен Муссолини сохранялась высокая степень автономности таких институтов, как церковь, монархия и армия⁴. В гитлеровской Германии ничего подобного не было, всем безраздельно владел, управлял и руководил возглавлявший как государство, так и партию, фюрер. И это касалось не только церкви и армии, но также и бюрократии, которая при нацистском режиме не играла и не могла играть самостоятельной роли (как и при "социалистической" разновидности тоталитаризма). Более того, вопреки широко распространенным клише советской пропаганды, гитлеризм, как справедливо отмечал Раймон Арон, не выражал и волю класса капитали-стов⁵. При Гитлере капитализм развивался вполне успешно, но - вне политической сферы. Политического контроля над правительством он был полностью лишен. И хотя, как известно, крупный капитал сыграл существенную роль в процессе прихода нацистов к власти, немецкие промышленники ошибались, если думали, что Гитлер станет их орудием. Тоталитаризм не терпит никакой автономной политической силы. Известно, что Гитлер во время мировой войны в конфиденциальных беседах высказывался в том смысле, что у Сталина есть чему поучиться в плане политики по отношению к буржуазии, и намекал на то, что после войны он приструнит крупных капиталистов⁶.

Тем не менее, хотя германская буржуазия не играла серьезной политической роли при гитлеровском режиме, она, в отличие от российской или китайской, не была экспроприирована; частнособственнические классы и в городе, и в деревне сохранили свою собственность. В этом можно усмотреть главное различие между германской и советско-китайской моделями тоталитаризма.

Обычно это различие видели в сфере идеологии, и диаметральная противоположность нацистско-фашистской и марксистско-ленинской идеологий служила для многих исследователей достаточным основанием, чтобы вообще поставить под сомнение саму концепцию тоталитаризма. Несостоятельность этой концепции усматривалась именно в том, что она ставит знак равенства между двумя несовместимыми и враждебными идейными системами, одна из которых основывает все свое мировоззрение на идее примата расы, а другая базируется на теории классовой борьбы. Соответственно краеугольным камнем одной из них является национализм, а другой - интернационализм, и это - фундаментальное различие, не позволяющее якобы относить данные системы к одной и той же категории и объединять их понятием "тоталитарных". Согласно этой точке зрения, сходство между фашистскими и коммунистическими режимами сводилось лишь к внешней, формальной стороне, к методам и технологии управления, а по содержанию, по своей глубинной сути между ними нет ничего общего, более того -они принципиально противостоят друг другу.

Такой подход представляется ошибочным. Если вернуться к перечисленным выше признакам тоталитаризма, то есть именно к сущностным, базовым категориям, то мы не увидим практически никакого различия между гитлеровской и сталинско-маоистской моделями. По сравнению с этим различия в идеологическом фокусировании (раса в одном случае, класс - в другом) выглядят менее существенными, даже второстепенными. Цвет знамени можно переменить без принципиального ущерба для глубинных основ мировоззрения (антилиберального, антидемократического, антиплюра-листского). Мировоззрения, неотъемлемыми чертами которого являются отрицание свободы личности и прав человека, безусловная убежденность в существовании единой и единственной "святой истины", слепая вера в правоту "великого учения" и в непогрешимость харизматического вождя, абсолютная нетерпимость ко всем инакомыслящим, ненависть к "уклонившимся" и самостоятельно мыслящим, презрение к базовым ценностям демократии и процедурам, присущим правовому обществу, беспощадная готовность применить насилие вплоть до массового террора по отношению как к противникам, так и к личностям нейтральной ориентации и даже к членам собственной партии. Именно такое мировоззрение формирует "антилиберальную личность" и узаконивает, оправдывает проявление темных инстинктов, склонности к насилию, к подчинению, подавлению другой личности. Для людей "тоталитарного склада" - независимо от того, был ли этот "склад" изначально, может быть, даже генетически, присущ индивиду или же образовался в результате индоктринации - не так уж трудно перекраситься из "красного" в "коричневого". Гитлер однажды сказал: "Из социал-демократа никогда не получится хороший нацист, а из коммуниста получится".

Тот факт, что фашистские и коммунистические движения в Европе ожесточенно боролись друг с другом, вовсе не свидетельствует об их противоположности. Работая в основном на одну и ту же аудиторию, привлекая в свои ряды рабочий класс, они обязаны были столкнуться, поскольку и те и другие в принципе не признавали компромисса, раздела сфер влияния и сосуществования различных политических сил в рамках одного государства, а стремились исключительно к монопольному обладанию властью. Под этим же углом зрения можно рассматривать и конфронтацию Сталина с Гитлером, приведшую к войне между Германией и Советским Союзом.

Вернемся, однако, к уже упоминавшемуся вопросу об отношении к частному сектору. Почему нацистский режим терпел существование частнособственнических классов и обеспечил им свободу экономической деятельности в то время, как сталинский режим их уничтожил?

Тоталитарную систему иногда называют еще "мобилизационной", и этот термин указывает на одну из ее важнейших черт - идеологическую наступательность, стремление держать массы, особенно молодежь, в постоянном напряжении, состоянии перманентной мобилизационной готовности к борьбе за официально провозглашенные идеалы. Тоталитаризм, наряду с прочими его характерными особенностями - это постоянно искусственно взвинчиваемая атмосфера истерии и паранойи, неустанных призывов к самоотверженной борьбе, к самопожертвованию во имя "светлого будущего". Всюду вокруг - непримиримые враги ("капиталистическое окружение" либо "мировая плутократия"), страна живет в состоянии окруженной крепости. Борьба, непрекращающаяся борьба - вот лейтмотив тоталитаризма; эту систему нельзя представить себе в спокойном, стабильном состоянии, в обстановке нормальной рутинной работы. Политико-идеологические кампании сменяют одна другую, народ призывают ко все новым и новым великим свершениям ("пятилетка в четыре года", "большой скачок", "культурная революция"). Наряду с внешним врагом (международный капитал, империализм, плутократия) обязательно присутствует его внутренняя агентура ("пятая колонна", предатели, враги народа или враги нации, заговорщики и вредители).

Главная ставка - на молодежь с ее энергией и энтузиазмом, с ее политической неопытностью и отсутствием иммунитета против броских, эффектных, боевых лозунгов. Опорой Сталина и Мао были миллионы "выдвиженцев", выходцев из деревни, из рядов неквалифицированного рабочего класса, из люмпенов и маргиналов; в головах этих молодых людей были перемешаны, неразрывно связаны, соединены в "чудесный сплав" безоглядная вера в идеалы коммунизма, оправдывающая любую жестокость, и честолюбивые карьерные устремления, реализующиеся приобщением к всемогущей правящей силе. Мало чем отличалась от этих людей и опора Гитлера, разве что в нее входила еще и мелкобуржуазная молодежь (пресловутые "мелкие лавочники").

Вождь поднял эту массу, призвал к борьбе -теперь надо было оправдать им же пробужденные ожидания, указать на врага, которого следовало истреблять уже после прихода к власти, после победы революции. Кто этот враг? Вот тут-то и сказалась идейная разница между национал-социализмом и марксизмом-ленинизмом в сталинско-маоистской трактовке: нацизм с его упором на расу, нацию неизбежно должен был найти врага этнического - и он был найден в лице евреев; сталинизм и маоизм в соответствии с концепцией классовой борьбы, естественно, нашли врага в лице еще остававшихся "эксплуататорских классов" - буржуев, нэпманов, помещиков, кулаков. В Германии призывы к ликвидации класса собственников были бы просто неуместны и непонятны - ведь национал-социалистская революция совершалась не против "господства капиталистов и помещиков", а против тех, кто нанес "удар в спину", то есть расово чуждых и враждебных элементов, стремившихся погубить нацию в интересах мирового финансового капитала. В свою очередь, для коммунистов, выступавших под знаменем интернационализма, лозунги расового и этнического характера были бы неприемлемы, их революция победила в борьбе против старого, эксплуататорского социального строя, и именно остававшихся представителей этого строя надо было "ликвидировать как класс".

В принципе тоталитарная система не терпит наличия класса, имеющего автономную базу для своего существования, не зависящего целиком и полностью от государства. Ведь если какой-то класс обладает самостоятельной экономической базой, рано или поздно он может потребовать и своего политического представительства в системе власти, что угрожает монополии партии. И в этом смысле Сталин поступил совершенно логично, осуществив коллективизацию и фактически уничтожив крестьянство (а заодно и городского нэпмана, не столь уже опасного, но все равно нарушавшего гармонию системы). Сталин одним ударом убил двух зайцев: пресек в зародыше возможность возникновения оппозиции, базирующейся на существовании экономически автономного класса частных собственников, и укрепил свою социальную опору, оправдав ожидания членов большевистской партии, которые, будучи воспитаны на идеях борьбы против "богатеев, буржуев, кровососов, эксплуататоров", конечно, не поняли и не приняли бы увековечения политики нэпа, при которой могли бы процветать городские нувориши и состоятельные крестьяне. Эгалитаристская идеология большевизма не могла этого допустить, начавшееся при нэпе обуржуазивание общества должно было быть энергично и беспощадно пресечено.

В гитлеровской Германии все эти факторы отсутствовали, молодые нацистские фанатики не воспитывались на лозунге "Мир хижинам, война дворцам" и на антибуржуазных идеях. Да и сама социальная действительность в Германии была иной, там не было той огромной пропасти между "образованными верхами" общества и неграмотным крестьянством, какая существовала в России еще со времен Петра Первого, не было жуткой ненависти сельской бедноты к "мироедам", зависти, злобы, жажды свести счеты и расквитаться за накапливавшиеся столетиями обиды. Именно поэтому различия в "направлении ударов" власти в нацистской Германии, с одной стороны, и в Советской России и маоистском Китае - с другой, выглядят совершенно естественными. Гитлеризм направил энергию мобилизованных им масс против евреев и марксистов, а в позитивном плане воодушевил их идеей Великой Германии, возрождения военной мощи ради желанного реванша; этого оказалось достаточно для обеспечения преданности фюреру и его Рейху. Сталинизм и маоизм направили эту энергию в традиционное и органичное для марксистов русло искоренения "последних эксплуататорских классов" - и результат был аналогичным. Но не рисковал ли Гитлер, допустив существование в тоталитарном государстве экономически автономных частнособственнических классов? Не противоречило ли это принципу тотальной монополии на власть? Как выяснилось, нет. Нацистам удалось создать в Германии такую общественную атмосферу, в которой легальная оппозиция была совершенно невозможна - и не только благодаря террору и запрещению неконтролируемой властью политической деятельности, а еще и вследствие полного торжества в обществе идеи единства нации, национальной солидарности. Эксплуатируя патриотизм немецкого народа, направляя его по ложному, порочному и в конечном счете гибельному для самого этого народа пути, Гитлер, однако, смог на короткий срок создать исключительно мощный и прочный режим, базировавшийся в гораздо большей степени на вере и энтузиазме народных масс, чем просто на страхе. Никакой внутренней угрозы этому режиму не было, он пал вследствие военного разгрома, под ударами неизмеримо превосходящих сил противостоявшей ему коалиции. Моральный дух немцев, слепо доверившихся тому, что Черчилль назвал "чудовищной тиранией, непревзойденной в длинном и прискорбном каталоге человеческих преступлений", был поразительно высоким до самого конца. Достаточно вспомнить, как бились молодые солдаты в осажденном Берлине в абсолютно безнадежной ситуации...

Нацизм доказал, что возможно создать полностью тоталитарный режим и без ликвидации социальных сил, обладающих автономной экономической базой; достаточно держать эти силы под контролем. Сталин, ввиду специфики использовавшейся им марксистской идеологии не мог себе такого позволить, даже если бы и захотел. Это, впрочем, было исключено хотя бы потому, что он, по-видимому, искренне верил в необходимость полного искоренения частной собственности как таковой. Конечно, ему, как и Мао, было далеко до Пол Пота и Энвера Ходжи, вознамерившихся полностью искоренить религию, денежное обращение и даже семью в ее обычном понимании; подобный фантастический экстремизм был возможен только в маленьких отсталых странах, но не в России или Китае. Тем не менее, в меру своих возможностей Сталин, Мао Цзэдун и Ким Ир Сен добились многого. Созданные ими режимы можно назвать супертоталитарными по сравнению с гитлеровским - не в смысле степени насилия и жестокости (в этом отношении все они друг друга стоят), а по глубине социальной "вспашки" общества.

Можно только гадать, какова была бы эволюция нацистского режима, если бы он не погиб в результате поражения в войне. Что же касается режима, созданного Сталиным в соответствии с общим ленинским проектом, то его судьба нам известна. Уже вскоре после смерти вождя он перешел в состояние, которое можно назвать посттоталитарной фазой, затем начал деградировать. В брежневскую эпоху некоторые основные признаки тоталитаризма, такие как полицейский и идеологический контроль и террор, уже были несколько размыты. Первопричиной этого стало изменение самого характера советского общества, которое при Хрущеве начало превращаться в общество потребления; можно говорить о процессе обуржуазивания.

При Сталине примитивному нищенскому базису, говоря марксистским языком, соответствовала столь же примитивная идейная надстройка. Страх и энтузиазм исчезли после смерти Сталина и хрущевских разоблачений. Но система держалась не только на страхе одних и энтузиазме других, но и на общественной пассивности третьих, и именно этот последний фактор стал преобладающим после того, как исчезли два первых. Образовался идеологический вакуум; уже мало кто всерьез верил в грядущую победу коммунизма, в загнивание капитализма. В обществе происходил двойной процесс - обуржуазивания и деидеологизации. Вырастало весьма прагматичное, если не сказать циничное, поколение, знавшее, что придется жить при этой бездарной и бестолковой системе и поэтому надо находить свою нишу и устраиваться как можно удобнее.

За сорок лет более чем в десять раз увеличился процент людей с законченным высшим образованием, десятки тысяч наших граждан стали ездить за границу, люди обзаводились комфортабельными отдельными квартирами, дачами, автомобилями, стереосистемами и т.д. Сугубый индивидуализм, атомизация общества, "приватизация" жизни были заметны уже при Брежневе: разрастание теневой экономики и коррупции, умение устраиваться по принципу "хочешь жить -умей вертеться". Какая уж тут могла быть идеология? Совершенно прав был российский ученый Э. Соловьев, который писал, что господство единой универсальной идеологии "выполняло не просто функцию легитимации существующего режима, но играло явно более значимую, можно сказать, системообразующую роль. Подрыв идеологических основ тоталитарного режима неизбежно знаменовал собой начало его конца"⁷.

Действительно, тоталитаризм представляет собой единую и цельную конструкцию, вполне завершенную пирамиду, на верхушке которой обязательно находится харизматический вождь, наделенный имиджем гения, сверхчеловека, пророка и провидца будущего, личность непогрешимая и всезнающая, проповедник единственно верного учения, которое призвано обеспечить нации величие и процветание, и более того - открыть перед всем человечеством путь к построению нового, справедливого и счастливого мира. За ним обязаны не только беспрекословно следовать, - в идеале все должны, как писал Оруэлл, "любить Большого Брата", любить больше, чем родных и близких, обожать и боготворить. Без всепроникающей, до предела убедительной идеологии такая вера, такое доверие и преданность попросту невозможны: ведь вождю верят и его обожают не просто за то, что он сильная личность, удачливый и непобедимый лидер ("кто подобен зверю сему и кто может сразиться с ним?", как сказано в Библии), но за то, что именно он, и только он, владеет секретом единственно правильного, безошибочного пути к светлому будущему, а ключ к этому секрету лежит именно в идеологии, дающей ответ на все вопросы.

Идеология и культ вождя неразрывно связаны. Ясно, что миллионные массы не могли искренне любить Хрущева или Брежнева, слепо верить в них и гордиться тем, что им выпала честь идти за великим вождем. В этом смысле можно сказать, что советский тоталитаризм начал рушиться 5 марта 1953 г., в день смерти Сталина. И как бы по специальному заказу истории зачатки общества потребления начали формироваться в Советском Союзе буквально через несколько лет после смерти диктатора, быстро приведя к размыванию еще недавно всесильной и всеохватывающей идеологии. А спустя четверть века аналогичный процесс начал развиваться в Китае после смерти Мао. И только Северная Корея дает пока уникальный пример того, как тоталитарная система оказывается в состоянии пережить смерть своего основателя; без сомнения, это связано с тем, что в глазах населения Ким Ир Сен как бы продолжает жить в своем сыне, дух его не умер, и идеология чучхе сохраняет свою силу.

Сейчас в мире существуют, как представляется, по крайней мере три страны, режимы которых можно отнести к категории тоталитарных в соответствии с упоминавшимися выше признаками: это Северная Корея, Куба и Ирак. В этих странах налицо и мощная, можно сказать, "тотальная" идеология, обработке которой подвергнуты все слои населения и все поколения; и монополизировавшая власть партия как стержень всей конструкции и носитель "единственно верной" идеологии; и безраздельный контроль над СМИ; и строгий контроль над экономикой и всеми видами профессиональной деятельности; и полицейский, а также идеологический, контроль над населением; и, наконец, готовность при необходимости беспощадно прибегнуть к террору.

С некоторой натяжкой к этой же категории можно причислить Ливию и Сирию. Почему с натяжкой? Потому что в этих государствах почти все признаки тоталитаризма присутствуют, но как бы в ослабленном, качественно ухудшенном виде; это тоталитаризм неполноценный, мелкотравчатый. Капитализм, пусть с ограничениями и помехами со стороны государства, растет неудержимо, вовсю развивается частный бизнес, процветает общество потребления, а широкие массы, особенно средние слои, вряд ли всерьез подвержены суровой идейной индоктринации и полны энтузиазма, базирующегося на искренней вере в великое и непогрешимое, единственно правильное Учение. В Сирии, как и в Северной Корее, дело великого отца вроде бы продолжает его сын и наследник, но на что-либо, напоминающее культ Ким Чен Ира, Башар Асад рассчитывать не может. В Ливии Каддафи по-прежнему популярен как личность и руководитель, но сомнительно, чтобы большинство ливийцев продолжали верить в него как в великого пророка и первооткрывателя новых путей, да и серьезной политической партии, скрепляющей как обручем все общество, у него нет.

В Иране в правление имама Хомейни были налицо многие признаки тоталитарного общества, да и идеология "муллократии" и после смерти вождя остается непримиримо тоталитарной. Однако кое-что уже явно изменилось. Это объясняется и тем, что преемник Хомейни выглядит лишь бледной тенью своего предшественника, которого массы действительно боготворили, и явным провалом внешней экспансии "исламской революции". Последняя не сумела пройтись, подобно могучему смерчу, по ближневосточному мусульманскому ареалу, сметая "нечестивые режимы" и неся светоч "подлинного ислама". Более того - оказалась неспособной одержать победу даже в войне с ближайшим соседом и геополитическим соперником - Ираком. Как показали последние президентские выборы, широкие слои населения, и в первую очередь молодежь - эта неизменно главная опора тоталитарного режима, -устав от сурового пуританского фанатического стиля правления первого десятилетия революции, потянулись к политической свободе и все больше стали приобщаться к демократическим ценностям. Революционный дух выветрился, народ все менее восприимчив к пропаганде исламского радикализма, верхи утратили контроль над средствами массовой информации, пресечь возрождение свободы слова не удается.

Наконец, особо следует сказать о Китае и Вьетнаме. Там имеются все признаки тоталитарной системы, кроме ее двух краеугольных камней - тотальной идеологической ангажированности населения и наличия харизматического лидера, Великого Вождя, отца народа. После смерти Мао Цзэдуна и Хо Ши Мина никто не смог занять их место. Нынешние руководители выглядят пигмеями на фоне предшественников: это просто обычные государственные деятели, пусть даже незаурядные и популярные, но начисто лишенные харизмы, мессианского духа. Что не менее важно, - бурно бьющая частная инициатива, неудержимый рост общества потребления, расширяющаяся открытость по отношению к внешнему миру делают официальную коммунистическую идеологию все более безразличной для масс населения, она остается еще чем-то обязательным и рутинным, но не затрагивающим всерьез ни разум, ни сердце. Происходит то же, что было в Советском Союзе в постсталинскую, посттоталитарную эпоху: люди как будто и не противятся выученным на зубок идеологическим догмам и тем более не бунтуют - они просто игнорируют их в своей повседневной жизни. Официальные установки скользят по поверхности сознания, не проникая вглубь.

Общество, как и у нас во времена Брежнева, все больше "приватизируется", атомизируется, частный интерес превалирует над всем прочим, никто не верит в такие вещи, как "неизбежная грядущая победа коммунизма" и "построение бесклассового общества". А это означает, что испарился сам дух тоталитаризма - системы, немыслимой без воодушевления и даже фанатизма, без тотальной индоктринации и веры в единственно правильный Светлый путь. Исчезла и такая неотъемлемая черта тоталитаризма, как претензия на универсальность: ведь и германский национал-социализм, и сталинско-маоистско-кимирсеновский "социализм" претендовали на то, что только они обладают знанием незыблемых законов развития общества, только они в состоянии "создать нового человека", свободного от капиталистической эксплуатации и буржуазной лжедемократии, только они - авангард человечества, и рано или поздно по их пути пойдут и другие страны и народы, что и позволит создать "новый мир" (вспомним такие замыслы, как "новый мировой порядок" Гитлера, "Всемирная Республика Советов" или "торжество идеи чучхе"). Теперь в такого рода идеи не верят не только в Китае и во Вьетнаме, но и на Кубе, где тоталитарный порядок держится лишь на харизматической фигуре Фиделя Кастро и где все шире распространяется такое же безразлично-усталое отношение к официальным пропагандистским установкам. Может быть, вера в праведность и универсальность коммунистических идей сохраняется лишь в Северной Корее, но и там скорее всего страх и апатия в растущей степени преобладают над подлинным энтузиазмом.

Можно утверждать, что "чистый" тоталитаризм существует сегодня только в Северной Корее, где заметны лишь первые, отдаленные признаки деградации, а Куба находится на пороге посттоталитарной стадии. Что же касается саддамовского Ирака с его "минитоталитаризмом", то это - особый случай.

История и традиции, менталитет иракского народа на фоне общей драмы арабского мира привели к тому, что в какой-то момент общество, уставшее от несбывшихся ожиданий, от революций и переворотов, от суннитско-шиитских и арабо-курдских междоусобиц, оказалось готово к тому, чтобы вручить свою судьбу мощной дисциплинированной партии, сулившей как установление царства социальной справедливости, истребление коррумпированной эксплуататорской верхушки, решение земельного вопроса, так и национальное величие, лидерство в арабском мире, расколотом и подавленном империалистами и сионистами. Идеология партии Баас - это национал-социализм в чистом виде, требовавший для реализации своих замыслов только наличия "фюрера", харизматического вождя. Он нашелся в лице Саддама Хусейна. Могут сказать: но ведь то же самое было и в Сирии. Это верно, и не случайностью стало установление в Сирии квазитоталитарного режима Хафеза Асада. Но сирийский диктатор отличается от иракского ровно в той же мере, в какой сирийский менталитет и традиции отличаются от иракских. Недаром ведь в Сирии после очередного военного переворота офицеров из проигравшей фракции отправляли военными атташе в Южную Америку, а в Ираке - ставили к стенке.

Тоталитаризм в этой стране, естественно, не может претендовать на универсальный характер проповедуемого им учения, и у саддамовской пропаганды все же хватает ума не провозглашать багдадский режим прообразом грядущего порядка для всего человечества. Только этим отличается иракский тоталитаризм от своих аналогов в крупных государствах. Все остальное, включая тотальную идейную индоктринацию населения, жесточайший полицейский контроль, слежку и террор, полнейшую зависимость от верховной власти и поистине рабское, холопское состояние даже привилегированных слоев общества, фанатичное, доходящее до безумия обожествление "любимого вождя" и искренняя готовность к самопожертвованию - наличествует в Ираке и отличает его от многочисленных диктатур и деспотических режимов Третьего мира. Но другого такого примера в Третьем мире нет, и одна ласточка не делает погоды.

Имеются ли в современном мире условия и предпосылки для "нового издания" тоталитаризма, для появления новых тоталитарных режимов?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо прежде всего выяснить, какие факторы привели к возникновению тоталитаризма в XX в.

Э. Соловьев в своем блестящем исследовании "Феномен тоталитаризма в политической мысли России и Запада" обращает внимание на такую общую для ставших тоталитарными стран черту, как "модель догоняющего развития". Эти страны "объединяет предельная сжатость сроков первичной модернизации, потребовавшая колоссального напряжения моральных усилий и предельной концентрации ресурсов". Говоря о Европе, Соловьев относит, в частности, Германию и Россию к числу стран, в которых, в отличие, например, от Англии, Франции, Голландии, Бельгии, стран северной Европы, основной особенностью стала "более сжатая по времени, занявшая десятилетия, а не века трансформация национального менталитета, опиравшаяся на адаптацию к новым условиям традиционных институтов и ценностей или их постепенное замещение". Россия и Германия следовали по этому "догоняющему пути развития", и процесс модернизации "продвигался здесь не капитализированной аристократией или новой буржуазией, а прямыми потомками правящей элиты иерархического общества - крупными землевладельцами, военными, церковью, государственными служащими. Он сопровождался рядом кризисов. Одним из самых острых среди них в силу разложения традиционных представлений стал кризис легитимации, симптомом которого и показателем кризиса общественного сознания, вызываемого масштабностью и темпом социальных преобразований, становится распространение различных вариантов лево- и праворадикальных идеологий и революционного экстремизма, а также крайняя антикапиталистическая и антилиберальная направленность консервативной общественно-политической мысли. Этим самым был обусловлен спрос на идеологии, способные выполнить функцию консолидации общества". С этого пути модернизации Россия и Германия вынуждены были "свернуть в силу целого ряда внутри- и внешнеполитических обстоятельств", и их "отличительной особенностью становится аннигиляция (как итог военного поражения и вытекающего из него резкого обострения почти перманентных в условиях догоняющего развития социально-политического и социально-экономического кризисов) традиционных институтов при сохранении некоторых устойчивых архетипов традиционного мышления и досовременных политико-культурных ориентаций, что создавало почву для возникновения и распространения лево- или праворадикальных идеологий"⁸.

Следует особо подчеркнуть то потрясение, которое испытывает общество от военного поражения. В Германии, проигравшей мировую войну, это потрясение было непосредственным и очевидным; Россия эту войну не проиграла, но нельзя забывать случившуюся совсем незадолго до большевистской революции и позорно проигранную русско-японскую войну. Современники единодушно отмечали глубину шока, испытанного российским обществом после Цусимы, Мукдена и Порт-Артура: авторитет монархии и всего государственного руководства упал столь стремительно и резко, что это было вполне сравнимо с тем, что произошло в 1918 г. в Германии, а в каком-то смысле даже сильнее: ведь немцы обвиняли в поражении не монархию и правительство, а "внутреннего врага" (марксистов и евреев), который и стал "козлом отпущения", в то время как в России клеймо бездарности и продажности легло именно на собственные правящие круги (мировая война, пусть и не проигранная, добавила к этому еще клеймо измены). И в Германии, и в России можно говорить о наличии некоего "катастрофического сознания" в 20-х годах, то есть именно тогда, когда в обеих странах уже поднимал голову дракон тоталитаризма: весь привычный мир рушился, старый порядок вещей был опрокинут, традиционные ценности не выдержали испытания временем, а общество полностью дезориентировано и деморализовано.

В этот вакуум легко вошли и органично вписались идеи спасения и возрождения нации, реванша и нового подъема к величию (Германия) и ликвидации гнета, эксплуатации, неравенства путем полного преобразования общества (Россия). В обоих случаях выходом из катастрофического положения казалось установление спасительного для страны порядка, немыслимого без твердой и уверенной в себе власти, без "железной руки" и мощной государственной воли, способной сплотить отчаявшийся народ, преодолеть анархию и распад общества, покончить с разрухой как в экономике, так и в головах людей. Почва для диктатуры была готова, моральные и психологические предпосылки грядущего тоталитаризма были налицо. Во имя порядка и справедливости люди, как выяснилось, объективно оказались согласны пожертвовать свободой.

В Италии, в отличие от Германии и России, не наблюдалось ни шока от военного поражения, ни давно накопившейся ненависти к "верхам", и тем не менее общественное сознание накануне прихода фашизма было если не катастрофическим, то во всяком случае кризисным. Сжатость сроков модернизации на пути догоняющего развития, о чем речь уже шла выше, породила крайнее социальное напряжение, вылившееся в небывалое усиление классовой борьбы, стремительный рост левого и правого радикализма, начало процесса дезорганизации общественной жизни, грозившего перейти в разложение, хаос и анархию. Исчезла всякая стабильность, население было сбито с толку, дезориентировано. Интересно, что все эти явления дали о себе знать в течение очень короткого промежутка времени, всего за несколько лет, но для чрезвычайно живой и подвижной, чувствительной и быстро на все отзывающейся итальянской натуры этого времени оказалось достаточно, чтобы среагировать на вздымающийся хаос требованием установления порядка. Мощным субъективным фактором, сыгравшим решающую роль в возвышении Муссолини, стала политическая активность ветеранов войны. Невозможность найти достойное место в жизни побудило этих людей встать под знамя "национального величия", солидарности и дисциплины, возрождения "римских доблестей", беспощадной борьбы с марксизмом, "разлагавшим общество и грозившим погубить нацию". Харизматическая фигура "дуче" как нельзя лучше увенчала быстро создававшуюся конструкцию тоталитарного движения, и исход борьбы был предопределен. Правда, как выяснилось впоследствии, итальянский менталитет и темперамент меньше всего подходили для создания монолитного и сурового тоталитарного государства с его строгой дисциплиной, единомыслием и беспрекословным подчинением власти. Именно поэтому тоталитаризм в Италии оказался поверхностным, неполным, остался скорее на уровне теории и риторики, а вторая мировая война показала отсутствие всякого фанатизма и даже сколько-нибудь серьезной идеологической ангажированности населения.

В Китае установлению тоталитарного режима предшествовали десятилетия небывалого хаоса и анархии, гражданских войн, борьбы генеральских клик, проигранных битв с японскими захватчиками, что привело к потере огромной части территории страны, упадку авторитета некомпетентной и коррумпированной гоминьдановской власти. И все это на фоне растущего недовольства и возмущения основного населения Китая - крестьянства, люто ненавидевшего помещиков и государственных чиновников. Вечный лейтмотив бесчисленных в истории Китая крестьянских восстаний — установление справедливого порядка -проявился вновь в конце 40-х годов, когда народ поверил, что наконец-то появилась мощная и неподкупная сила, способная осуществить его чаяния -Коммунистическая партия с дисциплинированной и преданной народному делу армией. Конец хаосу и раздробленности, бесчинству милитаристских клик, произволу чиновников, помещичьей эксплуатации, возрождение единой и сплоченной великой страны - чего еще недоставало, чтобы привлечь под знамя маоистов как миллионные крестьянские массы, так и патриотически настроенные образованные слои?

Таким образом, можно сделать вывод, что установлению тоталитарных режимов предшествовали, наряду с экономическими бедствиями и падением уровня жизни населения, такие явления, как дезориентация и деморализация общества, социальная атомизация, ощущение огромными массами совершенно аполитичных людей своей полной беспомощности и беззащитности (именно эти массы и стали главной опорой тоталитарима). Возможно ли такое состояние общества в XXI в.?

Видимо, оно уже маловероятно в том мире, который было принято называть "первым", то есть в Западной Европе, Северной Америке и Японии. Какой-то порог уже перейден; методом проб и ошибок удалось создать механизм, который предотвращает социальные катаклизмы крупного масштаба, препятствует возникновению подлинно катастрофических ситуаций, порождающих растерянность, "разруху в умах", ведущих к отчаянию и упованию на приход "спасителя". Если уж, например американцы, даже в годы Великой Депрессии устояли перед популистской демагогией и соблазном довериться проповедникам квазифашистских идей, трудно представить себе, что нынешняя, вполне устоявшаяся американская демократия вдруг даст непоправимую трещину и массы начнут склоняться в сторону тоталитаризма. В Америке, как и в Западной Европе, для этого потребовались бы какие-то поистине чудовищные катаклизмы, призраков которых сегодня на горизонте не заметно.

Другое дело - Третий мир, вернее, та, весьма существенная часть его, которая находится в "зоне бедствия". Вполне реально спрогнозировать возникновение в ряде стран Азии, и особенно Африки, таких ситуаций, которые могут довести общество до отчаяния и деморализации, поставить его на грань распада. Поэтому можно ожидать и в дальнейшем насилия, кровопролития, преобладания неконституционных форм смены власти, этнических и религиозных конфликтов, установления диктаторских режимов; все это, однако, не равносильно тоталитаризму. Имеются сильные ограничители, препятствующие возникновению и распространению тоталитарных идей и движений в Азии и Африке. Речь идет о менталитете, традициях, о том, что называют "восточными ценностями".

Ханна Арендт убедительно показала, что тоталитаризм зарождается и приходит к власти в "обществе масс", в обстановке кризиса и даже распада "общества классов", а массы вырастают "из фрагментов в высшей степени атомизированного общества". "Тоталитарные движения являются массовыми организациями атомизированных, изолированных индивидов". Вот именно это и отсутствует на Востоке (или Юге), где индивид не может быть "атомизирован", изолирован от общества - напротив, он всегда ощущает себя частичкой общества или, вернее, одного из бесчисленных "мини-обществ", кланов, сект, каст, племенных и локальных землячеств, конфессиональных общин. Он держится за них, в них живет и умирает, и это сознание "принадлежности" дает ему опору и смысл жизни. Если на Западе, как отмечает Э. Соловьев, "религиозные ценности в век, когда "бог уже умер в душе эпохи" во многом потеряли свое значение" , на Востоке именно религиозные ценности в первую очередь определяют мировоззрение человека наряду с осознанием незыблемой принадлежности к своему локальному коллективу. Поэтому та дезориентация и деморализация общества, то состояние растерянности и беспомощности, та "разруха в душах", моральный и духовный кризис и вакуум, которые предшествовали зарождению и подъему тоталитарных движений в Европе, невозможны на Востоке. Психологические предпосылки для тоталитаризма отсутствуют - при том, конечно, что, как уже отмечалось, перманентная нестабильность, насилие, отчаянное экономическое положение могут и будут создавать почву для диктатур с их гнетом и произволом.

Но ведь и Восток в XX в. не обладал иммунитетом против тоталитаризма: нельзя игнорировать опыт Китая и Северной Кореи. Можно, однако, считать, что и в Китае коммунистический тоталитаризм, как было отмечено ранее, не победил бы без той длительной полосы хронической нестабильности и фактического распада государственности, которые предшествовали его возникновению. Сейчас трудно себе представить воспроизведение в какой-либо из крупных стран Востока, в том числе и в самом Китае, подобной ситуации. В малых же странах это возможно, и даже происходит на наших глазах (так называемые несостоявшиеся или гибнущие государства -failed states, такие, как Сомали, Сьерра Леоне, Либерия), но в них не хватает некоей "критической массы", духовной, идейной, даже физической, организационной, чтобы породить подлинно тоталитарные движения. Что же касается Северной Кореи, то парадокс состоит в том, что именно в стране, являющейся сегодня, вероятно, последним оплотом тоталитаризма в его "чистом виде", тоталитарная власть отнюдь не была подготовлена всем предшествующим развитием, не имела под собой ни социальной, ни идейной почвы, а была насаждена искусственно, в результате советской оккупации и "импорта" харизматического вождя. Возможность повторения подобной исторической случайности, конечно же, практически равна нулю.

Все сказанное не означает, тем не менее, невозможности возникновения на Востоке идеологии тоталитарного характера - да, собственно говоря, это уже и происходит: набирает силу явление, которое на Западе называют исламским фундаментализмом (более правильное арабское название - салафийя, от слова "ас-салаф", предки). Идеология салафийи обладает всеми чертами тоталитаризма (как и увядающая уже система идей Хомейни): провозглашение единственно верного, праведного и непогрешимого учения; тотальная нетерпимость по отношению ко всем без исключения другим взглядам; абсолютное нежелание идти на компромиссы; воинственный экспансионистский и мессианский дух; презрение к либеральным и демократическим ценностям, к свободе личности и правам человека; безусловное оправдание насилия, в том числе террора, во имя достижения "великой и благой цели"; полное подчинение человека коллективу единомышленников. Нет необходимости останавливаться на этом более подробно: деятельность "исламских радикалов", представляющих экстремистское течение салафийи, у всех на виду.

Можно ли ввиду всего этого прогнозировать установление в мире ислама тоталитарного государства? Это в высшей степени сомнительно. Начать с того, что объединение даже арабских стран - колыбели и ядра ислама - представляется весьма маловероятным, как показал опыт последних десятилетий, связанный с именами Насера и Каддафи. Слишком уж велики различия и противоречия между традициями и менталитетом арабских народов, даже при том, что они считают себя частями единой арабской нации, не говоря уже о соперничестве лидеров и правящих групп. Тем более нереально предполагать возможность создания единой тоталитарной государственной системы в мусульманских странах в целом, от Марокко до Индонезии. Если же говорить о возможности утверждения тоталитарного режима в какой-либо отдельной мусульманской стране, то, помимо Ирака, являющегося, как уже отмечалось, исключением в арабском мире, признаков этого нет; сегодняшние и будущие диктатуры принципиально отличаются от тоталитарных.

Тоталитарная идеология - это одно, а тоталитарный режим - нечто другое.

И вот остается бывший "второй мир", постсоциалистическое пространство. Практически это понятие можно сузить до одного-единственного государства - России, так как квазидиктатуры в южном поясе бывшего Советского Союза, некоторые из которых рядом своих черт напоминают феодальные ханства и султанаты, по основным параметрам явно не дотягивают до тоталитарных систем, в частности и потому, что менталитет и традиции народов этого региона во многом сходны с теми, о которых уже шла речь применительно к Востоку в целом. Но вот Россия...

Все, что связано с судьбой нашей страны и с ее перспективами, настолько своеобычно, противоречиво и смутно, что часто приходится слышать: "У нас возможно все что угодно". Конечно, это не совсем так, однако и в самом деле возможных вариантов развития для России, пожалуй, можно насчитать больше, чем для любой другой страны.

С одной стороны, рыночные отношения, пусть в уродливом, безобразном виде, по всей вероятности, пустили корни в нашей стране, и возврат к "советскому социализму" представляется практически исключенным. Налицо и политический плюрализм, выражающийся в свободе мнений, существовании подобия партийной системы, выборности руководящих лиц и органов власти на различных уровнях. Можно разглядеть некоторые ростки гражданского общества. Экстремистские течения остаются маргинальными, не видно реальных признаков и предпосылок военной диктатуры, да и престиж военных позорно низок, что неудивительно хотя бы вследствие чеченских событий. Вроде бы страна обречена медленно ковылять по пути, постепенно ведущему к демократии.

Пока что все выглядит достаточно спокойно. Никаких бунтов, никаких признаков народных волнений. Все ворчат, но не возмущаются и не протестуют, ходят на выборы, слушают сообщения о высоких президентских рейтингах... Во многом такая политическая пассивность объясняется тем, что, когда пошел процесс расслоения общества, молодежь в своей массе вместо того, чтобы бить "новых буржуев" в духе традиционного российского и тем более советского менталитета, предпочла сама с головой окунуться в формировавшуюся систему частнособственнических отношений, найти в ней свою нишу, выбрала карьеру, бизнес. А для тоталитаризма нужны миллионы молодых людей, готовых умирать и убивать во имя идеи, нужен гитлерюгенд или комсомол 20-х годов. Где у нас эти миллионы, где та идея, за которую они готовы пойти на смертный бой? Коммунизм, фашизм, демократия, великая Россия-матушка? Разве что последнее? Русский патриотизм, и то лишь в том случае, если по телевизору покажут, как русских убивают на улицах в какой-либо из бывших советских республик. Но признаков этого незаметно, и представляется, что никакой грандиозной идеей русскую молодежь не увлечешь, ни за каким великим вождем она уже не пойдет, времена идейного энтузиазма, жертвенности миновали, а значит, - нет и почвы для тоталитаризма.

Но настолько ли все это прочно, стабильно и неизменно? Не может ли все перемениться?

Ведь есть и другая сторона.

Прежде всего так ли уж сильно изменился менталитет? Ушел ли в прошлое тип "советского человека", пресловутого "хомо советикус"? Результаты опросов и наблюдений приводят к противоречивым выводам. Тревожным выглядит то, что при несомненной приверженности большинства населения к идее экономической свободы, в первую очередь свободы предпринимательской деятельности, идеи демократии, политической свободы отнюдь не столь единодушно разделяются народом. Немалое, а может быть, и растущее число людей по-прежнему высоко ценят Сталина и были бы не прочь возродить хотя бы некоторые стороны сталинизма ради наведения порядка, борьбы с воровством, коррупцией, моральным разложением и падением нравственности общества. Широко популярны антизападные настроения, по существу, тесно связанные с отрицанием ценностей "идущей с Запада" демократии, якобы чуждой духу России, у которой "особый путь, соборность и духовность". Все это хорошо известно и описывается в многочисленных публикациях. Вопрос в том, в какую сторону "дует ветер" в душе русского человека и что произойдет, если -как предсказывают многие экономисты - ухудшится экономическая конъюнктура, по причине ли падения цен на нефть или вследствие комбинированного воздействия ряда неблагоприятных факторов нашего хозяйственного развития, многие аспекты которого выглядят просто-таки угрожающими, если иметь в виду хилое промышленное производство, исчерпание ресурсов, износ оборудования, недостаточные инвестиции и т.д.

Пожалуй, нигде нет такого огромного разрыва между ожиданиями населения и реальностью, как в России. Во-первых, это разрыв между тем, на что люди надеялись, когда рухнул старый, советский мир и на горизонте замаячил смутный образ благосостояния и демократии. Действительность же дала только свободу, в глазах очень многих превратившуюся во вседозволенность, распущенность и безнаказанность "сильных мира сего", что не может не порождать ощущения беспомощности перед лицом несправедливости и произвола (на чем и спекулируют коммунисты, за которых - не будем забывать - голосовал каждый третий житель страны). Во-вторых, разрыв между издавна привычным великодержавным статусом российского/советского государства и нынешним бесславным положением, идет ли речь о месте нашей страны в международных делах и в мировой экономике или же о неспособности справиться с чеченским мятежом. Все это порождает глубокое разочарование, фрустрацию, пока что еще подспудную, которая, однако, легко может вырваться наружу при неблагоприятном ходе событий.

Наше общество не структурировано, не организовано, не сплочено понятиями солидарности, гражданской ответственности, общего блага и общего дела. Еще в посттоталитарный период, в эпоху Брежнева, начался процесс "приватизации" общества, развития особого, советского типа индивидуализма - скрытого, замаскированного, внешне подавляемого, но от этого еще более живучего и изворотливого. История отомстила Советской власти, стремившейся создать самое коллективистское общество в мире: получилось, наоборот, общество сугубо индивидуализированное и атомизированное, где человек, чтобы преуспеть, должен был вертеться как мог, понимая, что ни от государства, ни от каких-либо солидарных социальных групп помощи ждать бесполезно. "Каждый за себя". Исчезло ли это в новых условиях? - Боюсь, что нет.

Ханна Арендт писала: "Социальная атомизация и крайняя индивидуализация предшествовали образованию массовых движений, которые... привлекали совершенно неорганизованных людей, типичных "ни к чему не присоединяющихся", тех, кто по индивидуалистическим причинам всегда отказывался признавать социальные связи слушаться. Сможет ли масса "атомизированных индивидов" в случае резкого ухудшения условий жизни или серьезных внутриполитических кризисов устоять перед соблазном встать под знамя движения, обещающего порядок, социальную солидарность, возрождение деградирующей нации, величие России?

Резюмируя все это, можно придти к выводу, что, вероятно, только в России сохраняется возможность возрождения тоталитаризма - уже не советского, коммунистического, разумеется, а иного. Сегодня это выглядит малоправдоподобно, это — наихудший сценарий. Если он, как можно надеяться, не будет реализован - значит, тоталитаризм, это чудовищное порождение двадцатого века, вместе с ним и уйдет в прошлое.