Он и Она: бесконечный роман, безначальная мысль

Н.А. Каш

Меня мучит мысль, что кто нибудь сможет прочесть эту книгу.

Виктор Лапицкий

Дарим тебе эту книжку с надеждой, что хоть ты прочитаешь ее, потому что из нас никто не смог ее осилить

А. М. (Из истории одной из книг: Морис Бланшо «Последний человек»)

«Странные» отношения Он — Она вдруг обретают лицо: лицо истинности любого происходящего между ними процесса. Эти отношения — процесс мимолетный, мгновенный, вечный, непрекращающийся. Затягивающий. Процесс мышления. Или лучше: думания (на письме ли, устно ли).

Она Мысль. Трудно отказаться от такой интерпретации. Эта молодая женщина, которую возможно привлечь, которая подпадает под привлекательность, вырисовывается как фигура Мысли, Мысления. Возможно ли помыслить мысль женщиной? На первый взгляд, инерция «женщина чувство» не дает двигаться в этом направлении, однако под более пристальным взглядом оказывается, что она, мысль, оказывается такой же капризной и прихотливой, как женское существо. Мысль ведет себя абсолютно как женщина: она может внезапно придти и так же внезапно уйти, ее можно забыть, от нее может сделаться как хорошо, так и плохо, она может мучить и преследовать, довести до отчаяния, до исступления или просто сделать счастливым, а главное, она может быть разной.

Но именно в этой перспективе «женщина — мысль» «странные» отношения обретают предельную ясность, становясь из «странных» единственно возможными.

Эти отношения процесс появления мысли («Ты меня видишь?») и обретения ею (неважно посредством кого, в данном случае творцом является Он) формы зримой, видимой, слышимой, читаемой, записанной и т. д. («Сделай так, чтобы я смогла говорить»). Таким образом, отношения Он — Она буквально воспроизводят взаимодействие Инь — Ян (творческий процесс): оформлением женского, темного, пассивного начала посредством светлого, активного, мужского в мировую гармонию.

Однажды встретившись в гостинице (Она пришла по малейшему Его знаку и осталась, принеся с собой нескончаемую ночь, а равно речь, «которую он стремился направить, подчинить ее направленности, к самой мере равенства, свету среди дня, вниманию среди ожидания, справедливости среди смерти»), они растворились друг в друге, стали неотделимы друг от друга как в черно-белом китайском символе. Их существование далее стало невозможным, кроме как друг с другом, друг в друге.

Она была лишь его мыслью, но никогда галлюцинацией, несмотря на явленность вне присутствия. «Он ее ищет! В этом случае, даже если он ее и найдет, он найдет всего —навсего идею. Идею, правда, особого рода».

«Ночь как одно-единственное слово, без конца повторяемое бесконечно тонкое слово» — невыносимое настоящее время — зажата между двумя временами, между прошлым и будущим. В этом безвременьи в ожидании есть настоящее (настоящее!) время. Находиться в ожидании — научаться переносить отсутствие, т. е. питаться иным, нежели материнская грудь, будучи от нее отнятым. Умение сносно переносить отсутствие — не что иное как забвение [1]. Собственно ожидание забвения и противостоит смерти.

Между ними всегда присутствует кто-то третий: то Бланшо ведет «рассказ» от третьего лица (под маской автора), то комната — комната, которая, оставаясь той же самой, меняется, с каждым новым описанием становясь другой, то ожидание или забвение, становящиеся главными героями, главнее «действующих» лиц, то просто присутствие. Просто присутствие, которое или мешает, или соединяет то, что, разделяя, сводит вместе.

Может это я присутствую (влезаю в чужую практику? реальность? настоящее? забвение?) как читатель, который вовсе не «последняя инстанция», к которой вовсе не обращено письмо (писание) Бланшо?

Практически невозможная к прочтению проза Бланшо явленная проблема. Бланшо не ставит проблему, он ее решает, и маркирует именно решением. Решаемая проблема письма остается трудно разрешимой проблемой чтения. Лучшее чтение возможно благодаря своей невозможности.

Чтение — продвижение по тексту. Продвижение по тексту как ожидание (ожидание разворачивания текста в определенном ключе). Одновременно как забвение — в прямом смысле как необходимость (а для прозы Бланшо — суровая необходимость) периодически возвращаться к некоторым кускам текста, забвение как место возвращения: возвращаясь, не помня зачем.

Но и письмо продвижение по тексту, как процесс, действие, длительность. Письмо как забвение (написать — избавиться забыть). Письмо как ожидание (откровения). Откровение ожидания есть чтение. Но по ту сторону.

С одной стороны, текст Бланшо актуализация границы. Преодоление границы — с другой.

Текст Бланшо бесконечное натыкание на границы (никуда не деться от выражений: по ту сторону, вне, вплоть до него, вне его, ни в себе, ни вне себя) по обе стороны текста.

Для читателя внимательного, вернее внимающего, когда говорение (текст) не (обязательно) требует ответа, т. е. возвратного действия, истина раскрывается не в самой речи: «истина была бы в их речи лишней, по молчаливому согласию они всегда с этим примирялись». Истинен самый процесс речи. Речь — действие от истины. «Было странно, что забвение смогло так положиться на речь, а речь вобрать забвение […] забвение обретает в речи свой покой и поддерживает ее в согласии с сокровенным». Забвение — покрывало Изиды. В речи не может быть истины, но речь причастна истине. Приоткрыть покров возможно только речью. И как вариант — письмом.

Письмо как продвижение по тексту, как процесс, действие, длительность. Истина обнаруживается в процессе, всегда уже присутствует в процессе. Бесконечно длящееся перформативное высказывание. Это ужас. Это «Кромешное письмо» Бланшо.

Письмо Бланшо — преодоление границы (со стороны Бланшо): исчерпать неисчерпаемое, выжать все возможное и невозможное. Исчерпать ресурсы языка. Неразрешимые проблемы всегда разрешаются просто насилием. Бланшо производит насилие над языком самым деликатным способом — через повторение: заставить язык работать сам по себе, без участия автора. Есть в этом что-то от участи эпикурейского Бога — сотворить мир, а потом только созерцать его, не принимая в нем участия.

Письмо Бланшо тавтологично. Однако его тавтология нечто абсолютно отличное при полной тождественности и достигается построением симметричных структур (фраз) из прямо противоположных формулировок: «Важно, чтобы все они были в равной степени сказаны — равенство, в котором они исчерпываются, но не исчерпывается возможность их сказать», или: «В покое без покоя».

Слово контекстуально, абсолютное тождество слов невозможно. Именно этим пользуется Бланшо: каждый раз вновь возникающими значениями слова. Письмо Бланшо не тавтология, а — на фоне кажущейся тавтологии возникающие бесконечные нюансы. «Ожиданию, если то, что от него ускользает, всегда уже в ожидании присутствует, дано все, кроме пустоты присутствия.

Ожидание есть ожидание присутствия, которое не дано в ожидании, присутствия, все же сводимого ожиданием, отбирающим у него все, что в нем явлено, к простой игре присутствия».

Тема возврата и нетождественности (вследствие возврата) идет (и возвращается) по тексту Бланшо. Самый крупный блок — возврат к описанию комнаты, каждый раз разной. Возвращаясь к одному и тому же слову (или фразе), Бланшо показывает нетождественность слова самому себе (собственно значения — выражению собственного значения) в каждом новом промежутке текста, пусть отличающемуся лишь на одну позицию (слова ли, строчки). Невозможность тождественности. Одно слово — это бесконечное множество отличных друг от друга по значению слов. «И, стало быть, в одном языке слышится двойная речь».

Стоит ли вводить неологизмы или стоит научиться пользоваться обыденными и привычными словами? Стоит ли изобретать или стоит проработать смыслы обычной лексики? Это проблема языка: вычерпать море ковшом исчерпать ресурсы, не вводя технических средств (не вводя новых технологий в практику языка): это проблема литературы.

Задача Бланшо — «Пройдя в них [в словах — Н.К.] от воспоминания до забвения» — познание языка через оформление его в литературу. «Если я вас забуду, забвение, стало быть, будет вечно влечь вас из себя наружу?» Забвение как проявление. Про-явление — «Вечно вне себя в прельщении забвением» — и есть онтологическая судьба литературы.

Литература невозможна без сюжета, или чего-то еще (существует ведь литература без сюжета в классическом понимании последнего), задающего структуру. Текст «Ожидание забвение» жестко структурирован, несмотря на предъявленную и кажущуюся фрагментарность. Интрига Бланшо тем более интрига, что утоплена в тексте, скрыта в речи. Не рассказывать, а проговариваться.

Ожидание, забвение — два вида деятельности, тесно связанных с мыслью, с процессом мышления. (Мысль только и делает, что забывается, а ты только и делаешь, что ждешь удачной мысли.) Думать о чем-то — разве не ждать разрешения мыслью? Думание — это процесс ожидания, ожидания тотального вспоминания мысли. «Мысль каковая есть ожидание того, что не мысли не дается…». Мыслить и есть ждать. Ждать конца мысли так же невозможно, как конца ожидания. Помыслить конец мысли так же невозможно, как и то, что ожидание чего-то ждет.

Письмо Бланшо (и прежде всего его тавтологичные диалоги) — отрицание пластики речи. Не пластика, а покадровое воспроизведение движения речи. Раскадровка. Где сказанное осталось за кадром.

«Ну да, в этом и состоял секрет: я вам уже все сказала».

Понять сказанное за кадром, понять речь, проходящую за границами текста.

Бланшо приглашает не к пониманию, но к развитию речи, демонстрирует сложность вхождения в текст, в авангардный текст, каковыми, несомненно являются все тексты Бланшо, опрокидывая утверждение В. Рабиновича о том, что «Авангардный писатель приглашает читателя в соавторы, оставляя его вольным выбирать. Войти легко, потому что текст-произведение перво-речь. Она открыта, незавершена, полноводна. А чтобы выйти, нужно усилие: выбрать творчески в приуготовленном хаосе ориентир на будущее. Самому выбирать… Так читатель становится со-автором исторического автора» [2]. Возможен ли текст Бланшо как проблема места не встречи, но сотворчества автора — и читателя (общее сообща)? «Он чувствовал, что в действительности эта мысль не была для них общей, но кроме как в ней они сообща нигде не будут». Никакого соавторства быть не может. Письмо лишь пролегает между автором и читателем, разводит по разные стороны, но делает причастными к нему, становится местом, где есть возможность «быть сообща» (как длительность продвижения по тексту).

Проза Бланшо наглядно демонстрирует сложность вхождения в текст, требующий огромного усилия, и относительную легкость выхода, при невозможности не следовать этому выходу (невозможности, показанной собственным примером автора).

(На фоне прозы Бланшо становится очевидной шаткость позиции В. Рабиновича в отношении авангардного текста: интерпретация не есть соавторство. Как не интерпретируй «Фонтан» Дюшана или «Зангези» Хлебникова, равно как и «Ожидание забвение» Бланшо — соавтором не станешь. Соавторство возможно в постмодернистской утопии гипертекста, но текст модернистский, авангардный, не допускает соавторства, лишь многочисленные интерпретации как возможный выход в новое произведение как контр-авторствование).

Выход — это прыжок, прыжок вдохновения. Выход открывается из языка в литературу. Выход возможен во власть искусства: из темного пространства, созданного Бланшо, в такую же темную бездну открывающегося письма. «Что означает: пишешь лишь достигнув того мгновения, направляться к которому можно только во вскрытом движении письма в пространстве. Чтобы писать, уже нужно писать» [3].

Список литературы

 [1] Барт Р. Фрагменты речи влюбленного. М.1999. С.315

[2] В.Л. Рабинович. Всегда на первой странице / Русский авангард 1910-1920х годов в вропейском контексте. М., 2000. С. 44

[3] М. Бланшо. Взгляд Орфея / Ожидание забвение. Спб., 2000. С. 14.

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://anthropology.ru/