Октябрьская революция – часть русской истории, часть русской культуры. Здесь слиты воедино и триумф и драма народа. Начавшись под лозунгом общечеловеческих и общероссийских ценностей она, как многие революции начала корчиться в судорогах насилия, террора, диктатуры. Насилие не могло обойти и интеллигенцию, которая в силу своей духовности активно осуждала произвол и жестокость. Большевистским лидерам не могли импонировать И. А. Бунин, М. Горький, В. Г. Короленко, поднимавшие свой голос в защиту невинно репрессированных. Большинство российской интеллигенции ещё до революции не принимало ленинских идей, а после революции, не увидев осуществления провозглашенных идеалов, уехали за границу.

Бунин в пору революции выступил охранителем исконных, стародавних устоев. Как трагедию, как воцарение хаоса, слепой стихии, воспринял Бунин события 1917 года. Он часто повторял слова Пушкина о “русском бунте бессмысленном и беспощадном”. Современник Бунина Д. Мережковский так обозначил эту позицию в своей книге “Вечные спутники”: “Говорят, что я государев холоп… что я не друг народа. Конечно, я не друг революционной черни, которая выходит на разбой, убийства и поджог. Я ненавижу всякий насильственный переворот: всё насильственное, всякие скачки мне противны. Потому что они противны природе. ” Те же мысли высказывает Бунин в своей книге “Окаянные дни”. На страницах этой книги показаны люди толпы, к которым он относился по-разному: кого-то жалеет, многих ненавидит. Этот другой непривычный Бунин, он совсем не похож на аристократа, академика, но даже в этих очень злых записях он выступает как художник, оскорблённый не только за себя, но и за Россию. Шкала прежних ценностей была для Бунина незыблемой, самоочевидной: “Подумать только, надо ещё объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду служить в какой-нибудь Пролеткульт! Надо ещё доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый час кому-нибудь проламывают голову, и просвещать насчет “последних достижений в инструментовке стиха” какому-нибудь хряпе с мокрыми от пота руками! Да порази её проказа до семьдесят седьмого колена, если она даже “антиресуется” стихами!” (Окаянные дни”).

Бунин покинул Россию в феврале 1920 года, через Константинополь, Софию и Белград попал в Париж, где и обосновался, проводя лето в городке Грас, в Приморских Альпах.

Февральская революция 1917 года застала Куприна в Гельсингфорсе, откуда он немедленно выехал в Петербург. В потрясших страну переменах он увидел подтверждение своим мечтаниям о будущей, свободной и сильной России. С самых первых “дней свобод” Куприн становится темпераментным газетчиком-публицистом, а вскоре берётся редактировать эсеровскую газету “Свободная Россия”. В статьях Куприна, написанных в первые месяцы после Октября, отразилась двойственность и противоречивость его отношения к революции. Он пишет о “кристальной чистоте” вождей большевиков, но выступает против конкретных шагов Советской власти – продразвёрстки, политики военного коммунизма; писателя страшат насильственные методы подавления контрреволюции.

Куприн высоко ценит нравственный и духовный подвиг русского народа, его героическую историю и свободолюбивые традиции. Он исполнен глубокой веры в светлое будущее России: “Нет, не осуждена на бесславное разрушение страна, которая вынесла на своих плечах более того, что отмерено судьбою всем другим народам. Вынесла татарское иго, московскую византийщину, пугачевщину, крепостное бесправие, ужасы аракчеевщины и николаевщины, тяготы непрестанных и бесцельных войн, начатых по почину деспотических шулеров или по капризу славолюбивых деспотов – вынесла это непосильное бремя и всё-таки под налётом рабства сохранила живучесть, упорство и доброту души… Вспомните декабристов, петрашевцев, народовольцев, переберите в уме весь кровавый синодик наших современников, борцов, сознательно погибших на наших глазах за святое и сладкое слово – Свобода.… Вспомните и нашу многострадальную литературу, этот термометр угнетённого общественного самосознания. Она задыхалась, принужденная к молчанию, надолго совсем замолкала, временами жалко млела, но никогда и никто не мог поставить её на колени и приказать говорить холопским языком…”

Но страшная разруха, надвигающаяся на страну, ужасает Куприна. Это навязчивое слово встречало его всюду: он натыкался на него в газетах, манифестах и приказах, в вагонных разговорах и в семейной болтовне. Зловещие симптомы разрухи Куприн видит повсюду – и в бесконечных очередях за хлебом, и в разложении петроградского гарнизона, и в начавшемся неуклонном развале русской армии. У Куприна рождается план издания газеты для крестьянства “Земля” в связи с этим в декабре 1918 года он был принят В.И.Лениным. Однако изданию не суждено было осуществиться. Судьба Куприна была решена, когда в октябре1919 года войска Юденича заняли Гатчину. Куприн был мобилизован в белую армию и вместе с отступающими белогвардейцами покинул родину. Вначале он попадает в Эстонию, затем – в Финляндию, а с 1920 года с женой и дочерью поселяется в Париже.

28 марта 1920 года Бунин прибыл в Париж. Он пошёл в дом №77 по рю де-Гриннель, в русское посольство за видом на жительство, хотя, собственно говоря, жить было негде. В посольстве принимали согласно живой очереди, которая была чуть короче, чем площадь Согласия. Все просили как милостыни разрешение жить здесь, а сердцем тянулись туда. Надежда Тэффи, уже получившая “вид”, опубликовала заметку:

Пыль Москвы на старой ленте шляпы

Я как символ свято берегу…

…Приезжают наши беженцы, изнеможённые, почерневшие от голода и страха, отъедаются, успокаиваются, осматриваются, как бы наладить новую жизнь, и вдруг гаснут.

Тускнеют глаза, опускаются вялые руки, и вянет душа, душа, обращённая на восток.

Ни во что не верим, ничего не ждём, ничего не хотим. Умерли.

Боялись смерти дома и умерли смертью здесь.

Вот мы – смертью смерть поправшие.

Думаем только о том, что теперь там…

Интересуемся только тем, что приходит оттуда.

В эмиграции не только не прервалась внутренняя связь Бунина с Россией, но и ещё более обострилась любовь к родной земле и страшное чувство потери дома. Россия навсегда останется не только “материалом”, но и сердцем бунинского творчества. Только теперь Россия полностью отойдёт в мир воспоминаний, будет воссоздаваться памятью. Бунин говорил Вере Николаевне, что “он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга; что поэзия только там, а в новом мире он не улавливает её”.

Воздействие эмиграции на творчество Бунина было глубоко и последовательно. Как и прежде, он сдвигает жизнь и смерть, радость и ужас надежду и отчаяние. Но никогда ранее не выступало с такой обостренностью в его произведениях ощущение бренности и обречённости всего сущего - женской красоты, счастья, славы, могущества. Созерцая ток времени, гибель далёких цивилизаций, исчезновение царств (“Город Царя Царей”, 1924), Бунин словно испытывает болезненное успокоение, временное утоление своего горя. Но философские и исторические экскурсы и параллели не спасали. Бунин не мог оставить мыслей о России. Как бы далеко от неё он ни жил, Россия была неотторжима от него. Однако это была отодвинутая Россия, не та, что раньше начиналась за окном, выходящим в сад; она была и словно не была, всё в ней встало под вопрос и испытание. В ответ на боль и сомнение в образе России стало яснее проступать то русское, что не могло исчезнуть и должно было идти из прошлого дальше. Иногда, под влиянием особо тяжёлого чувства разрыва с родиной, Бунин приходил к настоящему сгущению времени, которое обращалось в тучу, откуда шли озаряющие мысли, хотя горизонт оставался беспросветен. Но сгущение времени далеко не всегда приводило во мрак. Напротив, Бунин стал видеть, ища надежды и опоры в отодвинутой им России, больше непрерывного и растущего, чем, может быть, раньше, когда оно казалось ему само сабой разумеющимся и не нуждалось в утверждении. Теперь, как бы освобождённые разлукой от застенчивости, у него вырвались слова, которых он раньше не произносил, держал про себя, - и вылились они ровно, свободно и прозрачно. Трудно представить себе, например, что-нибудь просветлённое, как его “Косцы” (1921 г.). Это рассказ тоже со взглядом издалека и на что-то само по себе будто малозначительное: идут в берёзовом лесу пришлые на Орловщину рязанские косцы, косят и поют. Но опять-таки Бунину удалось разглядеть в одном моменте безмерное и далёкое, со всей Россией связанное; небольшое пространство заполнилось, и получился не рассказ, а светлое озеро, в котором отражается великий град.

Была, впрочем, одна проблема, которой Бунин не только не опасался, а, наоборот, всей душой шёл ей на встречу. Он был занят ею давно, писал в полном смысле, и ни война, ни революция не могли его привязанность к ней пошатнуть, - речь идёт о любви. Любовь в изображении Бунина поражает не только силой художественной изобразительности, но и своей подчинённостью каким-то внутренним, неведомым человеку законам. Нечасто прорываются они на поверхность: большинство людей не испытывают их рокового воздействия до конца своих дней. Такое изображение любви неожиданно придаёт трезвому, “беспощадному” бунинскому таланту романтический отсвет. Близость любви и смерти, их сопряжённость была для Бунина фактом очевидным, никогда не подлежала сомнению. Однако катастрофичность бытия, непорочность человеческих отношений и самого существования – все эти излюбленные бунинские темы после гигантских социальных катаклизмов, потрясших Россию, наполнились новым, грозным значением. “Любовь прекрасна” и “любовь обречена” – эти понятия, окончательно совместившись, совпали, неся в глубине, в зерне каждого рассказа личное горе Бунина-эмигранта.

Среди разных тем, которые поочерёдно занимали Бунина, в это время, наблюдалось некоторое общее стремление. Это началось вскоре после того, как прошёл у него первый момент раздражения и написались выступления, речи и полурассказы-полустатьи, которыми он отозвался на события, занёсшие его к иным берегам. Дальше, чем чаще, тем подробней стал возвращаться в его рассказы образ России, которую он знал и теперь заново передумывал, тем больше была заметна их близость и тяготение друг к другу. Порой это были целые серии, состоявшие из рассказов-зарисовок, законченных, казалось бы, и в то же время открытых, указывающих куда-то дальше (“Русак”, “В саду”, “Подснежник” и т. д.), - как эскизные листы из одного итого же альбома; иногда что-нибудь покрупнее, как уже готовый фрагмент, какой-то угол картины, которую предстоит написать (“Далёкое”), - но так или иначе это целое всё настойчивее напрашивалось, обозначалось. Где-то внутри его уже готовилась и выступала вперёд “Жизнь Арсеньева”, огромное полотно, запечатлевшее старую Россию.

В эту пору в восприятии современников Бунин предстаёт как живой классик. В 1933 году он первым среди русских писателей был удостоен Нобелевской премии в области литературы

В годы войны Бунин закончил книгу рассказов “Тёмные аллеи”, которая вышла впервые в Нью-Йорке в 1943 году. Книга эта целиком о любви. “Всякая любовь – великое счастье, даже если она не разделена” - эти слова из книги могли бы повторить все “герои-любовники” у Бунина. При огромном разнообразии индивидуальностей, социального положения – они живут в ожидании любви, ищут её и, чаще всего, опалённые ею, гибнут. Такая концепция сформировалась в его творчестве ещё в предреволюционное десятилетие.

Как поэт Бунин оттачивал и совершенствовал свой дар, однако здесь муза, вдохновение посещали его нечасто. Немногочисленные стихи, написанные в эмиграции, пронизаны чувством одиночества, бездомности и тоски по России:

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…

Как горько было сердцу молодому,

Когда я уходил с отцовского двора,

Сказать прости родному дому!

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо…

Как бьётся сердце, горестно и громко,

Когда вхожу, крестясь, в чужой, наёмный дом

С своей уж ветхою котомкой!

Нетрудно заметить, что и с точки зрения житейской, и с точки зрения исторической последнее двадцатилетие его долгой жизни оказалось рассеченным пополам: первое, “мирное” десятилетие отмечено его нобелевским лауреатством, спокойной и сосредоточенной работой над романом “Жизнь Арсеньева”, относительной материальной обеспеченностью и окончательным признанием его таланта; десятилетие следующее принесло оккупацию Франции гитлеровскими войсками, голод и страдания писателя в отрезанном Грасе, а затем – тяжёлую болезнь и медленное угасание в подлинной нужде и гордой бедности.

В ночь на 8 ноября 1953 года Бунин скончался в Париже, в скромной квартирке на улице Жака Оффенбаха.

При содействии Бунина Куприны поселились в парижском квартале Пасси, почему-то облюбованном русскими эмигрантами, которые говорили: “Живём на Пассях”. На улице, носящей имя опереточного композитора Жака Оффенбаха, в одном доме и на одном этаже с Буниным была снята четырёх комнатная меблированная квартира.

Александр Иванович тяжело переносил жизнь на чужбине, ему претили нравы эмигрантской среды. “Чем талантливее человек, тем труднее ему без России”, - пишет он в одном из писем. Куприн всегда любил Россию горячо и нежно. Но только в разлуке с ней смог найти слова признания и любви. Теперь, ничем не сдерживаемые, они вылились чисто и светло в непрестанной тоске и тяге “домой”: “Есть, конечно, писатели такие, что их хоть на Мадагаскар посылай на вечное поселение – они и там будут писать роман за романом, а мне всё надо родное, всякое – хорошее, плохое – только родное”. В этом, быть может, проявилась особенность художественного склада Куприна. Он накрепко, больше, нежели И. А. Бунин или И. С. Шмелев, был привязан к малым и великим сторонам русского быта, многонационального уклада великой страны. Но теперь быт исчез. Исчезли рабочие, подневольные страшного Молоха, исчезли великолепные в труде и в разгуле крымские рыбаки, философствующие армейские поручики и замордованные рядовые. Новых людей, новой России Куприн не видит. Перед его глазами не привычный пейзаж обнаженной Москвы, не панорама дикого Полесья, а чистенький “Буа-булонский лес” или такая нарядная и такая чужая природа французского Средиземноморья… Он делает очерковые зарисовки о Париже, Югославии, юге Франции, но само “вещество” поэзии способен найти по-прежнему во впечатлениях от родной русской действительности. Напрасно художник старается по памяти восстановить знакомый уклад и силой воображения “вдвинуть” его в чужой мир. Быт уходит, как песок сквозь пальцы. Он дробится на мелкие крупинки, на капли. Недаром цикл своих миниатюр в прозе, вошедших в сборник “Елань”, писатель так и называет “рассказы в каплях”. Он помнит множество драгоценных мелочей, связанных с Родиной, помнит, что “еланью” зовётся “загиб в густом сосновом лесу, где свежо, зелено, весело, где ландыши, грибы, певчаие птицы и белки”; что “вереей” куртинские мужики называют холм, торчащий над болотом; он помнит, как с кротким звуком “пак!” лопается весенней ночью набрякшая почка и как вкусен кусок чёрного хлеба, посыпанный крупной солью. Но эти детали подчас остаются мозаикой – каждая сама по себе, каждая отдельно.

Куприн постоянно чувствует себя заключенным в некий магический круг мелкотемья. И, подобно другим писателям русского зарубежья, он посвящает своей юности самую крупную и значительную вещь – роман “Юнкера”. “Юнкера” не просто “домашняя” история Александровского училища на Знаменке, рассказанная одним из её питомцев. Это повесть о старой “удельной” Москве – Москве “сорока сороков”, Иверской часовни и Екатерининского института благородных девиц, что на Царицынской площади, вся сотканная из летучих воспоминаний. Несмотря на обилие света, празднеств – “яростной тризны по уходящей зиме”, великолепия бала в Екатерининском институте, нарядного быта юнкеров-александровцев, это печальная книга. Вновь и вновь с “неописуемой, сладкой горьковатой и нежной грустью” писатель мысленно обращается к своей Родине.

“Живёшь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры, - писал Куприн в очерке “Родина”. – Но всё точно понарошку, точно развёртывается фильм кинематографа. И вся молчаливая, тупая скорбь в том, что уже не плачешь во сне и не видишь в мечте ни Знаменской площади, ни Арбата, ни Поварской, ни Москвы, ни России”. Этим чувством безудержной хронической ностальгии пронизано последнее крупное произведение Куприна – повесть “Жанета”.

Самым горьким чувством Куприна было острое ощущение своей ненужности. Художник Билибин в конце 1936 года получил разрешение вернуться на Родину. В разговоре с советским послом В. П. Потемкиным был затронут вопрос о возможном возвращении в СССР самых лучших и достойных людей эмиграции. Говорили и о Куприне. Перед отъездом Билибин пригласил Александра Ивановича к себе в гости. Сидя за столом, он много с восторгом говорил о Советском Союзе и о причинах, побудивших его вернуться домой. Куприн вдруг ожил, весь заговорился и вдруг воскликнул: “Боже, как я вам завидую!” Билибин спросил его, – почему же он не последует его примеру? Но Куприн остро чувствовал свою вину перед Родиной, переживал свой отъезд и некоторые статьи, написанные под влиянием первых лет эмиграции. Он не мог поверить в возможность возвращения. Очень скоро разрешение вернуться на родину было получено, все визы были оформлены. В мае 1937 года Куприн с женой прибывают в Москву, встречают горячий приём писательской общественности, новых поколений своих читателей. Он публикует очерк “Москва родная”, у него созревают новые творческие планы. Однако здоровье Куприна было подорвано, в августе 1938 года он скончался. Похоронен Куприн в Санкт-Петербурге на Литераторских мостках Волкова кладбища.