В.Ф. Ходасевич

            ХОДАСЕВИЧ Владислав Фелицианович (1886-1939), русский поэт. В стихах (сборники «Путем зерна», 1920, «Тяжелая лира», 1922; цикл «Европейская ночь», 1927), сочетающих традицию русской классической поэзии с мироощущением человека 20 в., трагический конфликт свободной человеческой души и враждебного ей мира, стремление преодолеть разорванность сознания в гармонии творчества. Биография Державина (1931), сборник статей «О Пушкине» (1937), книга воспоминаний «Некрополь» (1939).

            Родился в Москве в семье польского художника. Учился в Московском университете, в 1908-1914 гг. выпустил два поэтических сборника "Молодость" и "Счастливый домик" (привлекших внимание Н. Гумилева). После революции преподавал в Москве в студии Пролеткульта, в 1920 г. выпустил сборник "Путем зерна", а в 1922 г. вместе с Н. Берберовой эмигрировал и уехал в Германию. В Берлине Ходасевич издал антологию еврейской поэзии в собственных переводах и один из своих лучших стихотворных сборников "Тяжелая лира" (1923). В середине 20-ых годов Ходасевич перебрался в Париж, где опубликовал "Собрание стихов" (1927) и стал ведущим литературным критиком журнала "Возрождение".

            После оккупации Франции архив Ходасевича был конфискован нацистами. В СССР стихи Ходасевича практически не издавались, если не считать крошечного сборника 1963 г. Его творчество вернулось к русскому читателю лишь после перестройки.

В.Ф. Ходасевич. Поэт и человек.

            Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней. Его дар тем более разителен, что полностью развит в годы отупения нашей словесности, когда революция аккуратно разделила поэтов на штат штатных оптимистов и заштатных пессимистов, на тамошних здоровяков и здешних ипохондриков, причем получился разительный парадокс: внутри России действует внешний заказ, вне России ‑ внутренний. Правительственная воля, беспрекословно требующая ласково-литературного внимания к трактору или парашюту, к красноармейцу или полярнику, т.е. некой внешности мира, значительно могущественнее, конечно, наставления здешнего, обращенного к миру внутреннему, едва ощутимого для слабых, презираемого сильными, побуждавшего в двадцатых годах к рифмованной тоске по ростральной колонне, а ныне дошедшего до религиозных забот, не всегда глубоких, не всегда искренних.

            Искусство, подлинное искусство, цель которого лежит напротив его источника, то есть в местах возвышенных и необитаемых, а отнюдь не в густо населенной области душевных излияний, выродилось у нас, увы, в лечебную лирику. И хоть понятно, что личное отчаяние невольно ищет общего пути для своего облегчения, поэзия тут ни при чем, схима или Сена компетентнее.

            Общий путь, какой бы он ни был, в смысле искусства плох именно потому, что он общий. Но, если в пределах России мудрено себе представить поэта, отказывающегося гнуть выю, т.е. Достаточно безрассудного, чтобы ставить свободу музы выше собственной, то в России запредельной легче, казалось бы, найтись смельчакам, чуждающимся какой-либо общности поэтических интересов, ‑ этого своеобразного коммунизма душ. В России и талант не спасает; в изгнании спасает только талант. Как бы ни были тяжелы последние годы Ходасевича, как бы его ни томила наша бездарная эмигрантская судьба, как бы старинное, добротное человеческое равнодушие ни содействовало его человеческому угасанию, Ходасевич для России спасен ‑ да и сам он готов признать, сквозь желчь и шипящую шутку, сквозь холод и мрак наставших дней, что положение он занимает особое: счастливое одиночество недоступной другим высоты. Тут нет у меня намерения кого-либо задеть кадилом: кое-кто из поэтов здешнего поколения еще в пути и ‑ как знать ‑ дойдет до вершин искусства, коль не загубит себя в том второсортном Париже, который плывет с легким креном в зеркалах кабаков, не сливаясь никак с Парижем французским, неподвижным и непроницаемым. Ощущая как бы в пальцах свое разветвляющееся влияние на поэзию, создаваемую за рубежом, Ходасевич чувствовал и некоторую ответственность за нее: ее судьбой он бывал более раздражен, нежели опечален. Дешевая унылость казалась ему скорей пародией, нежели отголоском его "Европейской ночи", где горечь, гнев, ангелы, зияние гласных ‑ все настоящее, единственное, ничем не связанное с теми дежурными настроениями, которые замутили стихи многих его полуучеников. Говорить о "мастерстве" Ходасевича бессмысленно и даже кощунственно по отношению к поэзии вообще, к его стихам в резкой частности; понятие "мастерство", само собой, рожая свои кавычки, обращаясь в придаток, в тень, и требуя логической компенсации в виде любой положительной величины, легко доводит нас до того особого задушевного отношения к поэзии, при котором от нее самой, в конце концов, остается лишь мокрое от слез место.

            И не потому это грешно, что самые purs sanglots (Истинные, настоящие (франц.)), все же нуждаются в совершенном знании правил стихосложения, языка, равновесия слов; и смешно это не потому, что поэт, намекающий в стихах неряшливых на ничтожество искусства перед человеческим страданием, занимается жеманным притворством, вроде того, как если бы гробовых дел мастер сетовал на скоротечность земной жизни; размолвка в сознании между выделкой и вещью потому так смешна и грязна, что она подрывает самую сущность того, что, как его ни зови ‑ "искусство", "поэзия", "прекрасное", ‑ в действительности неотделимо от всех своих таинственно необходимых свойств. Другими словами, стихотворение совершенное (а таких в русской литературе наберется не менее трехсот) можно так поворачивать, чтобы читателю представлялась только его идея, или только чувство, или только картина, или только звук ‑ мало ли что еще можно найти от "инструментовки" до "отображения", ‑ но все это лишь произвольно выбранные грани целого, ни одна из которых, в сущности, не стоила бы нашего внимания и, уж конечно, не вызвала бы никакого волнения, кроме разве косвенного: напомнила какое-то другое "целое" ‑ чей-нибудь голос, комнату, ночь, ‑ не обладай все стихотворение той сияющей самостоятельностью, в применении к которой определение "мастерство" звучит столь же оскорбительно, как "подкупающая искренность".

            Сказанное ‑ далеко не новость, но хочется это повторить по поводу Ходасевича. В сравнении с приблизительными стихами (т. е. прекрасными именно своей приблизительностью ‑ как бывают прекрасны близорукие глаза ‑ и добивающимися ее также способом точного отбора, какой бы сошел при других, более красочных обстоятельствах стиха за "мастерство") поэзия Ходасевича кажется иному читателю не в меру чеканной ‑ употребляю умышленно этот неаппетитный эпитет.

            Но все дело в том, что ни в каком определении "формы" его стихи не нуждаются, и это относится ко всякой подлинной поэзии. Мне самому дико, что в этой статье, в этом быстром перечне мыслей, смертью Ходасевича возбужденных, я как бы подразумеваю смутную его непризнанность и смутно полемизирую с призраками, могущими оспаривать очарование и значение его поэтического гения. Слава, признание, ‑ все это и само по себе довольно неверный по формам феномен, для которого лишь смерть находит правильную перспективу. Допускаю, что немало наберется людей, которые, с любопытством читая очередную критическую статью в "Возрожденье" (а критические высказывания Ходасевича, при всей их умной стройности, были ниже его поэзии, были как-то лишены ее биения и обаяния), попросту не знали, что Ходасевич ‑ поэт.

            Найдутся, вероятно, и такие, которых на первых порах озадачит его посмертная слава. Кроме всего, он последнее время не печатал стихи, а читатель забывчив, да и критика наша, взволнованно занимающаяся не застаивающейся современностью, не имеет ни досуга, ни слов о важном напоминать. Как бы то ни было, теперь все кончено: завещанное сокровище стоит на полке, у будущего на виду, а добытчик ушел туда, откуда, быть может, кое-что долетает до слуха больших поэтов, пронзая наше бытие потусторонней свежестью ‑ и придавая искусству как раз то таинственное, что составляет его невыделимый признак. Что ж, еще немного сместилась жизнь, еще одна привычка нарушена ‑ своя привычка чужого бытия. Утешения нет, если поощрять чувство утраты личным воспоминанием о кратком, хрупком, тающем, как градина на подоконнике, человеческом образе.

Ходасевич в эмиграции

            Когда в 1988 г. впервые были напечатаны письма В. Ф. Ходасевича к Н.Н. Берберовой ("Минувшее" публикация Дэвида Бетеа), Нина Николаевна, посылая список поправок к этой публикации, жалела, что одно письмо (как она выразилась, "такое смешное и нежное!") не попало в состав переписки. Ксерокопию этого письма под номером "8а", который она сама проставила, и ею же датированного 1929-м годом, она приложила к присланным поправкам. Оригинал письма находится в архиве Н. Н. Берберовой, в Библиотеке Байнеке Йельского университета; написано оно было, по-видимому, летом 1929 г., когда Ходасевич интенсивно работал над книгой "Державин". Текст его, как и все ниже публикуемые документы, написан был в соответствии со старой орфографией.

            Ходасевич и Дон-Аминадо сопоставление этих имен должно, на первый взгляд, показаться странным, особенно если иметь в виду, что они находились в противоположных лагерях русской парижской прессы: Ходасевич главный критик "Возрождения", а Дон-Аминадо (А.П.Шполянский) присяжный стихотворный фельетонист "Последних новостей". Тем не менее, как следует из так называемого "камерфурьерского журнала" Ходасевича и мемуаров Дон-Аминадо", они, хоть и не часто, но встречались в парижских литературных кругах, и встречи эти были вполне дружественными. Подтверждают это и два письма Ходасевича к Дон-Аминадо, сохранившиеся в фонде последнего в Бахметевском архиве Колумбийского университета (Нью-Йорк). Вот первое из них:


31 октября 1928.

            Милый Аминад Петрович,

большое спасибо за билеты. Но мы получили их только сейчас и, к сожалению, не сможем быть на вечере, потому что имели неосторожность пригласить редактора к ужину. Вы понимаете, что такими вещами не шутят. А кроме шуток отменить редактора уже поздно и неудобно.

Желаем всяческого успеха.

Приветы.

Ваш В. Ходасевич.
            1-го ноября 1928 состоялся ежегодный литературный вечер Дон-Аминадо в Salle Gaveau, на котором Ходасевич вместе с Н. Н. Берберовой не могли быть из-за приглашения, по-видимому, М. В. Вишняка, одного из редакторов "Современных записок" на ужин. Этому ужину суждено было быть отложенным до шестнадцатого ноября, так как первого Ходасевич слег и лежал в постели две недели. Он присутствовал на вечере Дон-Аминадо в 1929 и 1930 гг. (19 октября) и в 1931 г. (1 ноября).

            Второе письмо более значительное. Весной 1931 г. популярный петербургский журнал "Сатирикон" был на короткое время возобновлен в Париже (между 4 апреля и 15 октябр вышли всего 28 номеров) и Дон-Аминадо стал его постоянным сотрудником (фактически, его редактором см. его мемуары "Поезд на третьем пути". Нью-Йорк, 1954. С. 335337). Сотрудничал в этом журнале и лучший лирический поэт русской эмиграции.
            Дорогой Аминад Петрович,

Вот нечто для Сатирикона. Не смущайтесь тем, что последний отрывок по-французски. Так было подслушано, и в переводе стало бы грубовато. Во-вторых история литературы знает прецеденты. В-третьих так забавнее.

Что касается священного вопроса о гонораре, то два франка за строчку: conditio sine qua non, а ежели нет, то status quo ante, т.е. не печатайте.

Мы трудимся на даче, как не на даче, но все же здесь хорошо.

Привет Вам и Н. М. от нас обоих.

Сердечно Ваш

Владислав Ходасевич.
3 июля 1931.
Прилагаемую записочку отдайте П. А. Бобринскому.

Это письмо отмечено в "камерфурьерском журнале": "3 июля, пятн. (Д.-Аминадо) (Добужинскому)", равно как и врем написания фельетона: "29 июня, понед. (Вейдле. "Подслуш. разговоры"). (Долинскому Летопись)".
            После своего возвращения в Париж из русского пансиона (chez Ярко) в Арти, под Парижем, 23 августа 1931 Ходасевич два раза заходил в редакцию "Сатирикона" (26 августа и 1 сентября) к Петру Андреевичу Бобринскому (18931962), по-видимому, за гонораром. Фельетон был напечатан в шестнадцатом номере "Сатирикона". Этот редкий пример юмористики Ходасевича никогда не перепечатывался.

            Гораздо более серьезными представляются три из самых последних писем Ходасевича, адресованные А. С. Кагану, одному из двух владельцев издательства "Петрополис" (Брюссель). Они показывают, до какой степени уже смертельно больной писатель (с начала 1939 года, особенно с марта, запись "в постели" постоянно фигурирует в "камер фурьерском журнале") заботился о каждой детали набиравшейся своей книги "Некрополь". Каган, в свою очередь, аккуратно следил за каждым желанием Ходасевича. Письма (машинопись с подписью писателя) находятся в фонде Кагана в Бахметевском архиве.

1.

            Многоуважаемый Абрам Саулович,

одновременно с этим письмом я отсылаю Вам последние гранки.

У меня к Вам две просьбы:

1) непременно прислать мне верстку, потому что набор довольно небрежный, а еще потому, что я и сам слегка виноват: в первых 10 - 15 гранках кое-чего недоглядел, необходимо исправить. Строчек ломать не буду это я Вам обещаю. Кроме того, обязуюсь возвращать верстку всякий раз в тот же день, когда ее получу.

2) касательно обложки. Очень прошу сделать ее как можно проще и строже. Лучше бы всего из серой бумаги, отпечатав слово "Некрополь" красными буквами (еще бы лучше лиловыми!), а все остальное черными. Шрифт самый обыкновенный, типографский, но никаких украшений, рамок и т.п.

Всего хорошего.

Уважающий Вас

Владислав Ходасевич

28 ноября 1938

2.

            Глубокоуважаемый Абрам Саулович,

простите, что отвечаю с опозданием. Со дня на день ждал конца верстки и собирался Вам писать тогда же, когда буду ее отсылать обратно. Однако, ее все нет. В чем дело?

            Мне кажется, Вы правы: подзаголовок нужен. Но давайте напишем не КНИГА ВОСПОМИНАНИЙ, а просто ВОСПОМИНАНИЯ.

            Мне бы очень хотелось слово НЕКРОПОЛЬ (только его одно) напечатать лиловым цветом, а все остальное черным. Но если по Вашему мнению лиловое не хорошо или затруднительно для типографии, то сделаем синим, только не темным, однако и не голубым. Впрочем, я вполне на Вас полагаюсь.

            Сердечно благодарю Вас за новогодние пожелания. Примите и от меня такие же. В конце концов, со стороны судьбы было бы очень прилично и справедливо, если бы она отпустила нам немного благополучия.

Преданный Вам

Владислав Ходасевич.

3 января 1939.

3.

            Многоуважаемый Абрам Саулович,

сейчас получил конец верстки и завтра утром отошлю его Вам в исправленном виде. Меня, однако, весьма беспокоит то обстоятельство, что в верстке не хватает последних приблизительно двух страниц: примечаний, набранных мелким шрифтом. Мне не прислали и исправленную гранку с этими примечаниями. Боюсь, что- либо ее, либо набор затеряли в типографии. Между тем, эти примечания совершенно необходимы хотя бы уже потому, что в тексте имеются на них ссылки с соответствующими цифрами.

            Если все в порядке и примечания просто только забыли послать мне не беда. Можно их мне и не посылать, чтобы не задерживать выход книги. Но если их потеряли, то, к сожалению, придется их сызнова набрать. На этот случай посылаю Вам второй экземпляр гранки, который я к счастию сохранил. Пожалуйста, черкните мне на сей счет два слова на открытке, а то я буду беспокоиться.

Жму Вашу руку. Сердечно Вам преданный

Владислав Ходасевич.

10 янв. 1939.

О Ходасевиче в советской прессе

            В среде поэтов всегда процветала зависть и даже лучших из них не обошел стороной этот порок, вот как Н.Аеев отзывался о творчестве Ходасевича:

            О зловещих шопотах "пифийских глаголов" г. Владислава Ходасевича нам уже приходилось писать на страницах "Красной Нови". Нет смысла доказывать, что дурно-рифмованным недомоганиям г. Ходасевича не помогут никакие мягкие припарки. Но приведем целиком одно из взятых наудачу стихотворений "Тяжелой Лиры", образец, мизантропии автора.
Довольно! Красоты не надо!
Не стоит песен подлый мир
Померкни Тассова лампада
Забудься, друг веков, Омир!
И революции не надо!
Ее рассеянная рать
Одной венчается наградой
Одной свободой - торговать
Вотще на площади пророчит
грмонии голодный сын:
Благих вестей его не хочет
Благополучный гражданин.
Самодовольный и счастливый
Под грудой выцветших знамен -
Коросту хамства и наживы
Себе начесывает он.
Прочь, не мешай мне, я торгую,
Но не буржуй, но не кулак,
Я прячу выручку дневную
В свободы огненный колпак.
Душа, тебе до боли тесно
Здесь в опозоренной груди
Ищи отрады поднебесной,
А вниз на землю не гляди.
Так искушает сердце злое
Психеи чистые мечты
Психея же в ответ: "Земное,
Что о небесном знаешь ты?"

            В этом стихотворении, несмотря на древне-классическое его происхождение ("вотще", "гармония", "благие вести", "искушает" и т.п.) все же явно трактуется современность, близкая г. Ходасевичу. В переводе с церковно-славянского это очевидно разговор автора с редактором Гиза. В первой строфе, рассерженный невниманием к "красоте", автор угрожает перекувыркнуть скрытую им во время изъятия ценностей тассову лампаду и забыть "друга веков" Омира. Истерический темперамент его обрушивает горькие упреки на "рассеянную рать" революции, причем эту "рассеянность", конечно, должно понимать отнюдь не как распыленность, а лишь как невнимательность к произведениям г. Ходасевича. По его словам, рать эта сумела отвоевать лишь одну свободу - свободу торговли; странно, конечно, трактуется автором "революционность"; но что делать – зато гражданского пафоса хоть отбавляй! Третья строфа начинается с "вотще", что для товарищей, давно не читавших священного писания, требует разъяснения: вотще значит напрасно. Итак: напрасно на площади пророчит гармонии голодный сын. Голодный сын гармонии в передаче значит: г. Ходасевич. И его то "благих вестей" не хочет благополучный гражданин. Кто этот последний? Голодный сын - выясняется из последующей строфы.
Самодовольный и счастливый,
Под грузом выцветших знамен,
Коросту хамства и наживы
Себе начесывает он.

            Очевидно - нэпман? Подумает недальновидный читатель. Ничуть не бывало. Для тех - г. Ходасевич знает это - свобода торговли священное и неотъемлемейшее право. А этот кто "увенчал себя одной свободой - торговать", кто мешает голодному сыну гармонии продать свои потрепанные бобры с плеча Баратынского по вольной цене, этот ужасно нервирует Ходасевича своим скрипом из редсектора:

Прочь, не мешай мне, я торгую,
Но не буржуй и не кулак,
Я прячу выручку дневную
В свободы огненный колпак.

            Если это точное указание, оно очень дельно и уместно: в самом деле, неудобно все таки изрядные суммы, скопляющиеся за день в Гуме и в Госторге, держать в каком-то колпаке. То ли дело сейфы Рябушинского и Морозова.

            Далее какое-то "злое сердце" уговаривает возмущенного всем этим безобразием автора не глядеть вниз на землю. Но как же на нее не глядеть, коли на ней Госиздат помещается. И душа "Психея" чистой диалектикой разбивает умыслы злого сердца.
Психея же в ответ: "Земное,
Что о небесном знаешь ты".

            "Злое сердце" чешет в затылке и смущенно мямлит: "оно конечно, уберечь культуру наша обязанность. Ну что же, давай же подпишем договор на тысячу строк небесной информации". Так "рассеянная" рать революции, завороженная "тяжелой лирой", "сына гармонии", подставляет под разноску ее звуков свою натруженную эксидиционную спину. Действительно - "искушение". Остальные стихи "Тяжелой Лиры" неменее двусмыслены и тяжеловесны.

Заключение

            Ходасевич один из малоизвестных широкому кругу читателей поэт, но от этого его творчество не менее талантливо. Так можно сказать, что книга "Некрополь", написана одним из самых блестящих (многие добавляли - и самых язвительных) представителей "серебряного века", поэтом и критиком Владиславом Ходасевичем, уже давно стала классикой мемуарного жанра. Прежде всего она интересна острыми, порой совершенно неожиданными характеристиками людей, с которыми Ходасевича сталкивала жизнь - среди них Блок, Брюсов, Андрей Белый, Гумилев, Есенин, Горький, - а также совершенно особым, "макабрическим" тоном повествования, которым обусловлено и само название книги, - в революции, гражданской войне, вынужденной эмиграции многих представителей русской интеллигенции Ходасевич видел гибель русской культуры. Эти настроения вообще были свойственны последнему этапу творчества поэта, завершившего свою жизнь вдали от Родины. В книгу также включены мемуарные очерки, малоизвестные российскому читателю и публиковавшиеся в основном в эмигрантских печатных изданиях.

Литература

1. Владимир Набоков. О Ходасевиче (эссе)
2. Джон Малмстад Впервые: "Современные записки", 1939.
3. Н. Асеев. ВЛАДИСЛАВ ХОДАСЕВИЧ.
4. Энциклопедический словарь «Кирилла и Мефодия» www.km.ru