Гнездилов А. В.

Психология и психотерапия потерь. Пособие по паллиатив­ной медицине для врачей, психологов и всех интересующихся проблемой. — СПб.: Издательство «Речь», 2002. — 162 стр.

В книге известного петербургского психиатра, психотерапевта и гуманис­та А. В. Гнездилова обсуждаются, вопросы психотерапевтической помощи умирающим больным. На основе многолетнего опыта и результатов научных исследований автор анализирует ключевые моменты паллиативной медици­ны: понимание проблем и потребностей неизлечимо больного человека; фор­мирование способности вынести неизбежное страдание; медицинский конт­роль над симптоматикой терминального состояния, прежде всего — хрони­ческого болевого синдрома, принципы комплексной работы с близкими и се­мьей умирающего; использование различных терапевтических методов и ме­тодик. Также в книге обсуждаются проблема подбора кадров для работы в хос­писах и вопрос о профессиональном «выгорании» персонала.

Содержание

Предисловие

Введение

Паллиативная терапия и радикальная медицина (сравнительный анализ)

Терминальные состояния (определение с медицинской точки зрения)¹

Ситуация болезни, опасной для жизни пациента

Психогенные или ситуативные реакции на неблагоприятный

диагноз и их связь с личностными особенностями больного

Проблемы инкурабельных больных

Психогенные реакции больных на поздних, инкурабельных стадиях заболевания

Роль врача в сообщении больному информации

о неблагоприятном диагнозе

Качество жизни в паллиативной медицине

Хосписная служба: история, проблемы, перспективы

Психотерапия терминальных больных

Психотерапия средой

Арт-терапия.

Звукотерапия

Сказкотерапия и театротерапия

Куклотерапия

Невербальная психотерапия

Духовный аспект работы с умирающими

Индивидуальная психотерапия

Медицинские аспекты качества жизни²

Симптоматика терминального состояния, требующая

медицинского контроля

Принципы клинического ведения тяжелого хронического болевого синдрома

Проблема умирания

Медицинский аспект умирания*

Родственники терминального больного

Динамика и типы взаимоотношений

в семьях терминальных больных

Забота о родственниках терминального больного

Проблемы персонала хосписа

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предпосылая работе короткую рекомендацию, всегда начинаешь с пред­ставления автора. Итак, Гнездилов Андрей Владимирович, врач-психиатр, док­тор медицинских наук, профессор НИПНИ им. В. М. Бехтерева и кафедры психиатрии МАПО, почетный доктор Эссекского университета в Англии, пер­вый врач первого хосписа в Санкт-Петербурге и в России, вместе с английс­ким журналистом Виктором Зорза является основателем хосписного движе­ния в России.

За всеми этими регалиями стоит жизнь человека, посвятившего себя са­мой трудной проблеме — помощи умирающим людям. С 1973 г. его труд вра­ча-психиатра и психотерапевта соединился с работой онкологов, а с 1990 г. — развитие паллиативной медицины позволило осуществить открытие хосписов как особых учреждений, которые обслуживают безнадежных пациентов. За плечами Гнездилова общение с тысячами людей, больных и их родственни­ков. Опыт работы, который оценен не только в России, но получил признание и в Германии, и в Польше, и во Франции, в Америке, и в Англии, где зароди­лось само хосписное движение. Не случайно труд доктора Гнездилова высоко признан в крупнейшем университете Англии в Эссексе, а Андрею Владими­ровичу присвоено звание почетного доктора. Не случайно его приглашают с выступлениями перед медицинской общественностью разных стран. Если вду­маться в его деятельность, то невольно задаешься вопросом, откуда взялось это мужество, толкнувшее к самим рубежам смерти. Ответ приходит, если знако­мишься с доктором Гнездиловым лично. Старинное слово «романтик», уже изживающее себя, как нельзя точно характеризует его. Отсюда и любовь к сказ­кам, и постоянное стремление к одухотворенной жизни. В некотором смысле романтизм можно представить как устремление к невозможному, попытка вне­сти в жизнь несбыточное. У Гнездилова эта попытка удается, порукой чему — его удачливость: он — счастливый человек и щедро делится со всеми.

Проблемы паллиативной медицины как научного направления еще доста­точно новы для нас. Однако исследования и литература по этим вопросам, осо­бенно на Западе, имеет уже достаточный потенциал. В отечественных источни­ках, к сожалению, можно констатировать заметный пробел. Если же к этому присовокупить творческий подход автора, опыт работы в условиях хроническо­го кризиса, в котором пребывает страна, и специфику национальной культуры, то тема «последнего часа» окажется достаточно актуальной и интересной.

Вероятно, может заинтриговать и своеобразный опыт «психиатра в онко­логической клинике», который начался в 1973 г. в НИИ онкологии им. Петро­ва, и после 10 лет работы продолжился 11-летним периодом работы в первом российском хосписе.

Пресловутый пуд соли, необходимый для познания другого человека, съе­ден автором с лихвой. Не один и не сотню раз пришлось пройти автору вместе с онкологическими больными до их последней черты. Богатство клиническо­го опыта чувствуется за каждым тезисом работы, и многие психологические наблюдения интересны тем, что прослеживаются в динамике.

В самом деле, чем отличается последний день от предыдущих? Не та же ли проблематика жизни и смерти, надежды и судьбы, любви и прощения, вины и искупления. И с точки зрения психопатологии комплекс негативных прояв­лений в виде тревоги, страха, депрессии, агрессии, —- все, что обнаруживает­ся в период первой встречи с онкологом, звучит почти в том же регистре и в последний день в хосписе.

Тем не менее паллиативное направление привносит много нового в отно­шения к пациенту. Высокая заявка на создание качества жизни терминальных больных достаточно реалистична и лишена мистических тайн. Уже в прибли­зительном анализе двух направлений радикальной и паллиативной медици­ны звучит вполне оптимистический подход. Обращение к духовности в чело­веке, доверие к мудрости природы, опора на взаимоотношения, лишенные лжи... Разве это не призыв к тому потенциалу, который раскрывается в гениях чело­вечества, проявляется в героизме простых людей и свойствен фактически каж­дому. В содержании книги достаточно примеров, подтверждающих эту мысль и дарящих оптимизм в самых, казалось бы, драматических ситуациях.

Динамика переживаний, комплексы психологических проблем, изменения адаптивных возможностей детально описываются как в главах о первичном пребывании пациентов в онкологической клинике, так и в главах, посвящен­ных проблемам инкурабельных больных в терминальной стадии.

Важным моментом можно считать знакомство читателя со структурой хосписной службы в России. Полемический характер проблемы, которая иначе ви­дится «сверху», с административно-бюрократических позиций, и «снизу» — с позиций врача и больного, восполняет то, вечно отсутствующее звено «обратной связи». Любая реформа должна опираться на этот принцип, если желает быть жизнеспособной.

Разработка структуры хосписной службы должна, видимо, опираться на реальные модели, испытанные временем, а не «удешевленные» варианты оте­чественных велосипедов, как убеждает нас автор. В высоком, а может быть, в настоящем смысле этого слова помощь должна быть бескорыстна, а для опла­чиваемых услуг стоит подыскать другое название. Принцип «за смерть нельзя платить», легший в основу хосписного движения, может кого-то раздражать, однако, возражать против его гуманного содержания вряд ли разумно, как и пытаться создавать «обходные модели».

Интересна трактовка качества жизни в нетрадиционных понятиях, когда привычный подход к страданию как к негативу сменяется на более глубокий взгляд— страдание раскрывает глубинные пласты личности, является дверью в область духовного. Эта идея привлекала в свое время и русских старцев, и Достоевского, и, конечно, отражение ее в практике хосписной службы не слу­чайно. Приоритеты духовности в русском человеке дают основы для несколь­ко иных подходов в психотерапии, и это немаловажно. Интересно в этом пла­не замечание английской медсестры, посетившей российский хоспис, о том, что в Англии эффективнее справляются с болью, однако в России лучше об­легчают страдания.

Не кажется претенциозным пафос всей этой работы, наполненный, с од­ной стороны, страданием, с другой — попыткой развенчать его, придать иной смысл, облегчить, не отказываясь от него, а принимая и трансформируя его.

Многосторонен подход к психотерапевтической помощи. В условиях фак­тической нищеты, распространившейся не только на население, но и на меди­цинские учреждения, кажется немыслимым такое обилие вариантов помощи. Особенно интересен ассортимент арттерапевтических методик. Порой кажет­ся кощунственным сопоставление театра и смерти, сказки или колыбельной песни для умирающих... Однако не вызывает сомнений благая установка, чув­ство заботы и любви к пациенту, и это оправдывает, казалось бы, несовмес­тимые вещи. Старинная русская традиция лечения колокольными звонами приобретает особый характер, где сплетаются и христианские настроения, и медитативные прозрения. И в каких бы рамках мы ни рассматривали помощь пациенту, единый духовный подход, который провозглашают и христианские психологи, и представители других религиозных, научных и гуманистических воззрений, здесь звучит наиболее полно.

Многообразие подходов к больным отражает попытку индивидуализиро­вать терапию. Хорошо ощущается целый пласт возможностей в невербальной психотерапии, где заложена идея трансформации самого врача в лекарство для больного. Также представляется актуальной история кукол не только как игровых элементов воздействия на психику, но и как своеобразных талисманов, осуществляющих перенос опоры с врача на атрибут его личности.

Представляются важными медицинские аспекты ведения терминальных больных и осуществление контроля над болью. Разумеется, не существует единого рецепта для всех пациентов, и автор не претендует на это. Однако гуманность — это та основа, без которой не мыслим никакой шаг в сторону умирающего пациента. «Последний стакан воды» нам, здоровым пока лю­дям, нужен не меньше, чем уходящему. Ответственность перед своей совес­тью требует определенной открытости и группового подхода, где рядом с уходящим стоит и врач, и священник, и родственник, и каждый вносит свою долю в содержимое «стакана». Особую ценность, с нашей точки зрения, пред­ставляет собой предлагаемое Гнездиловьш идеальное видение традиционно самой странной проблемы жизни — ее конца. И здесь оказывается, смерти можно не только не бояться, но и принять ее спокойно и светло. По твердому убеждению автора, не только рождение, но и смерть можно считать праздни­ком. Прозрачно читается в книге обращение Гнездилова к обществу принять участие в последнем «Празднике» уходящих, поскольку Время подарит его каждому, кто ждет его или не ждет.

Руководитель кафедры психотерапии МАПО, профессор, доктор медицинских наук Б. С. Фролов

С любовью и благодарностью. Посвящается Майклу Сиггсу — большому анг­лийскому гуманисту, близкому Другу страж­дущих России и тех, кто пытается им помочь в хосписах Санкт-Петербурга

Введение

Наша жизнь наполнена событиями, имеющими определенную периодич­ность. Солнце своими лучами будит нас к активности очередного дня. Его за­ход, мрак и темнота способствуют ночному отдыху — сну. Природа просыпа­ется весной, будоражит нас великолепием красок и запахов и засыпает поздней осенью, к зиме, когда земля покрывается белым саваном снега. Мы знаем, что зимнее одеяние -— всего лишь одна из форм земного бытия, которая сменится ярким весенним нарядом и все будет — вновь и вновь... Все... Нет, не все. Не будет весны для многих людей, закончивших свое земное существование.

Такие бывают закаты на свете, Такие бывают весной вечера, Что жалко мне всех, разминувшихся с этим, И умерших ночью — вчера.

Ежегодно среди 10 000 пациентов общей врачебной практики в развитых странах Запада умирает в среднем 104 человека. В Санкт-Петербурге число не доживших до чуда очередного весеннего вечера составляет в среднем 170 че­ловек на те же 10 000. Мы можем знать лишь одно: к этой весне мы остались живы. Повторится ли чудо встречи в следующем году, мы не знаем. Потому как смерть — всего лишь один из этапов жизни, необходимый и обязательный, срок которому нам не известен. Но это незнание побуждает нас день за днем творить радость общения с миром, жить день за днем.

Наше отношение к смерти, естественному состоянию, наступающему у каждого из живущих в индивидуально обусловленное время, случайно или закономерно, вряд ли может считаться адекватным. Что особенно заметно в повседневной медицинской практике, где эта проблема игнорируется.

Об этом заставляет нас думать и современная медицинская литература, по­священная вопросам диагностики и лечения терминальных состояний (в онко­логии, кардиологии, гематологии, нефрологии и других медицинских специаль­ностях). Нам хотелось попытаться как-то восполнить этот пробел. И наша книга, тема которой, конечно же, не сама смерть, а подготовка к встрече с ней, — об умирании, которое длится все время течения терминального состояния, все то время, когда кажется, что срок уже определен и надо готовиться в дорогу, ниче­го не забыв здесь, где будет продолжаться жизнь, где будут жить и наши дети, и наши внуки, и правнуки, где будут каждую весну трескаться почки и раскры­ваться листья на посаженных нами деревьях, где будут жить сказанные нами слова и сотворенные дела, где будет жить память о нас.

Паллиативная терапия и радикальная медицина (сравнительный анализ)

Понятие паллиативной медицины появилось давно, однако ее границы до сих пор не имеют четкой очерченности, так как она базируется скорее на фило­софских принципах. Сами же философские понятия достаточно сильно разнятся в своих трактовках, поэтому самым адекватным, пожалуй, будет объяснение тер­мина, связанное с этимологией слова «паллио», что в переводе означает обвола­кивание, облегчение и, соответственно, компромиссный путь решения пробле­мы. Приближенно к нашей теме, паллиативная медицина приходит тогда, когда болезнь невозможно вылечить. Теперь для пациента можно и нужно сделать во много раз больше, нежели в случае благоприятного прогноза течения болезни. Уместно напомнить известное выражение, под которым подписалось бы боль­шинство профессиональных медиков: «Если ты не можешь вылечить, то хотя бы облегчи страдания больного, если не можешь облегчить, то раздели их...»

Итак, одной из основных задач паллиативной медицины является взятие под контроль симптомов болезни, что означает не излечение, а уменьшение или уничтожение субъективной остроты симптомов, сведение к минимуму страданий пациента. Вторым значимым моментом является организация ухо­да за больным. Широко известно, что самые блестящие операции не могут гарантировать выздоровления, если не организован правильный уход.

Третьим, ведущим и организующим принципом паллиативной медицины является создание качества жизни для пациента. В самом деле, когда возника­ет проблема качества жизни, как не в тот период, когда ее количественный потенциал становится зримо ограниченным. Таким образом, паллиативная медицина, основываясь на факторе времени жизни, становится адекватной не только по отношению к неизлечимым больным, но также и к пожилым людям. ибо старость является процессом, который сложно затормозить, а лечение ее не дает реальных гарантий успеха.

И наверное, самым драматическим, хотя и не всегда легко вербализуе­мым аспектом паллиативной медицины является присутствие фактора смер­ти. Любая болезнь в конечном итоге угрожает нашему здоровью и собствен­но самой жизни.

С любых позиций наша психическая, духовная жизнь имеет приоритет перед биологическим существованием. Таким образом, забота о качестве жизни в предвидении приближающегося конца объясняет и попытки контроля нал симптомами, и уход за пациентом как максимальное сохранение психической Стабильности. Последняя же имеет определенные особенности. Взять хотя бы фактор времени. Известно, что каждый живет в своем времени и простран­стве. Психологическое время с годами невероятно ускоряется. По мнению про­фессора Н. Козырева, чувство времени связано с запасом жизненной, психи­ческой энергии человека. Потому для ребенка, еще не растратившего своих запасов, день кажется огромным, а для взрослого он пролетает со скоростью часа по сравнению с детством. Угнетающее время ожидания смерти для неиз­лечимого больного может растягиваться и сжиматься в зависимости от обсто­ятельств. Психологическое пространство имеет также свои индивидуальные особенности. Человек, как общественное существо, состоит в многообразных взаимоотношениях с окружающими. И потому задача паллиативной медици­ны касается не только самого пациента, но и его семьи, близких друзей.

Итак, паллиативная медицина ориентирована не на одно лишь настоящее, но на психологическую реальность, где неразрывно слились и прошлое, и бу­дущее, и настоящий миг.

Для большей ясности хотелось бы привести сравнительный анализ ради­кальной медицины, которой обучаются все медики, и паллиативной терапии, разработка которой еще не завершена.

Итак, попытаемся высветить позитивные и негативные стороны обоих направлений. Радикальная медицина ставит своей задачей во чтобы то ни ста­ло вылечить больного или максимально продлить его жизнь. Смерть воспри­нимается как абсолютный враг, в исключительно негативных тонах. Жизнь на земле — единственная и самая большая ценность, никакая иная не может за-менить ее ни на земле, ни на небесах. Соответственно этой установке знание болезни и умение ее лечить является высшей целью радикальной медицины.

Профилактика заболеваний становится гарантией успеха в борьбе с ними. Доступность радикальной медицины определяется ее гарантированной бес­платностью. Адекватность лечения оценивается фактором времени. Быстрота лечебного эффекта является важнейшим показателем качества лечения.

Конфиденциальность в лечении гарантируется законом. Тайна диагноза является неукоснительным принципом, который может быть применим во многих случаях и к самим пациентам, если речь идет о неизлечимости и смер-

тельном прогнозе. «Белая ложь» допустима в целях милосердия по отноше­нию к безнадежному больному во избежание суицида. Стереотип культуры обслуживания пациента всегда должен следовать принципу оптимизма, кото­рый регламентируется медицинской деонтологией и фактически учит больно­го, как ему жить, как принимать испытания, как себя вести.

В сложившейся социально-бытовой ситуации вся ответственность за болезнь ложится на врача и медицинский персонал. Крайние ситуации суицида или от­каза от помощи и лечения трактуются не как решение самого пациента, а как недосмотр врача. Адекватность волеизъявления пациента всегда оценивается путем психиатрического контроля.

Иерархия взаимоотношений и взаимодействий в медицинских учреждени­ях строится по принципам командной системы. Первое лицо, за все отвечаю­щее, — это главный врач, за ним — начмед, заведующий отделением, лечащий врач, сестра, санитарка и, наконец, сам больной, на которого и направлены все заботы персонала. Процесс лечения строго регламентирован многочисленными приказами, руководствами, методическими письмами, что гарантирует соблю­дение единого подхода к лечению, начиная от лечебно-диагностического режи­ма, включая методы терапии, препараты, хирургическое вмешательство и т. д. Кажущиеся стройность, строгость и научность системы заметно пошат­нулись за последнее время, не выдержав испытаний постоянного дефицита бюджетных средств, смены идеологий, бюрократизации, создающей путани­цу, произвола экономического кризиса. И в этих условиях не только высвети­лись негативные черты радикальной медицины, но и то, что было в ней хоро­шего, извратилось до своей противоположности.

Обобщая проблемы, попробуем провести анализ негативных сторон су­ществующей медицинской системы. Принцип радикальной медицины «Выле­чить во что бы то ни стало» содержит в самом себе крайне уязвимую позицию. Можно ли вылечить пациента на всю жизнь? И если да, то тогда он должен умирать здоровым?

Но если он умирает не по болезни, а идеально — по старости, то ста­рость — это болезнь или нет?

Начав задавать подобные вопросы, мы рано или поздно зайдем в тупик. . Приходится признать, что когда-нибудь физическая жизнь человека прихо­дит к концу, и это закономерность, принадлежащая самой жизни. Трудно даже представить последствия бесконечной физической жизни, если она будет проте­кать в тех же временных рамках — рождения, детства, зрелости и старости. Что произойдет с человечеством, если оно добьется массового бессмертия? Итак, рассмотрение смерти как абсолютно негативного явления неправомерно. Смерть так же естественна, как и рождение, и является неизбежным атрибутом жизни.

В ореоле тех атеистических убеждений, что превращают нашу жизнь в един­ственную ценность в мире, за пределами которого нет ничего равнозначного жиз­ни, мы забываем о бессмертии человеческого духа. В самом деле, простейший вопрос, заданный уходящему человеку: «Самое ли страшное — ваша смерть?» — открывает целую сокровищницу иного смысла, который перечеркивает пря­молинейную простоту ценностной шкалы радикальной медицины. «Страшнее моей смерти — смерть детей», «Потеря честного имени», «Утрата веры, любви» и, наконец, — «бессмысленность». Бессмысленность, бесцельность жизни страш­нее смерти. Не в этом ли аспекте стоит посмотреть на ценностную шкалу меди­цины, где длительность жизни становится критерием эффективности лечения и ограничивает функции врача регламентом дней, а не их качеством.

При исследовании положения о «знании медиком болезни» и о «ее лече­нии» зачастую упускаются сложные психосоматические взаимоотношения в организме. В свете многих психологических исследований можно видеть, как безвыходность социальной, бытовой ситуации запускает механизм депрессии. Частым результатом последней бывает нежелание жить дальше. Эта установ­ка, в свою очередь, резко снижает сопротивляемость организма, его иммуни­тет, а следом за этим спешат многочисленные болезни. В числе их, возможно, не последними являются и онкологические заболевания. Схема, несмотря на некоторую свою примитивность, не лишена основания. Сознательно каждый человек боится и не желает болезни, но подсознательное нежелание жить мо­жет запустить механизм болезни.

Профилактика болезни часто опирается на прививки. Но в свете тех страш­ных эпидемий наркомании, преступности, агрессивности общества, существу­ют ли «прививки от зла»? Кроме того, трудно говорить о «гарантиях» профи­лактики и лечения в условиях рыночных отношений, когда речь идет о выжи­вании людей, когда лекарства и лечение становятся недоступными значитель­ной части населения.

Проблема «быстрого лечения» изжила себя уже давно. Стандартизирован­ные методы лечения, нацеленные на то, чтобы оборвать болезнь, нарушают нормальный ход развития иммунитета. Привнесение принципа «Пятилетка в "четыре года» в медицину — крайне опасный эксперимент.

Конфиденциальность и тайна диагноза, как и регламентированный опти­мизм, заставляющий врача и медсестру лгать пациенту о его заболевании и прогнозе, породили не только барьеры между медиками и больными. Сколько невротических реактивных состояний вроде канцерофобии и т. п. родилось в результате недостоверных контактов. Всем нам хорошо известно, что человек имеет право на свою жизнь. Однако если речь заходит о смерти, то этот вопрос чиновники присваивают себе или в лучшем случае делятся с родственниками, не спросив на то разрешения самого больного.

Парадоксальная установка ответственности врача за болезнь пациента выросла из авторитарной системы общества, где народ был ребенком на попе­чении гениального отца-лидера. Во всех государственных структурах повто­рялась эта модель взаимоотношений, но в медицине она выглядит крайне драматично. Беспомощность пациента, целиком полагающегося на медиков, блокирует его собственные установки на здоровье. В случаях бесперспектив­ности лечения вину ощущают прежде всего врач и медсестра.

Наверное, нелепость иерархической модели в медицинском учреждении не нуждается в комментариях. Вместо семерых слуг пациент имеет семь на­чальников, которые определяют его режим, поведение, учат, что надо и чего не следует, — фактически распоряжаются его жизнью.

Так называемое единство подхода к больному, стереотип лечения и взаи­моотношений часто нарушают психическое здоровье и в среде персонала. Проблема гуманнейшей из профессий подчас начинается с вопроса, «кто глав­нее» в лечении пациента, чья роль «значимее». Это напоминает спор шприца и иголки, или попытки определить, что ценнее в розе — цвет или запах? Иерар­хия истинных ценностей строится с позиции, что самым главным лицом в боль­нице является пациент, а тот, кто ближе к нему, тот, кому он доверяет, может занимать следующее место. Второй вопрос о единой системе нагрузок на вра­чей, сестер и санитарок разрешается с позиций совести и индивидуального подхода. Труд персонала не может оценить никто, кроме него самого, так как-психологические перегрузки неизмеримы. Доверие, поддержка, взаимоуваже­ние и выручка могли бы демократизировать взаимоотношения, этому есть пре­цеденты. Существование жесткого режима для пациента распространяется, к сожалению, и на персонал. Заложники одной системы, медики, закрепощая пациента, закрепощают и самих себя. Только свободное, по возможности не­зависимое положение пациента по закону обратной связи может облегчить труд персонала.

Проводя анализ основных положений радикальной медицины, мы неза­метно перешли к принципам медицины паллиативной. Принципы паллиа­тивной медицины уже давно используются в разных областях человеческой жизнедеятельности. Само понятие «паллиатив» означает косвенное решение вопроса, когда прямое оказывается недоступным. Как самостоятельное направ­ление, паллиативная медицина оформилась не так давно. Этому событию пред­шествовало, во-первых, развитие реаниматологии в 50-60-х годах XX века. Появление тысяч больных, перенесших клиническую смерть и «припомнив­ших» опыт «посмертного существования», заставило общество переменить мнение о границах смерти. В обобщенном виде эти исследования опублико­вал доктор Моуди в книгах «Жизнь после жизни» и «Жизнь после смерти» в 1966 г. Оказалось, что прекращение работы сердца и мозга еще не означало

самой смерти, а переживания самих пациентов, порой подтвержденные сви­детелями, как будто указывали на перспективу иной жизни, вне физического тела. В то же время американская исследовательница Элизабет Кублер-Росс, работавшая с умирающими онкологическими больными, обобщила их про­блемы и особо отметила, что в период угасания функций тела часто наблюда­ется духовный всплеск. В остающиеся для жизни дни душа растет с небыва­лой быстротой, меняя ценности и реализуя все свои потенциальные возмож­ности, которые не были актуализированы.

Третьим фактором, предварившим развитие паллиативной терапии, были работы Станислава Грофа, который пытался снять психические компоненты боли, каковыми являются тревога, страх, отчаяние. В своих экспериментах доктор Гроф использовал психотропные препараты ЛСД, а затем методы го-лотропного дыхания. Эти приемы вызывали особые состояния психики или измененное сознание, когда чувства и ожидания пациентов реализовывались через образы и видения. Как и у доктора Моуди, больные отмечали изменения пространства и времени и ощущали свое «Я» независимым от физического тела. Происходила своеобразная репетиция смерти, в которой ее реальность ставилась под сомнение.

Все эти открытия, даже подвергнутые критическим нападкам, посеяли в обществе интерес к проблемам смерти, и в первую очередь к умиранию.

Тогда-то в рамках паллиативной медицины и зародился комплексный под­ход к проблемам умирающих, поскольку неизбежность ухода каждого тре­бовала участия всех. Среди великого множества рецептов жизни не оказа­лось современной, хорошо разработанной модели смерти. Что же касается старых культур, которые оставили нам плоды изысканий древних цивилиза­ций, такие как Египетская, Тибетская, Индийская «Книга Мертвых», то вуль­гарно-материалистическая направленность науки давно отбросила их вмес­те с мистико-религиозным европейским наследием. В настоящее время в рамках паллиативной медицины благодаря усилиям самых разных специа­листов происходит формирование «модели смерти», которая легла бы в ос­нову практической работы с терминальными больными и включала в себя медицинский, социальный, психологический и духовный аспекты работы с умирающими пациентами.

Прежде чем рассмотреть основные принципы паллиативной медицины, хотелось бы подчеркнуть, что критический обзор «радикальной медицины» отнюдь не ставит нас в позицию выбора между этими двумя моделями. Каж­дая из них имеет и должна иметь право на существование. Вопрос только в их очередности. Радикальная медицина нацелена на излечение болезни и ис­пользует все средства, имеющиеся в ее распоряжении, пока есть хоть малей­шая надежда на выздоровление. Паллиативная медицина приходит на смену

радикальной с того момента, когда все средства использованы, эффекта нет и перед больным возникает перспектива смерти.

Итак, основополагающим принципом паллиативной медицины является признание естественности смерти. Процесс смерти имеет самые непосред­ственные аналогии с процессом рождения. Некоторые акушеры свидетельству­ют о значимости в развитии плода третьего, девятого и сорокового дня, когда закладываются экто-, эндо- и мезодерма. Религиозные традиции поминания умершего также акцентируются на этих днях. Уход души из тела путем спира­леобразного движения, с «проходом через туннель», в конце которого «сияет св.ет», имеет аналогию с процессом родов. Существует мнение, что как чело­век рождается, так и умирает: тяжелые роды — долгая смерть и наоборот. Дети повторяют сюжет жизни и смерти своих родителей и т. д. Конечно, эти мнения часто не обладают критерием строгой научности. Однако можно опираться на один из материалистических, а стало быть заранее научных, доводов в том, что «случайность есть проявление закономерности». Фактически в мире нет ничего случайного. Соответственно, и «ненаучные» данные — не случайны и имеют свою закономерность, отражая, может быть, не всю полноту истины,

однако немалую ее часть.

Второй постулат паллиативной медицины довольно трудно усваивается медиками, воспитанными в традициях радикальной медицины. Звучит он так: процесс родов наиболее благоприятен для ребенка и матери, если он протека­ет естественно, соответственно биологическим ритмам обоих, когда в него не вмешиваются извне. Точно такое же отношение переносится в паллиативной медицине и на процесс человеческого умирания. Если запущена программа смерти, то недопустимо тормозить ум ирание или стимулировать, ускорять его. Именно здесь особенна важна забота врача о душе пациента, которая предпо­лагает помощь больному в том, чтобы выстоять перед лицом фатально неиз­бежных страданий. И конечно, речь идет, прежде всего, о формировании спо­собности принять и вынести страдания.

И снова мы апеллируем к фактору времени. Полагая правильным, что для созревания плода оптимальным сроком являются девять месяцев, мы должны признать, что, поскольку смерть тоже является естественным процессом, и она требует определенного времени для своего созревания. Этот момент доверия к природе достаточно важен вне зависимости от наших убеждений — суще­ствует ли «иной мир» за пределами нашего сознания или нет. Смеем напом­нить, что окончательный ответ на этот вопрос нам, живущим, в отличие от

умерших, еще не дан.

В определенном смысле, согласясь с неминуемостью скорой смерти паци­ента, мы должны поставить проблему качества его оставшейся жизни. Решать этот вопрос без самого пациента было бы неразумно, поэтому проводилось и

продолжает проводиться индивидуальное обследование и опрос больных с целью выявления желаемых условий для создания оптимального для каждого больного качества жизни.

Забота о пациенте осуществляется комплексно, с точки зрения четырех аспектов помоши: медицинской, психологической, социальной и духовной. Можно сказать, что создание качества жизни должно помочь больному «со­зреть» для смерти, проходя различные стадии психических переживаний. вплоть до так называемой стадии принятия судьбы.

Особое отношение к смерти диктует следующее положение паллиатив­ной медицины. Необходимость полного контакта между врачом, сестрой и пациентом требует совершенного доверия и, конечно же, искренности и че­стности. Вопрос о том, говорить ли правду о диагнозе и прогнозе заболева­ния, решается однозначно и индивидуально. Если больной хочет знать прав­ду, ему обязаны ее сообщить. Проблема заключается в выборе психологи­ческих методов, которые позволили бы сказать пациенту правду, не сломав его психику. Важно также не навязывать больному своих представлений о болезни и смерти и по возможности защитить его от прессинга со стороны родственников. Служение прежде всего самому больному, а не тем, кого он не уполномочивал быть своими представителями, должно быть приоритет­ным во всех спорных вопросах.

Специфика паллиативной медицины, декларирующая в первую очередь интересы пациента, исходит из древней традиции, когда осужденному на смерть давалось право высказать свое последнее желание. Естественность такого под­хода самоочевидна, но это накладывает особый отпечаток на условия содер­жания пациента: как на режим, так и на его обслуживание. Во-первых, право пациента либо находиться, либо не находиться в хосписе поддерживается име­ющейся у него возможностью в любой момент посетить свой дом без выпис­ки. Во-вторых, возможность для родственников находиться рядом с больным столько, сколько нужно и той и другой стороне. В-третьих, каким бы ориги­нальным ни казалось то или иное желание пациента, однако по мере возмож­ности оно выполняется, если это может как-то облегчить ситуацию больного, его переживания.

Хотелось бы отметить близость паллиативной медицины к позициям се­мейной медицины. Так же как радикальная медицина декларирует принцип лечения не отдельного органа, а всего организма, паллиативная медицина ори­ентирована на поддержку не одного лишь пациента, а всей семьи.

Самым большим испытанием для пациента является его страх перед стре­мительным и неотвратимым завершением жизни. Одним из способов его раз­венчания служит прием конкретизации страха: что именно страшит в смерти

и почему? Нередко это переводит проблему в область философских понятий «времени» и «пространства»: безвозвратно утекающее время и бесследное исчезновение себя в пространстве. Однако даже атеистический тупик порож­дает альтернативу выхода.

Одним из аспектов времени является возможность переживать его не как череду сменяющих друг друга событий, но как внутреннее состояние, мгно­вение, связанное лишь с настоящим. Ни прошлого, ни будущего, ни сравне­ний, ни необходимости выбора — лишь реальность чувств человека, осозна­ющего и отражающего мир. И тогда, как говорили эпикурейцы, бояться смер­ти — бессмысленно, так как, пока ты есть, нет смерти, когда приходит смерть, нет тебя.

Проблема девальвации человеческой жизни пространством решается бла­годаря закону сохранения материи и энергии, перенесенному с физических процессов на психические. Таким образом, когда происходит идентификация своего «Я» не с телом, а с чем-то, что отличает живую материю от мертвой, может быть решен вопрос о бессмертии человеческого Духа.

Однако необходимо отметить, что врачи паллиативной медицины не учат жизни, как и не имеют рецепта правильного или хорошего умирания. Прин­цип гуманности в своей терапевтической позиции обязывает исходить из того, во что верит больной. Не навязывание своих представлений, убеждений, ве­рований — это уважение к свободе каждого человека быть таким, каков он есть. К тому же идеологическое давление на больного в том бессимптомном состоянии, в котором он находится, попросту нечестно. Зависимость от пер­сонала может склонить его к принятию чуждой точки зрения, без внутренне­го, осознанного на то согласия. В контексте уважения к личности больного выступает и вопрос ответственности. Как бы ни хотелось пациенту перело­жить ответственность за прожитую жизнь на кого-то другого, ответственность за болезнь взвалить на врачей, ему приходится считаться с позицией паллиа­тивной медицины, которая предлагает ему даже если и не рассматривать воп­рос о личном участии в своей судьбе, то, во всяком случае, взять ответствен­ность за свою жизнь на себя.

Медикаментозный, активный, «агрессивный» подход к ведению больных, принятый в радикальной медицине, уступает иной тенденции. Исходить в ре­шениях из природы. Отдавать после купирования боли приоритет духовным вопросам. Попытаться обеспечить максимальную сохранность пациента до самого его конца с возможно более полным удовлетворением его потребнос­тей. Содействовать росту его души, исходя из вечности его существования.

Комплексный подход к нуждам пациента ставит паллиативную медицину в разряд не просто прикладной науки, но скорее превращает ее в практичес­кую философию. Обретение смысла жизни, хотя и в момент потери самой

жизни, относится к драгоценному обретению души человеческой. Обретение духовных ценностей придает осмысленность даже преждевременной смерти К ценности созидания, творчества присоединяется ценность переживания кра­соты, добра, любви. Мы отлично осознаем трудность перехода с активной по­зиции на сохраняющую. Годами мы привыкали к борьбе за жизнь пациента до последнего вздоха. Но насколько гуманен этот подход по отношению к умира­ющему? Насколько наши усилия не превращают его жизнь в затянувшуюся агонию? Качество жизни — это принцип, позволяющий перевести бессмыс­ленность последней борьбы в достойный уход из жизни, который не остается в памяти родных страшным апогеем отчаяния и страдания, но спокойным и величавым уходом человеческой души из тела.

Терминальные состояния

(определение с медицинской точки зрения)*

Паллиативная медицина обращена, прежде всего, к проблемам неизлечи­мого, терминального больного. Однако само понятие терминального периода, его признаки и сроки наступления могут быть очень относительными. Мы могли бы привести примеры, когда люди поступали в онкологический стацио­нар и даже хоспис с ошибочным диагнозом. Они психологически перенесли все перипетии своего состояния, и этот стресс вызвал глубокие изменения в их личности и отношении к жизни. Есть и трагические исходы подобных со­стояний, свидетельствующие о роли психики в жизни людей.

Несмотря на сложность и неоднозначность вопроса, мы хотим привести определение терминального состояния человека с медицинской точки зре­ния, хотя не лишенное ограничений, так как строится оно с позиций реани­матологии и служит целям проведения показанных реанимационных мероп­риятий. В Большой медицинской энциклопедии терминальные состояния определяются как пограничные между жизнью и смертью, как умирание, представляющее собой комплекс нарушений гомеостаза и функций основ­ных систем жизнеобеспечения (кровообращения и дыхания), которые соб­ственными силами организма, без специальной медицинской помощи, не могут быть компенсированы и неизбежно приводят к смерти.

В практической работе врачу чаще приходится встречаться с иными вариан­тами терминальных состояний, которые являются конечными фазами хроничес­ки текущих заболеваний и занимают подчас довольно длительное время. Такие состояния могут быть определены как те фазы хронических заболеваний челове­ка, при которых развивается неумолимо прогрессирующее расстройство основ­ных жизненных функций, непреодолимое имеющимися в распоряжении врача средствами и неизбежно приводящее к нарастанию субъективно тягостных ощу­щений и страданий, а далее —- к гибели больного. Подобные состояния возника-

* Глава написана при участии доктора медицинских наук, i |рофеесора Ю. М. Губачева.

ют в результате истощения ресурсов адаптационно-компенсаторных реакций орга­низма, знаменуя собой действие цепной реакции прогрессирующего распада тка­ней, приводящей к дезинтеграции системных механизмов регуляции и умиранию. Примером таких состояний могут быть клинические ситуации, возникаю­щие при рефракторной сердечной недостаточности/Вне зависимости от ха­рактера первичной кардиальной патологии (клапанный дефект, констриктив-ная или дилатационная кардиомиопатия, ишемигенные варианты патологии миокарда и др.), несостоятельными оказываются внекардиальные механизмы компенсации недостаточности сердечного выброса, недействующими и при­водящими к дополнительным осложнениям оказываются методы консерватив­ной терапии. Развивается состояние марантического кровообращения, прояв­ляющегося стазированием периферического кровотока, внутрисосудистым свертыванием крови и прогрессирующей гибелью тканей в результате гипок­сии. В финале рефракторной сердечной недостаточности могут выйти на пер­вый план явления цитолиза гепатоцитов, признаки кардиогенной энцефалопа­тии, прогрессирующих тромбозов, а также застойные пневмонии.

Иной будет клиническая картина умирания при терминальной почечной или печеночной недостаточности, финальной, необратимой стадии алимен­тарной дистрофии или иных первичных нарушений метаболизма, а также тя­желой интоксикации при персистирующих очагах инфекционного поражения различного происхождения и локализаций (СПИД, финальные стадии тубер­кулеза, сифилиса и других инфекций).

Определение пессимистического прогноза при каждой из перечислен­ных форм патологии,-конечно же, потребует участия специалистов (нефро­логов, гепатологов, фтизиатров, венерологов и др.), которые определяют воз­можности проведения гемодиализа, применения антибиотиков, трансплан­тации органов, заместительной терапии или хирургического вмешательства. Только невозможность проведения специальных лечебных мероприятий оп­ределяет оправданность диагностики терминального состояния, имеющего конкретную природу и специфические черты при каждой из перечисленных форм заболеваний.

Различными будут первичные метаболические расстройства при уремии, гипераммониемии в условиях развития портальной системной энцефалопа­тии, а также при иных первичных вариантах хронических заболеваний. Одна­ко ко времени развития терминального состояния клиническая картина забо­левания складывается из вторично возникающих нарушений функции мозга, обусловленных его органическими изменениями, а также прогрессирующей недостаточности кровообращения, дыхания и пищеварения, тромбогеморра-гического синдрома и других расстройств, демонстрирующих тотальность нарушений деятельности всего организма.

Всеобщий характер расстройств предопределяет несостоятельность на­правленных на определенные звенья патогенеза лечебных воздействий. Это качество можно считать решающим в диагностике терминальных состояний. Несколько иной будет динамика клинических проявлений терминального состояния при первичности мозгового дефекта различного происхождения (результат повторных нарушений мозгового кровообращения, травмы мозга, опухоли мозга, финал болезней Альцгеймера и Пика, сенильной деменции).

С наибольшей яркостью подобный синдром развертывается при смерти мозга с персистирующим вегетативным состоянием (ПВС). Клиническая кар­тина характеризуется устойчивым и полным выключением всех функций цен­тральной нервной системы. При этом отсутствует сознание и собственное дыхание, исчезают все двигательные реакции на внешние раздражения, сухо­жильные, периостальные и кожные рефлексы, развивается атония мускулату­ры, отсутствует реакция зрачков на сильный прямой свет.

Вследствие совершенствования средств интенсивной терапии (искусствен­ной вентиляции легких, методов искусственного кровообращения, паренте­рального питания) и лечения инфекционных заболеваний у лиц с тяжелыми повреждениями мозга, число лиц, находящихся в ПВС, заметно возрастает. В связи с тем, что врачам все чаще приходится принимать болезненные решения о моменте прекращения дорогостоящего искусственного жизнеобеспечения, на 41-й Всемирной Медицинской Ассамблее в Гонконге (сентябрь 1989 года) было принято «Заявление о ПВС»1.

В этом «Заявлении» дается определение ПВС и рекомендации в отноше­нии врачебного поведения.

«Патологическая утрата сознания может сопровождать различные повреж­дения мозга, включая недостаток питания, отравления, нарушения мозгового кровообращения, инфекции, физические повреждения или дегенеративные заболевания. Из комы — острой потери сознания, похожей на сон, но когда больного нельзя разбудить— можно выйти с различной глубиной неврологи­ческого дефекта. При тяжелых повреждениях полушарий головного мозга обы­чен исход в вегетативное состояние, при котором пациент периодически засы­пает и просыпается, однако его сознание не восстанавливается. Вегетативное состояние может быть как исходом комы, гак и развиваться исподволь, в ре­зультате прогрессирования неврологических нарушений, например, в ходе болезни Альцгеймера. Если вегетативное состояние длится несколько недель, говорят о ПВС, поскольку тело сохраняет вегетативные функции, необходи­мые для поддержания жизни. При адекватном питании и уходе, лица в ПВС

1 В кн.: Врачебные ассоциации, медицинская "этика и обшемедииинские проблемы / Ред. В. Н. Урамов, ПАИМС Москва, 1995. С. 53—54.

могут существовать годами, но вероятность выхода из него тем меньше, чем больше времени прошло с момента его возникновения.

Если квалифицированные клиницисты установили, что пациент проснул­ся, но находится в бессознательном состоянии, то прогноз восстановления сознания определяется степенью повреждения мозга и длительностью комы. Лица в возрасте до 35 лет после черепно-мозговой травмы и некоторые боль­ные после внутричерепного кровоизлияния могут восстанавливаться очень медленно; пробыв в ПВС от одного до трех месяцев, некоторые из них частич­но реабилитируются через полгода после острого эпизода.

Как правило, шансы восстановления по истечении трех месяцев ПВС край­не низки, хотя известны и исключения, в части которых речь идет, видимо, о нераспознанном переходе в состояние сурдомутизма вскоре после выхода из комы. Впрочем, в любом случае они не могут жить без постоянной квалифи­цированной медицинской поддержки.

За редким исключением, если больной не пришел в сознание в течение шести месяцев, шансов на восстановление крайне мало, вне зависимости от природы повреждения мозга. Поэтому гарантированным критерием необхо­димости поддержания «жизни» при ПВС можно считать 12 месяцев бессозна­тельного состояния, а для лиц после 50 лет восстановление практически не­возможно и через 6 месяцев.

Риск прогностической ошибки приведенного критерия практически от­сутствует, что позволяет основывать на нем врачебное решение о прекраще­нии жизнеподдерживающего лечения лица, находящегося в ПВС. Если семья пациента поднимет вопрос об отключении систем жизнеобеспечения до реко­мендуемого срока, последнее слово должно остаться за врачом, которому при­дется учесть местные юридические и этические нормы».

Практически в «Заявлении» Всемирной медицинской ассамблеи впер­вые дано обоснование завершения поддерживающих надежду на будущую жизнь медицинских мероприятий в условиях отсутствия на нее перспекти­вы, потому как ПВС не может быть определено в понятиях жизни человека. Жизнь отдельных тканей, биологическая жизнь в условиях ПВС — это «про­бирочное» существование клеток (культуры тканей), по отношению к кото­рому может быть принято квалифицированное врачебное решение о его за­вершении.

Принятие подобных регламентирующих врачебное поведение решений имеет большую важность, поскольку позволяет определиться в выборе нрав­ственно оправданных мер лечения или отказе от него. Заявление представляет собой и пример того, как следует подходить к прогнозированию течения забо­леваний и их исходов. Прогностика является необходимым инструментом,

организующим врачебное поведение при терминальных состояниях, которые воспринимаются нами как прогностически неблагоприятные, хотя вероятност­ный характер прогноза (его далекая от 100% точность) зависит от множества факторов, способных повлиять на развитие прогнозируемого процесса.

Насколько верной является эта установка, демонстрирует пример терми­нальных состояний, обусловленных опухолевым процессом.

Симптомы злокачественных новообразований имеют различное происхож­дение и разную степень значимости для прогнозирования их течения.

Природа онкогенных расстройств здоровья человека

I. Действие массы опухоли

A. Редукция органа за счет чрезмерного новообразования или инвазии опухоли в окружающую ткань

Б. Сдавление сосудов, полых органов, протоков

B. Разрушение кровеносных сосудов

П. Опосредованное воздействие (паранеопластические синдромы)

A, Эктопическая продукция гормонов

Б. Невропатии и нарушения со стороны ЦНС

B. Кожные проявления

Г. Расстройства метаболизма

Анорексия, потеря веса Лихорадка Хроническое воспаление

Д. Гематологические нарушения

Е. Подавление иммунитета

Ж. Поражения сосудов коллагеновой природы

III. Психосоциальные воздействия

A. Утрата контроля (самоконтроля)

Б. Формирование представления, мнения о конечности

своего существования

B. Страх боли и увечья

Г. Самоизоляция и чувство одиночества

Из таблицы следует, что симптомы заболевания, на основе которых строится первичное представление относительно его прогноза, формиру-ется тремя группами факторов.

Первичное представление (впечатление) становится основанием для проведения направленного обследования, которое может включать в свою систему и хирургическое вмешательство. А далее необходимо построение заключительного диагноза, определение показаний для дальнейшего ле­чения, а также прогностическое суждение.

Врач проходит через фазу определения анатомической стадии процесса.

TNM — система анатомического определения стадии опухолевого процесса

Т: первичная опухоль

Т° первичная опухоль не обнаружена

Т1-4 нарастающие степени увеличения размеров

и распространенности опухоли

N: регионарные лимфатические узлы

№ нет данных о поражении лимфатических узлов

Т1-4 нарастание степени вовлечения лимфатических узлов

М: отдаленные метастазы

М° нет данных о наличии метастазов

М1-4 нарастающие степени развития метастазов

По отношению к опухоли легкого стадийность основывается на полу­ченных в результате обследования данных.

Классификация опухолей (Т), состояние лимфоузлов (N), наличие метастазов (М) и стадийность развития рака легкого

Скрытый рак	Тх	No	Mo
Стадия 1а	Т Т2	No	Mo
Стадия 16	т1	N1	Mo
Стадия II	т2	N1	Mo
Стадия III	т3	N0, N'	Mo
	Любая степень Т	N2	Mo
Стадия IV	Любая степень Т	Любая степень N	M1

Для больных с I и II стадиями заболевания хирургическое лечение яв­ляется методом выбора. Объем хирургического вмешательства зависит от распространенности процесса, обозначенной символами Т и N.

Иссечение всей опухоли обеспечивает послеоперационную выжива­емость в течение 5 лет у 50% больных I стадии и 15% — II стадии рас­пространенности рака.

Вслед за формированием предварительного ориентировочного про­гноза на жизнь следует определиться в более точном статистически обо­снованном прогнозе, который по отношению к опухоли легкого может включать оценки дееспособности по шкале Карновского и ее модифи­кации, разработанной Восточной объединенной онкологической груп­пой (ВООГ). В следующей таблице дается характеристика длительнос­ти средней продолжительности выживаемости, в том числе длительно­сти терминального состояния (3-й и 4-й степени дееспособности по ВООГ) — в зависимости от исходно определяемой степени дееспособ­ности больных.

Влияние степени дееспособности до начала лечения на длительность выживания больных неоперабельным раком легкого*

Шкала степени дееспособности	Характеристика Средняя дееспособности длительность выживания в неделях	Больных в группе (в %) к общему числу наблюдаемых больных
ВООГ Карповского
0 100	Бессимптомная форма, - 34 нормальная активность	2
1 80-90	Симптоматическая форма, 24-27 но больной амбулаторный	32
2 60-70	Симптоматическая форма, 14-21 в постели больной прово­дит менее половины днев­ного времени, нуждается в минимальном уходе	40
3 40-50	Симптоматическая форма, 7-9 в постели больной проводит более половины дневного времени, требует сущест­венного ухода	22
4 20-30	Полный постельный режим, 3—5 больной почти беспомощен	5

• Развитие болезни регистрировали у 5022 мужчин, больных неоперабельным раком легкого всех гистологических форм, вошедших в протоколы УА Lung Group в течение 1968—1978 г. г.

Однако если представлять, что значимые для больного симптомы (особен­но боль, связанная .с действием массы опухоли или ее метастазов, а также ре­активные психические расстройства) могут возникать и на более ранних стадиях опухолевого процесса, что для иных локализаций рака более харак­терно, то нетрудно вычислить значительно более длительные сроки течения онкогенных терминальных состояний.

Итак, терминальные состояния являются предметом особо тягостной ра­боты врача и имеют различное происхождение, клиническую картину, но и объединяющие их особенности:

• тотальность расстройств деятельности систем организма, обеспечиваю­щих существование;

• прогрессирующий характер нарушений деятельности организма;

• статистически достоверный пессимистический прогноз;

• нарушение интегративной функции центральной нервной системы.

Исходя из анализа ведущих причин смерти, можно предположить, что у участкового врача, имеющего около 2000 пациентов в течение года, будут боль­ные в терминальном состоянии. 6-8 человек закончат свою жизнь в результате тяжелого течения ишемической болезни сердца. Из них большую часть будут составлять лица с остро развившимися осложнениями основного заболевания и лишь 1-2 человека — в солидном возрасте, которые при сопутствующих заболеваниях составят группу терминальных больных. 4-5 больных погибнут от злокачественных новообразований, и среди них будет 2-3 человека с дли­тельным и мучительным финалом заболевания. 2-3 человека завершат свой жизненный путь в результате нарастания тяжести расстройств мозгового кро­вообращения.

Таким образом, всегда среди пациентов практикующего врача есть 1-2 человека, которые требуют от него постоянного напряжения духовных сил в связи с необходимостью решать новые и новые проблемы, возникающие в процессе прогрессирования расстройств, связанных с терминальным со­стоянием.

В круге первом ответственности, которую принимает на себя лечащий врач, находится решение основных проблем, связанных с информацией о варианте заболевания и его прогнозе, а также принятие решений о характере и интен­сивности применяемых мер паллиативной терапии. Ему же необходимо ре­шать вопросы, связанные с осложнениями, возникающими при приеме опио-идных анальгетиков.

Все эти мероприятия намечаются после консультаций со специалистами, наблюдающими больного в связи с его основным заболеванием (кардиолога, нефролога, гепатолога, онколога и др.).

В своем поведении лечащий врач полагается на Венецианскую деклара­цию о терминальном состоянии, принятую на 35-й Всемирной медицинской ассамблее в октябре 1983 года.

Мы приводим текст этой Декларации полностью по сборнику официаль­ных документов Ассоциации врачей России (1995).

1. В процессе лечения врач обязан, если это возможно, облегчить страда­ния пациента, всегда руководствуясь его интересами.

2. Исключения из приведенного выше принципа (п. 1) не допускаются даже в случае неизлечимых заболеваний и уродств.

3. Исключениями из приведенного выше принципа (п. 1) не считаются следующие случаи:

3.1. Врач не продлевает мучения умирающего, прекращая по его просьбе, а если больной без сознания — по просьбе его родственников, лечение, спо­собное лишь отсрочить наступление неизбежного конца.

Отказ от лечения не освобождает врача от обязанности помочь умираю­щему, назначив лекарства, облегчающие страдания.

3.2. Врач должен воздерживаться от применения нестандартных способов терапии, которые, по его мнению, не окажут реальной пользы больному.

3.3. Врач может искусственно поддерживать жизненные функции умер­шего с целью сохранения органов для трансплантации, при условии, что зако­ны страны не запрещают этого, есть согласие, данное до наступления терми­нального состояния самим больным либо после констатации факта смерти его законным представителем и смерть констатирована врачом, прямо не связан­ным ни с лечением умершего, ни с лечением потенциального реципиента. Врачи, оказывающие помощь умирающему, не должны зависеть ни от потен­циального реципиента, ни от лечащих его врачей.

Ситуация болезни, опасной для жизни пациента

Психогенные или ситуативные реакции на неблагоприятный диагноз и их связь с личностными особенностями больного

Для того чтобы понять больного и иметь полную картину динамики его переживаний, мы должны вернуться к начальным этапам болезни, к моменту первого стресса, вызвавшего психогенные реакции, еще не столь отягощен­ные соматическими факторами. Для начала дадим характеристику больных, обследованных нами на первых этапах лечения.

Наша научная работа первоначально проводилась на базе НИИ онкологии им. Н. Н. Петрова, где было проанализировано 212 первично поступавших в онкостационар больных.

У 120 пациентов при поступлении ставился диагноз рака прямой кишки, у 92 — подозревался рак желудка. В дальнейшем у 8 больных (6,6%) из чис­ла лиц с подозрением на злокачественную опухоль прямой кишки диагноз не подтвердился. В группе с заболеванием желудка диагноз рака в 21 случае (23,9%) не подтвердился. Таким образом была получена контрольная группа из 29 больных с незлокачественными заболеваниями, такими, как язва, по­лип и другие.

Возраст изучавшихся больных колебался от 30 до 80 лет. Из них от 30 до 50 лет было 50 больных, от 50 до 70 лет — 146, от 71 до 80 и старше — 1.

Среди больных насчитывалось 56 мужчин и 64 женщины с заболеванием желудка; 57 больных (31,6%) имели начальное образование, 63 (29,7%) — сред­нее и 82 (38,6%) — высшее.

Оперативному вмешательству из общего числа 212 больных было подвер­гнуто 195 человек. Летальный исход отмечался в 21 случае.

По стадиям заболеваемости больные распределялись следующим образом:

Все стадии	112	100,0	71	100,0
В том числе
I	4	3,6	5	7,1
Па	17	15,2	5	7,1
II б	4	3,6	2	2,8
Ilia	33	29,5	15	21,1
1116	33	29,5	17	23,9
IV	21	18,7	27	38,0

У 83% больных в анамнезе в период от 1 года до 2-х лет, предшествую­щих заболеванию, были выявлены те-или иные серьезные психические трав­мы. Хотелось бы подчеркнуть одну немаловажную деталь: у 21% больных та­ким стрессирующим фактором явилась смерть родственников, в 14%—смерть от онкологического заболевания.

Заканчивая характеристику обследованных больных, следует уточнить, что, хотя мы описывали в основном больных с заболеваниями желудочно-кишечного тракта, параллельно нам приходилось вести не меньшее количе­ство больных с другими локализациями, и особой разницы в характере пси­хогенных реакций не отмечалось, разве что в содержании высказываемых жалоб. На первом диагностико-поликлиническом этапе, когда онкологичес­кое заболевание у большинства пациентов было выявлено случайно и не вли­яло на общее самочувствие, мы могли игнорировать соматогенный фактор, который развивается при далеко зашедшем опухолевом процессе, нарушает функции организма и ведет к развитию интоксикации. Таким образом, пси­хические изменения у больных можно было отнести к относительно чистым психогенным реакциям.

По степени выраженности мы выделили 3 степени реагирования.

Легкая степень характеризовалась отдельными, нередко выраженными рас­стройствами, которые можно было расценить как адекватную форму психо-

генных реакций, приближающихся к невротическому уровню и в большин­стве случаев легко купируемую врачом или даже самими больными.

Средняя степень выраженности психогенных реакций характеризовалась расстройствами, которые по своей интенсивности занимали промежуточное положение.

Тяжелая степень — это степень, при которой сила переживаний достигала уровня невротической, а подчас и психотической симптоматики, требуя вме­шательства врача-психиатра.

Чтобы как-то схематизировать наблюдаемую нами картину болезни, мы приняли за основу те этиологические факторы, которые преобладали на том или ином временном отрезке пути больного. Таким образом выявилось не­сколько естественных этапов с присущими им клиническими особенностями: 1) диагностический, 2) этап поступления в стационар, 3) предоперационный, 4) постоперационный, 5) этап выписки, 6) катамнестический этап.

Диагностический этап, пожалуй, один из важнейших по выраженности ре­акций и по возможности определять их дальнейшую динамику. На этом этапе, условно обозначенном диагностическим, больной впервые сталкивается непо­средственно с фактом подозрения или наличия у него онкологического заболе­вания и необходимостью дать согласие на стационарное обследование и опера­цию. Независимо от локализации и стадии основного онкологического про­цесса, возраста, пола, образования, мы могли фиксировать наличие у больных эмоционального напряжения, которое формировало психогенные реакции. Мы наблюдали динамику психогенных реакций, которые можно было класси­фицировать по 10 основным типам: тревожно-депрессивный синдром, тревож­но-ипохондрический, астено-депрессивный, астено-ипохондрический, обсес-сивно-фобический, эйфорический, дисфорический, апатический, параноидный, деперсонализационно-дереализационный синдромы. Их частота и интенсив­ность менялись на различных этапах пребывания в клинике и вне ее.

В первые три периода (диагностический, поступление в стационар, пред­операционный) наиболее часто наблюдался тревожно-депрессивный синд­ром, проявляющийся общим беспокойством, страхом перед «безнадежным» заболеванием, угнетенностью, мыслями о бесперспективности, близкой смер­ти, мучительном конце. Следует отметить, что в клинической картине стенич-ных в преморбиде личностей чаще превалировала тревога, у астенических — депрессивная симптоматика. На диагностическом этапе тревожно-депрессив­ный синдром фиксировался в 120 случаях (56,6%), и у 100 больных мы смогли отметить появление суицидных мыслей. На это следует обратить особое вни­мание, так как, по нашим наблюдениям уже на другом материале (50 онколо­гических больных, отказавшихся от операции), можно утверждать, что это явление достаточно серьезное. 4 больных из 7, среди которых преобладали

лица с медицинской профессией или близкие к медицине, покончили жизнь самоубийством. Характерна посмертная записка одного доктора, оставленная брату; «У меня обнаружен рак. Будь внимателен. Наша генетика оказалась не столь качественной к онкологии. Я ухожу в здравом рассудке. Не хочу ничего. Твой Борис».

Опять же хотелось бы подчеркнуть, что у людей, отказавшихся от опера­ции, после того как они осознали свой онкологический диагноз, последствия калечащей операции, инвалидность, отсутствие гарантий рецидива, — отказ от лечения можно трактовать как «пассивный суицид».

К сожалению, к вышеуказанным факторам в наше время присоединился еще один — экономический. Дороговизна лечения в престижном заведении. которому можно доверить, многим оказалась не по карману.

Тревожно-депрессивный синдром был преобладающим среди других и на этапе «поступления в клинику»: 96 случаев (45,2%) и в предоперационном периоде 102 случая (52,3%).

При поступлении больной адаптировался к новым условиям. Терялась связь с привычным образом жизни, происходил контакт с другими онкобольными, обмен информацией, среди которой негативная (смерть во время или после операции) имела особо тяжелый характер, внутренняя картина болезни (по Лурия) у самого больного, зачастую искаженная слухами, представлениями о «заразности рака» и т. д., способствовала переживанию экстремальной ситуа­ции. И когда больные в результате обстоятельств вдруг становились свидете­лями смерти соседа по отделению или палате, реакция следовала незамедли­тельно. Больные нередко отказывались от дальнейших обследований, подго­товки к операции и требовали выписки.

В предоперационном периоде наиболее серьезным травмирующим фак­тором являлось ожидание самой операции. Вполне реальный риск непредви­денного летального исхода, страх «наркоза», страх «не проснуться» и т. д. ставили больного также в особую экстремальную ситуацию. В этом периоде несомненная важность психотерапевтической работы становилась особенно наглядной. Как известно, позиция больного, определяемая, задаваемая ему ме­дицинским персоналом, заключается в том, чтобы «держаться, стиснув зубы». И большинство пациентов так и ведут себя, особенно мужчины. Держат себя в руках, не давая выплеснуться своему эмоциональному напряжению. В результа­те у некоторых больных, взятых на операцию, еще до начала ее вдруг обнару­живается то остановка сердца, то нарушение мозгового кровообращения, вы­званные не чем иным, как эмоциональной перегрузкой. Казалось бы, так на­зываемые естественные издержки осложнений, сопутствующие тяжелому за­болеванию и операции. Но своевременная диагностика психогенных реакций, которые обычно подавляются и скрываются больными, может существенно

изменить исход. Причем порой от врача не требуется особых усилий в психо­терапевтическом плане: достаточно дать больному высказать свои опасения, позволить «выплеснуться» чувствам, и даже выплакаться на плече врача, мед­сестры или близкого родственника. Совершенно очевидно, профилактика — элементарная, всецело зависящая от позиции людей, окружающих больного. Последняя, к сожалению, не всегда располагает к откровениям. Поразительно живучая идеология агрессивности, долгие годы навязываемая нам «сверху» («Не надо ждать милости от природы» и т. п.), по сей день калечит жизнь боль­ных и врачей. Тогда как природа, в первую очередь наша собственная, требует доверия и естественности, а не «ценных указаний», зовущих к борьбе.

Завершая обсуждение тревожно-депрессивного синдрома, можно объяс­нить его частоту тем, что каждый последующий этап болезни (лечения) пере­живается больным как экстремальная ситуация. В этом — неспецифичность и универсальность тревожно-депрессивного синдрома. Страх, тревога и депрес­сия выступают первыми при угрозе жизни и часто нивелируют особенности реакций, присущих различным типам индивидуумов. В прямой зависимости от наличия или отсутствия у пациента тревожно-депрессивного синдрома (в том числе от степени его выраженности) находится и степень тяжести психо­генных реакций. Так, из 120 случаев тревожно-депрессивного синдрома на поликлиническом этапе лишь в 11 случаях (9,1%) можно было фиксировать легкую степень выраженности психогенных расстройств. В 109 случаях отме­чалась тяжелая и средняя степень нарушений. На этапе «поступления в клини­ку» из 96 случаев тревожно-депрессивной реакции легкая степень фиксирова­лась всего у 17 больных (17,6%). Перед операцией из 102 случаев тревожно-депрессивной реакции средняя и тяжелая степень определялись у 78 больных (76,5%) и легкая — в 24 случаях (23,5%).

На втором месте по частоте среди выявленных реакций выступал дисфори-ческий синдром с тоскливо-злобно-мрачной окраской переживаний. У боль­ных отмечались раздражительность, недовольство окружающим, поиски при­чин, приведших к заболеванию, и, как одна из них, — обвинения в адрес меди­цинских работников в недостаточной оперативности. Нередко эти негативные переживания обращались на родственников, которые якобы «довели до болез­ни», не уделяли достаточно «внимания», уже «про себя похоронили» больного. Интересно, что второе место принадлежало дисфорическому синдрому не толь­ко на первых трех этапах (диагностическом, поступлении в клинику и предопе­рационном), но и при выписке, когда возрастало значение характера сделанной операции и ее последствий, нарушающих социальную адаптацию. На диагнос­тическом этапе дисфорический синдром наблюдался у 28 больных — 13,2%, при поступлении в клинику — у 34 больных — 16,0%, в предоперационном периоде — у 35 больных — 17,2%. Лишь на послеоперационном этапе конста-

тировалось снижение его частоты, и он отмечался у 28 больных — 14, 3%, пере­ходя на 4-е место по частоте среди других синдромов.

Из особенностей дисфорической реакции следует отметить, что за фа­садом агрессивности часто фиксировались подавляемые тревога и страх, что в известной степени делало эту реакцию компенсаторной. Во-вторых, дисфорический синдром чаше всего наблюдался у лице преобладанием в преморбиде черт возбудимости, взрывчатости, эпилептоидности, что на­кладывало отпечаток на «типичные для человека» механизмы реагирова­ния. Оценка степени тяжести дисфорического синдрома показывает нали­чие сильнейшей эмоциональной напряженности. На диагностическом эта­пе средняя и тяжелая степени психогенных реакций отмечались в 92,9% от общего числа больных этой группы. Легкую степень переживаний показа­ли лишь 7,!% больных.

При поступлении в клинику средняя и тяжелая степени расстройств на­блюдались в 82,4% случаев, легкая — в 1 7,6%. Перед операцией тяжесть рас­стройств опять возрастает—средняя и тяжелая наблюдаются в 91,5% случа­ев, легкая — в 8,5%. На послеоперационном этапе со средней и тяжелой степенью 82,2% больных, с легкой — 17,8%. При выписке — со средней и тяжелой степенью — 97,1%, с легкой — 2,9%.

Тревожно-ипохондрический синдром стабильно занимал третье место на всех этапах пребывания больных в клинике. Здесь уже можно было отметить снижение напряженности по сравнению с предыдущими синдромами и, в про­тивовес дисфорической реакции в нем преобладала интровертированность, обращенность на себя. В клинической картине выявилась эмоциональная на­пряженность с фиксацией внимания на своем здоровье, страхами перед опе­рацией, ее последствиями, осложнениями и т. д. Общий фон настроения был снижен. На диагностическом этапе число случаев со средней и тяжелой степе­нью переживаний составляло 65,3%, с легкой — 34.7%. При поступлении лег­кая степень — 41,3%, средняя и тяжелая — в 58,7% случаев. В предопераци­онном периоде легкая степень наблюдалась в 26,3%, средняя и тяжелая — в 73,7%. В послеоперационном этапе легкая степень — в 32,4% случаев, сред­няя и тяжелая —- в 67,5%. При выписке: легкая степень — 24,2%, средняя и тяжелая —• 75,8%.

Обсессивно-фобическии синдром проявлялся в форме навязчивостей и страхов, и наблюдался в группе больных с преобладанием в характере тревож­но-мнительных, психастенических черт. Больные испытывали брезгливость к своим соседям по палате, навязчивый страх загрязнения, заражения «раковы­ми микробами», мучительные представления о смерти во время операции или после нее. тревогу по поводу возможности «испускания газов», кала, недержа­ния мочи и т. д.

О степени тяжести этого синдрома может свидетельствовать тот факт, что лишь на этап поступления мы могли фиксировать легкую степень пережива­ний у одного больного, на всех остальных этапах отмечались только средние и тяжелые степени переживаний.

Апатический синдром свидетельствовал об истощении компенсаторных механизмов эмоциональной сферы и наблюдался на диагностическом этапе всего в 5 случаях (2,3%). У больных преобладали вялость, некоторая затормо­женность, безучастность, отсутствие каких-либо интересов, даже в отноше­нии дальнейших перспектив лечения и жизни. В послеоперационном периоде происходило характерное нарастание частоты проявления описываемого син­дрома, отражающее реакцию на перенапряжение всех душевных сил в преды­дущие этапы. Здесь он наблюдался у 39 больных (20%). К периоду выписки синдром проявлялся реже-— наблюдался 21 случай (11,5%). Следует отметить более частое его проявление у астенических личностей по сравнению со сте-ничными. Хотелось бы и в данном случае подчеркнуть важность ориенти­ровки врача на больного. Наша позиция заключается в следующем: каждый организм обладает своим резервом времени и своим жизненным ритмом. Не следует торопиться стимулировать нервную систему пациента назначением очередных лекарств, даже если он выбивается из так называемой «временной статистики» больничного койкодня.

Апатический синдром — это тот же этап в динамике реакций, которые весьма целесообразно адаптируют пациента к меняющимся условиям, И здесь необходимо дать организму набрать силу и восстановиться. Таким образом, и апатический синдром является адаптивной реакцией организма.

Астено-депрессивнын синдром наблюдался у 23 пациентов (10.8%) на поликлиническом этапе. В период поступления — в 20 случаях — 9,4%, на остальных этапах его роль падает. В период выписки отмечалось всего 4 слу­чая — 2,09%. В клинической картине больных выступали подавленность, тоскливость с переживаниями безнадежности своего заболевания, ранней или поздней, но обреченности. Этой симптоматике сопутствовал заметный депрессивный фон. Следует отметить превалирующую связь этого синдрома с группой циклоидного склада характера, о чем мы скажем подробнее несколь­ко позже. При поступлении легкая степень астено-депрессивного синдрома фиксировалась в 50% наблюдений, средняя и тяжелая так же — в 50%.

Астено-ипохондрический синдром отмечался на первых трех этапах в незначительном проценте случаев — 0,9%; 2,3%; 2,05% от общего числа син­дромов. Зато на послеоперационном этапе и в период выписки, когда в пере­живаниях больного на передний план выступают страх осложнений, тревога по поводу заживления операционной раны, беспокойство в связи с послед­ствиями калечащей операции, он выходит на первое место среди других реак-

ций — 21,02% и 26,1 %. Тем не менее тяжесть переживаний внутри этого син­дрома явно идет на убыль. После операции легкая степень отмечалась в 51,2% наблюдений, средняя и тяжелая — в 48,8%. При выписке 40% случаев относи­лись к легкой степени, 60% — к средней и тяжелой.

Деперсонализационно-дереализационный синдром наблюдался на по­ликлиническом этапе 3 больных (1,4%), при поступлении — у 2 (0,9%); перед операцией — у 8 пациентов (4,1 %); после операции — у 4 (2,05%); при выпис­ке •— у 2 больных (1,04%). Больные жаловались, что утратили чувство реаль­ности, не ощущают ни окружающего, ни даже своего тела; требовали снот­ворных, хотя засыпали и без них, отмечали исчезновение вкусовых ощуще­ний, аппетита, а вместе с этим — удовлетворенности от совершения тех или иных физиологических актов в целом. Можно было отметить определенную связь частоты этого синдрома с группой так называемых «истероидно-стигма-тизированных» больных. По тяжести переживаний его можно отнести скорее к среднему типу.

Параноидный синдром наблюдался нечасто и проявлялся в определен­ной бредовой трактовке окружающего, сопровождавшейся идеями отноше­ния, преследования и даже единичными обманами восприятия. Удельный вес этого синдрома на разных этапах занимал последнее место, кроме предопе­рационного периода, когда он отмечался у 5 больных (2,5%). Характерна связь этого синдрома с шизоидными особенностями личности в преморбиде. Од­нако отдельные элементы параноидальности мы могли фиксировать и в дисфорическом синдроме. Общностью этих реакций являлась агрессивность. направленная на окружающих. Однако при параноидном типе отмечались «умственность», схематизация, логичность или паралогичность предъявляе­мых жалоб. При «дисфории» были характерны эмоциональная насыщенность синдрома, брутальность переживаний, хаотичность жалоб и обвинений. Кли­нические наблюдения позволили отнести этот синдром к группе «тяжелых» типов реакций.

Несколько выбивается из наблюдавшихся реакций так называемый эйфо-рическии синдром, хотя механизм его возникновения нетрудно пред ставить: реакция «надежды», «облегчения», «успеха», «эйфория» •— появляется на пос­леоперационном этапе (11 случаев — 5,6% больных). В период выписки — 27 наблюдений (14,1%). Эйфорический синдром проявляется в повышенном на­строении, известного рода переоценке своего состояния и возможностей, ка­жущейся немотивированной радости. Несомненна его связь с группой цикло­идного ряда.

Заканчивая обзор реакций, следует особо отметить своеобразный синд­ром самоизоляции на катамнестическом этапе. Он выявился у 64% больных, и при его возникновении можно указать на несколько стрессирующих факто-

ров. Это страх рецидива заболевания и метастазов, социальная дезадаптация, вызванная инвалидностью, мысли о заразности заболевания и т. д. Больные становились угнетенными, испытывали чувство одиночества, бесперспектив­ности, утрачивали прежние интересы, сторонились окружающих, теряли ак­тивность. При операции экстирпации прямой кишки с наложением искусст­венного ануса на переднюю брюшную стенку это происходило в 2 раза чаще, чем при резекции прямой кишки с сохранением естественного заднепроход­ного отверстия, что свидетельствует о психогенном характере описываемого синдрома. Интересна связь с преморбидными шизоидными чертами среди больных, у которых наблюдался синдром самоизоляции (в 90,6% случаев). При его наличии несомненна тяжесть психологического состояния и опас­ность суицида.

Нам памятен случай с больной С., когда в развитии синдрома изоляции сыграли негативную роль и близкие больной. Больная не имела своей семьи, но вся ее нереализованная любовь была трансформирована в привязанность к семье брата, чьих детей она фактически воспитала. По возвращении из клиники жена брата запретила ей, «больной», приходить к ним в дом, моти­вируя это опасностью заражения детей. С. согласилась с ней, но одновре­менно «осознала», что ее болезнь— «грязная», «подобна проказе». Вынуж­денная изоляция, «отвергнутость» людьми, потеря контактов с обожаемыми ею детьми привели к потере смысла дальнейшей жизни. Больная бросилась под электричку.

Прослеживая динамику выраженности описанных синдромов в процессе прохождения больных через клинику, мы могли отметить ее волнообразный характер с двумя основными пиками на диагностическом и предоперацион­ном этапах, то есть в моменты наибольшей напряженности стрессирующих

факторов.

Тяжелая степень переживаний на диагностическом этапе составляла 50%, при поступлении — 39,7%, в предоперационный период — 52,8%, в после­операционный — 29,4%, на этапе выписки — 25,5% случаев.

Практическая ценность этих наблюдений подтверждается тем обстоятель­ством, что обнаруживается прямая связь между тяжестью психогенных реак­ций, выявленных до операции, и осложнениями послеоперационного перио­да. Так, в группе с легкой степенью переживаний число осложнений состави­ло — 17%, со средней степенью — 36%, с тяжелой — 68%.

Исследование содержания катехоламинов в моче больных выявило на пос­леоперационном этапе в группе с тяжелой степенью психогенных реакций истощение симпато-адреналовой системы. На этот период приходится основ­ной процент летальности и таких осложнений, как инфаркт миокарда, инсульт, стрессорные язвы, атония кишечника, мочевого пузыря и т. д.

Изучение психогенных реакций, их характера и связей с преморбидными особенностями личности помогли выявлению пяти условных психологичес­ких типов личностей, которые в свое время описывались Э. Кречмером и по­могли нам осуществить определенную типологию обследуемых пациентов.

Так была выделена группа снн генных больных (83 человека), отличав­шихся в преморбиде преимущественно такими чертами, как общительность, сердечность, доступность, с преобладанием в психической жизни эмоциональ­ной сферы. У части из них отмечались колебания настроения от грустного к веселому, то есть особенности характера, обозначаемые как циклоидные. Боль­ные этой группы обнаруживали относительно адекватные формы реакции (ас-тено-депрессивные, астено-ипохондрические, апатические), которые незави­симо от степени выраженности исчезали одновременно с ликвидацией ситуа­тивных моментов. Больные хорошо поддавались психотерапии и сравнитель­но легко адаптировались.

Вторая группа больных (51 человек) объединяла лиц с преобладанием в характере замкнутости, сдержанности, известной осторожности, преимуще­ственно интеллектуальных интересов. Некоторые отличались теми или ины­ми странностями, укладывающимися в рамки так называемой шшоидности. Интровертированность, сосредоточенность и преобладание внутренней жиз­ни над внешней способствовала тому, что возникавшие расстройства в этой группе отличались стойкостью и ригидностью и труднее поддавались лече­нию. Среди указанных больных отмечалась склонность к образованию сверх­ценных и бредоподобных идей, явлений аутизации, самоизоляции, суицидных тенденций.

Третья группа больных (28 человек) чаще проявляла реакции озлобления. агрессивности, что сочеталось с такими преморбидными качествами, как вспыльчивость, импульсивность, взрывчатость, с одной стороны, и торпид-ность, вязкость, педантичность, с другой, то есть черты, которые можно обо­значить как «возбудимые», — эпилептоидные. Указанные больные обнару­жили значительную силу психогенных реакций, но в то же время хорошо под­давались комбинированному лечению в сочетании с психофармакологически­ми средствами.

В четвертой группе больных с преобладанием в преморбидном характере истероидных черт, таких, как демонстративность, театральность, преувели­ченность, гротескность аффектов и т. п. (16 человек), наиболее часто отмеча­лись деперсонализационно-дереализационные реакции, истероидное сужение сознания. Больные хотели верить и легко верили в то, что у них нет серьезно­го заболевания, угрожающего жизни.

Пятая группа больных с преобладанием психастенических, тревожно-мни­тельных черт в характере (34 человека), оказалась наиболее неблагополучной

по сравнению с другими. На всех этапах у этих больных преобладали реакция средней и тяжелой степени. В послеоперационном периоде у них чаще, чем в других группах, обнаруживались такие осложнения, как инфаркт миокарда, инсульт, стрессорные язвы, атония кишечника. Для этой группы были харак­терны обсессивно-фобические и тревожно-депрессивные реакции, которые вполне поддавались психотерапевтическому и фармакологическому воздействи­ям, хотя и требовали большой настойчивости в их проведении.

Исследование связи психогенных реакций с локализацией процесса выя­вило прямую зависимость между степенью калечащей операции, определяе­мо^ местом поражения, и выраженностью эмоциональных расстройств. Эти особенности начинали выявляться на послеоперационном этапе. Так, у боль­ных раком желудка тяжелая степень переживаний отмечалась в 14,6% случа­ев, у больных раком прямой кишки — в 39,8%.

Та же зависимость обнаружилась при различном характере оперативного вмешательства. У больных с экстирпацией прямой кишки при выписке выяв­лялись более тяжелые переживания (35,8% тяжелой степени эмоциональных расстройств), чем у больных с резекцией (9,5% тяжелых переживаний).

Связь психогенных реакций с возрастом больных обнаружила тенденцию к более сильным переживаниям у лиц молодого возраста. Так, в двух группах с приблизительно аналогичными случаями среднее число тяжелых пережива­ний у больных от 30 до 50 лет составляло 42%, у больных в возрасте от 50 до

70 лет—31,6%.

Половые различия не обнаруживали какой-либо разницы в типах реакции. Сравнительный анализ интенсивности переживаний, отмечаемых в дина­мике у больных различных групп, показал, что группа «тревожно-мнитель­ных» (психастенических) субъектов является наиболее уязвимой и склонной к тяжелым психогенным реакциям; в группе «замкнутых» субъектов с преобла­данием шизоидных особенностей по выписке наиболее часто образуется сво­еобразный синдром изоляции (в 90,6% случаев).

Была разработана терапия психогенных нарушений у онкологических боль­ных. При легкой степени для купирования симптоматики достаточно было одной психотерапии (рациональная психотерапия, гипнотерапия, аутогенная тренировка). При средней степени требовалось комбинированное воздействие психотерапии и психофармакологических средств (малые транквилизаторы типатриоксазина, 10 — 30 мг мепробамата, элениума, седуксена 10 — 20 мг). При тяжелой степени расстройств оказались необходимыми также такие пре­параты, как аминазин, 100 —• 200 мг в сутки, дроперидол — до 15 —20 мг в сутки, амитриптилин 150 — 300 мг в сутки.

Помимо работы с онкологическими больными, получающими то или иное лечение (начальные этапы контактирования онкобольных с онкологической

службой), нам постоянно приходилось иметь дело и с инкурабельными паци­ентами. И наблюдения показали, что проблемы этих больных настолько об­ширны и специфичны, а помощь — настолько неразработана, что требуется классифицировать их как отдельную группу терминальных больных с органи­зацией особой службы, способной оказывать им необходимую комплексную помощь.

Проблемы инкурабельных больных

•

Часть больных, о которых пойдет речь, наблюдалась нами в домашних ус­ловиях, а также в различных неспециализированных больничных учреждени­ях. Однако большинство пациентов проходили через службу хосписа «Лахта», взявшего на себя заботу о больных Приморского района Санкт-Петербурга.

За первые 4 года работы мы проследили более четырех тысяч больных, но для статистических наблюдений отобрали лишь треть из них. Наша деятель­ность направлена не только на пациентов, но и на их родственников. Осуще­ствление психологической поддержки близким умирающего больного позво­ляет проанализировать многие моменты семейных взаимоотношений, что, в свою очередь, помогает составить наиболее полную картину болезни. (Забе­гая вперед, мы категорически «за» семейного врача.)

Итак, помимо онкобольных, проходивших через службу «хоспис» (имеет­ся в виду не только стационар, но и выездная служба, стационар на дому), мы могли пронаблюдать более 2500 родственников больных.

Характеризуя наших пациентов, следует прежде всего иметь в виду, что мы брали под наблюдение больных с верифицированным онкодиагнозом, от­носящимся к 4-й клинической группе, то есть тот контингент, от которого от­ступились и онкологи, и радиологи, и химиотерапевты. Фактически это были терминальные больные, которым была показана паллиативная терапия, беру­щая под контроль симптомы, но не имеющая целью излечить болезнь. Показа­ниями для поступления в хоспис служило наличие болевого синдрома, а так­же социальное неблагополучие — отсутствие ухаживающих за больным лиц или усталость, перенапряжение родственников.

После пребывания в стационаре хосписа подбора дозы обезболивающих и других корректоров симптоматики многие больные выписывались домой. Таким образом естественно расширялась сфера наших наблюдений за состоя­нием больного в различных условиях.

Итак, среди 300 больных первичная локализация процесса распределя­лась следующим образом: рак прямой кишки имели 30 пациентов (10%), рак желудка — 42 (14%), рак молочной железы — 64 (21,3%), рак печени —32 (01,7%), рак яичников— 30 (3.3%), рак поджелудочной железы — 13 (4,3%).

рак языка — 10 (3,3%), рак гортани — 13 (4,3%), рак матки — 20 (6,7%), рак легких— 50 (16,7%), рак мозга— 11 (3,7%), рак предстательной желе­зы—5(1,7%).

Следует отметить, что фактически знание первичной локализации не име­ло особого значения, поскольку распространение процесса, обсеменение все­го организма метастазами давало вполне определенную картину. Исключени­ем, разумеется, являлись случаи, когда была возможность проведения пациен­там химиотерапии.

Среди наших пациентов были 162 женщины и 138 мужчин. Возраст боль­ных колебался от 17 до 90 лет. Из них от 17 до 30 лет было 22 пациента, от 30 до 50 лет — 108, от 70 до 90 лет — 28. С начальным образованием — 80 больных, со средним — 156, с высшим — 64.

Наблюдение над родственниками больных и исследование взаимоотноше­ний в семьях пациентов выявило наличие внутрисемейных конфликтов, мо­менты неблагополучия в 82% случаев, которые требовали определенной кор­рекции со стороны персонала хосписа. Следует оговориться, что в основе этих дисгармоний чаще всего лежал экономический фактор (квартирно-бытовые проблемы, завещание, наследство и т. п.). Но также и в иных, положительных в этом плане ситуациях родственники больного и после его потери нуждались в психологической поддержке. Более 75% родственников сохраняли связь с хосписом в течение года. Более длительные сроки связи с хосписом сохраняли 49% близких больного.

Под проблемами больных на поздних, инкурабельных стадиях заболева­ния мы понимаем такие проблемы в жизни больного, которые им не разреше­ны и являются факторами, травмирующими его психику. Одна из них — на этом этапе наиболее значимая — проблема смерти и умирания.

Мы попытаемся осветить проблемы умирающих больных в трех аспектах: медицинском, психологическом и социальном. Однако каждый из них имеет полифоническое звучание и затрагивает тему во всех трех направлениях.

Возьмем первый аспект — медицинский: самый, казалось бы, страшные вопросы: «Как умирать?», «Как происходит смерть?». Для медиков смерть — это обычно фиксация момента остановки сердца или прекращения деятельно­сти головного мозга. По описаниям людей, переживших клиническую смерть, этот процесс аналогичен переходу из бодрствования в состояние сна.

Однако самой главной проблемой для умирающего является боль. Вспо­минается 16-летний мальчик, который, понимая, что скоро умрет, спросил у отца: «Папа, а умирать больно?»... В нашей стране проблема боли стоит осо­бенно остро, поскольку никто не гарантирует снятия боли у умирающего па­циента. Усилиями бессмертных чиновников введены лимиты на применение обезболивающих средств. Всем известна пресловутая доза в 50 мг обезболи-

вающих наркотических средств в сутки. Но если у человека зубная боль, он может рассчитывать на ее облегчение, и никто не посмеет оставить его с этим страданием без помощи, с онкологическими же больными все иначе.

Возможность развития наркомании — вот основной довод бюрократов, выставляемый в ответ на жалобы больных, их родственников и врачей-прак­тиков. Меж тем всем известно, что опухолевый процесс распространяется по всем организму, вовлекая все новые участки поражения, и больной неминуемо приближается к смерти; кроме того, эффект воздействия наркотиков на онко­логического больного в корне отличен от воздействия их на наркомана, полу­чающего от приема дозы «кайф». Для онкобольного наркотик является един­ственно возможным спасением от нестерпимой боли.

Отсутствие необходимых обезболивающих препаратов в аптечной сети и особенно препаратов для приема внутрь перорально, что позволяет боль­ному оставаться дома и держать боль под контролем, создает тяжелейшую проблему. Кому из родственников больного не известна странная, изматыва­ющая процедура получения рецепда от врача раз в три дня?.. Кто не истап­тывал сапог, бегая по разным аптекам, чтобы найти нужный препарат, кто и ч них не стоял в бесконечных очередях к онкологу, вымаливая увеличить боль­ному дозу, поскольку боли не проходят? Неужто узаконенные легальные пытки (иначе не назовешь!) оставленного без помощи умирающего онкологическо­го больного — картина менее страшная, чем возможное превращение обре­ченного человека в наркомана? Кстати, статистика показывает, что наркома­нию среди онкобольных можно фиксировать в одном случае из 10 000'. Но даже если предположить оправданность подобных опасений и среди обре­ченных больных появятся наркоманы — какой страшный грех в том, если человек умрет наркоманом, но без боли?

Есть и другие опасения у нашей медицины: существование опасности пе­редозировки наркотика и возможная угроза жизни пациента. Лицемерие этой отговорки очевидно. Во-первых, резонно предположить, что онкологические больные (как, впрочем, и все другие), у нас ли, на Западе или где бы то ни было, мало чем отличаются друг от друга. Однако там, на Западе, врач отчего-то не опасается «передозировки» и без всякой боязни за свой и больного мо­ральный облик, всегда в нужный момент имеет возможность спасти больного от боли. Выполняя при этом свой врачебный долг. Долг «нашего» врача — «знать свое место» и неукоснительно помнить, что от ТАКИХ лекарств ем) нужно «держаться подальше».

Во-вторых, в 1988 году, тогда еще в СССР, было издано Методическое пись­мо Всемирной организации здравоохранения «Обезболивание при раке», и в

Твайкрос Р. Лекции по паллиативной медицине. Л.: 1992.

нем указывалось что, предупреждая боль, наркотик следует вводить прибли­зительно каждые четыре часа (поскольку действие его на организм не рассчи­тано на большее время), при средней дозе одиночного приема 30-50 мг! Как же быть с нашими миллиграммами? Или мы подписываем бумаги, не читая, или для мировой общественности у наших чиновников одно лицо, а для свое­го народа другое?

Мы знаем, что боль имеет два аспекта: физический и психологический. Если первый аспект требует выяснения источника, характера или подбора тех или иных обезболивающих средств, то второй, психологический, включает в себя целый комплекс проблем. Это и социальная боль от потери своего стату­са, нарушения контактов с привычной средой, трудовым ритмом и т. д.; и боль эмоциональная •— от потери своей эстетической цельности, привлекательнос­ти, перспектив на счастье; это и боль от утраты своих финансовых возможно­стей, утраты возможных дивидендов и т. п.; наконец, это и духовная боль, свя­занная с утратой веры в справедливость мира; а также межперсональная боль, выражающаяся в страхе потерять любовь окружающих. Связь психологичес­кой и физической боли не подлежит сомнению, если учесть, что психический компонент реализуется в таких состояниях, как депрессия, тревога, страх. Сколько раз отмечалось медиками, что во время психотерапевтической бесе­ды, нередко купирующей эти явления, больной забывал о времени очередного приема обезболивающих. Наверное, потому так важна психотерапевтическая настроенность всех окружающих больного людей, создание так называемого психологического климата.

Здесь же следует отметить, что помимо боли у пациентов достаточно Дру­гих тяжелых физических симптомов и связанных с ними проблем: тошнота, рвота, запоры, анорексия, кахексия, дегидратация, дисфагии, кашель, икота, гиперкальцемия, расстройства сознания и т. д. и т. п. Все это требует лекарств, которые зачастую либо слишком'дороги, либо отсутствуют в аптеках, не гово­ря о том, что трудность подбора адаптивных средств, индивидуальная непере­носимость отдельных препаратов требуют постоянных усилий и знаний, что­бы держать эти симптомы под контролем.

Серьезность этих проблем подтверждает тот факт, что многие пациенты, в преддверии ожидаемых страданий или столкнувшись с ними, кончают жизнь самоубийством.

К медицинским проблемам следует отнести и проблемы ухода за боль­ными. Мало того, что оставляет желать лучшего уровень осведомленности на­селения в вопросах ухода за больным человеком, отсутствуют также и элемен­тарные предметы ухода за больными: вата, перевязочный материал, подклад­ные судна, калоприемники, катетеры, кресла-каталки, — все это является у нас дефицитом и доступно лишь ограниченному числу больных.

Тут же следует сказать и о проблеме помоши родственникам больных, пси­хика которых испытывает непомерную перегрузку. Однако куда обратиться им с их душевной болью — они не знают.

Проблемы зачастую необходимой радиологической и химиотерапевтичес-кой помощи больным тесно переплетаются с социальными возможностями. например, транспортировки, а последние упираются в неприспособленные лифты и архитектуру, «забывающую» об инвалиде.

Как видим, деление проблем на медицинские, социальные и психологи­ческие весьма условно: все они взаимопереплетены.

Среди психологических проблем терминальных больных на первый план выступает приближающаяся смерть, весь комплекс мыслей и чувств больного вращается вокруг нее. Ужас небытия, уничтожение личности представляются конечной точкой. Нам кажется порой, что эта мысль не может быть перекрыта чем-нибудь иным. Однако, говоря словами Виктора Франкла1: «...не только созидание, некая объектная деятельность, может придавать смысл бытию, и не только переживание, противостояние и любовь могут делать жизнь осмыс­ленной, но и страдание. И это особая, исключительная возможность реализо­вать высочайшую ценность, возможность осуществить глубочайший смысл осуществляется благодаря принятию своей судьбы, своей болезни и, наконец, неизбежности страдания. Ибо в настоящем, подлинном страдании, в недуге, определяющем судьбу, открывается человеку последняя, но величайшая воз­можность самореализации и осуществления смысла».

Проблема смерти отягощается проблемами лжи. Мы много говорим о лжи во спасение, но обратимся к самим себе: возможно ли не почувствовать при­ближения смерти?.. Больные ощущают ложь скорее, чем кто-либо другой, ибо в период умирания невероятно обостряются все чувства. И вряд ли способ­ствует большей любви, близости и взаимопониманию обнаруженный, хоть и R последнюю минуту жизни, обман близких.

По мнению больных, уходить с чувством одиночества в окружении род­ных тяжелее, чем остаться один на один со смертью.

Больной часто оценивает свой уход из жизни с позиций жизни и потому. приняв грозное известие, начинает «готовиться»: одни просят принести чистую одежду, другие ордена, третьи зовут самых близких людей, чтобы простить или быть прощенными. В отношении к своему телу проявляется отношение к болез­ни. Некоторые персонифицируют рак, ощущая его как злого духа или «заразу» и требуют по смерти непременного сожжения тела и всех личных вещей. Возни­кает и вопрос о похоронах: это вопрос о «доме после смерти», и этот дом не обязательно должен быть могильным холмом с крестом или звездочкой. Кто-то

1 франкл Виктор, Психотерапия на практике. СПб.: Речь. 2001.

просит развеять его прах в лесу, кто-то — над морем, кому-то ближе представле­ние о цветущем саде (просьба «закопать в саду или под деревом»)...

И конечно, проблема смерти часто рождает проблему смысла жизни. Для многих умирающих вопрос смерти упирается в «наличие» или «отсутствие» Бога: «Если есть Бог, то нет смерти и для человека. А если нет Бога, есть смерть и нет смысла жизни».

Безусловно, нам не перечислить всех психологических проблем, с кото­рыми сталкивается уходящий больной, хотя они на поверхности: проблемы любви, надежды, долга, вины, благодарности; сохранение своей жизни в де­тях, идей — в учениках и т. д. Но все они преломляются в зеркале смерти и настолько индивидуальны, что даже кратко обрисовать их в данном обзоре не представляется возможным.

Говоря о социальных проблемах, прежде всего хотелось бы подчерк­нуть, что рак — это особое заболевание, которое зачастую помимо смерти несет в себе бремя представления о «заразе». Эта навязчивая мысль о «зара­зе» порождена неясностью этиологии заболевания. Тогда как рассеять недо­умение, связанное с этой мыслью, способен и самый простой эксперимент. Увы, люди верят в это с трудом. Даже самые образованные готовы есть из той же посуды, которой пользовался онкологический больной, но дать эту посуду своему ребенку они воздержатся или задумаются. То же касается и одежды больного.

Тяжесть этого двойного гнета — смерти и «заразы» — порождает соци­альную изоляцию больного. Он сам начинает сторониться окружающих, и окружающие избегают слишком близкого общения с ним.

Беспомощность медицины перед грозным заболеванием и в ряде случаев возникающее у больного ощущение некоей «постыдности» этой болезни за­ставляют скрывать диагноз. Один умирающий больной со слезами облегчения заявил: «Да, у меня был рак, но я умираю не от него, а от пневмонии...»

Социальные проблемы связаны с инвалидностью больного, которая офор­млена или должна быть оформлена до его смерти, что в свой черед связано с Деньгами на похороны. Эта проблема в настоящее время актуальна, как никог­да, немыслимой дороговизной похорон травмированы сегодня сотни тысяч пожилых людей.

Социальной проблемой является в настоящее время и написание завеща­ния, и контакт с нотариусом, стоимость услуг которого непомерна, как сложен и его вызов в больницу.

Проблемой для больного является представление о встрече с прозекторс­кой. Одна больная умоляла выполнить ее «последнее желание», вынуть после смерти ее золотые коронки: «Я не могу представить грязные руки санитара, который будет лезть в мой рот и тащить зубы». (Стоит ли говорить, что найти

зубного врача, готового снимать коронки у умершего, невероятно трудно и также требует немалых денег.)

Подытоживая перечисленные проблемы, можно еще раз подчеркнуть, что боль, смерть и отсутствие гарантированной социальной помощи, — основные проблемы, которые ждут своего разрешения. То внимание, которое мы оказы­ваем приходящим в мир, должно оказываться и тем, кто его покидает.

Психогенные реакции больных на поздних, инкурабельных стадиях заболевания

Прежде всего хотелось бы подчеркнуть то обстоятельство, что смерть яв­ляется человеку через осознание ее. Человек, внезапно попавший под маши­ну, и за минуту до катастрофы не обладает психологией умирающего. В то же время пациент, узнающий о своем диагнозе и возможном прогнозе за пять лет до кончины, переживает свою смерть согласно всем психологическим за­кономерностям.

Несмотря на множество индивидуальных особенностей, существуют об­щие типы реагирования на известие о приближающейся смерти. Большинство исследователей фиксируют пять основных психологических реакций больно­го: шок, стадия отрицания, стадия агрессии, стадия депрессии и стадия приня­тия. Итак, более подробно остановимся на каждой фазе адаптации больного к экстремальной ситуации близкой смерти.

Фаза шока. Сознание больного наполняется картиной неотвратимой ги­бели, и психическую боль этой стадии трудно определить в словах. «Все обо­рвалось, сердце остановилось, я заледенел, информация ударила, как топор по голове и т. д.» Понятие взрыва равносильно понятию психологической смер­ти, от которой не всем суждено оправиться. Нередко сверхсильный стресс вы­зывает реактивный психоз со ступором, реже с возбуждением.

За ним следует фаза отрицания, вытеснения ситуации. Однако в пережива­ниях больного ситуация кризиса остается, хотя и вытесняется в подсознание. Извечный ход спасительной мысли о врачебной ошибке, о возможности нахож­дения чудотворных лекарств или целителя дает передышку простреленной пси­хике, но в то же время в клинической картине начинают возникать проекции прошлого, эквиваленты кризисной ситуации, которая переживалась пациентом когда-либо раньше. И нарушения сна со страхом уснуть и не проснуться, и страх темноты и одиночества, и явления во сне «покойников», и воспоминания войны, ситуаций угрозы жизни, — все нередко пронизано одним — психологическим переживанием умирания. Содержание психотической симптоматики так же полно ощущения опасности, которая звучит и в бреде преследования и колдовства, и в

соответствующих галлюцинациях. Порой явно истероидный характер психоза может трактоваться как бегство от невыносимой ситуации.

В фазе агрессии полученная информация признается и личность реагиру­ет поиском причины и виноватых. Не стоит забывать, что агрессия часто явля­ется реакцией, скрывающей в себе аффект страха. Тем не менее результаты ее нередко могут быть крайне драматичными. Один наш больной ослепил врача, которого обвинил в том, что тот «проглядел диагноз».

Протест против судьбы, негодование на обстоятельства, ненависть к тем, кто, возможно, явился причиной болезни, — все это выплескивается или каким-то образом должно быть выплеснуто наружу. Позиция врача или сес­тры — принять этот выплеск на себя из милосердия к пациенту. Мы должны помнить, что агрессия, не находящая объекта вовне, обращается на себя и может иметь разрушительные последствия в виде самоубийства. Больной не должен оставаться один, пока не выплеснет свои эмоции. Вслед за агрес­сией начинается стадия «торга». Больной вступает в переговоры за продле­ние своей жизни, обещая, например, стать послушным пациентом или при­мерным верующим.

Фаза депрессии также должна быть пережита, чтобы дать больному но­вое качество жизни. Хотелось бы пояснить, что каждая душа имеет свою «ко­пилку боли» и, когда наносится свежая рана, заболевают и дают о себе знать все старые. Чувства обиды и вины, раскаяния и прощения перемешиваются в психике, складываясь в смешанный комплекс, который трудно изжить. Однако как часто приговор выносит собственная совесть, которую редко удается зас­тавить молчать или переключить на иные толкования. Тем не менее и в опла­кивании себя, и в составлении завещания, в которых находят место и надежда на прощение и попытка что-то исправить, депрессивная стадия себя изживает. В страданиях происходит искупление вины.

На смену приходит стадия примирения с судьбой. Это именно тот мо­мент качественной перестройки жизни, переоценки физических и материаль­ных истин ради истин духовных. Смысл бытия, даже неопределяемый слова­ми, начинает распускаться в умирающем и успокаивает его. Это как возна­граждение за проделанный «крестный» путь. Теперь человек не клянет свою судьбу, жестокость жизни. Теперь он принимает на себя ответственность за все обстоятельства болезни и своего существования. Отсюда рождаются улыбки Для близких, и радость свидания, и доверие к воле судьбы.

Наверное, именно в это время в сознании рождается холистический прин­цип восприятия себя и мира как единого целого, где каждая капля несет в себе океан, где океан питает и окружает землю, где небо отражается в капле воды вместе с лицом человека... И не здесь ли прорыв души в экзистенцио-нальное время, которое сравнимо с вечностью? Не здесь ли ощущение цель-

ности бытия и значимости каждого момента жизни от улыбки до случайной слезы? Не это ли — космическое сознание, выплескивающееся за пределы личности?

Однако мы далеко не всегда встречаем больных в желаемой фазе приня­тия судьбы. Тем не менее адаптивный механизм других стадий предстает пе­ред нами в совершенной очевидности. Исключение составляет лишь стадия шока. Переживание паники наиболее болезненно, поскольку дезорганизует психику, гипертрофирует восприятие, нарушает оценочные аспекты сознания. Тяжесть шоковой фазы ложится не только на пациента, но также на родных и персонал, которые нередко вовлекаются в этот эмоциональный вихрь. Умира­ющий зовет на помощь, требует срочно что-нибудь сделать, чтобы удержать жизнь, мечется, рыдает, проклинает... В этих случаях предусмотреть ситуа­цию довольно трудно, к счастью, шок случается нечасто, и назначение нейро­лептиков или противотревожных препаратов является профилактической ме­рой, уже не говоря о психотерапевтической подготовке пациента.

Фаза отрицания, вытеснения встречается много чаще. Именно в ней отра­жается спорность вопроса об индивидуальном подходе в необходимости зна­ния правды о прогнозе и ситуации. Мы уже упоминали о ценности смирения перед судьбой и приятия ее воли, но нужно отдать должное тем, кто борется до конца, без надежды на победу. Вероятно, здесь имеют место и личностные качества, и мировоззренческие установки, однако ясно одно: право выбора — за пациентом и мы должны отнестись к его выбору с уважением и поддерж­кой. Примером тому были наши предки, в самых отчаянных ситуациях не скло­нявшие головы, ибо «мертвые сраму не имут».

Фаза агрессии также носит приспособительный характер, и сознание смерти смещается на другие объекты, возникает перенос страха как пассив­ного, мучительного в своем отрицании конца— в активный бросок навстре­чу угрозе, чего бы это ни стоило. Упреки, брань, гнев носят не столько агрес­сивный характер, сколько заместительный. Они помогают преодолеть страх перед неизбежным.

Фаза депрессии, вероятно, одна из самых частых, хотя фиксируют ее не во всех случаях. Это зачастую закрытое состояние, диалог с самим собой, пере­живание печали, вины, прощания с миром. Больные не всегда разрешают за­глянуть в свой внутренний мир и порой отделываются от участливых вопро­сов обычным: «ничего». Вероятно, самой правильной тактикой в этих случаях будет терапия молчаливым присутствием, разумеется, после квалифицирован­ной оценки типа депрессии и ее глубины, которая может требовать лечения антидепрессантами.

Следует отметить, что все перечисленные стадии не располагаются в стро­гом порядке и могут менять очередность. Мы нередко встречаем за стадией

принятия стадию отрицания, либо в пациенте с новой силой вновь может вспых­нуть жажда жизни и человек, с которым вы все уже обговорили, все вплоть до деталей желаемого погребения, вдруг возвращается к вам и спрашивает: «А кстати, доктор, когда вы меня лечить начнете?» И ваша позиция должна согла­совываться с позицией больного. Если ему необходима надежда, нельзя ее, от­нимать. Нет нужды что-то выдумывать самому и лгать, достаточно не пере­чить, оставить пациента в той установке, в которой ему в данный момент лег­че пребывать. Тем не менее критерием правильности ведения больного для нас служит стадия принятия, в которой осмысление жизни, решение многих психологических проблем является крайне важным. Часто мы отмечаем уди­вительный духовный рост больных в очень короткие сроки, что свидетель­ствует о необычайной интенсивности психических процессов, обострении памяти, чувств, мышления. Здесь же нелишне упомянуть и о проблеме време­ни умирающего больного, которое может растягиваться, а может и сжиматься. Мы имеем в виду ощущение времени, так называемое психологическое вре­мя, которое часами или какими-либо другими приборами не фиксируется. Для многих пациентов время начинает лететь неудержимо, и остановить или «рас­тянуть» оставшееся самому ему не под силу.

Переходя к типам частных психогенных реакций терминальных больных, можно отметить, что обычно наблюдается тревога, депрессия, ипохондрия, астения, обсессивный синдром, страх, дисфория, эйфория, апатия, деперсона­лизация, параноидные реакции, иллюзорно-галлюцинаторные переживания. Но мы хотели бы проанализировать реакции больных определенного типа в разные периоды их ориентации, то есть отрицания, агрессии и принятия.

I. Рассмотрим конкретный случай больного из группы с преобладанием шизоидных черт (56 пациентов). Больной С., 48 лет, строитель, без семьи, в прошлом был женат, но вскоре развелся. Детей нет. По характеру замкну­тый, много читал, увлекался техникой. С товарищами по работе резок, они считали его чудаком, мог спорить «до хрипоты», отстаивая свою идею, иногда в компании мог встать и уйти, не прощаясь и не объясняя своего поведения. С людьми сходился трудно. Алкоголь употреблял, но обычно не хмелел. Недомогание почувствовал год назад. Стал ощущать слабость, усталость, сильно кашлял. В один день решил и бросил курить. К врачам долго не об­ращался. Когда наконец обследовался, ему предложили лечь в онкостацио-нар, он отказался. Снова пришел к врачу, когда стала «болеть спина» и по­явилось кровохаркание. Решил спросить прямо, что у него. Получил уклон­чивый ответ, но понял, что «рак» и что оперироваться поздно. Страха, по его словам не испытал, но стало «пусто на душе». Решил, что дальше жить не стоит. Дома привел в порядок вещи, все вымыл «впервые за долгое вре-мя». Оделся во все чистое, купил водки и принял вместе с ней какие-то енот-

верные, две пачки. Был обнаружен приятелем и направлен в реанимацию. Там откачали и отправили домой. Был зол на врачей, ругал их, заявлял, что «в стране дураков исключений не бывает». Надежды вылечиться не питал, да и считал, что «не для чего жить». Незадолго до поступления в хоспис попытался читать «какую-то мистическую литературу», однако отбросил ее, так как «сам мог додуматься до куда более интересных вещей». Поступил в хоспис в связи с болями и по социальным показаниям, некому было за ним ухаживать. Диагноз: рак легких IV стадии. Метастазы в печень и позвоноч­ник. Жаловался на боли в шейном отделе позвоночника и на бессонницу. В контакт вступал неохотно. Отмечалась угнетенность, снижение настроения, Через несколько дней после снятия болей и адаптации заметно смягчился, стал более доступным, однако о себе говорил неохотно. Тяготился обще­ством соседа по палате, заявил, что для него сейчас лучше быть наедине с собой. Постоянно просил держать открытым окно, говорил, что чувствует «свежий воздух моря», «природу». Состояние быстро ухудшалось... В пос­ледние дни перед кончиной больного раздражали любые звуки, кроме «шума воды». Просил открыть кран в раковине, чтобы постоянно слышать, «как льется вода». Затем просил принести к постели таз с водой, куда опускал то руки, то голову. Объяснений не давал, однако сказал, что «так ему вполне хорошо». Скончался тихо, во сне. Перед этим благодарил сестер и врачей, что «впервые меня поняли». Мы отнесли нашего пациента к группе так на­зываемых «шизоидов». Как видно из описания, шоковая реакция на инфор­мацию о диагнозе и прогнозе имела сверхсильный характер. Мы помним, что обычно шизоиды — это люди со своим особенным миром, который про­тивостоит всему остальному миру и имеет свои внутренние законы и логи­ку. Крушение его «Я» является крушением мира вообще. Со смертью «Я» для пациента как бы исчезает весь мир. Отсюда трагизм переживания полу­ченной информации о близящейся смерти. Хотелось бы обратить внимание на то, что решение о самоубийстве было скорее интеллектуальным, а не аффек­тивным. «На душе стало пусто», «понял, что не для чего дальше жить» -эта идея лежит в основе поступка. Казалось бы, период отрицания болезни у больного отсутствовал. На самом же деле он предшествовал шоковой ре­акции: когда больному было предложено лечь на обследование в онкоста-ционар, он ушел, исчез из поля зрения врачей на несколько месяцев, и толь­ко боль заставила его вернуться к врачу.

Период агрессии не отличался выраженностью. Досада на врачей, кото­рые «вытащили его с того света только для того, чтобы он все равно умер». также не отмечалась эмоциональной насыщенностью. К ругани примешивал­ся сарказм, язвительные насмешки над «глупостью российской». В какой-то степени и собственный поступок не казался достаточно «разумным». Период

депрессии пал на время поступления в хоспис. Был также не очень глубоким и не очень продолжительным.

Вероятно, более всего впечатляет период принятия. Примирение с жиз­нью. Потребность в общении с природой. Слушание звуков льющейся воды, психическое растворение в стихии. Мы можем только догадываться, какие за­щитные механизмы психики включались в последние дни жизни больного. Важно то, что мы не навязывали ему своих представлений, «услышали» его последнее желание, не отрицали его «странный характер» и в конечном итоге, по словам больного, «поняли его». Он ушел «в мире».

Типичность описанного случая явно не исчерпывает всех особенностей группы шизоидов, и далее мы попытаемся дать наиболее полную, обобщен­ную, картину наблюдаемых нами проявлений.

Итак, шоковый период в данной группе бывает довольно тяжелым и не­предсказуемым в силу замкнутости внутреннего мира пациента. Разброс кар­тин шоковой реакции очень велик — иногда полученная от врача информация может вообще не задеть пациента, так как у него «свои» представления и «своя» логика жизни...

Период отрицания у этой группы больных отличается очень большой дли­тельностью и нередко затягивается до настоящего конца. Больной просто не воспринимает информацию, которая не сообразуется с его аутическим вос­приятием. Соответственно, психологическое время этих больных часто растя­гивается. Больные нередко концентрируются на своем прошлом, переживают его заново, по многу раз. Окружающая среда в таком случае не представляет особой важности, больной пребывает в мире своих грез. Нередко пациент созда­ет различные версии, например, что его заболевание — не онкологическое. Убедить в обратном не представляется возможным. В других случаях все силы больного направлены на излечение, он обращается к экстрасенсам, легко поддается внушению, которое согласуется с самовнушением. В отношении к окружающим чаше всего проявляется равнодушие или агрессия. В отноше­нии к себе, напротив, — повышенное внимание и концентрация на своих ощу­щениях. Больные подолгу разглядывают себя в зеркале, ощупывают свое тело, следят за собой, лечатся, сидят на каких-то особых диетах. Мы уже говорили. что период отрицания совпадает с отчаянной борьбой за жизнь. Эта борьба может внезапно прекратиться, если сознанием больного принята религиозная идея. Тогда вся его психика переключается на это. Больной видит подтвержда­ющие его собственные мысли сны и видения, и постепенно смерть начинает терять для него свое негативное начало.

Завершая описание этого периода, следует упомянуть о нескольких случа-х> когда больные этой группы как бы «забыли» о диагнозе и продолжали жить и Работать, как будто с ними ничего не случилось.

Период агрессии у шизоидов обычно краткосрочен. Агрессия по отноше­нию к близким носит характер не столько эмоциональный, сколько умозри­тельный. Больные упрекают своих родственников в холодности, равнодушии, недостаточном внимании. Однако наблюдаются ситуации, когда возникают параноидальные идеи, что родственники хотят от них избавиться, «околдова­ли» их, «сглазили», «наслали порчу». Больные анализируют обстоятельства жизни, взаимоотношений, находят подтверждающие их версию моменты. Редко агрессия обращается на себя. Суицидальная готовность ориентируется на «пер­сонифицированный рак». Больные кончают самоубийством, чтобы «отомстить раку». Характер суицида позволяет предположить мотивы мщения. Больной не просто принимает смертельную дозу лекарства, а бросается на рельсы или с высотного здания. В посмертных записках звучат идеи «уничтожения зла» и «заразы». Именно среди этого типа больных элемент «магии», «колдовства» толкал на сжигание одежды, на смену места жительства и даже подталкивал к перемене образа жизни. Вероятно, с этим связана потребность в расширении пространства. Больные не выносили пребывания в комнате, постоянно нужда­лись в больших открытых пространствах. У нескольких больных мы отмечали непереносимость красного цвета.

Период депрессии. Из особенностей этого периода для шизоидной груп­пы следует подчеркнуть, что депрессивный компонент печали, тоски был ме­нее выражен, чем апатический. Больные избегали окружающих, стремились к одиночеству, чувство вины нередко носило мегаломанический характер. Боль­ные ощущали себя причиной зла, которое вошло в мир. В этот же период они нередко просили дать им смертельную дозу лекарств, чтобы скорее умереть. Однако эта суицидальная готовность тоже являлась скорее умственной, чем эмоциональной. В беседе больные легко переключались на другие темы. Сле­дует подчеркнуть наличие многочисленных галлюцинаторно-иллюзорных пе­реживаний, сновидений и предчувствий у этих больных, которым во сне явля­лись их двойники, родители, ангел, возвещающий о смерти. В нескольких слу­чаях мы могли фиксировать, что эти видения сбылись. Нередко даты смерти больного совпадали с предсказаниями. Чувство времени замедлялось. Ощу­щение пространства не требовало пребывания на улице и не вызывало завы­шенных претензий к окружающему. Состояние депрессии, боязнь за жизнь заметно ослабевали, уступая место примирению с реальностью. Период де­прессии, так же как предшествующий ему, не был длителен. Зачастую он фик­сировался как отсутствие контакта с больным. Больной отказывался от разго­воров и просил «не лезть в душу» или отговаривался усталостью.

Период принятия. Чаще всего этот период совпадал с приходом веры ь бессмертие. Характер этой веры, хотя и приходил через чтение Евангелия и Библии, носил явно субъективный характер. Больные рассуждали о том, в кого

они должны воплотиться в следующей жизни, расспрашивали о том, воз­можна ли пища на небесах, как разговаривать с родственниками, как увидеть умерших знакомых. В то же время обильное чтение религиозно-мистичес­кой литературы поддерживало и порождало невероятную смесь разнообраз­ных представлений о том свете. Само обращение больного нередко требовало определенного ритуала. Больные, проснувшись среди ночи, сообщали о своих видениях, требовали привести священника, юриста, чувство времени не удов­летворяло больных, многие, сменив ориентацию на вечную жизнь, жаждали поскорее попасть на тот свет. Эта установка нередко реализовывалась: боль­ная Н. поехала на кладбище, на могилу родителей, после этого отказалась от дальнейшего лечения и от приема пищи и через несколько дней скончалась. У некоторых готовность к смерти проявлялась следующим образом: они ждали смерти во сне, перед сном раздевались и спали со скрещенными на груди ру­ками. Следует отметить, что в этот период принятия у многих больных ярко проявлялся их аутический характер. Готовясь к смерти, завершив свои дела и ритуалы, они полностью отгораживались от родных и окружающих, погружа­ясь в свой собственный мир. Насколько мы могли судить, больным не требова­лось большого пространства, мир для них сужался, они могли общаться с му­равьем или концентрироваться на крохотной картинке. Завещание о похоро­нах нередко носило характер странностей. Один больной просил сжечь себя и затем, смешав содержание урны с землей, посадить в нее цветы и держать все это в его доме. Другая больная просила высыпать ее прах в каком-нибудь свя­том месте, либо около церкви, либо в монастыре, объясняя это словами заупо­койной молитвы, где говорится: «Со святыми упокой».

II. Рассмотрим примеры второй группы, так называемых синтонных, цик­лоидных больных (74 человека).

Больная А., 57 лет, пенсионерка, в прошлом работала поваром. Муж скон­чался. Живет с семьей дочери. По характеру общительная, открытая, добродуш­ная. Все принимает близко к сердцу. Особенно переживает ссоры в семье между зятем и дочерью. Привязана к внукам. Шоковая реакция на информацию о забо­левании была довольно сильной. «Доктор сказал, что опухоль. У меня закружи­лась голова. Поняла, что все кончено. Если б не было рядом дочери, наверно, не смогла бы идти. Страшно было целый день. Казалось, что вот-вот умру. Пред­ставляла, как внутри меня «ползет рак». Заснула только со снотворным. На сле­дующий день стало легче. Подумала, что хоть смерть и близка, но сейчас я жива и ничего особенно не болит. О лечении думала без особой надежды. У меня столько болезней, и гипертония, и диабет, и инфаркт был 3 года назад, так что от операции я отказалась, да и врач особенно не уговаривал. Я для себя решила, что Достаточно пожила. Меж тем дочь все внушала, что эта опухоль не злокачествен­ная — ((не рак)) я соглашалась с ней, чтобы ей было лучше. Вначале, после

врача, не знала, чем заняться, все из рук валилось, затем поняла, что, если зани­маюсь каким-либо делом, то отвлекаюсь от мыслей и становится легче. Тем не менее время никак было не заполнить. Все равно мысли осаждали. Поплачу вти­хомолку, и полегчает...» В хоспис поступала с диагнозом рак матки IV стадии. Довольно легко адаптировалась к окружающей обстановке. Была приветлива, контактна. Однако через некоторое время стала сердиться на дочь. «Обещала прийти и не приходит, даже не позвонит по телефону. Сплавила меня с рук сво­их». При визите дочери скрывала свое раздражение, так как боялась, что та не возьмет обратно домой. Призналась медсестре, что, «как у вас ни хорошо, а я хочу в своем доме умереть». Вскоре в течение нескольких дней отмечался пери­од сниженного настроения. Плакала, высказывала идеи малоценности: «Я за всю свою жизнь ничего не сделала, только обед варила». К персоналу обращалась с просьбой не заботиться о ней, «оставить как есть», говорила, что она не стоит такого ухода, «пусть лучше о других заботятся чем о ней. Затем это состояние прошло. Дочь обещала забрать ее домой на следующей неделе. Настроение по­высилось. Охотно вступала в контакт, шутила, поддерживала других больных и ухаживала за ними. Была выписана домой на поддерживающих обезболиваю­щих препаратах. Через неделю скончалась дома в ясном сознании. Спокойная. Перед смертью просила привести внуков, чтоб «поглядеть в последний раз».

И в этом случае шоковый период отличался остротой, но здесь это была преимущественно эмоциональная реакция. Страх и тревога «мешали идти», казалось, что должна «вот-вот умереть». Тем не менее эта реакция была не продолжительной: на следующий день уже проявилась достаточно реалис­тическая оценка ситуации: «Я же сейчас жива». Этот же реализм не дал раз­виться реакции отрицания болезни. Элементы ее отмечались у больной эпи­зодически. «Вспыхивала надежда, а вдруг пронесет», но тут же трезво отме­тала эти мысли: «Я уже достаточно пожила». В этом ключе интересно оце­нить момент, когда дочь просила врачей не говорить матери правду «о раке». А мать, чтобы не травмировать дочку, соглашалась, что у нее доброкачествен­ная опухоль. Агрессия была у больной довольно невыразительной и прояв­лялась в реальных раздражениях в адрес дочери. В дальнейшем больная рас­каялась и просила прощения. Наиболее четок был период депрессивных пе­реживаний. Следует отметить, что он довольно типичен для больных груп­пы «циклоиды», чья психика существует в основном в двух ипостасях: от веселого состояния к грусти. Элементы депрессии со сниженным настрое­нием, идеями малоценности («я не стою ваших забот»), отказами от еды вскоре сменились легкой эйфорией, когда больная узнала о выписке домой. Период примирения периодически возникал, чередуясь с другими состояниями. Кон­чина больной произошла в состоянии покоя, реалистичного взгляда на ситу­ацию. И так, как хотела больная: дома, в окружении родных.

Рассмотрим подробнее проявление психогенных реакций этой группе боль­ных, которые, как мы помним, живут преимущественно эмоциональной жиз­нью, контактны и синтонны.

Первая шоковая реакция от полученной информации проявлялась доволь­но сильной тревогой и страхом, тем не менее ее период не затягивался и нередко больной успокаивался мыслью, что смерть возможна, близка, «но сейчас я жив». Период отрицания также был достаточно коротким, борьба с истиной и вытеснение ее обычно не затягивались. Потребность в реальном знании о диагнозе и прогнозе была достаточно выражена, и само отрицание болезни возникало скорее как принятие игры, котор> ю затеяли окружающие близкие люди. В своем большинстве пациенты этой группы, в отличие от шизоидов, хотели знать правду о реальном положении вещей. В этот период больные пытались занять себя внешними делами, уйти от мыслей. Психоло­гическое время для них замедлялось, и в связи с возросшей активностью (попытка занять себя) все они проделывали массу дел, но никак не могли заполнить время, которое для них растягивалось. Чувство пространства так­же расширялось.

Некоторые больные говорили, что ощутили себя крошечными муравьями в гигантской вселенной. Окружающий мир приближался к ним. Ощущение родства с природой, нежность и любовь к растениям, животным, утешение от общения с лесом, рекой, цветами, поддерживало их. Борьба за жизнь была выражена не более, чем готовность к принятию своей судьбы. Заболевание расценивалось как несчастье, но не как возмездие.

Период агрессии также был выражен нерезко и длился недолго. Если воз­никали чувства раздражения, неприятия, озлобленности, то одни находили под­тверждения в фактах реальной жизни, и упреки были справедливыми, другие винили врачей и близких за сокрытие правдивой информации о болезни. В конфликтах отсутствовала мстительность. Сам характер агрессивных реакций проявлялся во вспышках гнева, и после короткого «выплеска» больные быст­ро отходили, просили прощения. Аффект агрессии был скорее направлен на самого себя, чем на окружающих. Явлений подмены объекта, замещений, ха­рактерных для группы шизоидов, не отмечалось. Больные не срывали злобы На ком-то, непричастном к ситуации. Также мы не могли фиксировать долгого поиска причин болезни. Чувство времени несколько ускорялось. Любопытно, как один больной заметил по поводу своего почерка: «Я увидел, что мой по­черк изменился, я словно торопился высказать свои обиды, и почерк был не мой». Близость смерти в этот период расценивалась как урок для окружающих его родных, не замечавших прежде, кто (какой человек) работал и заботился о них. В отношении себя больные часто проявляли недовольство, осуждали свое тело,которое их подвело.

Период депрессии у этих больных был наиболее выражен. Наряду с печа­лью, тоской больные высказывали идеи малоценное™, упрекали себя, что не успели вырастить детей, не успели чего-то (главного) сделать, завершить ра­боту, корили себя за лень. Психологическое время для них как будто останови­лось, больные отмечали, что их тяготит ожидание: «Ожидание тяжелее смер­ти». Ощущение пространства также заставляло чувствовать себя маленькими, не нужными всему этому большому миру. Больные нуждались в контакте. Их чувство печали, не замыкающееся на самом себе, требовало разделить его с кем-то. В отношении болезни отмечалось некоторое преувеличение тяжести симптоматики. Нередко больные жаловались на боли и забывали о них в про­цессе беседы, когда удавалось излить свое горе.

В период принятия эту группу циклоидных больных, наверное, право­мерно было бы назвать реалистами. Этап принятия ситуации характеризо­вался естественным, спокойным и уравновешенным состоянием. Мы отмеча­ли, что больные, взяв себя в руки, скорее успокаивали родных, чем сами нуж­дались в успокоении. Для них в этот период характерно исчезновение чув­ства времени. Больные живут повседневной жизнью, настоящим, в отличие от всех других групп. Подытоживая, они оценивают свою жизнь, пишут пись­ма близким, прощаются с родными, благодарят врачей, пытаются оставить о себе хорошую память. Спокойно, без эмоций обсуждают, где и как их похоро­нить. Складывается впечатление, что больные растворяются в пространстве. сливаются с окружающей жизнью. Так, один больной, любовно обнимая де­рево, сказал: «Ну, я-то уйду, а деревья, трава, цветы останутся, да и тело мое превратится в какое-нибудь из растений и будет кого-то радовать». Следует сказать, что эти больные наиболее приятны и для персонала, и для окружаю­щих их близких людей.

III. Приведем пример из наблюдений над третьей группой больных с пре­имущественно тревожно-мнительными чертами, так называемых «психас­теников» (71 человек).

Больная Р., 62 лет, в прошлом медсестра, по характеру крайне тревожная, мнительная. Несколько лет назад потеряла мужа, который скончался от рака желудка, тогда же решила, что ей суждено также умереть «от рака». Ходила обследоваться к разным специалистам, главным образом онкологам. Никак не могла успокоиться, обращалась к невропатологу и психотерапевту. Они дали реланиум, но он не помог, три года назад гинеколог «что-то обнаружил в яич­никах». «Сразу поняла, что дело плохо. Врач же тянул резину и не говорил правды», хотя назначил гормоны и химиотерапевтическое лечение. Жила по­стоянно «как будто меня жарили на медленном огне». Наконец, положили в стационар и сделали операцию. Врачи сказали, что «все хорошо, однако гис­тологию мне не показали». Решила найти врача, который бы все сказал ей «на-

чистоту». Разговор этот состоялся, но результат был непредвиденным. Полу­чила информацию, что у нее злокачественные клетки, хотя все удалено и мета­стазов нигде не обнаружено. «Правда чуть меня не убила, хотя я и ожидала ее. С трудом вернулась домой и три дня «выла», запершись в комнате. Хорошо, что была одна, а то бы отправили в психиатрическую больницу». С этого вре­мени потеряла сон. Возникли навязчивые мысли о смерти. «Представляла, как буду умирать, лежать в гробу». Написала завещание, по многу раз прощалась с родными. Меж тем, когда проходила курсы химиотерапии, несколько успокаи­валась. Вообще, контакты с медиками давали успокоение, тревога облегча­лась. «Белый халат стал символом надежды. Возвращаясь домой, надевала белый халат или вешала его на виду. Обзавелась многими знакомыми из вра­чебного мира. Постоянно звонила им, и беседы несколько успокаивали». Воз­никла мысль попытаться забыть о болезни. «Пусть врачи лечат, а я буду жить сколько Бог даст». Написала письмо Кашпировскому, истратила деньги на известных («важных») гипнотизеров и экстрасенсов, которые должны были внушить ей покой и забвение болезни. Эффект от лечения бывал крайне не­продолжителен. Внушению поддавалась очень плохо. «Только поверишь на мгновение, что все в порядке, как тайная мысль — а гистология, а рак? И все сначала». Тогда возникла озлобленность против «шарлатанов», одновремен­но возненавидела весь мир — «все здоровы, живут и не мучаются, а я стра­даю, как на кресте...»

Реакции раздражения были недолгими, чаще обращались на саму себя. В хоспис поступила с диагнозом рак яичников IV стадии, чтобы «снять трево­гу». Окружение больных вначале как-то успокоило, «не я одна», затем стало раздражать. Требовала особого подхода. Постоянно искала контакта с персо­налом, но выговорить свою тревогу не могла. В конце пребывания в стациона­ре отмечала, что «мир как-то изменился», она не чувствует «яркости красок». «Все блекло, как сквозь туман». Просила дать возможность проконсультиро­ваться у окулиста. По выписке продолжала часто звонить, вызывала на дом выездную службу, чтобы поговорить и успокоиться. Назначение феназепама несколько купировало состояние. Лекарства, назначенные до этого времени, принимала «по своему усмотрению». Боялась «переесть таблетки». Дома боя­лась оставаться одна, постоянно вызывала внука или ездила ночевать в квар­тиру дочери. Испытывала страх умереть во сне. Период принятия своей судь­бы был своеобразным, поскольку совпал с развитием де персонал изаци о иного синдрома. Ощущала себя «живым мертвецом», «ничего не чувствовала»: «Те­перь и умереть не жалко, все равно я словно и не живу». Скончалась на руках близких, и, возможно, от инфаркта миокарда. Последние слова были: «Ну вот, слава Богу, хоть не от рака помираю». Как видно из этого случая, характерной особенностью психастеника на протяжении всей болезни является наличие

выраженного тревожно-депрессивного синдрома с навязчивостями. Он про­ходит сквозным путем через все этапы реагирования больного на известие о смерти; отрицание, агрессию, депрессию и принятие. Логична трансформа­ция его в деперсонализационно-дереализационный синдром. Однако попро­буем обобщить картину динамики психогенных реакций на всех этапах с уче­том опыта других больных этой группы.

Период шока порождает у психастеников немыслимый ужас. Если реак­ция страха иногда может иметь позитивный характер, мобилизуя личность, то состояние ужаса полностью парализует психическую жизнь больного. Люди не могут овладеть собой, порой совершая при этом самые нелепые поступки. Так, один больной в течение недели метался то в Москву, то обратно, не в силах справиться с охватившим его аффектом. Второй пытался немедленно покончить с собой. Третий потерял речь и долгое время не мог говорить. Дру­гие больные отмечали свою первичную реакцию на информацию как оглуше­ние от удара. Следует сказать, что у некоторых больных отмечалось предин-фарктное состояние.

Период отрицания носит мучительный характер, и, хотя длительность его в наблюдаемых случаях была невелика, он постоянно возвращался до по­следнего момента. Чувство нереальности («это не со мной»), деперсонализа­ция («это не я»), нередко возникали на фоне тревоги. Следует отметить, что в эти периоды больные ориентировались не на себя, а на окружающих людей, на авторитет близких, знакомых, врачей, медсестер. Внешне больные актив­но отбрасывали саму мысль о болезни, но фактически постоянно метались между противоположными точками зрения. Попытка больных узнать правди­вую информацию о себе и своей болезни на самом деле не означала реально­го желания узнать правду. Больной боялся ее. причем пытался отсрочить ко­нечную информацию. Иногда возникал парадоксальный страх страха, боль­ные боялись, что «страх убьет их». Психологическое время невероятно уско­рялось, чувство пространства расширялось, и больные теряли себя в нем. Им хотелось какой-то стабильности, но они не могли получить ее. Свое тело они ощущали как клетку, в которой закована их душа, так же как и они сами, теле­сные, обреченная на смерть. В поисках стабильности предпринимался поиск позитивных референтов, завязывалась дружба с врачами, медсестрами, одно­временно составлялся круг знакомых среди онкобольных. Последнее обстоя­тельство (общение с себе подобными), как признался один больной, помогло принять негативную информацию: «В толпе умереть не так страшно». Пре­бывание в хосписе вызывало положительную реакцию, поскольку больные отмечали, что определенность лучше метания. В отношении своего тела боль­ные испытывали страх, отчуждаясь от него и ожидая увидеть худший вари­ант, чем на самом деле. Период агрессии был выражен слабо, агрессия почти

не была направлена на окружающих. В основном агрессивные тенденции ре­ализовывались в отношении себя. Больные искали причины в прошлой жиз­ни, бесконечно перебирая причины причин. Иногда — фантазировали на тему своей смерти и возможности суицида, на который почти никогда не реша­лись. Они жаловались на неспособность концентрировать внимание, на по­стоянные колебания настроения: от надежды к отчаянию, отмечали, что борьба с собой «отнимает все силы». Часто отмечалось возникновение навяз­чивости. Больные предполагали, что, свершив какой-либо ритуал, они изба­вятся от своей судьбы, улучшат свое состояние. Поиск помощи в церкви пе­ремежался с поисками гипнотизеров и экстрасенсов. Затем пациенты начина­ли обвинять себя то в излишней доверчивости, то в глупости. Контакт с близ­кими был нарушен. Потребность в постоянном диалоге реализовывалась в виде монологов с самим собой.

Период депрессии характеризовался наличием тревожного компонента. Наиболее часто явления ажитированной депрессии перемежались с явлени­ями деперсонализации. Примечательно высказывание больного с ярко выра­женными явлениями сомато-психической деперсонализации — он заявлял так: «Я уже не чувствую своего тела, как будто оно умерло, но может, я себя почувствую, когда буду умирать на самом деле». Ощущение времени ускоре­но, и больные часто торопятся что-то сделать в «оставшиеся дни», и обычно ничего не успевают. Идеи виновности, малоценности, осуждения себя со­провождаются копанием в прошлом. Больные много говорят о смерти, до конца не веря в нее. Их цепляние за жизнь — это скорее проявление страха перед смертью. Больные постоянно заняты поиском лекарств, испытывают потребность лечиться до последнего момента. В отношении окружающего пространства пациенты заявляли, что не находят в нем своего места. Гармо­ния природы не утешает, поскольку не относится к ним. Одновременно на­правленность на прошлое и фантазирование о будущем не дают возможнос­ти принять реальность настоящего.

Период принятия фиксировался крайне редко и продолжался обычно не­долго, сменяясь поочередно предыдущими стадиями. Чаще всего этот период возникал на фоне истощения аффекта. Больные впадали в апатию, но это не тяготило, а скорее радовало их, потому что наступало избавление от тревоги: «Мне хорошо, потому что все решено». В то же время больные нередко прояв­ляли заботу о родственниках, торопливо переписывая завещание, старались все вспомнить и не обидеть никого из близких, отдавали распоряжения, про­сили прощения, убеждали родственников не тратить много денег на похоро­ны, потому что им будет все равно. Часть больных находила утешение в рели­гиозных представлениях, придавая большое значение ритуалам, приходу свя­щенника, чтению молита; к своему заболеванию относились брезгливо, сове-

товали родственникам провериться у онкологов, окружающего персонала стес­нялись, просили не прикасаться к ним, чтобы «не подцепить» чего-то.

IV. Рассмотрим случай больной из группы демонстративных личностей, так называемых «истероидных» (38 человек).

Больная К., 43 лет, музыкант по образованию, замужем, имеет пятилет­нюю дочь. По характеру общительная, жизнерадостная. Окружающие счита­ют ее «яркой личностью» со многими талантами, из которых наиболее значи­мый «умение быть красивой при всех обстоятельствах жизни». Всегда имела много поклонников, однако не могла сделать выбор. Вышла замуж поздно, за «морского офицера», который «любил море так же, как она». Взаимоотноше­ния в семье не складывались. Во время очередной ссоры, когда она была бе­ременна, муж ударил ее в грудь, «и на этом месте в дальнейшем выросла опу­холь». Известие о диагнозе перенесла стоически, решила, что «быть амазон­кой» (после удаления груди), это значит «остаться в седле» и «бороться, пока хватит сил». Однако, когда ей предложили через некоторое время удалить вто­рую грудь, а также придатки, почувствовала себя «на краю пропасти». Это ощущение «высоты, с которой можно упасть» осталось с ней навсегда. В тот момент, когда оно пришло, К. выходила из кабинета врача, держась за стену и избегая подходить к окнам: «Казалось, что могу "выпасть"». Однако справи­лась и с этим наваждением. В онкологической клинике была «центром» для больных. К ней «все обращались за поддержкой», и она «никому не отказыва­ла». Выйдя из больницы продолжала работать. Мужа заставила «съехать с квар­тиры». Видела в нем причину болезни. Разоблачала его «истинную сущность» перед общими знакомыми. «Много раз вызывала его на разговор», требовала, чтобы «покаялся», отказался от ребенка, которого «тоже убьет, как и ее». При­знавалась, что «не может оставаться одна». Осенью поехала в Павловск «про­щаться с парком». Шла по аллеям и плакала. К ней участливо подошел какой-то мужчина. Она стала вдруг рассказывать ему всю свою жизнь. «Рыдала» до того, что с ней случился обморок. Вообще же не разрешала себе «расслаб­ляться». Чувствовала ответственность перед подругами по несчастью и перед окружающими людьми. За жизнь боролась с отчаянным упорством, хотя отка­зывалась от химиотерапии, когда узнала, что могут выпасть волосы, хотела оставаться «женщиной до конца». За две недели до кончины переговорила с онкологами. Поняла, что дальше бороться не сможет. Обратилась к священни­ку, причастилась. Собрала всех знакомых для прощания, но не смогла «пого­ворить с каждым». Хотела «пристроить дочку», чтобы какой-нибудь «хороший человек удочерил ее». Перед кончиной просила одеть ее в концертное платье. Сказала дочери, что будет хранить ее «с того света», и пусть та не боится ее. Картина, приведенная в данном описании, достаточна ярка и типична и не нуждается в специальном анализе. Через все стадии проходит реакция отри-

цания болезни и смерти. Душевные переживания постоянно ищут опоры у окружающих. Потребность в зрителе заставляет воспринимать поведение боль­ной как своеобразную игру, где сценой является сама жизнь.

Проследим теперь динамику клинической картины в опыте других боль­ных этой группы. В период шока первоначальная информация вызывала часто явно шоковые реакции, у больных проявлялась симптоматика ступора или суб-ступорных состояний, а также явления «фуги». Характерна оценка их поведе­ния по описанию близких: больной как бы слышит то, что ему сказали, но по выходу из кабинета врача долго не может отвечать, словно продолжает не слы­шать, Другой вариант: в ответ на нежелательную информацию больная вне­запно начала смеяться, смех —до икоты. Третий вариант реакции: больная стала рыдать, бесконечно повторяя: «Мама, мамочка, где моя мама?» Часть больных отмечали обмороки, у некоторых отказывали ноги, их приходилось вести к родственникам.

В период отрицания, пожалуй, ни у кого из других групп не были так ярко выражены явления вытеснения информации. Уникальная способность не слы­шать того, что они не хотят, не воспринимать реальности, давали иной раз картину эйфории. Больные вели себя так, словно избавились от какой-то опас­ности и жадно наслаждаются жизнью. Период отрицания мог затянуться до последнего момента. Ощущение времени у больных ускорялось, но они по­стоянно пытались его обогнать, получить как можно больше впечатлений, ко­торые бы заглушили их скрытую тревогу. Ощущение пространства не было постоянным, и больным было его то мало, то слишком много. Нередко мы сталкивались с бравадой, когда больные говорили, что спокойно примут смерть, что знают о своем прогнозе. Более глубокий контакт выявлял, что больные начисто отрицают свой диагноз и возможность смерти.

Период агрессии часто обнаруживал, как больные могут подменить ситуа­цию. Одна из наших пациенток после разговора с онкологом придралась к поведению мужа и на следующий день затеяла развод, требуя немедленно его оформить. Другие больные нередко бросались «в политику»: их увлекали ка­кие-то политические события, разоблачения, пикетирование мэрии. Однако нередко агрессия направлялась непосредственно на близкого человека: «Это ты убил меня». Обвинений самого себя почти не случалось. Ощущение време­ни было непостоянным —то ускорялось, то замедлялось, однако больные вос­принимали его достаточно гармонично. Обладая пластичной психикой, в период агрессии больные демонстративно высказывали суицидные тенденции, заявляли врачам: «Скорее бы смерть!» В другой раз, задавая врачу вопросы о Диагнозе, предлагалась готовая установка: «Скажите правду, ведь у меня не Рак, ведь еше не все потеряно?» В своих взаимоотношениях с окружающими больные были агрессивны, кроме как в отношении выбранного самостоятель-

но врача, которому доверяли. К своему телу относились бережно, старались сохранить эстетичность.

Период депрессии. Явления депрессии не отличались глубиной, часто вы­плескивались — со слезами, истерическими сиенами прощания. Последние скорее напоминали театр. Сновидения больных сопррвождались красочнос­тью и многозначительностью, пациенты требовали их истолкования.

В этот период у них возникала потребность в постоянном контакте с окружающими. Инфантильность психики больного нередко вызывала пред­ставление о контакте с ребенком, ожидающим постоянного утешения и не могущего оставагься наедине с самим собой. Часто мы были свидетелями, как больные оплакивали самих себя. Чувство времени замедлялось. Больные в этот период были ориентированы на будущее, фантазировали о своих по­следних минутах, о похоронах и о жизни близких после их смерти.

Период принятия. В этот период мы сталкивались с проявлением экстати­ческой религиозности. Больные часами могли говорить на духовные темы, умилялись своим открытиям, расспрашивали окружающих, простит ли их Бог и попадут ли они в рай. У многих'отмечалось переживание потусторонней жизни. Их фантазии и представления нередко реализовывались в символичес­ких сновидениях. Иногда возникал интерес к тому, как будут происходить их похороны, как они будут выглядеть в гробу. Одна больная попросила сфото­графировать ее в позе умершего человека, чтобы «посмотреть на себя со сто­роны». В то же время они продолжали Не верить, что умрут. Личностные осо­бенности этого гипа больных позволяли включить и мобилизовать на уход за ними всех родных и знакомых. «На всякий случай» больных посещали (по их просьбе) экстрасенсы и «колдуны». Одновременно в форме сделки шел диа­лог с Богом: «...сотвори чудо исцеления, и я полностью поверю в тебя». Любо­пытно, что способность к самовнушению порой помогала больным избегать выраженного болевого синдрома. Но демонстративный характер пережива­ний, их театральность не позволяли нам полностью признать этот период ста­дией принятия, поскольку в глубине его отчетливо прослеживалось отрицание пациентами смерти.

V. Приведем случай из группы так называемых «эпилептоидных» паци­ентов (69 человек).

Больной Г., 54 лет, инженер, женат, имеет взрослого сына. По характер} стеничный, привык быть лидером в семье и на работе. Требователен к себе и окружающим. Считает, что нужно быть во всем «точным». Педантичен до ме­лочей. Заявляет, что в жизни незначительных вещей нет. 5 лет назад был опе­рирован по поводу рака прямой кишки с выводом ануса на брюшную стенку. Тяжело переживал операцию. Сообщил, что всегда был брезглив, а тут прихо­дится «брезгать самого себя». Если б знал раньше, что его будут оперировать.

не стал бы «тянуть лямку», а покончил с собой. Тем не менее долго считал, что у него все «хорошо обошлось» и — будет жить до 70 лет, самое меньшее. Когда обнаружились метастазы в печени и явления асцита, «понял все по гла­зам родных». В течение недели не вставал с постели, отказывался от еды и не отвечал на вопросы близких. Заявил, что хотел бы умереть сразу (быстро). Потом выдал крайне агрессивную реакцию в адрес лечащего врача и опериро­вавших хирургов. Обвинял их в невежестве, в том, что не предупредили его о диагнозе, а дали гарантию, что он «еще их самих переживет». С угрозой гово­рил, что, если бы хватило сил, он бы и в самом деле их пережил. Эта реакция периодически повторялась, лишь только заходила речь о его болезни. Вскоре переключился на самолечение. Приглашал экстрасенсов, поверил в них. Стал придерживаться строгой диеты. Начал читать мистическую литературу. Отме­тил, что ему открылась жизнь с «другой» стороны и он даже благодарен судь­бе, которая послала ему болезнь, чтобы «открыть ему глаза». Порой был эк­зальтирован, учил близких «пониманию» жизни. Настроение носило почти эйфорический оттенок. Ухудшения состояния как будто не замечал. Однако за три дня до кончины сообщил близким, что «игра проиграна» и он умирает. Срочно стал составлять завещание, заканчивать все дела. Пытался утешить жену. Приказал ей держать себя в руках, заявил, что твердо знает теперь, что смерти нет. Ночью видел ангела-хранителя, от которого получил благодать Веры. В день смерти ушел причаститься. После этого просил не мешать ему и всем выйти из комнаты. Когда близкие вошли, лежал со скрещенными на гру­ди руками уже мертвый.

Опять мы видим, что шоковая стадия была выражена довольно резко. Неделю лежал в постели, пытаясь умереть. Реакция агрессивности прояви­лась прежде периода отрицания болезни. Своеобразие последней заключалось в попытке справиться с болезнью оккультными методами, требовавшими за­бвения болезни и утверждения себя здоровым. Депрессивная фаза совпала с шоковой реакцией, а затем эпизодически проявлялась, хотя и не давала выра­женной картины. Реакция принятия характеризовалась обращением пациента к Богу, примирением со своей судьбой. Личность, несомненно сильная, до са­мого конца осталась верной себе. Во всех перипетиях его воля принимала уча­стие, внося те или иные коррективы.

Подытожим характер этих реакций, учитывая опыт общения с другими больными этой группы.

Шоковая реакция развивается не сразу, но зато длится долго, поскольку пациенты часто обладают выраженными тормозными реакциями (тугодумы). Восприятие на вербальном уровне опережает эмоциональную сферу. Зато аф­фект, охватывающий больного, носит брутальный характер, чаще всего это реакция страха, но он может замещаться агрессией и аутоагрессией. Реакция

страха довольно отчетливо выявляет две стадии — парализующую и мобили­зующую. Больные рассказывают, что над ними «меркнет небо, солнце». Затем появляются вопросы: «Почему?», «Откуда?», «Как «ударил этот камень»?».

Период отрицания. Учитывая активность, «бойцовские качества» боль­ного, его состояние в этот период определяется его установкой. Торпидность аффекта затягивает этот период. Интересно, что, когда отрицание развивает достаточную силу, больной почти близок к эйфории. В этот момент ему необ­ходимы собеседники, убеждая которых он с их помощью убеждает себя само­го. .Игра с самим собой включает близких друзей, медицинский персонал, ко­торых больной заставляет поддерживать свое отрицание. И если это удается, он испытывает счастье. В арсенале его логики десятки примеров, когда врачи ошибались в диагнозе, а также доказательства, что с ним не может быть этого. Время растягивается, пространство, напротив, сужается. Больной ощущает, что над ним «нависла невидимая туча». Он охотно вступает в контакт с окру­жающими, но стремится подчинить их своему мнению.

Период агрессии. В этот период агрессивность больного также носит бру­тальный характер. Больной начинает мстить тем, кто еще вчера вторил ему, отрицая диагноз. И одновременно он пишет жалобы, вступает в конфликты с теми, кто, по его мнению, был недостаточно оперативен в постановке диагно­за. Криминогенная готовность больного нередко толкает его на физическую расправу с объектом агрессии. Следует подчеркнуть, что агрессия этого типа больных — тоже бегство от себя, от истины, от «поражения».

Взрывы ярости заставляют больного то писать, то рвать завещание, звать родных и прогонягь их, подозревать близких людей в корысти. Нередки суи­цидные тенденции. В этой группе пациентов они реализуются чаще, чем во всех других. Чувство времени сужается, ощущение пространства также иска­жено — в сторону уменьшения. Все окружающее для больных являет собой преграду, которую они должны преодолеть. В палате эти больные стремятся занять лидирующее положение, подчиняют других своей воле, с окружаю­щими постоянно вступают в конфликты. В отношении заболевания отмеча­ется персонификация рака, который иной раз они пытаются уничтожить са­мым варварским способом: «сжечь йодом», просят «вырезать» метастазы, «не считаясь с риском». Период агрессии длится недолго, но носит взрыво-образный характер.

Период депрессии. Чаще наблюдается тревожная анксиозная депрессия. Чувство времени носит парадоксальный характер. С одной стороны, больные заявляют, что время течет, «как густое масло», с другой — ощущение близкого конца заставляет считать минуты, часы, дни. Больные часто пытаются фиксиро­вать свое состояние, ведут дневники. Установка на поиск случившегося застав­ляет бесконечно анализировать прошлое. И в этот период больные переносят

эффект агрессии на себя. Период депрессии особенно мучителен, потому что больные не могут ничего делать, и это еще больше дестабилизирует их психику. Нередко они замыкаются, и горе тому, кто пытается вывести их из этого состоя­ния. Депрессивная реакция может мгновенно смениться агрессией.

В отношении своего тела — крайне негативные тенденции, больной часто заявляет, что ненавидит себя, брезгует своим телом.

Период принятия. Этот период нестабилен, периодически сменяется дру­гими стадиями. В то же время он проявляется достаточно ярко, если больной становится религиозен и принимает религиозную точку зрения на бытие. Па­циент зачастую сообщает, что «начал общаться с иным миром», «почувство­вал свой дух». Энергия, прежде направленная на этот мир, переключается на загробный. Возникают частые сновидения, где больной общается со своими родными. Установка нередко вызывает иллюзорное восприятие. Так, одна боль­ная сообщила, что в момент, когда тушат свет, икона Божией Матери улыбает­ся ей или смотрит на нее особым образом. В то же время иные больные крайне негативно воспринимают информацию о потустороннем мире. Выйдя из со­стояния комы, одна из наших пациенток раздраженно заявила: «Все ложь, там ничего нет, нет Бога. Там сплошная пустота». В основном больные продолжа­ют жить прошлым, но проецируют его на будущее. Их переживания постоян­но связаны с прощанием. В отношении приближающейся смерти появлялся практический интерес - например, они пытались узнать, как лежать, когда бу­дешь умирать. При этом к телу по-прежнему сохраняется агрессивное отно­шение. Большинство больных просит сжечь их. Несмотря на практичность и предусмотрительность, больные часто не оставляют завещания, поскольку «ни­кому ничего не надо», «все равно все умрут».

Роль врача в сообщении больному информации о неблагоприятном диагнозе

Общение с умирающим человеком относится к наиболее напряженным и тягостным компонентам врачебной деятельности. Современная обиходная культура отказывается принимать смерть как нормальное явление. В ней ви­дится враг, с которым следует сражаться, не ограничивая себя ни средствами, ни временем. О ней можно говорить лишь отвлеченно от конкретного челове-ка, собеседника как о чем-то, что имеет отношение лишь к некоему объекту наблюдения.

В результате тотального оптимизма, возведенного в ранг государственной идеологии, все внимание, все усилия общества должны были быть сконцент­рированы на жизни, и смерть не должна была омрачать настроений общества,

занятого построением рая на земле. Примерно такое же отношение отмеча­лось и в развитых капиталистических странах, где его величество «бизнес» превращал жизнь в хорошо отлаженный механизм, а смерть — в досадное недоразумение.

Умолчание смерти таило под собой страх общества и особенно в нашей стране, где диагноз смертельного заболевания всячески скрывался от боль­ного, что было узаконено в так называемой медицинской деонтологии. Умол­чание — страх — ложь — отчуждение — депрессия складывались в логичес­кую цепочку, отражавшую общую тенденцию к отрицанию негативных сто­рон жизни.

Тщательное оберегание молодежи от контактов со смертью и умираю­щими приводило к своеобразному отрицанию смерти и, соответственно, обесцениванию самой жизни. Встречаясь со смертью лишь на экранах, мо­лодежь не переживала ее реальности. Агрессивность, которая заняла место среди наиболее предпочитаемых у молодежи качеств, во многом обязана забвению смерти.

Сугубо специальным — медицинским — следствием неприятия смерти было и сокрытие диагноза и прогноза от больного. Неблагоприятный прогноз включался в круг «врачебной тайны», которую предлагалось тщательно охра­нять от больного. Сторонники дезинформации пациента о прогнозе объясня­ют свое отношение к истине необходимостью уменьшить вероятность разви­тия реактивных психических расстройств у больного. Предполагается, что ложный благоприятный прогноз, «деонтологическая легенда» облегчает тече­ние болезни, что не только аморально, но и неверно по существу, поскольку не совпадает c реальной динамикой клиники заболевания.

Не случайно Европейское совещание по правам пациента (Амстердам, 1994) приняло «Декларацию», которая в числе других определила право паци­ентов на исчерпывающую информацию о состоянии своего здоровья, включая медицинские факты относительно своего состояния, данные о возможном риске и преимуществах предлагаемых альтернативных методов лечения.

Пациент имеет право на представление сведений о возможных послед­ствиях отказа от лечения, информацию о диагнозе, прогнозе и плане лечебных мероприятий.

Однако знание важности такого поведения еще не означает легкости его реализации. Большая часть семейных врачей предпочитает не говорить о смерти с умирающими. В одном из исследований было показано, что они предпочита­ют говорить о фатальном исходе скорее с женщинами (22%), чем с мужчина­ми (15%), чаще с людьми более высокого социального класса (24% и 5% — среди мужчин и 30% и 26% — среди женщин). Многие из врачей, которые заявляют, что они теоретически уверены в необходимости обсуждать с боль-

ным подобные вопросы, на практике часто используют всяческие уловки для умолчания правды.

Особый подход к умирающим больным накладывает особые требования к любому медику, работающему с пациентом. Одним из основных принципов психотерапевтического отношения является заповедь «Не навреди». Для этого с самого начала необходимо внимание к нуждам и желаниям пациента. Мы должны предполагать или знать, чего хочет пациент. Попытка навязать ему свою поддержку, свои представления может быть попросту не принята паци­ентом. Потому в работе с умирающим больным необходимо прежде всего уметь слушать и слышать его. Каждый из нас обладает системой психологической защиты, она индивидуальна и в основном столь совершенна, что реакция адап­тации происходит самопроизвольно. И опасно неумелыми или нежелательны­ми действиями разрушить ее.

Потому-то в центре внимания при ведении терминального больного дол­жен быть пациент, личность которого нередко игнорируется, а вовсе не сама болезнь (ее нозологические особенности, клиника, специфические методы ле­чения). В ситуации, когда дополнительные лечебные мероприятия не могут принести пользы, пациент особенно нуждается в общении с тем врачом, кото­рый окажется способным организовать личностно-ориентированную систему терапии с акцентуацией внимания на вопросах его эмоционального и физи­ческого комфорта.

Следует избавить пациента от изоляции по отношению к близким ему лю­дям. Ширма, которой он отгораживается от других больных, выполняет функ­цию могилы, разверзшейся перед ним еще до кончины. Молчание — враг уми­рающего и служит лишь увеличению степени его изоляции от общества.

Семья и друзья больных раком часто объясняют свое нежелание обсуж-дать с ними тревоги и страхи тем, что это может вызвать у больных беспокойство, которого у них не было до того. В этом случае человек рассуждает при­мерно так: «Если я спрошу его, переживает ли он по поводу лучевой терапии, то он начнет переживать даже в том случае, если он не думал об этом, пока я его не спросил». На самом деле так не бывает. Это, в частности, подтвердили результаты исследований, проведенных в 60-х годах в Великобритании психо­логами среди смертельно больных людей. Исследования показали, что разго­воры с друзьями и родственниками не ведут к появлению новых страхов. На­оборот, страх усиливается, если человек не имеет возможности рассказать о нем. Люди, которым не с кем поговорить, чаще страдают беспокойством и Депрессиями. Другие исследования показали, что серьезно больные люди стал­киваются с тем, что с ними перестают разговаривать, и от этого они страдают еще больше. Стыд является одной из причин, которые заставляют человека скрывать свои чувства. Многие стыдятся проявлений беспокойства и страха.

Им действительно страшно, но при этом они считают, что «не должны» боять­ся, и поэтому стыдятся собственных чувств. Можно по-настоящему помочь близкому человеку, если выслушивать его страхи и говорить о них. Для боль­ного это служит доказательством, что его понимают и принимают его чувства, а также помогает ему справиться со своим стыдом и страхами.

Очень часто внутренний мир пациента находится под прессингом родных. которые, проецируя свои страхи на пациента, заставляют его играть роль оп­тимиста, упрямо дожидающегося «завтрашнего» улучшения и выздоровления. С первых же контактов с семьей необходимо убедительно показать, что врач будет служить в первую очередь пациенту, который находится в здравом уме и. разумеется, имеет свои права на жизнь и на полноценную информацию о ней. Той же позиции служения, а не навязывания своих условий доктор ждет и от семьи. Предупредив родственников, врач получает возможность более свободно общаться с пациентом.

Психологически верным будет найти время и специальное место для бесе­ды с больным о столь жизненно важных для него проблемах. Это специальное время определяется не врачом, а пациентом, так как врач и пациент должны будут вместе пережить следствия негативной информации. Место необходимо найти там, где никто не мог бы помешать беседе. Если мы требуем тишины в театре, то, понимая значимость не только каждого слова, но и тона беседы, не­обходимо создать для нее идеальные условия. Речь идет о жизни, и мелочами нельзя пренебрегать, ибо можно случайным, непродуманным движением пси­хологически убить пациента. Не лишним будет привести пример из практики, который об этом свидетельствует. В онкологическом институте молодой врач во время перевязки послеоперационной раны непроизвольно поджал губы и слег­ка закатил глаза. Пациентка очень доверяла врачу и внимательно следила за вы­ражением его лица, пытаясь оценить свое состояние по его реакции. Вернув­шись в палату, она стала плакать. Соседям объяснила, что врач, открыв рану, изменился в лице, поджал губы и закатил глаза. Из этого она поняла, что ее состояние безнадежно. К вечеру у нее развился инфаркт и она скончалась.

Разумеется, пациент должен испытывать доверие к тому, кто вступает с ним в диалог, чтобы дать правдивую информацию. В хосписе в этом случае нет приоритета за лечащим врачом. Каждый пациент, обладая своими харак­терологическими особенностями, может выбрать для себя любого из персона­ла, к кому испытывает симпатию и доверие. Потому к беседе с больным дол­жен быть готов любой человек из персонала.

Понимание того, что хочет пациент, и готовность к совместному пережи­ванию «информации на двоих» поможет в успешной беседе. Вступая в диалог; нужно в первую очередь предоставить больному право активной позиции, а самому занять место слушателя. Иногда пациент}' необходимо «выплеснуть-

ся», но всегда нужно помнить, что он внимательно наблюдает за реакцией со­беседника. И даже если вы не произнесли ни слова, это может быть истолкова­но как подтверждение позиции пациента.

На вопросы пациента, что с ним происходит, что это за болезнь или что его ждет, нельзя спешить с ответом. Первое, что необходимо понять, не прово­кация ли это со стороны больного с целью получить ожидаемый ответ, а вовсе не истину. Для этого существует метод контрвопросов. Например:

— Скажите правду, что у меня и насколько это серьезно, — спрашивает пациент.

— Почему вы задаете этот вопрос? Что вы сами думаете об это? Что вы подразумеваете под серьезностью и как вы сами оцениваете свои силы? -следует ответ.

Вопросов можно задать достаточно много, но из ответов нужно попытать­ся понять истинные мотивы пациента узнать правду.

Если пациент высказывается в оптимистическом духе, его не нужно разу­беждать. Можно согласиться с его точкой зрения, не подтверждая ее. Напри­мер: «Возможно, ваше мнение имеет под собой реальные основания. Кто, как не вы, способен оценивать свои силы». В этом случае вы не прибегаете к об­ману, вы лишь соглашаетесь с возможностью существования определенной точки зрения больного. И в дальнейшем он не сможет обвинить вас в обмане. Доверие к вам не пошатнется, так как «свои карты вы оставили при себе».

Если пациент действительно ждет правдивой информации, он сам скажет и о своем диагнозе, и об ожидаемом прогнозе. При этом задача врача — про­контролировать, что пациент понимает под словами рак, опухоль, злокачествен­ные новообразования, метастазы и т. д.

Важным моментом в информировании больного является принцип не да­вать всю истину сразу. Растяжка во времени, с открытием правды по частям, помогает пациенту созреть для полноты истины. Исключительно чуткая связь с больным позволит заметить, когда информации уже достаточно. В следую­щий раз беседа будет еще более откровенной и приближенной к истине. На­пример, раковый больной находится в полном неведении: начинать надо с по­нятия новообразования, в следующий раз появляется понятие опухоли, затем злокачественной опухоли и, наконец, рак, метастазы и т. д.

Самыми тяжелыми бывают случаи двойной ориентации пациента — в диагнозе и прогнозе. Неверная информация, полученная от хирургов, порой порождает крайне тяжелые недоумения. «Я твой рак вырезал, теперь у тебя нет рака», — заявляет врач, и последующие объяснения в хосписе не прини­маются пациентом. Он твердо верит в то, во что ему хочется верить.

Следует сказать, что информация о болезни и прогнозе зачастую не об­суждается с больными. Мы же говорим о способности человека прочесть ин-

формацию через ситуацию, а не путем слов. Значительную роль играет итак называемый языктела, которым пользуются сотрудники. Специфика повышен­ного внимания и готовность откликнуться на любую просьбу приводят боль­ных в недоумение. Дурной стереотип обычных медицинских учреждений, где пациент запуган и вынужден обо всем просить, если не сказать выпрашивать внимание персонала, по контрасту с хосписной службой так ярко свидетель­ствует об особом подходе. И нередко пациенты сами догадываются о том, чем вызвано это милосердие, что за люди им служат и что за специфика учрежде­ния, в которое они помещены.

Вернемся к беседе с пациентом. Контакт с ним должен быть максимально тесным. Медик должен видеть лицо больного, в беседе применять паузы, пред­ставляя пациенту возможность проявлять активность. Слушая пациента, под­держивать его, употребляя междометия, или повторяя его последние слова. Идеальным является осуществление физического контакта. В момент дачи ин­формации медик берет за руку пациента или касается его плеча. Тогда аффек­тивный негатив разделяется на двоих. Фактически происходит следующее. «Да, положение безнадежное, но вы не останетесь в одиночестве. На всем пути, который вас ожидает, мы (хосписная служба вкупе с родственниками) будем с вами и облегчим любые трудности». Психологическое наблюдение, что в при­сутствии кого-либо, особенно врача, медсестры, родных, боль и страдания пе­реносятся легче, работает неукоснительно. Хочется подчеркнуть, что истинно гуманные отношения с больным как раз и требуют не оставлять его одного. Если медик присутствует при рождении, то и конец жизни должен быть обес­печен присутствием его, ибо врач, медсестра, санитарка — не просто работ­ники медслужбы, но и друзья пациента, сострадающие ему в его страданиях. Здесь уместно привести слова одного признанного авторитета из области ме­дицины, который, рассуждая о враче, имеющем дело с неизлечимым боль­ным, говорит: «Его" высочайшая миссия начинается там, где кончается воз­можность излечения больного».

Качество жизни в паллиативной медицине

Работа с умирающими больными по-особому ставит проблему качества жизни. Нередко понятия жизни и смерти совмещаются так, что одно опреде­ляет другое и их взаимозависимость приводит к тому, что качество жизни по­лучает оценку качеством смерти и наоборот.

Как же связываются эти понятия? Принципы паллиативной терапии по­нуждают рассматривать умирание и смерть с позиций жизни. В самом деле, комплексный подход к человеку предполагает всестороннее удовлетворение его нужд и, соответственно, забота о больном выстраивается в медицинском, психологическом, социальном и духовном аспектах.

Медицинский аспект создания качества жизни опирается прежде всего на обезболивание. Следует подчеркнуть, что боль — один из жизненных показа­телей, характеризующих состояние пациента; показатель, который должен от­мечаться и измеряться так же, как температура, пульс, дыхание, давление, пи­тание и стул. Нелишне напомнить, что наличие и оценку болевого синдрома в цивилизованном обществе делает всегда сам пациент. Вслед за обезболивани­ем идет уход, где чистота, покой, отсутствие проблем с едой и стулом создают предпосылки, насколько это возможно, для телесного комфорта.

Психологические проблемы, вероятно, самые трудные, поскольку затра­гивают не только внутренний мир пациента, но и взаимоотношения с окружа­ющими, уровень образованности, интересы, мировоззрение больного и его установки на решение своей судьбы. Участие в этих проблемах референтного лица, не обязательно психотерапевта, но возможно и просто близкого челове­ка дает более легкие пути для своего разрешения.

Социальная помощь в создании качества жизни ни в ком не вызывает со­мнений. Решение проблем семьи, быта, работы, финансовых вопросов, заве­щания — все это долг общества пациенту и обратная с ним взаимосвязь.

Потребность в духовной поддержке мы описываем последней, но значи­мость ее едва ли не первая среди всех перечисленных факторов. В самом деле, опыт показывает, что решение медицинских проблем во всей их полноте не дает еще качества жизни и так называемой легкой, спокойной смерти. Так же психологическая и социальная реабилитации не могут считаться полноценны­ми без духовного аспекта помощи.

Хосписная служба: история, проблемы, перспективы

Практическим воплощением принципов паллиативной терапии является хосписная служба — служба, призванная заботиться об умирающем больном. Хосписное движение зародилось в 60-70-х годах в Англии и связано с именем доктора Сесилии Сандерс, работавшей с терминальными онкологическими больными. С этого же времени отмечается всеобщий интерес к развитию пал­лиативной медицины. Необходимо подчеркнуть, что возникновение хоспис-ного движения напрямую связано с гуманистическими традициями, которые декларируют особое отношение к страданию и смерти. В этом плане исклю­чительную роль в подготовке общественного мнения сыграло исследование Элизабет Кублер-Росс «О смерти и умирании» (1969 г.), а также работы докто­ра Рональда Моуди об опыте потусторонних переживаний.

Само слово «хоспис» имеет латинское происхождение и означает — «стран­ноприимный дом». Еще во времена Средневековья существовали такие мона­стырские дома для заболевших пилигримов, совершавших паломничество в Святую Землю (Палестину). Попав в тяжелые обстоятельства, люди нередко обращались за помощью к Богу. При этом давались обеты совершить палом­ничество к Святым местам, если их просьба будет услышана. Таким образом, взяв в качестве аналогии пилигрима, хосписы рассматривают каждого челове­ка как странника на земле, чей путь рано или поздно должен закончиться. И в конце своей дороги любой путник может обрести помощь в хосписе.

В настоящее время хосписы — это учреждения, где осуществляется комп­лексная помощь умирающим онкологическим больным, а иногда и больным СПИДом. Помимо медицинской помощи, занимающейся в широком смысле слова, обезболиванием, уходом за больными и контролем над симптоматикой — то есть всем, что входит в понятие паллиативной медицины, — здесь оказывает­ся психологическая поддержка как больным, так и их родственникам.

В основу помощи умирающим заложен социальный аспект, который взвы­вает к состраданию, милосердию и в большинстве случаев избавляет пациен­та и его семью от платы за заботу. Принцип, что за смерть нельзя платить, так

же как за рождение, носит этический, нравственный характер. В самом деле, появление человека на свет и уход из этого мира в обыденном смысле не свя­заны с его желанием и волей. Естественно, учитывая и беспомощность лично­сти перед лицом судьбы, общество не должно заставлять его расплачиваться за это. Любое, нравственно ориентированное государство, как бы бедно оно ни было, должно брать на себя заботу об этих группах населения. Существуют и многочисленные благотворительные хосписы, помимо бюджетных, которые создаются самим населением. Таким образом, бесплатность заботы об умира­ющих — один из пунктов философии хосписа.

Социальная поддержка хосписной службы проявляется не только в уходе за самим пациентом, но и в помощи всей его семье в силу того, что заболевае­мость и смертность среди родственников резко возрастает после потери близ­кого человека. Создание группы психологической поддержки семьи снимает эту проблему или, во всяком случае, как-то разрешает ее. Специально обучен­ные психологи или волонтеры ведут работу с людьми, переживающими поте­рю. Правильная постановка психотерапевтической помощи в случаях «горе-вания» позволяет не только пережить утрату, но зачастую конструктивно ре­шить проблемы дальнейшей жизни.

При хосписах организуются своеобразные волонтерские клубы осиротев­ших родителей или клубы вдов и вдовцов. В России, в первом хосписе в Лахте, организована подобная служба опеки для детей, чьи родители умерли в хосписе. Подчеркивая нравственный характер социальной службы хосписов, сле­дует также отметить, что наряду с моральной поддержкой в ряде случаев ма­лоимущие слои получают и материальную помощь в виде гуманитарных по­сылок, бесплатных путевок и медицинской помощи. Эти вопросы разрабаты­ваются социальными работниками хосписа.

Возникновению хосписов в России мы обязаны английскому журналисту Виктору Зорза, который сумел пробить бюрократические стены и организо­вать здесь первый хоспис — в Санкт-Петербурге. Целесообразность организа­ции службы хосписа может основываться не только на идеалах милосердия, но и на чисто экономических выгодах. Достаточно назвать такие цифры: в США на купирование болевого синдрома в год тратится 66 миллиардов долла­ров при стоимости строительства одной подводной лодки 1,2 миллиарда. Учи­тывая, что весь флот США имеет около 30 современных подводных лодок, можно сделать определенные выводы. Однако в России все иначе. И это не­смотря на то, что создание хосписа в каждом районе для населения 300 — 400 тысяч человек вполне оправдывает себя экономически. Один из принципов работы хосписа предполагает пользование пролонгированными обезболива­вшими препаратами типа MST. которые даются в виде таблеток, а не инъек-Ци" К сожз.ют.ю. благие порывы запустить производство этих препаратов в

России были блокированы бюрократами, не желающими упускать «власть из своих рук». Ведь назначение обезболивающих дает возможность пользовать­ся этим и получать деньги. Потому и идет столь бессмысленная борьба с нар­команией среди онкологических больных.

Необходимо подчеркнуть, что осуществление всех принципов работы хос­писа могло бы решить проблему и одноразовых шприцов, и двухкратных по­сещений онкобольного для введения наркотиков, и проблему медтранспорта и шприцов, и бензина. Достаточно подобрать дозы пролонгированного препа­рата, обезболивающего пациента, и весь этот гигантский механизм обслужи­вания онкологического больного оказался бы не нужен. 2-3 таблетки раз в 8-12 часов, и проблема могла быть решена так же, как она уже решена во всех цивилизованных странах мира. Не нужно было бы даже создавать койки хос­писа. Сам хоспис мог бы оставить за собой задачу подбора доз наркотических препаратов и ухода за теми пациентами, кто лишен возможности получать по­мощь на дому.

Что касается самого сырья, то .ежедневно из средств массовой информа­ции мы узнаем, как едва ли не тонны наркотиков изымаются из недр крими­нального мира и уничтожаются. При том что для обезболивания всех онко-больных целого города Санкт-Петербурга в год требуется не более пятнадцати килограммов морфина.

С момента открытия первого хосписа в Санкт-Петербурге прошло 10 лет. Первый вопрос, который обычно возникает, — почему хоспис ориентирован прежде всего на онкологических больных? Вероятно, потому, что это самый тяжелый контингент больных. 70-80% из них страдают хроническим боле­вым синдромом, а также сопутствующей симптоматикой, проявляющейся в тяжелых диспепсических, неврологических и психических расстройствах организма.

По мировым стандартам один хоспис рассчитан на обслуживание 300-400 тысяч населения, и хоспис в Лахте поэтому обслуживает только один район — Приморский, где приблизительно 400 тысяч населения. В хосписе имеются три подразделения: стационар на 30 коек, дневной стационар и выездная служ­ба. С учетом того, что в районе насчитывается около 4 000 онкобольных, в том числе около 400 — в терминальной стадии, мы считаем, что такая пропорция достаточна для качественного обслуживания больных и их родственников (при наличии в районных аптеках препаратов для перорального применения и их финансовой доступности).

Все сведения о больных 4-й клинической группы мы получаем в поликли­никах района, там и знакомимся с больными, оцениваем их состояние. Пока­занием для госпитализации в стационар является в первую очередь болевой синдром, который не купируется в домашних условиях. Другим показанием

служит отсутствие возможности ухода за больным или необходимость пере­дышки для его родственников.

Здесь же не лишним будет упомянуть и о таком уродливом моменте, как «травля» соседями по коммунальной квартире онкологического больного. Ему запрещают пользоваться ванной, туалетом, выходить на кухню. И это может послужить также основанием для госпитализации. К сожалению, социально-правовой законодательной базы для защиты онкологического больного пока не создано и все проблемы приходится разрешать хосписной службе.

В стационаре больные находятся на свободном режиме. Близкие и родные могут их посещать и принимать участие в уходе. После подбора врачом ста­бильной дозировки обезболивающих больной имеет возможность (и часто ею пользуется) — вернуться домой. Связь с ним, однако, не рвется: сестры выезд­ной группы продолжают посещать его на дому, оказывая консультативную помощь и психологическую поддержку.

Дневной стационар при хосписе в силу объективных причин (нехватка помещений, плохая транспортная связь с городом) пока полностью не развер­нут. В идеале он должен быть как бы клубом онкобольных, где, помимо кон­сультативно-медицинской помощи больным и их родственникам, предпола­гается осуществление социально-реабилитационных мероприятий типа тера­пии занятостью, психологически-развлекательных программ. Пока нами осу­ществляется только консультативная работа.

Выездная служба состоит из трех бригад, оснащенных машинами; она организует стационары на дому, оказывая больным и их родственникам все виды помощи — медицинской, социальной и психологической. Она же отби­рает больных для госпитализации, порой и развозит их из хосписа домой и обратно.

Сосредоточенность всех трех подразделений в одном месте крайне целе­сообразна, так как позволяет решать многие проблемы больных: с ними про­должают встречаться и быть в курсе их дел выездные медсестры и врачи, ста­ционарный персонал своевременно получает информацию о выписавшихся больных, в том числе и об их родственниках. Хотелось бы отметить, что меди­цинские сестры выездной службы прикреплены к районным поликлиникам, и последние по мере возможности выполняют рекомендации хосписа.

Хосписная служба в Приморском районе завоевала авторитет, осуществ­ляя патронаж, оказывая психологическую и материальную поддержку боль­ным, делясь с ними гуманитарной помощью, обеспечивая катетерами, кало-приемниками, общими обезболивающими препаратами.

Интересно отметить влияние хосписов на моральный климат общества. Первоначально возникновение хосписа в России вызвало резко негативную реакцию как среди части чиновничества, так и среди населения, видевшего в

хосписах очаги онкологической «заразы». Однако через короткое время ре­путация «оазиса милосердия», где «не ждут денег», где «не просто работают, ,но служат больным», где «снимают боль как физическую, так и психологи­ческую», произвела огромное впечатление. Особенно любопытен факт улуч­шения криминальной обстановки в Приморском районе, что можно объяс­нить снижением агрессивности. Вероятно, многие понимают, что безудерж­ная пропаганда американских «боевиков» с культом насилия и жестокости носит не просто развлекательный, но и «научающий» характер. Изображение см-ерти на экране имеет некий романтизированный оттенок и не воспринима­ется всерьез.

Однако столкновение с реальной смертью, память и присутствие ее в нашей жизни в ореоле страданий заставляет по иному взглянуть на вещи. Информация о милосердном учреждении, работающем с умирающими, бы­стро разнеслась по городу. Среди заинтересованных лиц оказались и юные суициденты. Та же история с романтикой, где неудача может быть преобра­зована в героику самоубийства — «киношный трюк». Тем не менее рост су­ицидов среди молодежи неуклонно растет. Психиатрам известно, что пер­вый неудавшийся суицид влечет за собой последующие, уже более серьез­ные. И вот, столкновение с реально умирающими людьми — а оказалось, что многие молодые люди приезжали к хоспису «посмотреть на смерть», — отрезвляло эти горячие головы. Вот еще одно следствие — отказ от суицида после встречи с реалиями смерти.

Выражая деятельность хосписа в цифрах, можно сказать, что в среднем через стационар хосписа проходит около 300 больных, выездная служба опе­кает в год 400 пациентов. В год ею же осуществляется 5 тысяч выездов на дом. Число родственников, охваченных работой хосписа, — около полутора тысяч человек.

Теперь хотелось.бы поделиться нашими наблюдениями, перспективами и проблемами.

1. Особенностью российских хосписов является то, что две трети больных умирают в стационаре. Это «некачественная цифра», поскольку свидетельствует о низком социальном уровне населения. Наличие убогих бытовых условий, трудности во взаимоотношениях с родными вынуждают больных искать именно здесь, в хосписе, свое последнее прибежище. Хоспис же на самом деле не яв­ляется домом смерти, но служит качественной жизни до конца.

2. Нехватка лекарств заставляет «лечить собой», что предполагает удвоен­ный уход за пациентами, включающий огромную личностную самоотдачу Врачи и медсестры знают, что это означает и сколько сил на это тратится.

3. Третья проблема связана с персоналом. Трудность работы в хосписе обусловлена целым комплексом «вредных факторов». Более 60% наших боль-

ных имеют психические нарушения либо в момент смерти (интоксикация, аго­ния, расстроенное сознание), либо в предагональном периоде (интоксикация, метастазы в головной мозг). Мы постоянно имеем около 30% неврологичес­ких, обездвиженных больных, нуждающихся в специфическом уходе. Есть и так называемые «грязные больные»: с выводами кишки наружу, недержанием мочи, распадом опухоли, со рвотами и т. д. Наконец, сам процесс смерти и участие в нем с целью облегчения страдания (например, держание больного за руку даже при нарушенном сознании) и т. д. и т. д. Все эти трудности никак не сопоставимы с деньгами, тем более не соизмеримы с той зарплатой, какую имеют работающие здесь. Но эксплуатация энтузиазма не может быть вечной. Текучесть кадров в хосписе едва возмещается наличием стабильного контин­гента людей верующих. Практически нищенствуя, они, работающие «по серд­цу», в основном и держат на себе всю деятельность хосписа.

4. Небольшое количество добровольцев в хосписе контрастирует с запад­ными показателями, где на 20 больных приходится около 100-150 волонтеров. Хочется отметить, что нравственное содержание волонтерской службы как явления трудно переоценить. Часто в качестве волонтеров выступают люди, пережившие тяжелое горе. Обретение нового смысла жизни, заключенного в служении страдающим, несет двойную ценность, так как помогает и стражду­щим, и самим «недомогающим» благотворителям. Формирование волонтерс­ких команд в России осуществляется часто под эгидой церкви, чьи прихожане становятся ядром волонтеров. Так, на базе хосписа в Лахте организована Об­щина сестер милосердия Святой великомученицы княгини Елизаветы Федо­ровны. Психологический отбор и обучение добровольцев осуществляется пер­соналом хосписа.

5. Оставляет желать лучшего сама система организации хосписов. В ней царит полный произвол. У нас, в России, стало возможным наживаться на смерти. Стали появляться отделения, называющие себя «хосписами», но ни­как не отвечающие ни духу, ни организационной структуре, ни методикам, по каким работают все хосписы мира. Стала возможной дискредитация хоспис-ного движения как милосердного шага общества навстречу умирающему боль­ному. Поэтому мы ратуем за то, чтобы было организовано методическое обу­чение персонала новых хосписов; чтобы наименование «хоспис» присваива­лось лишь тем учреждениям, которые соответствуют мировому образцу веде­ния больных и помощи им; а также необходимы доступность и бесплатность хосписной службы.

6. Не следует думать, что мы стремимся канонизировать наш опыт. Одна­ко некоторые, «выстраданные нами» моменты мы хотели бы превратить в не­зыблемые. Например, принцип территориальности, который принят в нашей Работе. Во-первых, он способствует абсолютной доступности помощи для

любого жителя обслуживаемого района. Во-вторых, отграничение от других районов ставит администрацию последних перед необходимостью создания подобной службы и для населения своего района. В-третьих, мы имели воз­можность убедиться, что расчет числа коек хосписа и медперсонала выездной службы на население в 300-400 тысяч человек является оптимальным. В са­мом деле, хоспис как семья, как дом психологическом помощи населению, способен принять и обслужить 300-350 больных 4-й клинической группы. Но увеличение этой цифры вдвое или втрое тотчас же нарушит созданный ба­ланс. Именно в этом вопросе у нас имеются расхождения с опытом другого Санкт-Петербургского хосписа, берущегося обслужить теми же силами 1 мил­лион населения. Как нам кажется, это лишь нанесет ущерб качеству работы. Две-три бригады выездных медсестер при самых оптимальных условиях не смогут качественно обслужить 600-700 тяжелых больных, каждый из которых требует особого психотерапевтического подхода. При этом необходимо учи­тывать, что время контакта больного с врачом (медсестрой) должно опреде­ляться самим больным и, как минимум, при первичном знакомстве занимает около часа (без учета времени, затраченного на дорогу). Добавим к сказанно­му, что, если 6 медсестер вполне могут иметь «семью» из 200 человек (на каж­дую сестру — по 33 пациента), то эмоциональная связь одной медсестры со ста пациентами — весьма проблематична, особенно если принять во внима­ние запас душевных и физических сил персонала.

Итак, совершенно очевидно, что продуманность «пропорции» — соотно­шения численности персонала к определенному числу больных — должна сохраняться, то есть 30 коек в одном хосписе и не больше, чтобы уберечь боль­ных и персонал от излишней психологической нагрузки. (То же и в отношении выездной службы, органически связанной со стационаром.)

7. «Самодеятельность» в хосписе, как явствует из вышесказанного, не спо­собствует улучшению качества обслуживания онкологических больных. Так же, как не предполагает его. на наш взгляд, и создание так называемых Цент­ров паллиативной помощи, по сути кабинетов противоболевой терапии вмес­то хосписов и хосписной службы.

В процессе обсуждения вопросов развития в России хосписной службы группой наших коллег было высказано следующее соображение: вместо хос­писов («поскольку выйдет дешевле») предлагалось создание кабинетов пал­лиативной терапии. Самым обескураживающим в этом «рацпредложении» было то, что прозвучало оно буквально час спустя после того, как всеми нами был прослушан (усвоен...) курс по паллиативной медицине, прочитанный всемирно признанными в этой области авторитетами —'врачами хосписов Англии и Канады, имеющими колоссальный опыт и практику именно хос­писной службы.

Насколько мы могли судить по опыту Санкт-Петербурга и мнению многих московских медиков отделения паллиативной терапии направлены на купиро­вание физических болей, и в основном там используются «блокады», то есть «острые» методы обезболивания.

Осуществление этой помощи, во-первых, требует неоднократного посе­щения кабинета. Если отбросить в сторону отсутствие психотерапевтически подготовленного персонала, могущего не только лечить, но и осуществлять уход за больным, то как при этом мыслится доставка больного в кабинет? Транс­порт отсутствует, но если даже он будет, сколько сил потребуется, чтобы до­ставить больного в отделение? В помощь перемещающему (перетаскивающе­му!) больного с этажа на этаж на узких лестницах многоэтажек — в лучшем случае неприспособленный для этих целей лифт. Другого способа добраться до квалифицированной медицинской помощи нет. А если нет и «сопровож­дающего» — осуществление медпомощи мыслится на дому, в антисанитар­ных условиях? Скольких же больных охватит центр? И есть ли гарантия, что кто-то непременно будет находиться у постели умирающего? А кто будет под­держивать родственников?

И, самое главное, — ревнители центров паллиативной помощи даже не скрывают этого, — их кабинеты будут дешевле только для государства, но ни­как не для больного, которому «надлежит раскошелиться». И это вместо сис-•темы хосписной службы!

А не проще ли организовать ту же помощь противоболевой терапии в рам­ках выездной службы хосписа с его принципами гуманности, с его системой дачи обезболивающих средств через рот, тем самым обеспечивая помощь не выборочно, а всему контингенту онкобольных района?

Заканчивая полемику, хотелось бы подчеркнуть еще один момент. Хоспис в определенном отношении является альтернативой эвтаназии (об­легчения предсмертных страданий больного путем врачебного вмешательства, ускоряющего наступление смерти). Мы убеждены, обрывать жизнь больного, Даже по его просьбе, не только не гуманно, но и противоестественно. С точки зрения психиатра, просьба ускорить наступление смерти — это зов отчаяния, момент слабости, депрессии, беспомощности и одиночества. Этот момент проходит и сменяется другим, и наша задача — вовремя снять боль и купиро­вать то психическое состояние, в котором человек решился на ускорение при­хода смерти. С точки зрения природы, в которой большинство процессов це­лесообразно, каждый организм обладает своими биоритмами, и акушеры, ис­ходя из этих позиций, считают, что лучшие роды происходят без постороннего вмешательства. С тех же позиций можно попытаться оценить и смерть.

С позиций философии, науки — никто еще не знает определенно, явля­ется ли смерть концом жизни, или мы можем надеяться на ее продолжение.

Если принять во внимание последнее, то вхождение в мир, откуда человек пришел, также должно быть естественным, ненасильственным. Но даже если следовать привычной точке зрения о смерти «всего» человека, то исследова­ния последнего времени показывают, что момент фиксации смерти отдаля­ется и отдаляется: прежде это была остановка сердца, теперь фиксируется остановка деятельности мозга, а завтра может оказаться, что и наше физи­ческое тело полностью прекращает свою деятельность в гораздо более по­здние сроки. Не дополнительное ли это основание для недопустимости на­сильственной смерти?..

Психотерапия терминальных больных Психотерапия средой

Обращаясь к вопросам психотерапии, мы должны прежде всего обратить­ся к анализу тех страданий, которые испытывает больной. Если попытаться выразить их обычными словами;'то это будет звучать как «страшно, больно, одиноко». Система хосписа должна изменить эту ориентацию на противопо­ложную: «не страшно, не больно, не одиноко».

Когда мы оцениваем состояние пациента, мы должны помнить, что чело­век — это не только его тело, но и весь его психический мир, и, прежде всего, связь с понятием «дома». Дом — это та среда (социальная, бытовая, психоло­гическая), которая окружает нас, это не только стены квартиры, дом — это в первую очередь близкие, родные, это и любимые предметы, и животные— словом, все, что окружает человека, создает его «Я».

Обычно, когда человек попадает в больницу, он лишается дома: он лиша­ется обычной жизни, своих близких, которых может видеть только в опреде­ленные часы, лишен и привычно окружающих его предметов,— здесь он под­чинен режиму государственного учреждения. Словом, в больнице происходит депривация дома. В противоположность этому, хоспис ставит задачей созда­ние дома в своих стенах,— дома, в котором человек чувствовал бы себя защи­щенными.

В хосписе происходит возвращение пациенту утраченного «дома», ибо нередко в условиях малогабаритных квартир, в условиях оставшихся комму­налок и трудных взаимоотношений в семье человек, имея крышу над головой, бывает давно уж лишен дома как такового.

Если мы попробуем расшифровать понятие дома с точки зрения хоспи­са, то прежде всего вспомним, что для ребенка «дом» — это прообраз матки. В этом ключе рождение является потерей матки и в какой-то мере трагедией для ребенка. То же происходит в момент смерти — больной лишается «дома»

в широком смысле. И это страшно, поскольку неизвестность в первую очередь предполагает утрату защищенности, потерю привычных ориентиров.

Естественно, человек, оценивающий смерть с позиций жизни, и за гробо­вой доской пытается создать себе определенный «дом», каковым представля­ет себе могилу, памятник. И в этом его последнем распоряжении — где и как его похоронить — кроется отношение к телу, к самому себе и, в конечном итоге, отношение к «дому». В связи с этим чуткость, милосердие и внимание персонала к желаниям (и пожеланиям) больного приобретают особую значи­мость. Именно эти гуманные нравственные начала и заложены в психотера­певтической этике хосписной службы:

1. Отношение к пациенту как к личности.

2. Страдание страшно не само по себе, а когда оно бессмысленно, поэтому смысл обретается в ценностях окружающего мира:

а) в поисках истины, Бога;

б) в красоте;

с) в любви; в прощении и примирении с врагами; д) в окружающем мире.

3. Делать добро — один из важнейших этических принципов хосписа.

4. Минимум вреда и травматичности для пациента.

5. Оказание помощи, когда ее ждут или просят.

6. Уважение к жизни.

7. Принятие неизбежности смерти.

8. Использование всех ресурсов пациента.

9. Исполнение последнего желания.

10. Нельзя, чтобы лечение было тяжелее самого заболевания.

11. Стремление сохранить жизнь, но при биологической невозможности — создание условий комфортной смерти.

12. Индивидуальным потребностям больного дается приоритет перед со­циальными правилами. Больной должен чувствовать свободу, не ограни­ченную режимными моментами хосписа, поскольку он живет в особом времени и пространстве.

13. Чем меньше ожиданий, тем выше качество жизни.

14. Больной и семья — единое целое. Забота о семье — это продолжение заботы о пациенте.

Из этики паллиативной медицины вытекают основные принципы ухода за пациентом:

1. Умение слушать.

2. Терапия присутствием.

3. Умение служить.

4. Умение жить с пациентом.

5. Важность создания психотерапевтической среды.

6. Единство персонала и семьи в уходе за пациентом.

7. Привлечение волонтерской службы.

8. Индивидуальный подход к каждому пациенту и его близким.

9. Использование всех резервов.

10. Удовлетворение духовных потребностей.

Анализ рассуждений больных на тему того, как, каким образом они «хоте­ли бы» умереть, показывает, что пожелания людей в основном определяются параметрами: 1) быстро; 2) легко; 3) незаметно; 4) красиво; 5) дома.

Итак, попытаемся соотнести эти пожелания с возможностями хосписноп службы, исходя при этом из практики и опыта работы хосписа «Лахта».

Понятие быстроты — это временное понятие, оно связано с качеством. Именно качество проживаемой жизни дает больному желанное ощущение бы­строты («незаметности») умирания. Вспомните простой пример из обыден­ной жизни: когда «все хорошо», тогда и время летит незаметно, быстро.

В этом же ключе возможна и расшифровка незаметности: незаметно, потому что страшно. Смерть порождает в человеке ужас, и не зря антич­ность оставила нам образ Медузы-Горгоны, один лишь взгляд на которую убивает любое живое существо. Интересно, что «тяжесть, страх и болез­ненность» атеистами и верующими связываются именно с ситуацией перс-хода. Само пребывание в «небытии» или «ином бытии» уже не порождает столько проблем в сознании.

Эстетика или красота смерти имеет явно компенсирующее значение, так как несет самостоятельный смысл. Возьмем ли мы гибель Пети Ростова из «Войны и мира» Л. Толстого, или смерть героини романа Ремарка «Три товарища», — элементы героики, подвига или жертвы поднимают челове­ческий Дух над обстоятельствами, которые не преодолеть. Кроме того, опре­деленный ритуал умирания, эстетичность сферы — словом, «красота», ка­кой она видится больному, придает смысл самой нелепой смерти. О красоте применительно к смерти свидетельствуют многие философы, в том числе и Виктор Франкл.

Наконец, желание умереть дома являет собой как бы комплекс всех чая­ний, ведь дом — это и окружение знакомых лиц и предметов, и тепло твоих рук, вложивших жизнь и настроение в быт. и любовь тех, кто является твоей семьей. Вероятно, главным негативным фактором госпитализации является депривация любви, которую заключает в себе дом как таковой.

В задачах хосписа не на последнем месте -— действенная любовь к боль­ному и вместе с тем желание пробудить в пациенте ответные чувства, способ­ствуя тем самым, проявлению его личностного начала и возможности самовы­ражения. То, что мы пытаемся дать больному, это любовь-раскрепощение, ко-

торая делает человека не зависимым, а свободным. Для каждого, кто приходит в хоспис, гарантировано признание его личности, какой бы она ни была. Мы ни­кому не даем рецептов, как умереть, — смерть так же индивидуальна, как жизнь, и «передать опыт» увы, невозможно,— но в хосписе возможно создать ту обста­новку, в которой больной, чувствуя себя свободно, может самостоятельно рсо-знать свой «переход». В нашей власти убедить его лишь в том, что смерть, какой бы она ни была, — это естественный процесс, как и рождение; и само умирание —- это возвращение в тот мир, из которого мы пришли сюда.

Мы сказали, что опыта смерти нет. Но тем не менее каждый ищет, на что опе­реться, и чаще всего обращается в этом поиске к собственной жизни, где подобный опыт действительно может быть найден, ибо человек несет в себе генетическую память предшествующих поколений, которые жили и умирали приблизительно одинаково. Кроме того, у человека есть опыт собственного рождения, который, как ни странно, невероятно совпадает с опытом смерти, о чем свидетельствуют много­численные психологические исследования последнего времени.

Итак, психотерапия средой включает в себя, прежде всего, домашнюю обстановку в хосписе, где нет жестких законов санэпидрежима, где в пала­тах рядом с больным могут находиться домашние животные, домашние вещи и вообще предметы, которые ему дороги, на стенах могут висеть любимые им «домашние» фотографии близких; в любой час дня и ночи сюда могут прийти родственники и остаться с больным на столько, на сколько им это необходимо.

Заслуживает внимания и тот факт, что особым психотерапевтическим воздействием обладают старые — «добольничные» — фотографии больных, которые мы обычно просим принести в хоспис.

Фотографии пожилого пациента или пациентки в юные годы помогают лучшему контакту между больным и персоналом — последний видит не толь­ко процесс увядания, но и годы расцвета своего подопечного. Это «совмест­ное» проживание лучших времен жизни больного способствует также более полноценному восприятию больным самого себя. Нередко облегчали процесс умирания, как бы поддерживая пациентов, и фотографии их родителей.

В хосписе существует альбом памяти больных, где помещены фотогра­фии пациентов хосписа и записаны последние или наиболее значимые их сло­ва. Такое сохранение памяти об ушедших способствует сохранению и улучше­нию качества взаимоотношений с вновь поступающими больными.

Психотерапия средой —это и эстетотерапия, и арттерапия; все, что делает окружающую среду красивой, — будь то цветы, музыка, картины или скульп­тура. Мы применяли и применяем экспозиции вееров, репродукций картин, скульптуры, антикварных ширм, но делаем упор на эстетике интерперсональ­ных отношений.

Психотерапия средой предполагает групповую психотерапию, осуществ­ляемую не одним или двумя людьми, но всем персоналом хосписа, который составляет единую команду. Поэтому в хосписе окружен вниманием каждый пациент, персонал готов услышать желание каждого и попытаться облегчить страдания.

Создание психотерапевтической среды требует определенных усилий, они должны быть направлены на высказанные или невысказанные желания боль­ного. Учитывая это, надо проявить крайнее внимание к деталям, которые по­могли бы создать максимальную комфортность пациенту. Принимая во вни­мание особенности больного, можно, например, предвидеть стеснительность при физиологических отправлениях в присутствии других лиц. Создание при­вычной домашней обстановки вокруг пациента —- это вопрос уюта, комфорта, вопрос красоты. Он предполагает определенное самоощущение больного, не как человека, которого лишь жалеют, но как личности, сохраняющей свою индивидуальность, и если не физическую, то духовную привлекательность.

Среди персонала, объединенного желанием служить во благо больного, последний вправе выбрать, отыскать того, кто ему наиболее симпатичен и бли­зок душевно. И это не станет обидой для тех, кем «пренебрегли». В самой идее хосписа заложена эта идеология свободы, свободы выбора в том числе. И в этом ключе, «главный» в хосписе не тот, кто выше по административной лест­нице, но прежде всего, больной. За ним — тот, кто ему здесь наиболее близок. И таковым может оказаться санитарка, а потом уже медсестра, врач, начмед или главный врач.

В отношении психотерапии средой также очень важен интерьер хосписа. Кроме того, живая природа. Ничто так не утешает, не успокаивает и не гармо­низирует пациента, как природа. Поэтому мы ратуем за то, чтобы хоспис был окружен садом, чтобы больной мог прикоснуться к цветам, деревьям, земле и воде, чтобы его взгляд не упирался в стену и он мог бы смотреть вдаль и ви­деть просторы неба и «море» звезд,— все то, что так облагораживает чувства и дает ощущение вечности и стабильности.

Нелишне упомянуть о психотерапии через родственников и близких боль­ного. Гармонизация их отношений дает возможность передать тяжелую ин­формацию менее болезненно, — имея больший опыт общения, они легче най­дут с больным общий язык.

Терапия домашними животными. Это очень важный вид терапии, посколь­ку эмоциональное тепло, которое животные (собаки, кошки и др.) дают чело­веку, несоизмеримо ни с каким иным источником эмоций.

Арттерапия. Звукотерапия

Вряд ли необходимо здесь подробное перечисление имен художников, со­зерцание полотен которых также создает особый, возвышенный настрой лич­ности, но ориентировка на Николая Рериха, на высокую духовность картин этого мастера, думаем, не станет лишней при выборе средств психотерапевти­ческого воздействия на больного.

Не последнее место должны занимать и голоса природы, а также ими­тирующие их музыкальные звуки. Наш опыт показал, насколько успокои­тельно воздействовали на больных записи, воспроизводящие журчанье ру­чья, стук дождя по крыше, мерное дыхание морских волн. Мы хотели бы обратить внимание и на психотерапию посредством колокольного звона. Интересно, что подобное воздействие восходит к старым русским традици­ям, где звон был не только сигналом тревоги или призывом к всеобщему вниманию, но и призывом к молитве, способствуя таким образом проявле­нию чувства соборности.

В условиях хосписа отмечается особое воздействие звуков колокола на больного. По старым церковным традициям для больных и для умирающих создавался особый ритм звона, который служил как бы звуковым солнцем и помогал душе больного или умирающего проходить через препятствия про­странства в высшие сферы.

Остановимся немного подробнее на этом виде психотерапии. Мы пришли к нему, исследуя старые русские традиции помощи больным и умирающим, пытаясь осуществить, ввести в практику новые невербальные формы контак­та с пациентами. К сожалению, варианты вербального общения с пациентами были скомпрометированы психологией лжи больному. В этих условиях боль­шую актуальность обрела терапия невербальная.

Известно, что в основу жизни заложен ритм: вдох — выдох, прилив — отлив, восход — заход. Существуют ритмы патологические и естественные, природные. Среди искусственных, вызывающих патологические реакции, мы можем указать хотя бы те, что создаются телевидением: мелькание света на экране вовлекает в свой ритм сосуды сетчатки глаза, те, в свою очередь, влия­ют на сосуды головного мозга, и в результате — четкая связь «достижений» Цивилизации с увеличением числа инсультов, инфарктов, вегетоневрозов. Можно также привести пример искусственных ритмов, создаваемых так на-Зь1ваемой поп-музыкой, тяжелым роком и т. п., которые доводят толпу фана-тов-поклонников до истерического состояния, нервных спазмов и сексуально­го возбуждения. Психотерапевтам известна связь между наркоманией и разви-тИем рок-музыки. И то и другое вызывает зависимость и притупляет деятель-ость мозга, вызывает явления энцефалопатии.

Творчество может носить разрушительный характер и буквально парали­зовывать психическую жизнь.

Если попытаться обосновать воздействие звука на человека, то можно со­слаться на авторитет Библии, утверждающей, что «в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Иоан. 1, 1).

«Слово» мы понимаем как сочетание звуков, и организованный звук ле­жит в основе сущего мира. Во многих религиях имеются так называемые свя­щенные слова. В христианской традиции — «аминь», «амен», в индуизме «ом», «аум». Не есть ли это словесный эквивалент колокольного звона?

Существуют научные исследования, которые полагают, что каждый орган человеческого тела настроен на звук определенной высоты, на свой тон, и весь организм как чуткий музыкальный инструмент резонирует с окружаю­щим звуковым полем.

Известно утверждение, что низкие звуки стабилизируют психику, а высо­кие ее дестабилизируют. В русском музыкальном фольклоре к Богу взывает звон, при обращении к демонам необходим свист. Соловей-разбойник, если припомнить, со своими противниками расправлялся тоже исключительно с помощью свиста.

Мы применили бронзовые пластины, имитирующие колокольный звон. Больным предлагалось найти тот тон, который им наиболее приятен, затем подсказать или найти ритм ударов и, наконец, определить силу удара в пласти­ну. Впечатляющим для нас явилось облегчение некоторых болевых симпто­мов у наших пациентов.

Любопытно, что обезболивающий эффект достигался не прямым воздей­ствием на больное место, но косвенно, через вегетативный центр, соответ­ствующий этому месту. Мы могли констатировать, что эти центры совпадают с семью чакрами, выделяемыми ведической медициной. Облегчение боли на­ступало через 5-10 минут после начала воздействия и соответствовало фазе затухания звука. Больные оценивали это воздействие как звуковой массаж, ко­торый вначале как будто усиливал боль, а затем рассеивал ее в пространстве. Многие подчеркивали релаксирующий эффект колоколотерапии. Замечателен факт, что и те пациенты, которые отрицали облегчение болей, засыпали под воздействием звона, что само по себе уже являлось свидетельством испыты­ваемого ими седативного эффекта.

Нежданным для нас был также эффект воздействия колокольного звона на чувство предсмертной тоски. Больные погружались в состояние релаксации и в то же время испытывали сложные переживания во время сеанса. Они рас­сказывали о расширении пространства, удлинении чувства времени, ощуще­нии психологического стержня внутри себя, часть из них свидетельствовала

об особом экстатическом переживании, близком к религиозному откровению. Они видели свое тело со стороны, ощущали, как вместе со звуком растворяют­ся в пространстве, поднимаются в иные сферы. Верующие пациенты говори­ли о видениях святых. Почти все говорили о том, что звук помогал им преодо­леть больничные стены и слиться с природой. Интересно, что это пережива­ние «выхода из тела», особого состояния сознания, совпадали с теми ощуще­ниями больных, о которых говорил Станислав Гроф1.

Помимо звукотерапии, особое внимание уделялось запахам — стоит ли под­робно говорить о том, что чистый воздух, а также использование фитотера­пии — одно из условий хорошего самочувствия патента.

Сказкотерапия и театротерапия

Вспомним знакомое многим положение Эрика Берна о том, что личность человека включает в себя три условных аспекта: детское «Я» — прообраз эмо­циональной сферы, которая заложена в момент рождения и руководствуется принципами «хочу - не хочу», «нравится - не нравится»; родительское «Я», олицетворяющее волю человека и выражающееся в понятиях «можно - нельзя», «хорошо - плохо», и, наконец, взрослое «Я», прообраз интеллекта, который позволяет двум первым началам прийти к компромиссу.

В разные периоды жизни преобладают те или иные «Я». Но в последний период (у большинства — период болезней) болезнь делает человека беспо­мощным, и психологически он нередко превращается в ребенка: его детское «Я», бессильное, зависимое, подчас капризное, нередко берет верх над други­ми аспектами его личности. Это лидерство может быть как негативным, так и позитивным. Мы рассмотрим его позитивную сторону.

Человек стоит перед лицом смерти. Вся реальность окружающего свиде­тельствует о том, что избежать смерти невозможно. Логика родительского и взрослого «Я» не дает никакой надежды. Но на помощь приходит детское «Я», выраженное творческой фантазией,— появляется возможность веры в чудо. Вспомните ребенка, желающего мчаться на лошади, и с этой целью оседлыва­ющего стул, который его фантазия превращает в животное, и ребенок самоот­верженно «мчится» на коне, который создан его воображением. И нет таких обстоятельств, которые бы не отступили или не покорились этой силе.

Возможности человеческого воображения не ограничены, а возникающая при этом у больного человека «детская» вера в чудо очень часто облегчает его страдания и «оберегает» от лишних переживаний: «Не знаю что именно, но какое-то чудо может спасти меня от заболевания, от смерти...»

1Гроф Г. В поисках себя. М.т 1994.

Если с верой в чудо не получается, возможен иной вариант «спасения» (опять же, с помощью воображения): жизнь переводится в сферу сновидений — смерть в таком случае является не более чем простой сменой образа.

Для больного именно модель «детского» поведения становится нередко спасительной. Без излишней дидактики, нравоучений и «добрых советов», неминуемых в больничных дискуссиях, она уводит от пугающих мыслей и позволяет «отключиться» от всего, с чем не справляется логика.

Всем нам хорошо известна сказка о красавице и чудовище (в русском вари­анте «Аленький цветочек»), В этой сказке, утверждают психологи, описана мо­дель женского поведения: «Перетерпи в мужчине чудовище, и он станет прин­цем». Теперь вспомним сказку о Спящей красавице (русский вариант — «Сказ­ка о мертвой царевне))). Смерть в ней выступает не пугалом, а сном, и возмож­ность пробуждения через сто лет дает надежду, не требующую логических дока­зательств. Эту сказку хотелось бы проанализировать чуть подробнее.

Принц, занятый поиском невесты, влюбляется в нее во сне, который пода­рила ему добрая фея Сирени. Его устремленность в прошлое есть не что иное, как возвращение в золотой век человечества, где тайны любви и бессмертия, красоты и победы над судьбой слиты воедино. Победа добра в этой старой доброй сказке несет с собой и победу над смертью. Не один классический сюжет повествует о том же. Помимо названных, вспоминается миф об Амуре и Психее, где любовь снова вершит чудеса: человеческая душа возрождается ею, «восстает от сна», пробуждается.

Говоря о сказкотерапии, мы не можем не упомянуть о театротерапии.

Еще в пору работы в Институте онкологии, во времена, когда говорить боль­ному правду о диагнозе и прогнозе считалось деонтологически неверным, мы в домашних условиях создали самодеятельный психотерапевтический театр, ко­торый назвали Комтемук — Компанейский театр музыкальных картинок.

Идею создания театра мы взяли из самой жизни. Персонификация рака нередко вызывала особое отношение и к нему, и к образу самого себя. Некото­рые пациенты, возвратившись домой после операции, пытались как бы уни­чтожить связь со своим прошлым, которое, по их представлению, привело их к заболеванию: одни меняли квартиры, другие (многие) сжигали старые одеж­ды. Психологически это можно было бы трактовать как попытку уйти, убе­жать от болезни, сменив образ самого себя, или символически родиться зано­во, стать другим.

В нашем театре мы создали довольно большой гардероб старинных кос­тюмов, использовали также коллекцию вееров, и —- в один из вечеров разыг­рывали сказочный сюжет, заключающий информацию о смерти. Пациент, при­ходя на вечер, смешивался с компанией артистов, музыкантов, поэтов, и никто не знал, кто есть кто. Играла музыка, люди переодевались в маскарадные кос-

тюмы, каждый подходил к зеркалу и должен был создать ту картину, какую навевало ему то или иное музыкальное произведение.

Незаданность ситуации, представление себя в каком-либо образе (принца ли, принцессы в роскошных шелках и бархате), волшебная музыка, сказки, где смерть запрятана в сюжете или является не чем иным, как сменой образа, мас­ки, костюмы,— позволили нам увидеть эффект мгновенного преображения. Коснувшись красоты сказочного мира, в пациенте ликовал ребенок. Расстава­ясь со сказкой, взрослый в нем благодарил за помощь и поддержку, заявляя, что понял все так, как надо, и в свои последние часы он вспомнит происшед­шее с ним сегодня, и это, несомненно, его поддержит.

Куклотерапия

Прежде, чем заговорить о методах куклотерапии, следует сказать несколь­ко слов о самой кукле. Хотелось бы подчеркнуть, что куклы тесно связаны с культурными и религиозными традициями человечества. Первые куклы яви­лись прообразами богов и выполняли роль охранителей домашнего очага, слу­жили защитой и привлечением благополучия и счастья в племя, род, были по­кровителями той или иной деятельности. Обожествляемые духи стихий при­шли в мир людей, чтобы помочь им. Они стали хранителями, искупителями, носителями семейной культуры, традиций и верований. Ярило и Купава, Лада и Посвист внесли в быт людей не только уверенность в завтрашнем и сего­дняшнем дне, они стали и драгоценным даром сердца, они открыли пути к искусству. И прикладная роль огородного пугала, и старинная кукла праба­бушки, передаваемая с пожеланиями счастья и плодородия от бабушки к мате­ри, дочке, внучке и т. д., нашли свое применение в патриархальной семье.

Традиция веры в сказочное чудо действительно сплачивала семью и да­вала ей позитивные установки, вплетая в реальную жизнь исторические эле­менты. Кукла теснейшим образом связана с пластом фольклорно-сказочной культуры народа. Достаточно вспомнить обращение девочки-сироты к кукле, оставленной ей матерью: «На, куколка, покушай, мое горюшко послушай» — чтобы увидеть в этом источник и поэзии, и детской чистой веры, и психотера­певтического акта!

Мы живем, условно говоря, в двух мирах — в мире реальном, внешнем, объективном и мире внутреннем, мире желаний, грез, надежд и упований. Никакими научными достижениями не отменить мир «фантазий», и только в равновесии внешнего и внутреннего миров может протекать нормальная жизнь, причем чем труднее и конфликтнее в одном из миров, тем больше человек опирается на мир «противоположный». Интересно, что метафоры, клички, возникающие в жизни, выдают те или иные взаимоотношения ере-

ди людей. Вспоминается случай из практики. В одной семье девочка 16 лен выпрыгнула из окна 4-го этажа. Расспрашивая о ситуации в семье, был за-'дан вопрос о прозвищах. «Я — Заяц, — ответила девочка. — Мама — Лиса, а папа — Волк». Больше вопросов можно было не задавать. Борьба за ли­дерство среди родителей, вражда хитрой лисы и грубого волка тяжелым уда­ром обрушились на хрупкого зайчика, и он выпрыгнул из окна, не в силах стать на чью-либо сторону.

Кукла отнюдь не изжила себя и в настоящее время. На шикарных ма­шинах молодоженов красуются детские куклы в качестве символов счас­тья. В магазинах— обилие огромных и порой чудовищных кукол и игрушек, которые явно не для детей, а скорее для специфических взрослых. Огром­ные размеры (мегапоманические вкусы потребителя), дороговизна (по кар­ману лишь богатым), натурализм (куклы с фотографической точностью ко­пируют размеры и выражение лиц детей, пугающе жизненны, умеют ходить и к тому же что-то говорить), преобладание животных образов над челове­ческими (сложные механизмы и синтетические материалы), — все это вло­жено в «игрушку для взрослых».

Психология современной игрушки основана на древнем механизме пере­носа или идентификации. Смена идеалов и приоритетов порождает опреде­ленный выбор. Солидный коммерсант дарит своей подруге огромного пса или тигра, дракона или быка. На поверхность всплывает его самоотождествление с существом, которое останется с возлюбленной, когда он сам отправится на «охоту» в бизнес. Агрессивность «тигра» для других не значит, что он одо­машнен и приручен в быту. Подруга должна помнить, кто ее сторожит, за сен­тиментальностью игрушки скрываются настоящие клыки. Можно сказать не­сколько слов и о предпочтении лика животного лику человеческому. Помимо готовности к бою присутствует «крутизна» дикости, необузданности страстей и, возможно, безответственности за свои поступки.

Возвращаясь, однако, к психологии куклы, стоило бы упомянуть и о ее социальной роли, с которой мы сталкиваемся на телевизионном экране. Как, казалось бы, легко свести счеты с «недоступными критике лидерами» в их карикатурном изображении. Смех — лучший лекарь и способен очистить атмо­сферу. Но это же и способ отреагировать: посмеялся, отлегло от сердца, и все осталось по-прежнему.

Что же еще значит кукла в нашем мире? Д. Винникотт называет куклу «опорным объектом» ребенка для познания мира. В самом деле, после родите­лей самым близким для ребенка «существом» может стать кукла. Это прежде всего друг, такой же маленький, как и сам ребенок. В детстве одинаково реаль­ны оба мира: внешний и внутренний. Таким образом, кукла— это вполне жи­вое существо, с которым приятно гулять, играть с ним во взрослый мир, ло-

житься в постель, не боясь ночной тьмы, делить одиночество, подставлять для наказания в случае собственных шалостей и т. д. Мы не имеем в виду ту новую «коллекционную куклу» барбиевского образца, символизирующую сытое бла­гополучие и безудержное стремление к превосходству. Такие суперкуклы сво­ей красивостью, своим послушанием и способностью не нуждаться в заботах могут вытеснить из сознания родителей живого малыша.

Так вот кукла, как чудо или ключ к сказке, занимает промежуточное поло­жение между реальностью и фантазией.

Аффективная логика ребенка выстраивает мир по принципу «Хочу, зна­чит, могу». Стул в любой момент может превратиться в лошадь, раскинутые руки как крылья птицы, подстолье — подземелье и т. д. И все это создает Золотой век для человека, а самому детству отводится место колыбели свя­тости. Именно в этот период у человека возникает или не возникает чувство любви и святости, к чему самое прямое отношение имеют родители, ведь не зря детство олицетворяется образом мадонны с младенцем, неспроста слова Евангелия вещают призыв «быть как дети». Возможность и вера в чудо так­же закладываются в детстве, а кукла— один из проводников сказки. Вместе с ней приходят в дом добрые домовые. Кукла из детства порой становится опорой, талисманом на всю жизнь. Персонаж, одухотворенный воображени­ем, — она только снаружи «мертвая», на самом деле она живая и заряжена любовью тех, кто дарил ее.

Кукла связует поколения и сама является определенным архетипом, вы­страивающим взаимоотношения с миром. Кукла — это модель общения с дру­гими людьми, способная играть замещающую роль. С позиции терапии те сте­реотипы актеров, моделей и суперзвезд, которые ежедневно показывает теле­видение миллионам людей, разве не являются тем же кукольным действом, что и пропаганда «барби», которых в некоторых странах уже запретили из-за пагубного влияния на детскую нравственность.

Отмечая негативные стороны кукол, не следует впадать в крайность. По­зитивный потенциал их достаточно велик, что делает перспективным их при­менение в практике психотерапии.

Для нас важно отметить, что кукла, как вестник детства, может быть приме­нена в работе со стариками и людьми, попавшими в экстремальную ситуацию. Одиночество старика, страдающего глухотой, нарушениями памяти и т. д., мо­жет быть скрашено куклой, игрушкой, которая частично заменит ему внима­ние окружающих. Конечно, можно, если угодно, посмеяться над впавшей в Детство старушкой, держащей в руках куклу. Однако если понять, что любое оживление эмоций, основанное на невербальном контакте, питает психичес­кий тонус и делает человека хоть немного счастливей, то отпадает необходи­мость это доказывать.

Мы часто приносили куклы пожилым людям и оставляли у постели. Через пару дней, когда мы приходили снова, чтобы взять игрушки, зачастую встре­чали сопротивление: «Это мое!» Первое впечатление, что старики не обрати­ли внимания на куклу, оказалось ошибочным, а дальнейшее взаимодействие с ней подтвердило пользу куклотерапии.

В заключение приведем пример работы с куклой в экстремальных ситуа­циях. Предваряя рассказ, вспомним, что ни у кого не вызывает удивления, ког­да отчаявшийся в медицинской помощи онкологический больной бросается к экстрасенсу. Нет, не здравый смысл его ведет, но детская вера в чудо, та самая аффективная логика, которой жив наш внутренний ребенок. Итак, случай из практики. Молодая женщина 25 лет попросила врача-онколога сказать правду о ее перспективах. Врач развел руками, сообщил, что случай запущенный, ле­чение неэффективно и ожидать чего-либо не имеет смысла. Больная верну­лась домой, легла в постель и стала ждать смерти, отказываясь от еды и обще­ния. Родители вызвали психотерапевта. Он не знал, чем сможет утешить паци­ентку, что ей сказать. К счастью, у него в портфеле оказалась красивая кукла в старинном наряде. Он молча подошел и протянул больной куклу.

«Кто это?» — спросила она, пораженная. «Это принц Щелкунчик, который услышал о ваших несчастьях и пришел, чтобы помогать вам». Они почти не говорили о болезни, беседа шла на языке сказки. Когда он ушел, принц остался.

Она прикладывала его к больным местам, и ей это помогало. Потом она умерла и родители пришли просить оставить куклу у дочери. Куклу положили вместе с ней в гроб, согласно ее последнему желанию.

Итак, мы видим, что утешить обреченную можно было только одним спо­собом — разделить с ней ее судьбу, не оставляя ее наедине со смертью. Врач не мог этого сделать, но он осуществил это через перенос своей личности на куклу. Наверное, этот пример может исчерпывающе указать направление, в котором применима «игра в куклы для взрослых».

Общение через образ, какой-либо сувенир, куклу, игрушку—любой пред­мет, изображающий или напоминающий человека или зверюшку, дает больно­му ощущение тепла и единения с кем-то. Больной нередко переносит на него свои чувства и взамен получает эмоциональную поддержку. Явление перено­са на игрушку чувств, которые могли быть вызваны в больном его близкими или друзьями, лежит в основе этого не вполне традиционного метода психоте­рапии. Добавим, что здесь необходим не ширпотреб, коим завалены наши ларь­ки и магазины, а куклы, исполненные пусть не столь мастерски, профессио­нально, сколь «с душой», как говорят обычно о штучном товаре, имеющем свою неповторимую прелесть и несущем в себе тот заряд добра и милосердия, что так необходим нашим пациентам. Впрочем, больной, бесконечно нуждаю­щийся в доброте и сочувствии, безошибочно определит необходимое.

Невербальная психотерапия

Известны три вида невербальных контактов: физический, эмоциональный, интеллектуальный. О каждом из них можно многое рассказать, но ограничим­ся лишь основными сведениями.

Физический контакт. Каждый из нас обладает личностным пространством, на которое рассчитан наш голос, наша дистанция с окружающими людьми. Прикосновение одного человека к другому — это уже вторжение в его лично­стное пространство, и цель этого вторжения, в зависимости от обстановки, несет определенные последствия. Кому, как не врачам, знать о физическом контакте. Прикосновение к человеку в момент дачи ему информации (или же получения ее от больного) дает ощущение близости, сопереживания, очень естественного контакта. Рукопожатие — это не только дань традиции, в кото­рой сохранена память о временах, когда оно было жестом, показывающим на отсутствие в руке камня или какого-либо другого оружия. Рукопожатие в наше время — это и тот физический контакт, который помогает определить совмес­тимость людей и готовность их к взаимодействию. Один врач привел такой случай из своей практики: «Как-то в числе моих пациентов была одна очень необщительная и раздражительная пожилая женщина. Как я ни старался, мне не удавалось вызвать ее на разговор. Однажды во время беседы с ней я поло­жил свою руку рядом с ее рукой. Я сделал это очень осторожно, поскольку совсем не был уверен в том, что это поможет. К моему удивлению, она тут же схватила мою руку, крепко сжала ее и не отпускала до конца разговора. Атмо­сфера общения резко изменилась, и она тут же начала искренне рассказывать о своем страхе перед грядущей операцией и о том, что она боится стать обузой для семьи. Общение без помощи слов в этом случае содержало приглашение к разговору. Если бы эта женщина не отреагировала на мой жест, я бы просто убрал руку, и это не обидело бы никого из нас».

Эмоциональный контакт. Не секрет, что, находясь в толпе, в окружении встречных, абсолютно не знакомых людей, мы испытываем по отношению к ним то симпатию, то антипатию. В нас уже заложены некие архетипы, вызыва­ющие предпочтение или отвержение. Именно эта особенность нашей психики позволяет медработнику, имеющему установку на служение, помощь, добро, находить полноценный контакт с больными, остро нуждающимися в эмоциях добра и взаимопонимания. Последствия такого контакта неоценимы. Стоит вспомнить, как одно и то же лекарство, выписанное разными врачами, дей­ствует по-разному.

Хочется сказать и о юморе. Ведь именно юмор помогает нам справлять­ся с опасениями и страхами, поскольку позволяет снизить остроту пережи­ваний и увидеть вещи как бы со стороны. Юмор помогает людям переживать

то, что иначе пережить невозможно. Вспомните наиболее распространен­ные темы анекдотов: измены супругов, теша, врачи, пьянство, наркомания, секс, война — вряд ли хотя бы одну из этих тем можно назвать смешной саму по себе. Однако на протяжении веков люди с удовольствием смеются над историями о супружеских изменах, хотя в реальности такие ситуации обычно вызывают негативные чувства. Мы обычно с легкостью смеемся над тем, с чем нам бывает трудно справиться. Пользуясь юмором, мы снижаем значимость неприятных для нас вещей.

Так, например, поступила женщина, которой было чуть за сорок, когда в ходе лечения ей пришлось установить катетер в мочевой пузырь. Эта женщи­на, находясь в больнице, носила дренажный мешок как дамскую сумочку и говорила, что надо сделать его дизайн более современным, так как он не под­ходит к стилю ее одежды. Возможно, такой юмор покажется вам несколько странным, но в данном случае он помог женщине справиться с очень неприят­ной ситуацией и показал ее силу духа и желание подняться над физической

немощью.

f

Интеллектуальный контакт. Это, прежде всего, общение с больным на уровне представлений, понятий, мыслей. Он не существует в отрыве от других типов контактов.

Уметь слушать, не навязывая своего мнения, сочувствовать и поддержи­вать больного — одна из основных задач хосписа. В США было проведено интересное исследование, в ходе которого группа людей прошла обучение ба­зовым техникам слушания. После этого несколько пациентов по собственно­му желанию решили встретиться с людьми из этой группы и рассказать им о своих проблемах. «Слушатели» могли только кивать головой и произносить фразы типа: «Да», «Я понимаю», «Так». Инструкции запрещали им задавать какие-либо вопросы пациентам или обсуждать их проблемы. По прошествии часа большинство пациентов были уверены, что побывали на терапевтичес­ком сеансе, и многие из них высказали пожелание вновь встретиться с этими людьми и поблагодарить их.

Хороши и взаимодополняют друг друга все виды и способы контактиро­вания с больным. Так; физический контакт, дополняя эмоциональный и интел­лектуальный, являя собой в значительной мере язык тела, предполагает не толь­ко овладение какими-то конкретными приемами (например, расположение в пространстве во время беседы с больным на одном с ним уровне), но и самые обычные действия, поступки: присутствие около больного, даже в те минуты, когда он находится в бессознательном состоянии, держание за руку, создает ощущение безопасности, умение всеми способами отогнать одиночество и осуществить, таким образом, необходимую больному психологическую помощь и поддержку.

Духовный аспект работы с умирающими

Вероятно, не вызовет возражений логика поведения, согласно которой человек, теряя опору во внешнем мире, обращается к миру внутреннему. И именно здесь можно искать истоки сферы, называемой духовностью. «Цар­ствие Божие внутри вас есть», -— утверждает Библия (Лк. 17, 21), и вся исто­рия философской мысли свидетельствует о наличии глубинного «Я», пребы­вающего в каждом человеческом существе. Краткий в историческом смысле период господства идеологии материализма в нашей стране показал, что нельзя отказаться от понятия духовного мира, не выхолостив человеческую жизнь как таковую. Введение в хосписную службу аспекта духовной помощи совсем не случайно. Естественный порыв умирающего к смыслу жизни открывает перед ним царство Духа.

И как не склонить голову перед словами нестарой еще женщины, умер­шей от рака: «Пожалуйста, говорите со мной откровенно, я не боюсь смерти. Я прожила достаточно, чтобы узнать о жизни все, на что я была способна и что могла понять. Теперь мне хочется большего!» Чем, как не величием че­ловеческого Духа, веет от этой позиции? Какой удивительно гармоничный героизм в этом спокойном принятии смерти и попытке найти смысл за пре­делами жизни!

В самом деле, многие исследователи, начиная с Элизабет Кублер-Росс, отмечают, что среди умирающих пациентов вспыхивает потребность обрести смысл жизни. Бездумная, порой механически однообразная жизнь, заполнен­ная созданием комфорта и поисками удовольствий, заканчивается в тот мо­мент, когда раздается предупредительный звонок тяжелой болезни.

Все, что заполняло существование, рассылается, и тогда пеленой кажется сама жизнь с ее зарождением, становлением и исходом. Тогда становятся по­нятны слова Христа о том, что прежде всего нужно искать Царство Небесное, а остальное — приложится. Царство, понимаемое как истина, как смысл. Раз­ве не логично прежде узнать, куда и зачем ты плывешь, если вдруг оказался у руля, на корабле, стремящем свой бег по морю жизни? И как бы тверды ни были убеждения даже у тех, кто вместо сердца носит «пламенный мотор», воз­никает мучительная проблема — есть ли что-нибудь за пределами гробовой Доски? Бессмысленность приходящей смерти, которая одним росчерком уни­чтожает целый мир чувств, мыслей, опыта, развитых способностей, распрост­раняется на оценку жизни. И дилемма вырастает в глобальный вопрос, где независимо от названия, смысл жизни подразумевает наличие Высшего Разу­ма, Творца или Бога. И если Он, Сотворивший мир, существует, то нет смерти. Если существует смерть, то нет Бога, нет Разума, нет смысла в этом хорошо отлаженном мире.

Да не покажутся наши рассуждения риторичными, поскольку они затра­гивают самые глубинные структуры человеческого сознания, поскольку реше­ние этого «вечного», сакраментального вопроса влияет на позицию уходящего человека. Никто из работающих в медицине не возьмется оспаривать факт. что верующие, религиозные люди умирают легче и спокойнее атеистов.

И значение здесь имеет не выбор какой-то определенной религиозной кон­фессии, а признание смысла происходящего.

По «Книгам мертвых», созданным культурами Тибета, Индии, Египта, изве­стно, что одним из требований «хорошей» смерти является сохранение ясного сознания у умирающего. Близкими представлениями руководствуются и хрис­тианские конфессии. В них подчеркивается важность сохранения сознания для исповеди и причастия в последние часы жизни на земле. Никто не будет отри­цать психотерапевтического действия религиозных церемоний, осуществляемых у постели умирающего. Даже пациенты, настроенные атеистически, положи­тельно оценивали приход священника, ибо сознание человека, естественно, не может смириться с уничтожением, не хочет уходить в черную дыру и ищет лю­бых объяснений, обесценивающих негативный характер смерти.

Духовный аспект хосписной службы часто создается из специфических взаимоотношений. Если не стесняться ложных звучаний и литературности, то можно сказать прямо: Дух рождается в любви, как и наоборот. Легче понять этот тезис, если сравнить процесс рождения и процесс смерти. Психологи под­твердят, как важно для нормальных родов условие любящих рук акушерки. Не потому ли атмосфере родильных домов многие стали предпочитать домашние роды, с уже зарекомендовавшими себя повитухами. Подобное можно сказать и об умирающих.

В качестве примера можно привести следующий случай. В хосписе обра­тили внимание, что больные нередко умирают группами. Попытка увязать это с метеоусловиями или еще с какими-либо внешними факторами вдруг выяви­ла, что смерть чаше отмечается в дежурство определенных медсестер и няне­чек, входящих в эту бригаду. Накатанный инстинкт чиновничьей психологии чуть не заставил закричать: «Ату их, вот виновники!» На самом деле это оказа­лись лучшие сестры и санитарки, которые относились к больным «не по дол­гу, но по сердцу». Умереть на «любящих руках» легче, чем на безразличных. Об этом же свидетельствует и множество случаев, когда исчерпавшие свои ре­зервы больные тем не менее продолжали жить. Но вот приходил наконец дол­гожданный «внучок со службы», или приезжала дочь из «дальних краев» -вместе с ними или сразу после их визита больные спокойно отходили.

На базе хосписа была создана община православных сестер милосердия. Их попечение о пациентах не носит пропагандистского характера. Уважение к убеждениям пациента не дает им права предлагать свои формы адаптации, но

служение сострадания и любви приносит благотворительные плоды. Они час­то создают атмосферу хосписа. Когда досужие журналисты спрашивали, отче­го, вопреки их ожиданиям, в стационаре нет ощущения трагедии и тяжести, им просто отвечали словами Христа: «Где двое или трое соберутся во Имя Мое, там и Я с ними». И вероятно, встреча с этими истинно добрыми людьми, вносящими в свой труд глубочайшие сокровища своей души, невольно воз­действовала на многих больных без слов. Нередко больные начинали ис­кать контактов с этими сестрами, просили разъяснений, советов и кончали тем, что принимали крещение. Одна пациентка со слезами на глазах заявила: «Сто­ило заболеть раком хотя бы даже ради того, чтобы открыть для себя Бога». Другая, придя в хоспис, горько сетовала, что «Христос страдал три дня, а я шесть месяцев». Однако после причастия пережила глубочайшее откровение, «поняла вдруг, что Бог всюду, а смерти нет». Оставшиеся дни провела в такой радости, что многие приходили к ней в палату, чтобы посмотреть на нее. Сча­стье преобразило ее. Она была удивительно прекрасна.

Присутствие священников и возможность получить помощь в рамках сво­ей конфессии, органически входит в систему духовной помощи больным. Не будет слишком претенциозным заявить, что религия является до сих пор един­ственной и самой эффективной психотерапией смерти!

Достаточно, например, вдуматься в обряды крещения, исповеди, причас­тия, молитвы за болящего, а затем умершего, существующие в православной церкви.

Крещение как обряд соединения с Богом воплощает в себе отцовский прин­цип. Это значит, что происходит прямой контакт с Тем, Кто создал человека, знает смысл его возникновения и определяет его судьбу, беря ответственность за него на себя. Учитывая то, что «Бог есть любовь», Его отношение к «своему чаду» не может быть приговором к наказанию или возмездию, но прощением и принятием в Свое Царство, в Свою Семью.

Обряд исповеди. Кто будет отрицать, что депрессия, возникающая у уми­рающего пациента, часто сопровождается идеями вины, греховности, непра­вильности жизни, собственной никчемности. Это естественные проявления Депрессии. Исповедь священнику, который не просто выслушает, но способен и отпустить грехи, очистить человека, «аки снег убелить», дает мощнейшую психологическую, духовную поддержку.

Таинство Причастия Святых даров дает надежду, она возрождается, когда произносятся слова: «Во исцеление души и тела...» Даже если не исцеляется тело, исцеляется душа и становится возможным приобщение к вечной жизни. Очищение души снимает подчас не только душевные боли, но и облегчает фи­зические. Сама модель мира, в которой не существует смерти, дает и утешение, и Успокоение, ибо есть Бог, есть справедливость, есть жизнь и нет смерти.

Значение молитвы у постели ум ирающего можно проиллюстрировать сле­дующим примером. Семья сравнительно благополучного человека, «постро­ившего и хороший дом, и посадившего сад, и вырастившего несколько любя­щих детей», окружила пациента в последние часы его жизни. Было кому и держать умирающего за руку и «подать стакан воды», но тем не менее, обезбо­ленный, он сильно страдал, заставляя страдать и семью. Смягчить ситуацию удалось, лишь предложив родственникам почитать вслух Евангелие для боль­ного. Ритм слов, их значение, их сила успокоили не только пациента, но и его семью. Смерть пришла тихо, незаметно. Ее приняли не как горе, но как вели­кое таинство, ибо Спаситель «смертью смерть попрал» и дал надежду Вечной жизни всему человечеству.

В дальнейшем стали использоваться специальные для таких случаев мо­литвы. Например, «О разлучении души с телом». Поразителен факт ее дей­ственности. Находясь в коме, пациенты воспринимали общий смысл и направ­ленность молитвы как «разрешение на смерть». Несомненным всегда было облегчение агонии.

Наконец, присутствие в момент умирания священника как посредника между землей и небом, человеком и Богом необычайно значима. Даже неверу­юще люди положительно оценивали приход священника в хоспис, говоря о его умиротворяющем воздействии.

Хотелось бы привести еще один впечатляющий случай. К пациенту в хос­пис пришел священник, чтобы причастить его. В той же палате находился дру­гой пациент, агонирующий уже пару дней. Свершив Таинства Причастия, свя­щенник двинулся к выходу, но вдруг был остановлен молящим взглядом. Ока­залось, что сосед, находящийся в коме, внезапно пришел в себя и буквально «впился» глазами в священника. Последний вернулся и спросил, не хочет ли и он исповедаться и причаститься. Больной смог только моргнуть глазами в знак согласия. Когда священник закончил, на щеках умирающего блестели слезы. Священник снова направился к дверям и напоследок обернулся, чтобы попро­щаться. Пациент уже отошел в иной мир.

Трудно представить себе или объяснить одним лишь совпадением то, что больной в коме почувствовал присутствие Святых Даров и священника и в последний момент сумел «придать смысл» своему концу, другими словами, приобщиться к Богу.

Сложность умирания порой заключается в драматичности расставания с миром. Человек вначале умирает психологически, а затем уже физически, бук­вально. Итак, расставание наступает вслед за прощанием.

Мы уже упоминали, что прощание заключает в себя смысл прощения. Что же означает — уйти со спокойной совестью, простив и будучи прощенным?

1. Прощение:

• это не просто примирение;

• оно происходит внутри человека;

• это не официальное извинение;

• это не «забывание» обиды, так как мы несем ответственность за свои действия;

• это не упование на время, которое все сгладит, это активная позиция действия;

• это не просто слова — «я прощаю»;

• это не реализация чувства справедливости, так как справедливость и милосердие могут противоречить друг другу. Так, исходя из справедли­вости, обидчик не может быть прощен, пока не попросит прощения;

• не всегда обида умышленна, часто обидчик наносит боль ненамеренно;

• полнота прощения требует взаимного прощения.

2. Прощение затрагивает все стороны человеческого существа. Таким об­разом, оно означает избавление от негативных мыслей, чувств и действий.

3. Мотивы прощения могут иметь внешние и внутренние истоки. Внешняя мотивация прощения:

• Обиженный хочет простить, чтобы взамен получить избавление от стра­даний.

• Обиженный хочет простить, чтобы самому быть прощенным.

• Прощение может выглядеть как месть. Я прощаю потому, что я — мо­рален и лучше своего обидчика. Простив, я получу моральное преиму­щество перед обидчиком.

• Прощения требует моя роль. Например, я, как отец, должен простить мою семью.

• Меня могут осудить другие, если я не прощу. Уважаемые мною люди ждут, что я прощу.

• Бог ожидает, что я прощу. Внутренняя мотивация прощения:

• Я прощаю, так как я люблю людей.

• Я чувствую сострадание, когда вижу, что мой обидчик страдает.

• Человек больше того, чем он является.

• Человек может ошибаться, и ответственность за это ложится на него.

• Прощение утверждает призыв Христа «возлюбить ближнего, как само­го себя».

• Прощая, ты освобождаешься от «боли непрощения».

• Прощение — это помощь и забота об обидчике, к чему призывает церковь.

• Внутренняя мотивация должна быть конечной.

4. Процесс прошения включает несколько стадий:

• мы переживаем свою боль;

• испытываем ненависть к обидчику;

• пытаемся успокоить себя;

• встречаемся с обидчиком и примиряемся, причем примирение проис­ходит после прощения.

5. Психотерапевтическая работа с болью, возникшей на почве обиды, вклю­чает следующие моменты:

• влезть «в шкуру» обидчика;

• посмотреть на ситуацию с его точки зрения, выйдя за пределы своих рамок;

• узнать историю жизни и обстоятельства, окружающие обидчика;

• понять, что происходило с обидчиком, когда он наносил обиду;

• определить мотивы, почему он обидел меня (сознательно или бессозна­тельно).

Прощение предполагает:

• переживание чувств обидчика, что сопровождается определенной сим­патией к нему;

• сострадание к обидчику;

• принятие и впитывание собственной боли, без выливания ее на обидчика.

6. Плоды прощения:

• нахождение смысла в страдании и прощении;

• умение работать с отрицательным ресурсом, который являет собой ду­ховный потенциал, требующий другого выражения;

• применение этого опыта в других случаях;

• прощение — шаг к смирению, помогающему понять свое несовер­шенство;

• в прощении вы становитесь не одиноки и обретаете возможность под­держать других;

• обретение нового смысла и цели в жизни;

• повышение самооценки в результате самосовершенствования личности.

7. Эмпатия, любовь — это ключевые моменты прощения. Поведение не определяет человека, так как он создан по образу и подобию Божию.

8. Осознавание страданий — это духовное саморазвитие, которое предпо­лагает вступление на путь, указанный Спасителем.

9. Мы должны прощать, чтобы быть прощенными.

Мы привели краткий разбор такого простого и в то же время сложного процесса прощения, чтобы оценить то, что в нас происходит, Одним из важ­ных моментов прощения является необходимость найти человека, который

может в этом помочь. Явление переноса в психологии широко известно, и можно понять, какая ответственность ложится на священника, готового осу­ществить эту функцию.

Однако истины ради следует отметить, что не каждый служитель церкви способен на работу с умирающими. Потому такая миссия часто осуществляет­ся врачами, сестрами милосердия, санитарками. Выслушивание, сопережива­ние, прощение и любовь дарят они многим из тех, кто обращается к ним. Воз­рождение же христианской этики помогает восстанавливать то качество жиз­ни, которое называется духовностью и которое пребывало в забвении обыден­ной жизни, пока не пришло «последнее время».

Тем не менее мы не ограничиваем духовную помощь лишь религиозными традициями. Одним из важных принципов работы паллиативной медицины является не навязывание какой-либо идеологии или представлений пациенту. Любое давление невозможно в условиях, когда человек находится в беспо­мощном положении. Потому так важно уметь слушать. Характер духовной помощи может опираться на то, что мы привыкли называть святым в человеке. Это может быть святость любви или какие-то другие ценности, которые выяв­ляются у больного и поддерживаются медицинским персоналом. Духовный характер могут носить и взаимоотношения с любым человеком, если они ис­полнены благожелательства, сочувствия и доброты к пациенту. Мы могли бы привести примеры духовных переживаний пациентов при виде звездного неба, при общении с картинами великих художников, слушая музыку, что открыва­ло особое осознание жизни и своего места в ней у пациентов. Активизация всех психических процессов у пациента в оставшиеся ему дни жизни нередко вызывала удивление. Менялось качество жизни, менялись ценности пациента, и, вероятно, этот процесс является не последним доводом для создания служ­бы помощи умирающим больным.

Мы могли бы привести слова многих больных, заявлявших, что осознание близости смерти словно пробуждало их к настоящей жизни. Их звездный час оказался не в период довольства жизнью, а перед ее окончанием. Вероятно, с этими переживаниями можно связать парадоксальные слова некоторых паци­ентов, что они умирают счастливыми.

Жизнь имеет смысл до самого последнего вздоха, она сохраняет этот смысл До самого последнего вздоха, ибо всегда дает возможность реализовать цен­ность именно в том, как человек относится к предназначенному судьбой стра­данию. И мы постигаем при этом мудрость слов, произнесенных когда-то Гете: «Не существует положения, которое нельзя было бы облагородить либо до­стижением, либо терпением». К этому мы должны добавить лишь то, что под­линное терпение, то есть истинное, настоящее страдание, назначенное судь­бой и определяющее судьбу, само по себе является достижением, высочайшим

достижением, которое может выпасть на долю человека. Даже там, где чело­век должен отказаться от реализации созидательных или эмоциональных цен­ностей, и там он способен что-то «осуществить».

В заключение хочется привести основные аспекты психотерапевтической помощи, имеющей духовную направленность.

1. Духовное осознание начинается с решения больным основных вопро­сов бытия:

• мое отношение к существованию — «кто я?»;

• значение и цель жизни — «почему я здесь?»;

• мое отношение к другим людям;

• отношение к религии, к Богу.

2. Разрушительные факторы, надламывающие «мой дух»:

• потеря работы, силы, дефекты тела, социального и бытового статуса;

• зависимость от окружающих;

• рассеянность и невозможность ни на чем сосредоточиться;

• разрушение тела;

• социальная изоляция;

• необходимость принять для себя концепцию смерти;

• дезинтеграция духовной работы.

3. Указания на духовные нужды:

• потеря надежды — «мне бы лучше умереть»;

• интенсивность страдания — одиночество, зависимость;

• отношение к Богу — «я не могу молиться»;

• гнев на Бога — «что я сделал, что Бог отвернулся от меня?»;

• неоправданный оптимизм — «я не сдамся»;

• чувство вины — рациональное и иррациональное;

• страх смерти — «заснуть и не проснуться».

4. Принципы, включающие духовную направленность помощи:

• смерть — не самая большая трагедия в жизни;

• деперсонализация («живой труп») представляет альтернативу смерти, так как потеря себя отнимает у человека возможность жить осознанно:

• смерть в заброшенности, в изоляции страшнее, ибо «нас питают любя­щие руки»;

• оторванность от духовной пищи — именно духовное содержание дела­ет жизнь значимой и стоящей;

• оторванность от надежды — «если здоров — есть для чего жить, если болен, то тоже есть для чего или для кого»;

• в ситуации умирания необходимо помочь больному не потерять себя, своего «Я»;

5. При оказании духовной помощи можно руководствоваться следующи­ми принципами:

• не считайте, что вы полностью понимаете чувства больного;

• не пытайтесь погрузить его в ваши воззрения;

• не навязывайте своих взглядов -— на жизнь, на смерть, на религию и веру или успех от них;

• не ожидайте «конца» больного.

6. Непосредственная помощь осуществляется:

• терапией присутствия;

• умением слушать больного;

• уважением к независимости и признанием свободы индивида думать так, как ему хочется, и о том, что для него существенно;

• утверждением ценности его жизни;

• обращением к специальным потребностям больного;

• оценкой силы и возможностей пациента;

• использованием резервов больного;

• поддержкой реальной надежды;

• поддержкой духовного роста;

• при необходимости — вовлечением священнослужителя в процесс ду­ховной поддержки.

7. Духовная забота о родственниках, использование связей с монастыря­ми. Возможности встреч и бесед семьи с монахами.

Индивидуальная психотерапия

Хотелось бы вновь вернуться к мысли Гиппократа о том, что медицина — это прежде всего искусство. В первую очередь, на наш взгляд, это можно отне­сти к умению врача слушать и слышать больного. Здесь умение ждать — одно из необходимых. (При этом не исключаются методы психотерапии, о которых шла речь выше.)

С помощью ли врача, самостоятельно ли, больному необходимо преодо­леть определенный психологический барьер, прежде чем он, доверясь врачу, включит его в свою жизнь и в свои проблемы.

Фактически наша ориентация на больного открывает широкие возмож­ности для индивидуальной психотерапии. И мы должны быть готовы играть ту роль, какую предназначит нам сам пациент. Единственное условие при этом — не грешить против правды, какой бы горькой она ни была. Даже если больной вынуждает ко лжи — например, в разговоре о диагнозе и перспек­тивах. Лучше в данном случае уклониться от ответа, сохранив таким обра­зом за больным право по-прежнему доверять врачу.

Принцип правды дает нам возможность реального контакта с боль­ным. Он должен нам верить от первой минуты до последней. Верить, зная правду.

Мы уже говорили, что умирание и смерть крайне индивидуальны и еди­ного рецепта для всех не существует. Помочь челове^ найти смысл в «обес­смыслившейся» жизни, разделить его одиночество, поддержать, не оставить в минуты смятения, обратить его к самому себе — важная цель индивиду­альной психотерапии. В этом смысле мы не приветствуем использование суг­гестивных методов психотерапии. Человек должен быть самим собой, неза­висимо от того, разделяет он наши убеждения или нет, принимает наши воз­зрения или отвергает их.

Хотелось бы подчеркнуть, что существующий стереотип негативного восприятия смерти достаточно односторонен. Любой стереотип нарушает творческий, независимый подход к жизни, что касается также и независи­мости выбора больного. Тем не менее жизнь неотъемлема от смерти, а смерть от жизни. В этой связи вспоминается старый грузинский фильм «Не горюй!». В нем повествуется о человеке, который, почувствовав приближе­ние смерти, созвал своих друзей на пирушку и попросил каждого сказать последнее слово в его адрес, как если бы он уже умер. Смущенные гости повиновались. Тост за тостом, разговор, подогретый вином, становился все более оживленным и в конце концов превратился в настоящее веселье. На­утро хозяина не стало — он умер, но ушел без печали, не оставив ей места и в сердцах своих близких. Человек, набравшийся мужества принять жизнь во всем ее многообразии и давший возможность сделать это же своим при­глашенным на пир друзьям, стал свободен от негативного стереотипа смер­ти. Смерть пришла незаметно, естественно. Будучи включенной в общий круг жизни.

Представление о том, что в хосписе, где люди готовятся умереть, царит траур, абсолютно неверно. И не соответствует действительности. Здесь и сме­ются, и шутят. Даже над самыми страшными атрибутами смерти. Кто как мо­жет. Помнится, как один из наших больных шофера, увозившего тела умер­ших, рассмеявшись, окрестил «Чичиковым»...

В связи с этим хотелось бы заметить, что, встречаясь с каждым новым пациентом, не стоит подходить к нему с «общей меркой)). Мы не должны не­сти в себе никаких стереотипов, а тем более навязывать их другим. Необходи­мо быть очень бережным с любой индивидуальностью, не навязывая несвой­ственных конкретному человеку образов и моделей.

Для определения возможностей индивидуальной психотерапии необходи­мо определить как можно более тонко различные параметры психического статуса больного.

При оценке психического статуса необходимо акцентировать внимание на следующих проблемах больного:

1. Проблема тотальной боли

— физическая боль;

— эмоциональная боль;

— социальная боль;

— финансовая боль;

— интерперсональная боль;

— духовная боль.

2. Проблема тревоги

А) Симптомы тревоги:

— ажитация;

— диспепсия — тошнота, рвота;

— диаррея;

— истерическая одышка;

— приступы паники;

— бессонница;

— истерические, конверсионные симптомы — «все болит»; — параноидальные симптомы.

Б) Возможные причины тревоги:

1. Проблемы взаимоотношений:

• с врачом, медсестрой;

• с семьей;

• неудовлетворенность лечением;

• унижение.

2. Страх умирания:

• боли;

• потеря функций;

• зависимость от окружающих;

• угроза смерти;

• предшествующие личные тревоги. 3.Депрессия

А) Симптомы:

• тоска;

• суточные колебания интенсивности тоски;

• чувство «камня на сердце» — витальность;

• заторможенность мышления и моторики;

• потеря аппетита;

• запоры;

• сухость во рту;

• нарушения сна;

• чувство вины, малоценности, предшествующие депрессии. Б) Причины депрессии:

• беспомощность;

• пролонгированная тревога;

• непреходящая боль;

• изоляция (может вести к суициду).

Следует дифференцировать депрессию от естественной печали. Важным мероприятием оказывается определение в психическом статусе больного страхов и оценка их характера:

1) страх смерти;

2) страх тяжелого лечения;

3) страх ухудшения состояния;

4) страх боли;

5) страх хосписа;

6) страх жизни в состоянии инвалида;

7) страх потери своей личности среди других больных. Необходимо также определить степень осознания больным своего со­стояния:

1. Что больной знает о своем состоянии.

2. Что он хочет узнать (диагноз, прогноз).

3. Каковы ожидания больного по отношению к своему будущему.

4. Какой смысл имеют для него эти знания и ожидания.

5. Какова реакция больного на помещение в хоспис.

Теперь попытаемся показать основные принципы индивидуальной психо­терапии для различных групп больных, предварив их общими установками.

В стадии отрицания мы не должны мешать больному; мост к человеку должен строиться от. него, а не от себя.

В стадии агрессии целесообразно дать больному «выплеснуться».

В депрессивной стадии необходимо разделить переживание.

В стадии принятия необходимо поддержать пациента, и здесь для нас важно дать больному возможность и время пройти эту стадию в хосписе или на дому в присутствии работников хосписной службы.

Опыт показывает практическую значимость типологизации личности боль­ного, поскольку это позволяет предвидеть не только те или иные психические реакции и степень их выраженности, но также и возможности их купирова­ния. Основными факторами, на которые опирается индивидуальная работа. служат ощущения пациентом времени и пространства.

I. Группа шизоидов. Стадия получения информации, так называемая шо­ковая стадия. В этой группе крайне трудно предвидеть реакцию больного.

поэтому следует дать ему возможность самому выразить информацию, что­бы понять его установку. Аутистический характер больного, построившего для себя свою собственную модель мира, порой совсем не совпадающую с объективным миром, может порождать крайне резкие негативные реакции при постороннем вмешательстве, ведь для больного крушение его собствен­ных представлений порой куда трагичнее гибели всего объективного окруже­ния. В этот момент эмоциональное .участие для больного значит немного. Ин­теллектуальное начало в нем требует определенных успокоительных дово­дов, например: «Вы живете столько, сколько хотите». Значимость установки крайне важна. Кстати, это не просто утешительные мысли, но в самом деле мы сталкивались со случаями, когда принятая установка могла продлить (или сократить) дни больного. Для пациента крайне важно, что конец зависит от него самого, от его решения.

Во многих случаях больному нужно дать время на, как говорится, «пере­варивание» информации. Опять же, преобладание в личности пациента ум­ственного начала потребует какого-то процесса обдумывания, и больного сто­ит оставить наедине с собой. Обычно пациент сам находит ту или иную вер­сию, помогающую ему справиться с информацией и мобилизовать защитный психологический механизм. Стоит особенно подчеркнуть, что у больного ши­зоидной группы в стадии шока возникает не столько страх смерти, сколько, в связи с крушением его мира, необходимость осмысления собственного пора­жения. Время для больного течет медленно, и интенсивность внутренней жиз­ни достаточно велика: несколько дней могут восприниматься как годы. Так человек в минуты тяжелых испытаний седеет буквально на глазах.

В отношении личностного пространства следует сказать, что больной жи­вет в своем, индивидуальном, пространстве и не требует изменений внешне­го: выезда на природу, выхода на улицу и т. п.

На смену шоковой стадии часто приходит период отрицания. Руководя­щим советом в этот период является не мешать больному, помня, что он живет в своем времени, и сроки перехода в другой период определяются им самим и не зависят от внешних причин.

Следующим советом, возможно повторяющим первый, является не спе­шить с помощью больному, если вам не известно, хочет ли он ее получить. У больных нередко отмечается стремление к уединению. Они сторонятся дру-гих пациентов и врачей, поскольку последние невольно отрицают ту версию ситуации, которую выбрал (придумал) больной для себя. Важно помнить, что с больными этой группы не стоит вступать в игру, в которую они играют сами и иногда пытаются вовлечь персонал. Всегда следует помнить, что, поддержи­вая версию больных в стадии отрицания информации, вы отрицаете возмож­ность помочь ему в следующих стадиях, которые должны освободить его.

Стадия агрессии. Общий принцип: дать больному «выплеснуться» —• не всегда может быть приемлем. У части больных мы встречали выражен­ные параноидальные идеи «околдовывания» — воздействия, которое яко­бы привело их к болезни, поэтому, не отказываясь от общего принципа, нужно вступать в диалог и пытаться различными доводами разубедить боль­ного и вызвать у него критическое отношение к бредоподобным идеям. Объяснением необходимости такой тактики служит то, что шизоиды, не обладая умением «выплеснуться», часто новое здание строят на ложном основании. Критика может обуздать версию «воспаленного» сознания боль­ного, ибо аффект этих больных не столь силен и не настолько слеп. В ос­новном эмоции этих больных скорее вторичны и повинуются разуму, как лошадь всаднику.

Период депрессии у больных шизоидной группы чаще характеризуется апатическим состоянием, астенией, и требует не столько разделить пережи­вания больного, сколько поддержать, дав ему ту или иную перспективу. Мы уже говорили, что у больных этогв типа особой значимостью наделен свой собственный мир, и крушение этой модели носит трагический оттенок. По­этому в беседе возможно, подчеркнув значимость ценностей пациента, его мира, убедить его, что ничто в мире не исчезает, конца нет, и его мир так же не может исчезнуть. Проще говоря, при утрате больным веры в жизнь и ее смысл необходимо вернуть ему эту веру. Опять же следует подчеркнуть, что депрессия у больных этой группы скорее умственна, и с этих позиций ее нуж­но пытаться корригировать. Именно в этот период, как ни в один из предше­ствующих, одинокому шизоиду нужен собеседник. Именно в период деп­рессии, в период крушения его мира, изменяется личностное пространство, требуется показать больному простор, ночное небо, мириады миров. Так же успокаивает даль морского залива. Простор часто словно снимает тормоз с остановившегося чувства времени.

Период принятия. Он характеризуется тем, что на развалинах старого боль­ной возводит новый, особый, мир. Какими бы фантастичными ни были его представления, — коли врач удостоен знать эти мысли и переживания, — не следует мешать им. Наша задача слушать и по возможности исполнять жела­ния больного. В этом случае он (больной) — архитектор и инженер, а врач — лишь исполнитель, прораб.

Интересно, что этот последний аутизм больного не слишком замкнут для окружающих. У больного возникает желание эмоциональной поддержки от окружающих, она как бы подтверждает значимость его переживаний, симво­лизирует ценность его представлений для мира. Сам же мир воплощается в окружающих пациента людях. Чувство пространства и времени достаточно соответствуют состоянию больного и не нуждается в коррекции.

II. Группа так называемых циклоидов. Период шока. Необходимо в пер­вую очередь учитывать общительный характер больного, преимущество эмо­циональной сферы в его жизни. Для циклоида в период шока важно при­сутствие людей. Близкий человек разделяет информационный удар о диагнозе и прогнозе, и удар надвоих менее тяжел. Один из больных сказал, что, если бы не было рядом жены, он покончил бы с собой. Переживание циклоидов доста­точно бурно, но быстро утихает. Больные часто пытаются занять себя делом. Некоторые в этот период выезжают на природу. Одинокая женщина, получив­шая информацию о заболевании, поехала на кладбище к своим родителям и вернулась успокоенной. Для циклоида очень важно проиграть внутренне всю ситуацию и «выплеснуться». Пространство для больного сужается, ему тесно в четырех стенах, тянет на простор, психологическое время летит. По выра­жению больного: «Время заспешило так, что не мог догнать его». Это ощуще­ние ускорившегося времени в иных случаях может быть противопоставлено «остановке» времени у больных групп шизоидов.

Период отрицания. Следует подчеркнуть, что больные группы циклои­дов — реалисты. Они прекрасно чувствуют игру окружающих, но, даже зная правду, принимают условия игры, чтобы не травмировать близких. С медпер­соналом у больных складываются более доверительные отношения. Зачастую они не говорят, но чувствуют друг друга и понимают истинное положение дел. Впрочем, иногда податливость внушению окружающих заставляет их как бы верить в то, что ничего не происходит. Но это ненадолго и скорее лишь свиде­тельство того, как часто мы верим в то, во что нам хочется верить. В этот период возможно поддержать игру больного, поскольку любая тяжесть, пси­хологическая в том числе, требует хоть небольшой, но передышки. И в этой стадии больной часто испытывает сужение пространства. Как выразился один наш больной: «Душе тесно в одном теле с раком».

Период агрессии. Больному необходимо дать «выплеснуться», но при этом надо учитывать, что циклоиды часто предъявляют вполне реальные, справед­ливые претензии. Например, жалуются, что им давали ложную информацию, отказывали в обезболивающих и терапии, ссылаясь на то, что «еще не время». Короткие вспышки агрессии быстро проходят. Стоит отметить, что часто реак­ция агрессии подменяет страх и панику больного. Но реалисты-циклоиды очень естественны, и эти явления отмечаются нечасто. Больного нужно попытаться отвлечь, поскольку зачастую эти случающиеся выплески агрессии заставляют его в дальнейшем переживать и просить прощения за несдержанность.

Период депрессии требует от врача разделить его с больным. Именно в этот период многие больные жалуются, что не ощущают времени, оно «слов­но остановилось». Участие персонала тем более важно, что больные облада­ют способностью присоединяться к ощущению времени другого человека.

Один больной сообщил, что он специально пытался прожить день так же, как проживает его внук. И это помогло ему справиться со своим состоянием. В заключение хочется сказать, что больные больше нуждаются в сочувствии, нежели в переубеждении.

Период принятия. Циклоид живет настоящим. Стало быть, надо насытить его мир впечатлениями: природа, музыка в этом случае неоценимы. Больные иногда отмечают, что время для них словно исчезает, но это исчезновение нельзя отождествлять с остановкой времени. Это время не событий, но состояния, оно близко к экзистенциальному переживанию мгновения-вечности. Важно организовать пространство больного, создать психологический климат благо­желательности в палате и в отношениях со всеми другими. Нужно помнить, что общение для этих больных — самое ценное, что осталось в этом мире.

III. Группа тревожно-мнительных, так называемых психастенических больных. Шоковая реакция. У психастеников возникает не просто страх, а ужас при получении серьезной информации, этот ужас в буквальном смысле слова парализует больного, и конечно, эда диктует необходимость присутствия ря­дом близкого человека, чтобы по возможности переживания больного, будучи разделенными, стали легче. Предвидя реакцию больного, лучше давать не пря­мую информацию, а косвенную, и — наиболее подходящий для психастеника путь — подвести его к реальности постепенно. Больные иногда вообще не задают персоналу вопросов о заболевании. Они сами догадываются о диагно­зе и прогнозе. Но возможна и попытка «прощупать» почву. Одна больная, раз­говаривая с доктором хосписа, провоцируя ускорение процесса беседы, заяви­ла: «Представьте, доктор, вокруг одни раковые больные». Не получив ответа, поспешила перевести разговор на другую тему. Даже когда больной все-таки утверждает, что хочет правды, не торопитесь ему верить, чаще он хочет услы­шать подтверждение собственной интерпретации событий, он ждет этой ус­покаивающей псевдоинформации. Время больных при шоковой реакции ус­коряется, пространство — сужается.

Период отрицания. Для больного это поиск позитивных референтов. По­этому следует рекомендовать слушать его, в чем-то с ним соглашаться, но не следует давать больному каких-либо гарантий, позволяющих ему еще больше укрепиться в самообмане. Нужно помнить, что любой обман, хотя бы и в чем-то малом, помешает больному поверить вам, врачу, во второй раз. Нужно по­мнить, что больной чувствует гораздо больше, чем говорит. Слова нужны ему как соломинка. Но даже хватаясь за нее, он постоянно чувствует под собой бездну. Больному часто необходима сильная рука, и здесь в какой-то мере воз­можна суггестия типа: «Успокойтесь, вы живы, ничего страшного не происхо­дит». Поведение больного напоминает поведение подростка, находящегося в постоянной неуверенности. Его пространство расширяется, и больной словно

теряется в нем. Поэтому с больным лучше разговаривать в кабинете, а не на улице или в саду. Возможно прикосновение, можно взять пациента за руку и как бы подсоединить к своему состоянию. Тревога не дает покоя больному, ему не сидится. Время для него летит, поэтому важно попытаться дать ему какое-то отвлекающее задание. Больной крайне восприимчив к невербальным

воздействиям.

Период агрессии наблюдается нечасто и выражен слабо. Агрессия чаще направлена на самого себя. Отношение к болезни для пациента часто одно­значно: это рок, который невозможно победить. Ролевая жизненная установка таких больных — это роль не бойца, но жертвы. Больной легко ставит себя на место других и оправдывает их, таким образом его интеллигентность не дает почвы для агрессии. Следует помнить, что больные этой группы обладают огромной фантазией, поэтому не всегда следует давать им выплескиваться. «Угрызая себя», пациент часто лишается сил. К тому же аутоагрессия может быть нескончаемой.

Период депрессии. У психастеников депрессия чаше всего тревожна и может приводить к явлениям деперсонализации. Окружающие должны под­держивать больного, разделять его переживания и быть с ним. Больной жи­вет будущим и нуждается в переориентировке на настоящее. Его необходи­мо отвлечь от тех сцен смерти, похорон и т. п., что услужливо рисует ему его

фантазия.

Период принятия. В этот период у больного отмечается некоторое успо­коение. Но, учитывая непостоянство его эмоций, требуется поддержка врача или близких людей. Иногда больные отмечали состояние, близкое к эйфории. Несмотря на трагичность ситуации, приближение к смерти, дальнейшего ухуд­шения настроения у больных не отмечалось. Как заявил один больной: «Как хорошо, что все решено! Кончилась тревога, все ясно, я словно стал самим собой». Однако чаще больной продолжает жить будущим., и время для него летит без остановки, «утекает в пропасть».

IV. Группа так называемых эпилептоидов. Шоковая стадия. У больных этой группы реакция на получение информации часто бывает отставленной. Учитывая возможность взвывного аффекта, целесообразно присутствие ря­дом кого-то из близких или персонала. Давая информацию, нужно предлагать ее по частям, сохраняя, однако, возможность некоторого отступления. Памя­туя особенности характера больных, так же как для предшествующих групп, целесообразно давать больному время для «созревания». Реакция страха у этих больных может мгновенно переходить в агрессию.

Стадия отрицания. Следует выслушивать больного, но не стоит перечить ему и разубеждать. Необходимо предвидеть, что поддержка больного в следу­ющий момент может вызвать агрессию в адрес врача. Лучше уходить от отве-

та, хотя больные-эпилептоиды невероятно дотошны в своей подозрительнос­ти и стремятся, зачастую во вред себе, подчинить собеседника своей воле. Надо отдать должное, что для них этот период довольно мучителен. Недоверчивость, мнительность эпилептоида, желание во что бы то ни стало докопаться до ис­тины иногда, в стадии отрицания, напоминают мазохизм.

В период агрессии следует дать больному «выплеснуться», но реакцией — управлять. Часто больной находит себе жертву среди близких или окружаю­щего персонала, обращает свой гнев на них, пишет жалобы. Больные не могут находиться без деятельности, поэтому иногда целесообразно просить их за­няться описанием своих жалоб, вести дневник; никогда не следует спорить с больным, поскольку переубедить эпилептоида невозможно. Любопытно опи­сание одного больного, который успокаивался от колки дров. По его словам, он представлял, что расправляется со своими врагами. Всякий физический выплеск особенно успокаивает больного, поэтому его деятельность следует направить в сторону физической нагрузки.

Период депрессии. Депрессия эпилептоида тревожна, время для него ле­тит, и больной мучительно пытаетс'й его затормозить. Интересно, что физи­ческое движение на машине или на поезде с большой скоростью давало успо­коение и замедляло бег времени. Больным нужна поддержка, особенно если учитывать, что в этот период они нередко судят самих себя, и у них появляют­ся суицидные тенденции. Когда больной не в силах ничем заняться, хорошим терапевтическим средством часто являются телевизионные передачи. Про­странство для больного сужается.

В период принятия больному нужна поддержка, присутствие кого-либо ю близких. Нередко у больных отмечается экстатическое состояние. Чтобы по­верить в свою «правду», больному необходимо убедить в ней хоть кого-либо со стороны. Мистические переживания поддерживают больного до последне­го момента, хотя не лишают возможности реально представлять события и получать необходимое руководство поведением.

V. Группа так называемых истероидных больных. Шоковая реакция дик­тует необходимость «выплеснуться». Как бы ни были драматичны истерики больного, не следует их пугаться, потому что зачастую в них заложена склон­ность больного к театрализации и демонстрации — игре. Больные этого типа больше, чем какие-либо другие, приспособлены к окружающей жизни. Вы­плеск их адаптирует, но для этого им требуется зритель. Пространство и время больного — капризны и непостоянны. Время то ускоряется, то замедляется, то же происходит и с пространством.

Период отрицания требует не мешать больному. Нередко мы наблюдаем эйсрорию. В таком случае иногда нелишне напомнить больному о реальнос­ти. Больные живут в своем времени и торопятся получить максимум ощуще-

Пространство мало, и больной пытается постоянно менять места свое-пребывания.

Период агрессии. На первом плане — вновь демонстративность, страсть к .оторон требует «выплеска». В период агрессии одна из наших подопечных эшарашила своего мужа словами: «Ты меня убил, я — раковая, тебя ждет то ке!» После чего потребовала немедленного развода. По всем правилам.

Позиция врача — не дать вовлечь себя в игру больного, в которую тот сам верит лишь отчасти. Возможно оставить больного одного, и это отрезвит его ние всяческих убеждений.

Состояние депрессии требует сочувствия. Инфантильный истероид нуж­дается в успокоении, в подмостках, игрушках, цветах. Больные много говорят своей смерти, как бы репетируют ее, тем не менее в реальность исхода не верят до последней минуты.

Период принятия требует поддержки. Больные живут в своем мире, и един­ственное, в чем они нуждаются, — это присутствие зрителей: чем их больше, тем лучше. Они умеют вовлечь в заботу о себе всех, кто их окружает.

Предлагая качественную характеристику психогенных реакций, тесно связанных с особенностями личности, мы должны также сказать об интен­сивности переживаний, которые позволили разделить наблюдаемые ре­акции на 3 условных типа: легкая степень психогенных реакций, средняя и тяжелая.

Легкая степень психогенных реакций чаще купировалась исключительно психотерапевтическими средствами. С больными с достаточно развитым ин­теллектом, ищущими контакта, в большинстве случаев проводились индиви­дуальные или групповые беседы в русле рациональной терапии. Купирование таких реакций не всегда требовало участия врача-психотерапевта, и нередко справиться с переживаниями больных мог средний персонал, владеющий психотерапевтическими методами. Возникновение этих реакций порой мож­но предвидеть: они обычны, когда в состоянии больного возникает критичес­кий момент; также во время визита родственников, с которыми имеются те или иные сложности во взаимоотношениях. Больные, фиксирующиеся на сво­их переживаниях, плохо поддающиеся убеждениям, нередко обучались трени­ровке или получали суггестивную терапию в форме каких-либо модификаций гипнотических воздействий.

При средней степени переживаний исключительно психотерапевтических средств оказывается недостаточно, и для купирования возникающих рас­стройств нам требовалось применение малых транквилизаторов типа триок-сазина — 3-6 мг, элениума — до 30-50 мг, седуксена — 20-30 мг (в сутки).

Тяжелая степень психотических расстройств, подчас достигающая Уровня психотической симптоматики, вызывала необходимость применения

нейролептиков и антидепрессантов (аминазина до 100-150 мг, дроперидола 10-15 мг, амитриптиллина до 200 мг— в сутки). Наибольшие трудности от­мечаются в группе больных с преобладанием шизоидных особенностей ха­рактера. Эти больные в большинстве случаев требовали комбинированного воздействия психотерапии с психофармакологическими средствами.

Анализ интенсивности переживаний, отмечаемых у больных разных групп, выявил, что группа тревожно-мнительных психастенических субъектов явля­ется наиболее уязвимой и склонна к тяжелым психогенным реакциям.

Группа эпилептоидных больных также отмечена интенсивностью пережи­ваний, но если аффект у тревожно-мнительных больных чаще был направлен на себя, то у эпилептоидов аффект направлялся на окружающих, и эти боль­ные требовали особого внимания и настороженности в плане возможных аг­рессивных реакций.

Группа истероидных больных при кажущейся легкости купирования пере­живаний имела тенденцию к их быстрому повторному возникновению. Одна­ко в целом, несмотря на впечатлянтидую яркость переживаний, больные оказа­лись самодостаточны, и тяжелая степень психогенных расстройств фиксиро­валась редко.

Наилучший эффект от применения терапии отмечался в группе больных с циклоидными чертами.

Средние цифры интенсивности психогенных реакций в различных группах

Группа

Легкие степени

Средние степени

Тяжелые степени

психогенных

психогенных

психогенных

реакций

реакций

реакций

I. Шизоиды

15%

26%

59%

II. Психастеники

6%

30%

64%

III. Циклоиды

54%

32%

14%

IV. Эпилептоиды

19%

48%

33%

V. Истероиды

51%

39%

10%

Для удобства мы хотим привести сводную таблицу психогенных реак­ций различных психологических типов больных и основных способов их

терапии.

Группа шизоидов
Стадии Проявления Рекомендации
Шоковая Внутренний взрыв. Деть больному возможность Собственная гибель выразить информацию так; как равнозначна гибели мира. он ее понимает. Дать надежду но переживание носит скорее на интеллектуальном уровне, интеллектуальный характер. включив в информацию мысль Короткий период. Остановка о значимости психологической времени. установки, которая зависит от самого больного.
Отрицания Длительный период нередко Не мешать больному в нострое-до самого конца. нии его собственной версии бо-а) Все сконцентрировано лезни, но и не включаться в нее. на борьбе за жизнь, создается Не торопиться с помощью, если своя система лечения. не убедились что пациент в ней б) Забывает о диагнозе, ' нуждается. продолжая жить, как если бы ничего не случилось, в) Стремление к уединению.
Агрессии Выражен недолго. Агрессия В случаях возникновения пара-скорее умозрительная, если нойальных реакций отношения, не создается параксиальная околдовывания, порчи — сле-идея «околдовывания», «пор- дует вступать в диалог и пы-чи». Возможность суицида с таться разубедить больного. «отмщением раку». Ощущение магического воздействия окру­жающих, а также утекающего времени, сократившегося пространства.
Депрессии Депрессия больше интеллекту- Поддержка больного, хотя и нет альная, нежели эмоциональная, необходимости разделять его Скорее апатический характер переживания. Дать высокую депрессии, стремление к одино- оценку личности пациента и его честву. Чувство вины оформля- внутреннему миру. Пациенту лось идеями мирового зла. необходим собеседник. Наличие иллюзорных пережива­ний — вещих сновидений и пред­чувствий. Чувство времени замед­лено, пространство не сужалось.
Принятия	Часто совпадала с религиозными представлениями, с верой в бес­смертие. Ожидание смерти, замед­ление времени. Пребывание в своем пространстве.	Принять версию больного, уметь его выслушать, дать эмоциональную поддержку.

Группа циклоидов

• Стадии	Проявления	Рекомендации
Шоковая	Эмоциональный удар. Бурное переживание катаст­рофы. Быстрый, сильный всплеск. Ощущение ускорив­шегося времени и сужение пространства.	Целесообразна дача информа­ции в присутствии близкого пациенту человека. Дать вы­плеснуться, затем занять паци­ента отвлекающим делом. Предложить выехать на природу.
Отрицания	Больные чаше — реалисты и чувствуют, что знают правду, их отрицание болезни скорее игра для близких, которые навязали ее пациенту -Сужение пространства, ускорение времени.	Постараться скорее изгнать недоговоренность и умолчание из взаимоотношений. Больной нуждается в правде. Информа­цию давать не сразу, а частями.
Агрессии	Недовольство, основанное на реальных фактах. Обоснование претензий. Агрессия непродол­жительна.	Дать больному выплеснуться, разделить его негодование, если оно справедливо.
Депрессии	Выраженная склонность к тоске, смены настроения. Остановившееся время.	Больной нуждается в сочув­ствии, но не в убеждении.
Принятия	Живет настоящим, время исчезает, возникает экзистен­циальное состояние.	Обогатить окружающий мир больного (музыка, природа. близкие) с целью поддержания в нем положительных эмоций. Организовать пространство больного. Среди всего прочей наиболее значимо для пациен­та общение.

Группа эпилептоидов

Стадии Проявления			Рекомендации
Шоковая Реакция часто бывает отстав­ленной. Возможен взрывной аффект. Реакция страха может мгновенно переходить в агрессию.			Необходимо присутствие близких или медперсонала. Давать информацию по частям, сохраняя возможность отступ­ления. Дать время на «созрева­ние» для правды.
Отрицания Больной пытается отрицать заболевание и убедить собесед­ника согласиться с ним. Стрем­ление подчинить своей воле и представлениям. Отрицая, подозревает правду			Выслушивать больного, но пу­тем контрвопросов уходить от ответа на его провокационные вопросы. Никогда не поддержи­вать больного во лжи самому себе, тем более в стадии агрес­сии больной за это может отомстить.
Агрессии Негодование больного. Сильная аффективная реакция.			Дать выплеснуться, сохраняя управление реакцией, так как больной готов к безудержности. Не противоречить и не разубеж­дать. Отвлечь пациента какой-либо деятельностью — хотя бы предложить ему написать свои жалобы на бумаге. Дать возмож­ность физического выплеска, какую-то нагрузку.
Депрессии Тревожная депрессия. Время ускоряется, и больной мучительно пытается его за­медлить. Возможность суицида. Пространство сужается.			Нужны поддержка, отвлечения : просмотр программ телевиде­ния, радио, музыка. Принятия Нуждается в собеседнике. Верит себе, если заставит пове­рить в свою «правду» другого. Группа психастеников Стадии Проявления Рекомендации Шоковая Ужас при получении негатив­ной информации. Время уско­ряется, пространство сужается. Необходимо давать информа­цию не прямо, а косвенно и — частями. Важно присутствие близкого человека, чтобы смяг­чить переживания. Дав инфор- мацию, не уходить от больного, а побыть с ним столько, сколько ему нужно. Отрицания Поиск позитивных референтов. Растерянность, неуверенность. Пространство расширено, время ускорено. Слушать пациента, не выражая каких-либо знаков согласия или отрицания. Необходима эмоцио­нальная поддержка и волевое внушение. Дать отвлекающие задания. Агрессии Выражена слабо, чаще обра­щена на себя. Не давать выплескиваться, так как, угрызая себя, пациент час­то теряет душевные силы. Депрессии Нередко тревога и депер­сонализация. Больной живет тревожными фантазиями насчет будущего. Переориентировать на настоящее. Принятия Непостоянство успокоения. Время ускорено. Поддержать этот период. Обяза­тельно быть рядом. Одиноче­ство непереносимо. Самый страшный враг для пациента он сам и его фантазии. Группа йстероидов Стадии Проявления Рекомендации Шоковая Демонстративный выплеск эмоций. Время то ускоряется, то замедляется, пространство также непостоянно. Дать больному выплеснуться, не бояться оставить одного — быстрее успокоится. Отрицания Эйфория. Пространство сужа­ется. Меняет места проживания. Торопится насытить время и себя новыми эмоциями. Не мешать больному, но изред­ка напоминать ему о реальности. Агрессии Демонстративные у грозы. проклятия. Не вовлекаться в игру больного, к которую он и сам верит лишь от­части. Возможно оставить одного. Депрессии Говорят о смерти. Репетиция смерти. Преувеличенные стра­дания. Сочувствие. Дать выплеснуться; погладить, успокоить больного. Принятия Демонстрация гармоничного примирения. Поддержка. Требуются зрители (и чем больше, тем лучше). Медицинские аспекты качества жизни* Симптоматика терминального состояния, требующая медицинского контроля Из симптомов терминального периода наиболее важным является боле­вой синдром. За ним следуют проблемы желудочно-кишечного тракта, дыха­ния, расстройства сна, сознания, психическая симптоматика, связанная со стра­хом, депрессией, тревогой; потеря подвижности, уход за кожей, истощение также требуют особого внимания. При общении с больным необходимо, во-первых, определить степень осо­знания им своего состояния: 1. Что больной знает о своем состоянии? 2. Что он хочет узнать о диагнозе? о прогнозе? 3. Каковы ожидания пациента? 4. Что они значат для него? «Как, по вашему мнению, протекает ваша болезнь?» Необходимо учитывать и его духовные интересы, это: 1. Культура. 2. Этническая принадлежность. 3. Отношение к религии. 4. Духовные проблемы: кто или что является источником силы и надеж­ды; доступно ли это сейчас. Объективная оценка пациента: 1. Подтвердить диагноз. 2. Выяснить причины симптомов. 3. Оценить состояние полости рта, работу кишечника, двигательную ак­тивность, может ли садиться в постели. Оценка родственников и других лиц, оказывающих помощь. Это необхо­димо, поскольку вся семья является объектом паллиативной терапии. 1. Кто является основным лицом, заботящимся о пациенте? 2. Знают ли родные о диагнозе и прогнозе? 3. Их ожидания: а) излечение; б) смерть; в) поддержание основных жизненных функций (кормление); г) контроль симптомов. План лечения: I. Причины симптомов. * Глава написана при участии доктора медицинских наук, профессора Ю. М. Грачева. 2. Какая проблема для больного самая важная. 3. Лекарственная терапия и уход. План дополнительных исследований: 1. Помогут ли они пациенту. 2. Не вызовет ли это: а) лишних расходов; б) тревоги; в) появления ложных надежд; г) не принесут ли вреда. Что вызывает беспокойство? 1. Маленькие дети пациента. 2. Отрицание собственного заболевания. 3. Родственники скрывают от пациента информацию о болезни. 4. Родственники критикуют поведение одного из членов семьи (мужа, жены пациента). 5. Страх заразности больного. 6. Проблемы наследства. Заключительные вопросы к пациенту: 1. Чувствуете ли вы себя уверенно? 2. Есть ли у вас какие-либо вопросы? 3. Можем ли мы вам помочь? 4. Позволите ли вы помочь? Проводя исследование, нужно всегда помнить, что у каждого пациен­та могут быть ошибочные представления, мешающие правдивому и пол­ному выявлению жалоб. Так, порой страх обезболивающих препаратов, лекарств вообще и наркотиков в частности, заставляет пациентов скры­вать свои боли. Наиболее часто болевой синдром встречается при онкологическом забо­левании. Данные статистики указывают, что 75% онкобольных страдают бо­лями. В то же время в 70% случаев больные не могут получить облегчение. 20% получают существенное облегчение и 10% — недостаточное облегчение боли, требующей применения специальных методик. Применение анальгезирующих препаратов требует предварительного анализа и дифференциальной диагностики. Так, при опухолях с метастаза­ми в позвоночник у пациента нередко возникает мышечный каркас в ворот­никовой или иной зоне. Перенапряжение его вызывает боль, которая не ку­пируется обычными обезболивающими, но снимается мышечными релак­сантами, в том числе мидокалмом и транквилизаторами типа реланиума. Иррадиация боли из пораженного опухолью участка в отдаленные места также требует особых мер. Нет возможности перечислять все варианты, и потому целесообразно при­вести схему обезболивания, рекомендуемую при раке. Ноцицетивная боль, связанная с раздражением в месте локализации опухоли, воспаления или по­вреждения, требует обычных анальгетиков, и если они не помогают — опиа­тов. Невропатическая боль, связанная с поражением нервного ствола и явле­ниями гиперэстезии («одеяло болит»), требует применения не наркотических анальгетиков. Часто помогает амитриптилин. Применяется также целенаправ­ленное обезболивание: лучевая терапия, нейрохирургия, проводниковая анес­тезия, эпидуральная и внутриоболочечная анальгезия, чрезкожная электрости­муляция и акупунктура. В паллиативной онкологии широко применяются кортикостероиды. Осо­быми показаниями для их использования являются: 1. Сдавление спинного мозга и отдельных нервных стволов. 2. Метастазы в печени. 3. Обструкция верхней полой вены. 4. Карциноматозный лимфангоит. 5. Усиление боли при приеме химиотерапевтических препаратов. 6. Обструкция дыхательных путей. 7. Реактивный отек после лучевой терапии. 8. Боли во время дефекации при опухоли прямой кишки. Кортикостероиды применяются вместе с другими анальгетиками при по­вышении внутричерепного давления, а также сдавлении спинного мозга и от­дельных нервных стволов. При невропатической боли выявляется ее стреляю­щий характер или она может быть тупой, продолжительной, сопровождаясь жжением. Такая боль локализуется в характерной зоне с измененной чувстви­тельностью. Как правило, она маловосприимчива к опиатам и другим аналь­гетикам. Следует остановиться на особенностях обезболивания при различных при­чинах возникновения болевого синдрома. Костная боль возникает при увеличении образования в зоне опухолевого поражения простагландина Е, при вовлечении в процесс высокочувствитель­ного периоста или при переломе кости. Средством выбора в подобных ситуациях является паллиативная лучевая терапия, которая имеет наименьший объем неблагоприятных побочных эф­фектов. Среди блокаторов синтеза 1 простагландинов избирательно более ак­тивны препараты типа С напроксена (0,5-1,0 г в день), доналгина (0,25-1,09 г в день) или пироксикама (20 мг в день). Опиаты применяются в дозах, зависи­мых от эффекта радиотерапии (возможно уменьшение дозировок). В стацио­нарах и хосписах возможно применение субпериостальных инъекций препа­ратов, используемых для лечения гиперкалшиемии. При невропатической боли (связанной со сдавленней нервных ство­лов) лечение начинается с применения преднизолона (30 мг в день) или дексаметазона (4 мг) в течение недели, после чего поддерживающая доза снижается наполовину. Анальгетики используются по принципам аналь-гетической лестницы. В дальнейшем применяются различные методы не-вральных блокад. Гиперэстезия наблюдается при ретикулезах, мелкоклеточных бронхоген-ных раках и меланомах. Помощь оказывают умелые сестры, с успехом исполь­зующие охлаждающие фены, припудривание. Пациенты должны отказаться от нейлонового белья. Применяются также Н-гнетам и ноблокаторы (квамател 40 мг в день) и р-адреноблокаторы (лропранолол — 10 мг). Головная боль выявляется при повышении внутричерепного давления, особо — при отеке мозга, но может быть связана и с опухолевой эрозией костной ткани. Средствами специфической терапии являются хирургичес­кие вмешательства, лучевые воздействия и химиотерапия. Дексаметазон при­меняется в целях острого снижения внутричерепного давления (16 мг — в первый день, 12 мг — во второй, 10 мг — в третий и 8 мг — четвертый день). Теоретически опиаты повышают внутричерепное давление, однако на практике нередко наблюдается уменьшение интенсивности головной боли. Поддерживающей терапией служит прием парацетамола с 4-часовыми ин­тервалами, Неноцицептивная боль (дизэстезия, деафферентация или нейропатичес-кая боль) не всегда одинаково описывается больными, которые отмечают ее неопределенность, вероятно, обусловленную инфильтративным характером опухолевого роста. Ее выделение важно, поскольку при ней недейственными оказываются опиатные анальгетики. При подобной боли трудно определить наиболее эффективный анальге­тик. «Терапевтическое окно» может быть найдено при медленном увеличении дозы амитриптилина с 10 мг до 50-75 мг на ночь. Описан анальгетический эффект вальпроата натрия (противосудорожный препарат — 200 мг) и клони-дина (клофелина— 0,1-0,4 мг). Не следует забывать и о том, что определенный вклад в уменьшение боли может быть получен и при достижении неспецифического результата: улучшении аппетита, повышении настроения, уменьшения слабости, сни­жении температуры в условиях применения кортикостероидов или антиде­прессантов. Основная стратегия анальгезии определена принципом «Лестницы обез­боливания» (ВОЗ) (рис. 1). Рис. 1. Лестница обезболивания. (По рекомендации экспертов ВОЗ) В соответствии со стратегией анальгезирующей терапии опиаты должны быть применены скорее рано, чем поздно. Лекарства на каждой ступени лестницы должны применяться регуляр­но -— до достижения максимальной дозы, после чего рекомендуется пере­ход на следующую ступень. Альтернативные препараты, которые могли бы быть использованы на каждой ступени, не должны применяться, если сход­ный по механизму действия препарат в максимальной дозе оказался недей­ствующим. Одновременно с титрованием аналъгезирующего эффекта необходимо про­водить лечение негативных последствий обезболивающей терапии (рис, 2). Предлагается следующее руководство по применению морфина. 1. Начинать с дозы 5-10 мг (внутрь — в таблетках) и увеличивать ее, при­меняя препараты немедленного действия. 2. Титровать дозировку противоболевых препаратов до достижения пол­ного обезболивания и покоя. 3. Давать регулярно препарат с 4-часовым интервалом. 4. Назначить другие быстродействующие анальгетики для преодоления сопротивления боли. 5. Проанализировать в течение 24 часов величину дозировок, необходи­мых для преодоления сопротивления боли. 6. В условиях достижения стабильности анальгетического эффекта перей­ти на назначение медленнодействующих препаратов, действующих в течение 12 часов. 7. Назначить слабительные и противорвотные средства для профилакти­ческого применения. 8. Объяснит^ пациенту и его близким возможности развития побочных эффектов терапи,и, которые могут появиться позже. Рис. 2. Полный контроль боли — основная часть паллиативной терапии В настоящее время созданы и внедрены в повседневную практику новые наркотические анальгетики, значительно увеличивающие возможности пре­одоления боли. Сравнительная характеристика новых наркотических анальгетиков Международное Путь введения Эквианаль- Анальгетический Кратность название гетические эффект назначения дозы, мг* макси- длитель- в сутки мум, час ность, час Морфин Внутримышечно 10 0.5 1 4-6 3-4 Внутрь 60 1,5-2 4-7 3-4 Пентазоцин Внутримышечно, 60 0,5-1 4-6 М внутривенно Внутрь 180 1,5-2 4-8 3-4 Бупренорфин Внутримышечно, 0,4 0,5-1 6-8 2-4 внутривенно Сублингвально 0,8 2-3 6-10 2-4 Налбуфин Внутримышечно, 20 0,5-1 4-6 3-4 внутривенно Буторфапол Внутримышечно 2 0,5-1 4-6 3-4 Внутривенно 1 0,5 4 3^ Трамадол Внутримышечно, 50 0,5-1 3-6 2-Л внутривенно. внутрь Ректально 100 2-3 6-8 2-4 * Дозы, в которых препараты вызывают одинаковую анальгезию. Таким образом, арсенал современных средств для преодоления болевого синдрома достаточно велик, однако не менее значимо сопротивление отече­ственных медицинских администраторов, сдерживающих врачей при их на­значении больным с терминальными состояниями. При возникновении труд­ностей для назначения необходимых доз препаратов мы можем обратиться к «Заявлению о политике в области лечения смертельно больных пациентов, испытывающих хроническую боль», принятому 42-й Всемирной ассамблеей в октябре 1990 года. Таким образом, лечение смертельно больных пациентов, испытывающих хроническую боль, должно проводиться так. чтобы они могли достойно уйти из жизни. Правильное применение опиоидных и неопиоидных анальгетиков мо­жет облегчить страдания большинства смертельно больных людей. Врач и все, участвующие в лечении страдающего от боли умирающего пациента, обязаны адекватно представлять генез болевых ощущений больного, знать клиническую фармакологию анальгетиков, понимать нужды пациента и его близких. Прави­тельство обязано обеспечить доступность такого количества опиоидов, которое необходимо для адекватного ведения тяжелого болевого синдрома. Принципы клинического ведения тяжелого хронического болевого синдрома Врач должен сосредоточить усилия на облегчении страданий смертельно больного пациента. Боль, испытываемая таким пациентом, является лишь од­ной из составляющих его страданий. Степень болевых ощущений может варь­ировать от терпимой до невыносимой. Клинический опыт показывает, что для облегчения страданий смертельно больного пациента метод применения анальгетика много значимее того, какой конкретно опиоид будет применен. Есть разница между острой и хронической болью; именно она диктует применение того или иного опиоидного анальгетика. Ниже перечислены об­щие принципы анальгетического пособия при тяжелой хронической боли. 1. Лечение должно быть индивидуализировано, с тем чтобы как можно адекватнее соответствовать потребностям пациента и поддерживать, насколь­ко это возможно, состояние комфорта. 2. Необходимо помнить, что переносимость хронической боли отличается от переносимости боли острой. 3. В целях избавления пациента от боли врач должен знать силу, длитель­ность действия и побочные эффекты имеющихся в наличии анальгетиков, выбрать из них подходящий, определить дозу и схему приема. 4. У больных, которым неопиоидные анальгетики уже не помогают, соче­тание неопиоидных анальгетиков с опиоидными может давать выраженный эффект. 5. Утрата противоболевого эффекта анальгетика по причине привыкания пациента к препарату диктует замену анальгетика. 6. Появление ятрогенной зависимости от препарата не должно рассматри­ваться как главная проблема при лечении жестокой боли на фоне неопласти­ческих заболеваний и не может быть основанием для отказа от применения сильных анальгетиков у больных, которым такие анальгетики могут помочь. 7. Правительства должны следить за тем, насколько существующая в их странах система здравоохранения, законодательство и подзаконные акты по- зволяют использовать опиоиды в медицинских целях и устранять возможные Препятствия на пути такого использования, а также разрабатывать мероприя­тия, направленные на обеспечение наличия и доступности опиоидов, приме­няемых в медицинских целях. Особое место занимают психотические состояния. Причины, приводящие к психотическим состояниям, могут быть различ­ны, и необходимо в каждом случае знать их, чтобы держать под контролем. Наши представления о том, что смерть в неясном, спутанном сознании пред­почтительнее, нуждаются в пересмотре, так как уже само нарушение сознания нередко привносит непереносимые состояния тревоги, страха, депрессии. Нарушение сознания имеет определенную классификацию. Состояние выключенного сознания имеет ряд стадий: 1. Оглушение — неясность восприятия с высоким порогом чувствитель- юсти. 2. Сопор — нарушение рефлекторной деятельности, кроме зрачковых реф- тсксов. 3. Кома — утрата корнеальных рефлексов —- полное отсутствие сознания. Состояние измененного сознания: а) делирий — наплыв ярких, преимущественно зрительных галлюцина­ций с потерей ориентировки в окружающем мире, но с сохранением ориента­ции в своей личности; б) онейроид -— сновидное нарушение сознания с частичной ориентиров­кой в своей личности и двойной ориентировкой в окружающем, где фантасти­ческие образы переплетаются с реальными; в) амнезия — нарушение ориентировки в себе и окружающем. Помимо этой симптоматики мы нередко можем фиксировать параноид­ную симптоматику с явлениями бредоподобных или бредовых идей. Наряду с этим могут отмечаться явления галлюциноза (слуховые, тактильные, обоня­тельные, вкусовые и др. галлюцинации), страхи, тревоги, депрессии. Причи­ны этих расстройств разнообразны: от следствий медикаментозной терапии (особо —барбитураты, транквилизаторы, антидепрессанты) до прогрессиру­ющих расстройств деятельности сердечно-сосудистой и дыхательной систе­мы, эмоционального стресса. Помимо специфической коррекции, требующейся в каждом случае, мы Могли бы рекомендовать общую тактику и так называемые препараты первой Помощи. Любое психотическое состояние требует индивидуального поста, Который осуществляется либо санитаркой, либо сиделкой. Учитывая мощный интоксикационный фактор, вызванный заболеванием, Наиболее показано назначение диазепама (седуксен, реланиум в инъекциях до 4>М),5% в/в или до 6,0 в/м). Следующим препаратом выбора, успокаивающим больного, может быть галоперидол — до 5 мг в/м. Наличие возбуждения может потребовать аминази­на 0,25% в/м под контролем давления или тизерцина 0,25-2,0 в/м. Состояния тревоги купируются успешно феназепамом 0,001, азалептином (лепонексом) — 1/4-1/2 таблетки. Депрессия хорошо поддается амитриптилину 50-100 мгв сут­ки (возможно до 300 мг). Однако, учитывая в каждом случае сокращающиеся возможности больного, следует предпочесть тактику наблюдения. Наличие со­стояний выключенного сознания нередко свидетельствует о близком конце. При выявлении анорексии назначают метоклопрамид 10 мг внутрь 3 раза в день или ко рти ко стероиды, например, преднизолон 5 мг внутрь 3 раза в день. Возможно применение высококалорийных напитков. При развитии одышки следует выявить ее причину (например, гидрото­ракс) и провести соответствующее лечение: плевральная пункция, при мета­стазах в легкие — преднизолон. При тяжелой одышке морфин назначают в сочетании с галоперидолом или фенотианами для профилактики рвоты. При икоте назначают хлорпромазин 25 мг внутрь 3 раза в день или галопе­ридол 2,5 мг внутрь 2 раза в день. », При слабости и похудании назначают высококалорийную диету с повы­шенным содержанием белка. Рекомендовано применение бананового коктей­ля (2 чашки молока, 1 банан, 1 яйцо, 1 десертная ложка сухих сливок, поли­витамины, лед); яичного напитка (I яйцо, 1 чашка молока, 1-3 капли ваниль­ного сиропа, 1 чайная ложка сахара, коньяк, поливитамины). Заканчивая описание наиболее важных расстройств терминального боль­ного, следует упомянуть среди стрессирующих психику моментов потерю боль­ным подвижности, вызванную либо изменениями в позвоночнике и спинном мозге, либо патологическими переломами и др. Мало того, что это приводит к развитию пролежней, но также вызывает глубокое угнетение пациента. Пото­му целесообразно как можно чаще переворачивать больного, менять его поло­жение, а при возможности вывозить его из помещения на каталке или кресле на улицу. Можно также рекомендовать сеансы аутогенной тренировки с совер­шением путешествий в прошлое, отождествлением своей личности с движу­щимися облаками, ручьем и другими природными проявлениями. Нередкое истощение пациента меняет его самоощущение и требует осо­бого ухода за кожей. Частые протирания туалетной водой, камфорным спир­том и др. важны не только с гигиенической точки зрения. Само прикоснове­ние к телу дает больному заряд бодрости и утешения. Особенно важно проти­рание прохладной водой лица, рук и стоп больного, где сосредоточены много­численные экстерорецепторы, тонизирующие нервную систему. Целесообразно также применение ароматерапии с приятными для пациента запахами, сопро­вождаемое определенными внушениями тех или иных переживаний — цвету­щего сада, морского берега, леса, поля и т. д. Проблема умирания Вероятно, каждому, кто по долгу службы часто сталкивается с умиранием, будучи его свидетелем и очевидцем, приходит в голову мысль, существует ли критерий, по которому можно оценить тяжесть или легкость смерти. Суще­ствует ли критерий оценки того труда, который мы вкладываем в умирающего больного?.. Какую смерть можно назвать «хорошей» и поставить себе «хоро­шую» оценку? Прежде всего следует отметить, что смерть также индивидуальна, как и сизнь. Хотя наша первоочередная задача снять боль, мы понимаем, что это не единственное, что можно сделать для больного. Конечно, «хороша» та смерть, которая происходит в стадии принятия смер-ги, в так называемой стадии примирения. Действительно, чем больше бо­рется больной за свою жизнь, тем труднее ему умирать, и чем активнее борь­ба, тем труднее наступление смерти. Известно также, что больному требуется получить так называемое психо-югическое разрешение на смерть. Мы знаем, что пациент должен «созреть» для принятия смерти и разреше­ния себе умереть. Вероятно, время готовности пациента определяется им са­мим, и персонал лишь угадывает это время. Нередко больные уходят не в оди­ночку, а группами. Нередко мы сталкиваемся с феноменом, когда соседи по палате просят не изолировать их от умирающего пациента и даже не ставить ширму. Вероятно, это жестокое любопытство к чужому умиранию является своеобразной примеркой чужой смерти на себя. Разумеется, это не правило, и мы встречали пациентов, которые предпочитали так называемую одинокую смерть, стесняясь того, что их переживания будут на виду у окружающих. Близость смерти часто ставит вопрос о необходимости оповестить паци­ента о ее приходе. Однако, по нашему мнению, больные сами получают ин­формацию о своем состоянии, и во многих случаях скрывают ее от окружаю­щих. Памятен пример девочки с лейкозом, она много рисовала, и ее рисунки были в черных, мрачных тонах. Однажды она нарисовала яркую картинку с солнцем, голубым небом, цветами. Врач обрадованно сказал матери девочки, что, очевидно, будет ремиссия, так как у ее дочки перемена в психике. На сле­дующий день девочка умерла. Мать призналась, что не хотела расстраивать врача. Ее дочь объяснила рисунок так: «Солнце светит в Царстве Небесном». Эти моменты облегчения перед смертью, последний привет жизни, бывают Довольно часто. Больной должен получить «разрешение» от своих родственников и близ­ких людей. Это довольно трудная задача, поскольку контакт происходит не на вербальном уровне, а транс ситуативно. Родственники, казалось бы уже сми- рившиеся с мыслью о потере, вдруг, в последний момент, могут воспрепят­ствовать происходящему и попытаться «удержать» своего близкого. Мы час­то были свидетелями, как родные, сидящие у постели больного, затягивали его агонию. В этом случае мы просили их оставить больного на какое-то вре­мя. Даже этого, очень короткого периода разлуки х-ватало для того, чтобы больной умер. Разрешение на смерть больной должен получить также и от врача, и от медсестер, находящихся подле него. Опять же, больному не говорилось, что он умирает, но необходимые ему последнее прикосновение, держание за руку, иногда чтение молитв (даже про себя, не вслух) позволяли ему почувствовать это прощальное разрешение принять свой уход. Нередко больные должны получить разрешение от священника. Принятие святых даров, иной раз крещение, в последний момент позволяют больному получить прощение за жизненные ошибки и разрешение уйти. Наконец, самое главное, больной должен получить разрешение на смерть у самого себя. Мы могли бы привести много примеров, когда больные умирали, приняв такое ^ решение, тогда как их общее состояние было на грани и оставляло еще доста­точно времени для жизни. Памятен больной, который сохранял оптимизм до последнего момента. Но у него, в довершение всех бед, парализовало ноги. «Ну, раз я не могу боль­ше встать, не надо мне больше и жить», — подытожил он свою жизнь. И к вечеру скончался. В умирании необыкновенно важным становится понятие чистой совести. Вот когда прощание становится синонимом прощения. Неоплаченные долги, неотпущенные грехи, непрощенные обиды мешают спокойному уходу. Про­шлое возвращается и, становясь настоящим, не разрешает наступить будуще­му. Порой долгая и тяжелая агония, исполненная психотических пережива­ний, воплощает эту борьбу за «не так прожитую» жизнь. Все фазы, вновь и вновь чередуясь, протекают в сознании от вытеснения до депрессии, пока фаза примирения и согласия с судьбой не разрешает борь­бу и ставит точку. Конечно же, все вышеописанное только схема. Стандартов как в жизни, так и в смерти нет, если человек становится свободен. А он дей­ствительно освобождается... Взять хотя бы в качестве примера страх. Всю свою жизнь мы проводим со страхом. Страх родителей, неодобрения общества, по­тери работы, социального положения, страх не быть любимым и т. д. В конеч­ном счете — все эти проявления страха смерти. Но когда она уже за спиной, когда она уже неотвратима, страх исчезает вместе с надеждой на спасение. И неожиданно для многих является опьяняющее чувство свободы. Свобода от страха может быть сравнима лишь со свободой от страданий, свободой от из­ношенного тела. Тогда человеческий дух расправляет свои крылья. Как видно, стадия принятия смерти, органично включающая так называе­мое разрешение на уход, может свидетельствовать о достаточном качестве ухода пациента. Для спокойной смерти пациенту в не меньшей степени необходимо ощу­щение чувства исполненного долга по отношению к близким людям, когда он простился с родными, переговорил с близкими, написал завещание. Здесь следует отметить, что понятие завещания выходит за рамки простых распо­ряжений о наследстве. Само поведение умирающего может являть собой свое­образное завещание, так как служит примером, моделью для близких. Муже­ство, позволяющее преодолеть себя и подарить хотя бы улыбку или привет близким, или слабость и отчаянное цепляние за жизнь остаются в памяти и повторяются в свой черед теми, кто разделил последние минуты уходящего. В этом нет никакой мистики, как и в том, что дети часто повторяют сюжет жизни своих родителей. Возвращаясь к проблеме завещания, укажем еще на одно чувство — это ложный стыд, присутствующий в отношениях родных и уходящего. Да, мы согласны, что разговор о завещании несет на себе весть о возможно близкой смерти, но, сталкиваясь со следствиями этого умолчания, сохранения приличий, хотим открыть обратную сторону медали. Вот один из многих примеров. Двое пожилых супругов рассорились по какому-то пу­стяку и развелись. Прошел месяц, и, забыв обиды, они снова соединились. Идти в ЗАГС и регистрироваться вновь они постеснялись, решив, что про­живут и так. Вскорости жена заболевает раком и попадает в хоспис. Муж оберегает жену от тяжелых предчувствий. Советы заговорить на тему о заве­щании и смерти отвергаются. Наконец, женщина умирает. Муж, вернувшись домой, не может попасть в квартиру, так как расторопные чиновники, зная, что он выписан с площади жены, опечатали квартиру. На счету у покойной — большая сумма денег, но и она уже прибрана «государством». Муж не имеет денег, чтобы похоронить жену, и она отправляется в анатомический театр, как «невостребованная». В свете этого и подобных случаев хотелось бы пересмотреть вопрос о «стыдливости», еще не столь давно пропаганди­руемый как образец «приличного» поведения. Момент позитивности завещания можно проиллюстрировать еще одним примером. Молодая женщина 40 лег заболела раком молочной железы и ока­залась в хосписе. Семья запрещала говорить ей правду, и она узнала истину о своем положении лишь за день до смерти. У нее был 15-летний сын от первого брака, и, тревожась за его судьбу, она стала лихорадочно писать ему письмо. «Дорогой мой сыночек, прости меня, что я умираю. Я не думала, что не сумею тебя вырастить до самостоятельного возраста, но ты должен знать, что я все­гда любила тебя и гордилась тобой, гордилась тем, что ты не куришь, не руга-ешься, что у тебя доброе сердце. Как я хочу и верю, чтобы ты всегда оставался таким...» Письмо она не успела дописать, но полученное сыном, оно стало для него подлинным завещанием, путеводной звездой в его жизни. Таким образом, последние слова умирающих становятся необычайно зна­чимыми для живых и сам процесс прощания приобретает глубочайший духов­ный смысл как для тех, так и для других. Интересно отметить, что часто завещания умирающими составляются с позиции продолжения жизни. Разумеется, трансформированной, но именно жизни. Помня, что в пожеланиях реализуются сокровенные установки лю­дей, нельзя не удивляться их последним распоряжениям. Весь драматизм удавшейся или неудавшейся судьбы бывает вложен в завещание: «Не хоро­ните меня на кладбище. Сожгите и урну закопайте под березкой на моем садовом участке». Пожилая женщина перед смертью пригласила всех своих знакомых и дру­зей. Всем раздала подарки и просила помнить о себе. Сыну оставила распоря­жение урну с прахом бросить в море на дно Коктебельской бухты в Крыму которая была ее любимым местом. И конечно же, стремление быть похоро­ненными рядом с родителями созвучно с установками, которые заставляю'! нас в минуты боли звать маму. Сама земля обретает особый смысл, становится родной, если в ней погребены наши предки. Неспроста эмигранты готовы пла­тить огромные деньги, чтобы их похоронили на Родине. Человек в своем заве­щании пытается обустроить свою посмертную ситуацию, и это облегчает и скрашивает его последние минуты. Когда мы пытаемся оценить тяжесть смерти, рассказывая о сравнительно легкой и так называемой хорошей смерти, мы не можем не назвать один до­вольно надежный критерий нашей работы — это улыбка. В момент смерти наши больные не «уходили в себя», они могли сосредоточиться не на себе, а на окружающих и... не были суровыми по отношению к ним. Они улыбались. Улыбка в последнее мгновение жизни —это тот дар признательности, которо­го удостаиваются немногие. Теперь следует описать тяжелую смерть. Ложь о диагнозе и прогнозе — это то, что отягощает умирание. Издревле в книгах о смерти подчеркивалось. что больной должен уходить из мира в ясном сознании и понимании того, что с ним происходит. Второй момент, делающий умирание тяжелым, а агонию мучительной, — это ожидание родственников, которые не приходят. Третьим — является на­личие боли, которую .мы не можем сиять. Следует отметить, что в момент умирания психологическая боль часто преобладает над физической, которая ослаблена интоксикацией и общим истощением организма. Отчаянная борьба за жизнь у больного, который не «смирился» или не обладает информацией о смерти, также отягощает его уход. Примерно в 40-50% случаев у больных отмечается так называемая пред­смертная тоска. Она не купируется лекарствами, она не является эквивален­том боли. Ее нельзя отождествить с депрессией, в ней — прощание и печаль расставания, в ней итог и оценка жизни. Другим моментом, отягощающим смерть, является одиночество. В момент приближающейся смерти человек нередко пытается вынести оценку не только самому себе, но и своим взаимоотношениям, а, порой, гонит от себя и так называемых близких, поняв, что это чужие для него люди. Близким остается тот, кто способен разделить с ним последнюю в жизни трапезу. И такими не­редко оказываются работники хосписа. Очень важно дать умирающему почувствовать, что он не один. Здесь хочется привести пример служения больному из книги известного священника и врача1: «В начале войны я был хирургом в полевом госпитале, и в моем отделении умирал молодой солдат. Я его, конечно, посещал днем; а в какой-то вечер по­дошел, взглянул на него, и мне стало ясно, что он не жилец. Я его спросил: "Ну, как ты себя чувствуешь?" Он на меня взглянул глубоко, спокойно (он был крестьянин, поэтому в нем была такая тишина полей, тишина лесов, тишина неспешной жизни) и мне сказал: "Я сегодня ночью умру". Я ответил: "Да, се­годня ты умрешь. Тебе страшно?" - - "Умирать мне не страшно, но мне так жалко, что я умру совершенно один. Умирал бы я дома— при мне были бы и жена, и мать, и дети, и соседи, а здесь никого нет..." Я говорю: "Нет, неправда, я с тобой посижу". — "Ты не можешь просидеть со мной целую ночь". — "Отлич­но могу!" Он подумал, сказал еще: "Знаешь, даже если ты будешь здесь си­деть, пока мы разговариваем, я буду сознавать твое присутствие, а в какой-то момент я тебя потеряю и уйду в это страшное одиночество в момент, когда страшнее всего умирать". Я ответил: "Нет, не так. Я с тобой рядом сяду. Снача­ла мы будем разговаривать, ты мне будешь рассказывать о своей деревне; дашь мне адрес своей жены. Я ей напишу, когда ты умрешь; если случится, навещу после войны. А потом ты начнешь слабеть, и тебе будет уже невозможно гово­рить, но ты сможешь на меня смотреть. К тому времени я тебя за руку возьму. Ты сначала будешь открывать глаза и видеть меня, потом закроешь глаза и уже меня видеть не сможешь, уже не будет сил открывать их, но ты будешь чувство­вать мою руку в своей руке или свою руку в моей. Постепенно ты будешь удаляться, и я это буду чувствовать, и периодически буду пожимать твою руку, чтобы ты чувствовал, что я не ушел, я здесь. В какой-то момент ты на мое пожатие руки ответить не сможешь, потому что тебя здесь уже не будет. Твоя рука меня отпустит, я буду знать, что ты скончался. Но ты будешь знать, что до последней минуты не был один". И так и случилось». 1 Митрополит Сурожский Антонии. Жизнь. Болезнь. Смерть. Клин, 2001. С. 27—28. Хотелось бы упомянуть еще об одном наблюдении, которое закреплено в традиционных пословицах и поговорках, типа: «Рад бы в рай, да грехи не пус­кают», «Муки совести -— это то, что невозможно исправить и от чего невоз­можно избавиться», «Спокойная совесть дает умиротворенную смерть» и т. п. Опираясь на народную мудрость, неминуемо приходишь к мысли о важ­нейшей необходимости умирающего — исповедаться. Психотерапевтическая поддержка в лице священника является тем самым оптимальным шансом, ко­торый дает возможность умереть легко (легче). Хочется горько посетовать об утраченных нами традициях — причита­ниях, песнях, молитвах, колокольном звоне, которые так смягчали тяжесть последней минуты умирающего. В не меньшей мере были целительны и для его близких. Связь с природой, отождествление с ней позволяли перенести свои представления о смерти и память об умершем на окружающее. Доста­точно вспомнить народные причитания, где, например, поется: «Ключевая вода -— это кровь моя, крутой бережок — это грудь моя, белы камешки — это глазки мои». Не в этих ли народных поверьях берет начало традиция сажать на могиле цветы и деревья?.. Медицинский аспект умирания* У постели умирающего человека врач должен решить и чрезвычайно бо­лезненный вопрос о продолжении направленной на основной патологический процесс терапии, которая, хоть это в подобных случаях весьма проблематич­но, возможно, способна продлить существование больного. Успехи медици­ны велики, и сколь возможно продление существования тканей при персис-тирующем вегетативном состоянии, столь же, вероятно, возможно некоторое продление жизни при терминальных состояниях различного происхождения. В 1989 году в США была создана специальная комиссия (LORAN), которая исследовала эту проблему и пришла к выводу о необходимости преодолевать одержимость в увеличении количества дней прожитой жизни, если при этом нет возможности улучшить качество такого существования. Достойная мило­сердная смерть (естественная, никак не связанная с извращениями эвтаназии) предпочтительнее продленного мучения. Продление процесса мучительного умирания в страданиях было определено как современная эпидемия. Техни­ческие пособия (респираторы, диализаторы, капельное введение поддержива­ющих жизнь средств) должны быть, по мнению комиссии, замещены заботой, лаской, вниманием, свидетельства о которых должны на равных входить в ис­торию болезни. Но кто определит оправданность такой замены? Только боль­ной, способный в своем решении опереться на компетентные суждения спе- * Глава написана при участии доктора медицинских наук, профессора Ю. М. Губачева циалистов. В настоящее время все 50 штатов США имеют законы, признаю­щие право больных на так называемое «Жизненное завещание» (завещание о воле к жизни — «Living will»). Приведем текст одного из вариантов такого завещания (они имеют отли­чия в различных штатах). «Я искренне хочу жить долгой и полной жизнью, но — не всякой ценой. Если моя смерть близка и ее невозможно избежать, если я лишусь способнос­ти созидательно взаимодействовать с другими и не буду иметь разумно пред­полагаемого шанса возвращения этой способности, или мои страдания станут интенсивными и неотвратимыми, я не хочу искусственного продления моей жизни. Я хотел бы просить не подвергать меня хирургическим вмешатель­ствам или реанимации. Я не хотел бы, чтобы моя жизнь поддерживалась сред­ствами механической вентиляции легких, интенсивной терапии или другими продляющими жизнь процедурами. Я хотел бы иметь возможность ухода и заботы обо мне, которая давала бы мне комфорт и поддержку, облегчающие мое взаимодействие с другими в те­чение той продолжительности времени, покуда это будет возможно, и пусть это принесет им и мне мир и спокойствие. Для того, чтобы выполнить до конца эти предписания и объяснить их дру­гим, я уполномочиваю (фамилия, имя) принимать участие в планировании или отказываться от предлагаемого лече­ния от моего имени — в сотрудничестве с обслуживающими меня врачами и лечебным персоналом. Этот человек знает, как я дорожу жизнью и как бы я отнесся к длительной недееспособности, страданиям и умиранию. И как бы тяжело это ни было для этого человека, я уполномочиваю (фамилия, имя) сделать этот выбор за меня. Я обсудил мои пожелания, касающиеся терминальной терапии, и я дове­ряю принятие необходимого решения с моей стороны, В дополнение я обсудил с близкими и специалистами следующие специ­фические наставления в отношении ухода за мной: Дата Подпись Засвидетельствовано врачами: Подобное решение никак не связано ни с активной или пассивной эвтанази­ей, ни с пособничеством в самоубийстве. Данное завещание — лишь способ защиты пациента от медицинского насилия, которое, как устанавливают вра­чи-эксперты, не способно вернуть жизнь больному. Нельзя не отметить при этом одного важного факта. Почти 90% американ­цев заявляют, что они не желают, чтобы предпринимались экстраординарные меры для продления их жизни, но только 20%(!) нашли в себе силы для приня­тия подобного завещания. Надежда умирает последней, и пока она теплится в угасающем сознании, она не позволяет подписать себе приговор. Специально рассматриваются состояния, когда предполагается возмож­ность отказа от мероприятий интенсивной терапии («Не реанимировать» — «Do not. Resuscitate — DNR»). Западная медицина имеет опыт применения тактики DNR с 60-х годов. Тяжесть DNR-решения снята с лечащего врача. Решение принимается специальной комиссией. В состав комиссии с правом решающего голоса входят наряду с врачами юристы, священники, представи­тели общественности. Естественно, что любой случай неожиданно наступающей внезапной смер­ти из-за первичной остановки кровообращения (фибрилляция желудочков, синусовый арест) подлежит необходимым реанимационным мероприятиям вне зависимости от возраста, психического состояния или других характеристик качества жизни. В условиях определенного и необратимого терминального состояния реше­ние принимает лечащий врач, который опирается либо на мнение консультантов или соответствующей комиссии, либо на жизненное завещание пациента. Родственники терминального больного Динамика и типы взаимоотношении в семьях терминальных больных Известно, что родственники терминальных больных переживают почти такие же психологические реакции в ответ на стресс приближаю­щейся смерти, как и сами больные. Их сила, качество, взаимоперекре-щиваемость с реакциями больных часто определяют характер семейно­го климата. Среди различных типов семейных взаимоотношений можно выделить как позитивные, так и негативные, однако все они представ­ляют собой как бы поиск адекватности, и приближение смерти стиму­лирует этот процесс. Мы могли выделить преимущественный тип взаимоотношений при доминирующем положении родственника, связав его с особенностями характера больного. Таким образом, тип «шизоидно» акцентуирован­ных родственников (замкнутых), преимущественно интеллектуальных, интровертированных) создавал модель нейтральных взаимоотношений. Тип «циклоидных» родственников (душевных, открытых, экстравертиро-ванных) создавал модель партнерских взаимоотношений с больным. Эпилептоидно-акцептуированные типы (со стремлением к лидерству, волевые, взрывчатые и т. д.) чаще создавали модель «отвержения». Тревожно-мнительные, или психастеники, наиболее часто навязы­вали больным модель гиперопеки. Истероиды, люди с преобладанием демонстративное™, инфантилиз­ма, игры, не показывали четкой модели, отличались лабильностью, хотя в целом их реакции были ближе всего к модели «отверженности». В то же время в преобладающем числе случаев, где мы не могли выявить тот или иной пласт акцентуации, наблюдались эти же модели, но в определенной динамике. Так, в первый период столкновения с ди­агнозом рака или плохим прогнозом, мы чаще всего наблюдали модель «гиперопеки», сверхзаботы с одновременным навязыванием больному лжи о диагнозе и ожидаемыми перспективами. Однако вскоре, «выло­жив все силы», но не дождавшись так называемого благополучного, по представлению родственников, «конца» — умереть в неведении, легко и быстро — взаимоотношения переходили в модель «отвержения» боль­ного. Домашняя ситуация, требующая постоянного напряжения сил и труда, вызывала желание от нее «сбежать». Проходило какое-то время, и на смену являлась модель «нейтраль­ных» взаимоотношений. Разум и долг заставляли родственника осуще­ствлять уход за больным., хотя его чувства, истощенные невыносимым напряжением, тратой сил душевных и физических, а также испытанием раздражительностью больного, как бы пребывали в апатии, в стороне от больного. Но вот тесный контакт с больным во время ухода за ним обнаружи­вает у родных резервы сил — и появлялась модель «партнерства», с воз­вращением всех эмоциональных переживаний. Наконец, хоть и редко, мы бывали свидетелями еще одной модели --жертвенной любви, способной к полной самоотверженности, иденти­фикации с больным. К сожалению, судьбы этих людей складывались так же трагично, как у шекспировских Ромео и Джульетты. Они вскоре заболевали и нередко умирали от тех или иных причин, в том числе и от онкозаболеваний. В то же время следует отметить и менее драматический вариант родствен­ных отношений. У некоторых родственников после смерти близких наблю­дался буквально всплеск духовных и физических сил. Прожив в глубоком горе с умирающим какой-то отрезок времени, они словно возрождались после его смерти. Объяснением этой, казалось бы «неприличной», реакции служит бо­лее чем приличествующая любящему человеку взаимосвязь. Отрешившись на время с уходящим из жизни любимым человеком от всех земных тревог и радостей, отдавая ему, пока живому, необходимые силы, — душой проживая вместе с ним уход из жизни, они, пережившие смерть, и в самом деле рожда­ются заново. И начать «жить заново» без угрызений совести помогает в дан­ном случае не что иное, как чувство исполненного долга по отношению к умершему. Участие и забота об уходящем, пока он жив, — впоследствии очень важный психологический фактор, снимающий с близкого родственника больного чувство вины, возникающее рано или поздно почти у всех род­ных. Никакие траты на памятники не успокоят так душу, не очистят ее, не укрепят, как участие в процессе смерти близкого человека, — разделен­ная с ним горькая участь. Забота о родственниках терминального больного Одной из важнейших задач хосписной службы является помощь родственникам больных. Мы уже говорили о том, что родственники за период болезни близкого человека проходят все те же стадии, что и боль­ной, — начиная от отрицания, нежелания принять информацию о диаг­нозе и прогнозе, до — через агрессию и депрессивный период — при­нятия своего положения и смирения с судьбой. Интенсивность их пере­живаний может быть невероятно сильной. Нам не забыть случая, когда муж больной, узнав о ее безнадежном состоянии, покончил жизнь само­убийством, повесившись в соседней комнате. А сколько скрытых суи­цидных тенденций, так называемых пассивных суицидов, лежит в осно­ве многих заболеваний, в том числе и онкологических, которые уносят родственников в течение года-двух после смерти их близких. Статисти­ка достаточно впечатляет: в первые год-два после потери близких забо­леваемость и смертность их родственников возрастает, по одним источ­никам, на 40%, по другим —- в два-три раза. Осуществление психотерапевтического воздействия на родственни­ков больного естественным образом опирается натри временных пара­метра: 1) встреча на дому, когда персонал хосписа в лице выездных вра­чей и медсестер приходит к больному; 2) встреча в хосписе и 3) встреча на дому или в хосписе после смерти больного. Первая встреча на дому с родственниками будущего пациента — одна из наиболее важных в процессе установления с ними необходимого контакта и требует от врачей и медсестер особых усилий. Рождение контакта — механизм сложный и тонкий, хотя хороший психотерапевт, говорят, вызывает симпатию и доверие больного одним своим появле­нием, — без слов. Это особое умение создавать атмосферу доброжела­тельности, настроенность на больного и его близкое окружение, специ­фическая способность «почувствовать» чужую боль как свою. Впрочем, психотерапия носит индивидуальный характер, и дать рецепт поведе­ния здесь крайне сложно. Очень часто первое появление работников хосписа вызывает нега­тивную реакцию: «Мы вас не звали!» Отношение к хоспису как к заве­дению для умирающих, «дому смерти» вызывает отрицательные эмо­ции: «Мы не собираемся отдавать нашего близкого в чужие руки». От­дать своего близкого из дома в больницу считается предосудительным, соответственно этой традиции, —и негативный прием. К чести наших медсестер выездной службы надо сказать, их не шо­кируют подобные «встречи» — они терпеливо разъясняют, что их мис­сия всего лишь в оказании помощи, и они не собираются отнимать боль­ного у его семьи. Они разъясняют в тысячный раз, что хоспис — это друзья, к которым можно и нужно обращаться, если вы не знаете, как помочь больному, что для него сделать, если участковая служба не мо­жет справиться с болями, возникающими у пациента. Обычно персонал хосписа оставляет свои данные, лногда рекомендации, и телефонные звонки родственников не заставляют себя долго ждать. Мы имеем в день от 50 до 70 и более звонков. Первый контакт на дому помогает родственникам адаптироваться в не­привычной ситуации, а больным — в стенах хосписа: неформальная, «до­машняя» встреча позволяет им здесь воспринимать врачей и медсестер «как знакомых»; остальное тоже воспринимается менее формально и напряженно. Врач (медсестра) — навещает, так же как на дому; о состоянии — справля­ется, как у давнего знакомого, и т. д. и т. п. Так в хосписе и создается тот необходимый психологический климат доверия, взаимопонимания и поддер­жки, что при умелом и грамотном подходе медперсонала уже был ими создан и возник на этапе домашних встреч. Поддержка родственников в хосписе начинается с того, что им пре­доставляется возможность в любое время дня и ночи находиться рядом со своим близким. Забота о состоянии родственников, участливое отно­шение к их переживаниям крайне значимо и для них необходимо. По­этому после встречи с больным необходимо побеседовать и с ними, при­чем разговор должен носить тот же, что с больным, психотерапевтичес­кий характер. В период растерянности, депрессивных переживаний и самого больного, и его близких персонал хосписа в этих взаимоотноше­ниях выступает не только как партнер, но и как лидер, советчик, пред­лагающий лучшие варианты подхода к больному, умелое удовлетворе­ние его сокровенных желаний и нужд. Нередко персонал может выступать и как посредник между пациен-. том и его близкими. Не только разрешение психологических конфлик­тов между родственниками, но и щекотливые, а иногда и болезненные темы завещания перекладываются на плечи персонала. Объективность, порядочность и бескорыстие помогают сотрудникам хосписа в этом вы­нужденном посредничестве. Крайне трудна ситуация смерти больного. Здесь от персонала требу­ется особая тактичность, ведь порой, когда родственники «держат» боль­ного, не давая ему умереть спокойно, персоналу приходится просить их оставить пациента, чтобы он мог уйти без лишних душевных травм. Существует представление о том, что именно близкие должны увидеть последний взгляд или услышать последние слова умирающего. И когда этого не происходит, у родственников нередко возникает негативная реакция. Лишь позднее приходит понимание необходимости избранной персоналом тактики. В связи с этим очень важны способность и умение сотрудника хосписа не быть «чужим» в присутствии чужого горя, ведь именно от них услышат близкие больного последнее «прости» родного человека. Сопережить с родственниками их утрату, поддержать мораль­но, направив при этом их действия в текущее русло забот, связанных с похоронами, — необходимое звено хосписной службы. Мы уже говорили, что персонал хосписа часто становится объектом агрессивных реакций близких больного, их несправедливых упреков и обвинений. И в этот момент недопустимо возражать родственникам, что-либо отрицать или даже просто подвергать сомнению. Необходимо по­зволить находящимся в горе (всяк переживает его по-своему) выплес­нуть свои эмоции, будь они агрессивные, депрессивные или какие-либо иные. Это необходимая в данном случае психотерапия. Наш опыт показывает особую силу религиозных обрядов — испове­ди, причастия, соборования, чтения молитв у постели умирающего. На­сколько они смягчают драматизм ситуации, показывает случай, свиде­телями которого мы были в дни самого начала работы хосписа «Лахта». Семье, теряющей своего кормильца, мы предложили читать Библию У постели умирающего. Слова Вечной книги, молитвы Всевышнему со­здали особую атмосферу величия смерти и естественности конца жиз­ни. Больной мирно скончался. Его жена и сын, очень тихо, без душераз­дирающих сцен и плача попрощались с ним. Их отчаяние и безысход­ность отступили на задний план. Возвышающее душу чтение создало тот особый настрой, который не только видоизменил чувства близких, но и позволил им стать глубже. Возникшее одновременно с этим ощу­щение таинства и святости момента смягчило горе. Слова заупокойной молитвы также полны психотерапевтической направленности и необык­новенно глубоко воздействуют на родственников. «Со святыми упокой в обители, где нет болезни и печали» трогательно утешают родственни­ков и дают им надежду на неокончательность потери и возможную встре­чу с любимыми. Участие родственников в процессе смерти крайне важно. Всем известно чувство вины, которое нередко возникает у остающихся жить по отноше­нию к умершему: «Мы не успели уделить ему достаточного внимания, учас­тия», «Мы не успели сказать ему самых сокровенных слов любви» и т. д., — одним словом, чувства и мысли близких обычно заключают в себе сожале­ние о безвозвратно ушедшей возможности обнаружить по отношению к боль­ному чувство искренней привязанности. Нередко попытка искупить возник­шее чувство вины заставляет родственников возводить грандиозные могиль­ные памятники. Не лучше ли попытаться оказать подобное внимание еще при жизни обреченного человека? Обреченного, но еще живого. Это и залог той утешительной (утешающей) памяти, которая будет так необходима потом, ког­да близкого не станет. Отданные душевные силы вернутся успокоением душе оставшегося жить. В период умирания больного по отношению к его близким непре­менно должна быть применена тактика, основанная на понимании того, что родственников умирающего необходимо чем-то занять. Картина че­ловека, сидящего у постели умирающего и не знающего, куда себя деть, что сделать,— достаточно тягостна. Держание больного за руку, направление мыслей на воспоминания обо всем хорошем, что было когда-то вместе пережито, и уверенность, что умирающий чувствует твое присутствие, и оно поддерживает его, способствует созданию приличествующей смерти обстановке. Безуслов­но, персонал не должен забывать о необходимом «инструктаже» близ­ких. Ведь они, такие одинокие и беспомощные в этот момент, нуждают­ся в поддержке не в меньшей мере, чем сам уходящий больной. Период после смерти больного. Хорошо известно, что шоковая ре­акция после потери близкого развивается не сразу, а носит часто отстав­ленный характер. Ощущение потери в первые дни, заполненные похо­ронными хлопотами, не так болезненно, но вот наступает время, когда как будто все сделано, и в наступившем «покое» чувство потери высту­паете новой силой. Как никогда, родственники нуждаются в психологи- ческой поддержке. Участие персонала столь насущно, что большинство родственников приходит в хоспис, чтобы вместе вспомнить последние дни умершего. Мы должны проявить максимум сочувствия и поддерж­ки родственникам. Во-первых, нужно купировать чувство вины, часто возникающее у них. Нужно не раз и не два подчеркнуть в беседе, что родственник сде­лал все возможное для пациента, что нахождение в хосписе было необ­ходимым и облегчило страдания перехода. Во-вторых, надо подчерк­нуть непреходящую значимость умершего папчента и для персонала хосписа. В-третьих, нужно дать родственнику ощутить неформальность контакта, чтобы он понял, что в лице работников хосписа он имеет со­чувствующих и сопереживающих ему друзей, которые и в дальнейшем готовы встречаться и разделять с ним (с ними) память об умершем. Следует отметить, что среди родственников умерших больных са­мопроизвольно возникают группы тех, кто потерял своих близких, од­новременно лежавших в стационаре, поэтому здесь возможно проведе­ние коллективной психотерапии. Нужно учитывать это и при проведе­нии индивидуальной психотерапии, заключающейся в психологической поддержке родственников. Информация, даваемая родственнику, распространяется на всю груп­пу. Нужно помнить, что момент смерти близкого имеет особое значе­ние, поэтому телефонные звонки с выражением сочувствия, даже от­крытки с несколькими словами соболезнования имеют большое психо­терапевтическое воздействие, не говоря уже об участии в погребении или поминках бывшего пациента. На Западе существуют специально обученные психологические груп­пы поддержки, которые состоят из добровольцев службы хосписа, и они работают с родственниками больного в течение года — полутора лет. Они встречаются первое время — раз в месяц, позднее — реже, но со­чувствие тех, кто также потерял своих близких, их поддержка, как мо­ральная, так и материальная, не могут быть переоценены. Наш опыт показывает, что вычислить продолжительность встреч с родственниками умерших пациентов невозможно. Названные нами сроки могут быть больше. Часто дети, родители которых умерли в нашем хос­писе, а также их родственники, не разрывают связей с хосписом и по прошествии трех—четырех лет. Как ни покажется странным, работа с родственниками должна вклю­чать в себя работу с поликлинической службой. Мы в своей практике столкнулись с тем, что участковые врачи, имея неполную, а иногда про­сто неверную информацию о хосписной службе, дезинформируют насе­ление района, лишая при этом родственников и близких умирающих больных возможности менее тяжело пережить удар судьбы. Мы побы­вали не в одной, а во всех поликлиниках района — на конференциях врачей провели специальные разъяснительные беседы о хосписной служ­бе, прежде чем почувствовали доверие и контакт с поликлиническими врачами. По нашим представлениям, хосписная служба — один из важных элементов создания семейной медицины, которая в нашей стране, увы, пока лишь только пытается внедриться в быт россиян. Проблемы персонала хосписа Когда мы хотим понять, что же такое хоспис, в чем, кроме комфортно обо­рудованных помещений и многочисленных обезболивающих препаратов, спе­цифика этого учреждения, невольно ловишь себя на мысли, что наиболее спе­цифичны здесь люди — персонал. Литературные источники, мнения врачей заграничных хосписов, а также наш собственный опыт полностью подтверж­дают это представление. Люди, имеющие особые черты характера, обладаю­щие высоким профессионализмом и высокой культурой общения как с боль­ными, так и друг с другом, — вот главное составляющее хосписной работы. Какие же требования мы предъявляем при подборе персонала? Вопрос кажется риторическим, поскольку в хоспис идут работать очень немногие, и, казалось бы, мы должны с радостью принимать всякого, изъявившего жела­ние. Но опыт дает нам основание выбирать, и прежде всего в претенденте оценивается степень отзывчивости на чужую боль. Это крайне важное и ред­ко встречающееся ныне свойство характера. Им, к сожалению, обладают и далеко не все медики. Чаще всего отзывчивость развита у тех, кто имел то или иное переживание горя или утраты в собственной жизни. Так, кандидатов в работники хосписа просят вспомнить самую первую смерть в их жизни, которую они реально пережили. Не имеет значения, бу­дет ли это смерть близкого человека или животного: важно, конструктивно или невротически она была воспринята. Фактически та самая фраза приня­тия, примирения, снимающая страх перед смертью, приходит к человеку, позитивно пережившему эту встречу. Негативное, невротическое восприя­тие надолго поселяет в душе чувство особого страха, своеобразного «комп­лекса смерти». Второе, на что мы ориентируемся, — духовность человека. Реализована лч она в религиозности или нет — не столь принципиально, хотя вопрос о |£ре в Бога достаточно хорошо помогал н<ш понять человека. Мы отдаем себе отчет, насколько хрупки наши ориентиры, и что религиозность не всегда соот­ветствует внутреннему смыслу понятия духовности. Но опыт работы в хоспи­се показывает, что при высокой текучести кадров именно верующие люди яв­ляются наиболее надежными и стабильными и отвечают задаче служения боль­ному. Следует заметить, что духовность, необходимая в общении с больным, защищает от психической травмы и самого ухаживающего за ним. Третье качество, необходимое для работы в хосписе, —.милосердие. Это, прежде всего, доброта и полное отсутствие равнодушного отношения к стра­даниям больного человека, это естественное стремление немедля, не разду­мывая, прийти ему на помощь, сюда же входит и понятие жертвенности. Наконец, следует отметить еще одну способность, которую нельзя назвать иначе, как энергетическим потенциалом личности. Открещиваясь от всяких экстрасенсорных доктрин, тем не менее мы можем выделить людей, чье пси­хологическое, эмоциональное поле как бы наполняет или заряжает нас, и, на­оборот, есть люди, легко истощающиеся и опустошающие других. Наши пред­почтения очевидны. В этой связи .уместным будет напомнить высказывание Парацельса, врача и философа Средневековья: «Придет время, когда врач бу­дет целить больного самим собой». Таким образом, памятуя, что каждый ме­дик является лекарством для больного, необходимо понять и проверить себя, не являешься ли ты ядом, сокращающим жизнь пациента. Заключая наши «требования-ориентиры», мы ясно представляем всю слож­ность «поиска соответствий» всем вышеизложенным условиям. Требования при подборе кадров для службы в хосписе действительно высоки. И все же дадим простой совет, который в свое время помог и нам: достаточно найти хотя бы одного истинно доброго человека, и по закону духовной жизни «по­добное притянет к себе подобное». Возможно, решение проблемы подбора персонала заметно облегчится и у вас. Работа персонала в клинике, ориентированной на паллиативную медици­ну, необыкновенно трудоемка и ответственна. Сложности обслуживания он­кологических больных в терминальной стадии определяются целым рядом факторов, травмирующих психику самого персонала. Во-первых, у 70-80% больных возникают те или иные психические нарушения. На этапе поступления в хоспис превалируют реактивные состояния, свя­занные с экстремальностью ситуации: ухудшение физического состояния, пред­чувствие конца, расставание с домом, обусловленное болью, выбор хоспис-ной койки и т. д. В период пребывания в хосписе вслед за первичной адаптацией выступа­ют психические нарушения у больных метастазами в головной мозг или явле­ниями обшей интоксикации организма. Однако реактивные состояния и здесь не исчезают, а провоцируются очередным смертями соседей по палате. СледУ' [ет отметить, что «спрятать» этот патогенный фактор от пациентов хосписа невозможно. Именно по этой причине число больничных коек в стационаре не должно превышать тридцати. Большее число коек однозначно означает боль­шее число смертей, и, соответственно, нарушается атмосфера хосписа. На терминальном этапе помимо психических изменений, связанных со i следствиями локализации опухоли в мозгу, персонал сталкивается с атональ­ными состояниями, которые зачастую протекают с выраженными нарушения­ми сознания. Ориентированность работы хосписа на помощь всей семье пациента до-бадляет сложности к общению с родственниками. Все их переживания также нуждаются в купировании, и хорошо, когда они остаются в рамках невроти­ческих состояний, но это бывает не всегда. Особенно тяжелы бывают реакции близких на смерть. Насколько сложна эта работа может понять только тот, кто давал возмож­ность человеку, потерявшему своего близкого, «выплеснуться» на самого себя. Когда это слезы отчаяния — то это более переносимо, чем агрессия родствен­ника, выплескивающего несправедливый гнев на голову человека, который са­моотверженно служил его близкому. Способность принять переживания род­ственников из уважения к памяти умершего, которому были отданы силы и чувства, требует от персонала особых и характера, и установки. Следует отме­тить, однако, что те же родственники, которые несправедливо обвиняли сес­тер и врачей или выплескивали на них злость на судьбу за свою потерю, вслед за тем понимали свою несправедливость, благодарили персонал за помощь, просили прощения за несдержанность и становились порой лучшими друзья­ми хосписа. Наличие 30-40% неврологических лежачих больных с метастазами в спин­ной мозг и, соответственно, с парезами и параличами создает дополнитель­ные трудности в уходе. Переворачивание, подача судна, кормление, прогулки на улице с перекладыванием больного на каталку или кресло — все это не нуждается в объяснениях. Поступление в хоспис запущенных случаев с разлагающимися опухоля­ми, наличие свищей, недержание функций тазовых органов и так далее обес­печивает большой процент больных, требующих специфического ухода. Не нужно доказывать, как влияет их «антиэстетичность» на чувства окружающих, Вызывая естественную брезгливость. Только постоянный контроль за своими эмоциями и преодоление негатива состраданием и милосердием позволяют Достичь необходимых доверия и взаимопонимания. Сколько умения и такта требуется при этом! Наконец, самым травматичным является для персонала постоянная не про­сто встреча со смертью, но психологическое участие в ней. Специфика работы осложняется еще и тем, что персонал не может дистан­цироваться от пациентов. Ситуации умирания бывают столь драматичны, что рключают весь персонал почти автоматически. В самом деле, можно ли остать­ся равнодушным, когда пациент зовет на помощь, протягивает руки, просит об­нять его, чтобы почувствовать себя самого, поддержку, чтобы преодолеть страх. Конечно же, идентификация, отождествление с больными и их пережива­ниями порождает повышенные требования к потенциалу выносливости, а если говорить точнее — к духовности каждого, кто идет работать к умирающим больным. И ведь мало кто понимает, что даже дача негативной информации пациенту так, чтобы не нарушить его психологической защиты, травмирует медика порой не в меньшей степени, чем больного. Вероятно, одним из самых печальных моментов хосписной службы явля­ется факт исчезновения плодов твоего труда. Если в других клиниках сестра или врач встречают своих пациентов и с гордостью думают, что в каждом ис­целении есть и их заслуга, то персонал хосписа, выложившись до конца, отдав все силы, уже никогда не встретит своего подопечного, не прочтет благодар­ность в его взгляде. И как бы ни была благородна задача помощи умирающим, но редко смерть способна приносить чувство удовлетворенности своей рабо­той персоналу клиники. Следует еще отметить, что неформальные взаимоотношения персонала и пациентов естественно приводят к взаимопривязанности, близости. И насколько тяжелее терять не просто пациента, но друга! Кстати, можно подчеркнуть еще один небольшой психологический момент: ценность привязанности увеличи­вается, если ты находишься в позиции дающего, а не берущего. Это касается и духовных и материальных, физических аспектов бытия. Нельзя обойти молчанием и следствия тех стрессирующих факторов, ко­торые воздействуют на персонал. Скорее, чем в других клиниках, здесь на­блюдается синдром «выгорания» — явления повышенной невротизации, раз­вития психосоматических болезней, таких, как язвенная болезнь, заболевания сердца, внутренних органов. В плане изменений психики можно фиксировать повышенную утомляе­мость, неврастеническую симптоматику с раздражительностью, колебаниями настроения, канцерофобические навязчивости. Особо травмирует смерть молодых пациентов. Их переживания персонал нередко переносит на себя, представляя собственную кончину от тех же при­чин. В этой связи помимо психотерапии требуется, прежде всего, дать отдых человеку, перенасытившемуся негативными переживаниями, дать ему возмож­ность переключиться на другую ситуацию, сменить среду. Перечисление негативных сторон работы в хосписе требует, разумеет­ся, и представления позитивных моментов. С этих позиций хотелось бы. прежде всего, рассмотреть причины, которые приводят людей на службу в хоспис. Следует отметить, что причина редко бывает одна, чаще их — ком­плекс. Наверное, одним из мотивов является поиск в работе смысла жизни. Работа в хосписе действительно заставляет переосмыслить свою жизнь. : Встреча со смертью производит переоценку всех ценностей, дает понима­ние того, зачем ты пришел в этот мир. Стоит ли говорить о том, что «мело­чи жизни», заботы о материальном достатке, комфорт мещанского благо­получия, сиюминутные потребности — все это как цель и смысл жизни отпадает, ибо перед глазами находится постоянное напоминание о смерти и недолговечности бытия. Переосмысление, осознание жизни с позиций вы­сокой морали, духовный рост больных, наблюдаемый и поощряемый пер­соналом, вовлекают в этот процесс каждого, небезучастно находящегося рядом с больным. И сопереживая больному на этом пути, всякий решив­шийся на него укрепляет и возрождает собственную душу, среди хаоса все­возможных иллюзий острее ощущая непреходящую ценность каждого мгно­вения земной жизни. Ориентированность на больного, приобщение к его жизни помогают ста­новлению личности и даже позволяют осознать собственную значимость (бла­годарность за «последний стакан воды» заслужить не так просто...). Представьте, лишь в мыслях, на месте уходящего из жизни себя. Какую небывалую значимость мгновенно приобретут душевные качества тех, кто окажется с вами рядом в это трудное время. В хосписе, рядом с больными, случайных людей, как правило, нет. Здесь те, кто искренне и сознательно же­лает помочь и облегчить чужое горе. Взять простейший вариант. Лежачий больной должен в присутствии дру­гих сходить на горшок, или пациент, не контролирующий работу тазовых ор­ганов, вдруг оказывается мокрым или грязным. Присовокупите к этому ноч­ное время и палату тяжелобольных, чей сон и так достаточно проблематичен. И каков должен быть психологический заряд нянечки, которую хочется на­звать «нянюшкой», когда ее приход вносит покой и умиротворение в самые израненные и мятущиеся души. Нет ни грубости, ни осуждения, лишь пони­мание и сочувствие. Хотелось бы развить эту тему. В конце своей жизни беспомощный, стра­дающий человек как бы возвращается в положение ребенка. Даже физически он смотрит на подходящих к нему людей снизу вверх. Персонал же несет на себе функцию родителей, ухаживающих за своими детьми. Мы всегда щедры на ласку ребенку, даже не предполагая, кем он вырастет. Сколь же важно уви­деть в том или ином старике его внутреннего ребенка. Ребенка, которому страш­но затеряться среди других, ребенка, испытывающего потребность во внима­нии, любви, снисходительности к его слабостям. Нередкое обращение к персоналу, как к «мамочке» или «отцу», не всегда свидетельствует о «склерозе»... Проблема возвращения в детство может про­читываться как эмоциональная поддержка со стороны памяти, черпающая силы в первых впечатлениях, приобретенных в семье. Понимающий и сострадательный персонал предопределяет психологичес­кий климат в палате, и так же, как дети индуцируются в своем поведении и чувствованиях взрослыми, так и больные следуют примеру персонала. «Если ты не сделаешь этого — то кто сделает?» Это сознание медсестры, врача, санитарки дарит духовную радость и счастье, дает силу и поддержку, научает любви и милосердию. Конечно, бывают и невротические установки, когда приходящие в хоспис через больных, через свою работу пытаются ре­шить здесь только какие-то свои личные проблемы — облегчить собственную боль. На Западе поэтому, наверное, и не принимаются в хосписную службу те, кто недавно (менее полутора-двух лет назад) потерял своих близких. Мы уже упоминали о культуре общения. Хотелось бы привести один слу­чай, демонстрирующий, что это такое. Медсестра английского хосписа поин­тересовалась у русских коллег, каким образом узнали бы они у больного, что тот сам думает о своем заболевании. В ответ прозвучало: «Просто подошли и спросили бы: '•'Что вы думаете о своем заболевании?"». Медсестра растерянно улыбнулась: «Так? Даже не узнав у него прежде, есть ли у него желание разго­варивать на эту тему, или когда он настроен на беседу?..» В этом примере кроется очень многое. К сожалению, в нашей стране истори­чески отношения между людьми складывались по вертикали. Нас успешно обу­чили диктатуре — той пирамиде, где вышестоящий требует, приказывает, спра­шивает с подчиненного, а тот лишь исполняет волю начальника, без обратной связи. Увы, но подобный стиль отношений принят многими. Однако в хосписе его быть не должно. Партнерство — вот тот необходимый здесь стиль отноше­ний по горизонтали, где пациент остается личностью, которая обладает равными с персоналом правами, независимостью и свободой выражения, а в чем-то имеет и преимущества, поскольку персонал ориентирован на служение ему. Можно много говорить о контакте персонала с больным, о пантомимике, позициях во время беседы, улыбках, о том, что создает комфортный психоло­гический климат хосписа. Здесь еще раз уместно сказать о физической, эмо­циональной и духовной составляющих этого климата. Физический контакт предполагает максимальную совместимость с паци­ентом от начального знакомства, которое сопровождается рукопожатием, до последующих соприкосновений. Они проявляются через так называемый язык тела. Допустим, легкое прикосновение руки может передать и чувства, и сим­патии, и доверительность, и одобрение, но также и остановить больного от напрасного выплеска, успокоить тревогу, переключить внимание. Важно находиться в едином временном и пространственном поле с паци­ентом. Тогда отпадает необходимость долгих объяснений. Ты начинаешь по­нимать не то, что говорит или делает собеседник, а как он говорит или делает, идет считывание трансситуационной информации и обмен ею. Для этого не нужно специального образования. Ребенок спокойно засыпает на руках мате­ри. Она думает, что вот теперь можно сходить в магазин, но дитя тут же просы­пается, начинает плакать, словно прочло ее мысли. Собака угадывает часто ваш взгляд и бежит к двери, виляя хвостом и ожидая прогулки. Вот примеры физического контакта. ^Кест прикосновения может купировать ложные комплексы самобрезгли­вости или ожидания подобного чувства от окружающих. Приобщение пациен­та к своему «полю» может заметно растянуть чувство времени, и это, порой, самый большой подарок, который мы можем дать уходящему человеку. Даже во время коматозного состояния «держание за руку» помогает больному спра­виться со страхами. Эмоциональный контакт зиждется на чувстве симпатии. В этом случае мостик строится не от себя к больному, но от него к себе. Настроенность не на «подать себя», а выслушать и принять другого создает почву для общения. Вместе с этим необходимо понимание ситуации больного, сочувствие и доб­рожелательность. Необыкновенно важна для медработника или волонтера спо­собность не держать в сознании страха смерти. Ибо больные, если можно так выразится, читают мысли окружающих, то есть легко воспринимают инфор­мацию на невербальном уровне. Страх индуцирует страх. Невротическое вос­приятие смерти у медика передается больному и немедленно создает в его сознании подобный мыслеобраз. Подтверждением этому служит поведение ребенка. Он фактически не боится смерти, если его не индуцируют своими страхами и горем родители или окружающие люди. Интеллектуальный контакт подразумевает одинаковое с собеседником прочитывание тех или иных понятий и слов. Лет десять назад на экране про­мелькнул документальный фильм, в котором режиссер останавливал людей на улице и просил произнести вслух перед объективом одно только слово -«любовь». И люди совершенно по-разному проявляли себя. Ключевое слово «раскрывало» их полностью. Одни произносили его цинично, другие — с пе­чалью, третьи — мечтательно и т. д. Контроль за правильным пониманием друг друга создает предпосылки для полноценного контакта. Духовный контакт наиболее редок и включает в себя чувство понимания и любви. Литературными прообразами его могут быть персонажи Толстого и Достоевского в минуты полного приятия и прозрения друг друга. Необходимо упомянуть о понятии психологической совместимости или несовместимости в отношении пациентов и персонала хосписа. Мы попробо­вали применить метод, который ранее позволил условно объединить в харак­терологические группы наших пациентов, уже по отношению к врачам, мед­сестрам и санитаркам. Снова вспомним о безусловно существующих в каждом из нас (и в боль­ном, и в здоровом) личностных проявлениях: «Я» детское — как принцип эмо­циональной жизни, родительское «Я» как проявление волевого начала, и взрос­лое «Я», в котором проявляется интеллект. Позиция больного в связи с его беспомощностью, постоянной зависимос­тью от окружающих даже в мелочах, преобладанием эмоциональной сферы срав­нимы прежде всего с позицией ребенка, дитя. Роль врача, сестры, санитарки — словом, тех, кто ухаживает за больным, осуществляет его поддержку, лечит, — сравнима с позицией родителя, так называемого взрослого «Я». (Это та инстан­ция, которая руководит, выслушивает, опекает, советует, подбадривает.) Руководствуясь избранным методом, мы попытались проанализировать, кто из персонала наиболее noflxoAHf больному Мы опросили по 30 больных из каждой группы с преобладанием тех или иных преморбидных черт, то есть шизоидных, циклоидных, эпилептоидных, истероидных и психастенических: попросили назвать тех врачей, медсестер и т. д., контакт с которыми для них наиболее предпочтителен. Среди персонала также были выделены те же характерологические группы. Получилась следующая картина. Больной с преобладанием шизоидных черт оценил свои взаимоотношения с врачом, относящимся к той же, шизоидной, группе как формальное партнер­ство, они как бы не мешали друг другу Во взаимоотношениях с врачом-цик-лоидом шизоид получает «родительскую» эмоциональную поддержку, он полу­чает то, чего ему не хватает,— эмоциональность. Взаимоотношение с эпилеп-тоидом затруднено для больного тягучестью эмоций эпилептоида, а тенден­ция к лидерству со стороны врача не всегда воспринимается больными поло­жительно. Врач-психастеник, тревожно-мнительный, оказывает больному-шизоиду заботу и внимание, служит словно родитель ребенку Самая любопытная пара — шизоид-больно и и врач-истероид. Если шизо­ид внутренне как бы переживает «театр для себя», истероид несет в себе «те­атр для других». На короткое время контакт между ними может быть очень положительным. Истероид врач как бы играет театр для шизоида. Аутистич-ности шизоида наиболее благоприятна экспансивность истероида, его сверх­чувствительность. Интуиции истероида подвластно угадать желания и тенден­ции шизоида и воплотить их в жизнь, то есть проиграть их. В результате этого анализа оказалось, что для шизоидов врач с истероид-ными чертами наиболее предпочтителен. Наибольшее число шизоидов отда- ли свои голоса истероиду, и эта группа заняла первое место. На втором месте по значимости для шизоидов оказались циклоиды. Как мы уже говорили, хотя циклоиды не всегда вписывались во внутреннюю картину больного-шизоида, их эмоциональность, сочувствие поддерживали больного, создавали у него чувство собственной значимости. Третье место — за шизоидом, четвертое — за психастеником, пятое было отдано доктору-эпилептоиду. Взаимоотношения шизоида и эпилептоида оказались наименее гармонич­ными, поскольку тенденция к лидерству врача-эпилептоида, попытка подчи­нить внутренний мир больного не воспринимались последним позитивно. Рассмотрим группу больных циклоидов. Первое место среди врачей «дитя»-цикл о ид отдал представителю той же группы. Их контакт был доста­точно тесным, партнерство оптимальным. Способность циклоида к сопере­живанию создавала идеальные условия для поддержки одного другим. Вто­рое место по предпочтительности было отдано типу врача эпилептоида. Его лидерство было позитивным, поскольку качества отца, знающего, что нуж­но, вполне импонировали ребенку-циклоиду, волевой и эмоциональный за­пал эпилептоида замещал ему утраченную свободу выбора. Третье место занял врач-психастеник, осуществляющий материнский принцип служения, который проявляется в заботе, повышенном внимании к нуждам «больного ребенка». Четвертое место было за истероидом, который, хотя и выступал как лже-, псевдородитель, имел все же общую с больным сферу интересов, касающихся прежде всего эмоциональных, эстетических начал, и это давало возможность неплохого контакта. Взаимоотношения с врачом-шизоидом редко складывались удачно. Кон­такт был недостаточен: врач выступал в роли замкнутого отца, имеющего свой собственный мир, и не был способен ответить на эмоциональные нуж­ды циклоида. Группа эпилептоидов. И здесь предпочтение было отдано врачу из груп­пы циклоидов, с ним у эпилептоида возникали отношения партнерства, где Циклоид выступал в качестве реалистически ориентированной матери, кото­рая сочетала эмоциональную поддержку и сочувствие с разумным отноше­нием к объективной ситуации. Второе место было отдано истероилу, кото­рый угадывал потребности больного, выступал в роли подчиненной матери, мог не препятствовать лидерским наклонностям эпилептоида, и в то же вре­мя при изменении ситуации был способен сыграть роль ведущего. Третье место занимал шизоид. Замкнутый мир врача внушал уважение эпилептои-Ду, впечатлял его как образ умного отца, способного правильно оценить си­туацию и не поддаваться панике. Четвертое место получил врач-психасте-Чик, воплощавший принцип подчиненной матери, служащей своему ребенку и сопереживающей ему Последнее место занимал врач-эпилептоид. Контакт их знаменовался борь­бой за лидерство, партнерство давалось с трудом, неадекватность взаимных .тенденций порождала ситуацию сына, бунтующего против отца. Группа психастеников. Для «дитя»-психастеника наиболее хорош контакт с врачом-эпилептоидом, который воплощает для него принцип отца и тем са­мым вызывает к себе доверие. Эмоциональная неустойчивость психастеника получала поддержку в самоуверенности эпилептоида. На втором месте был врач-циклоид, который мог осуществлять лидерство без насилия и давать адек­ватную эмоциональную поддержку, воплощая в себе материнский принцип. Третье место занимал врач-шизоид; контакт носил порой сложный характер, так как врач мог предложить скорее интеллектуальную поддержку, в то время как больной нуждался и в эмоциональной. Правда, отцовский принцип, во­площаемый шизоидом, нередко воздействовал положительно на воображение психастеника, успокаивал, рассеивал тревогу больного. Четвертое место было отдано психастенику; материнский принцип врача, основанный на служении, давал хорошую основу партнерства, но опора на врача не была прочной. Тре­вожный больной нередко чувствовал тревогу врача, и их характерологические параметры не могли компенсировать друг друга. Последнее место занимал врач-истероид. Между врачом и больным пона­чалу отмечалось выраженное притяжение, но вскоре следовало разочарова­ние, ибо истероид не мог быть долгой опорой, и его непостоянство хорошо угадывалось психастеником. Группа истероидных больных. Для больного истероида наиболее предпо­чтительным оказался врач-шизоид. Тип загадочного отца, существующего в собственном мире, заинтриговывал больного, их партнерство основывалось на том, что истероид разыгрывал свои сцены для шизоида, а тот, поглощенный своим собственным миром, не мешал ему выплеснуться так, как тому хоте­лось. Тип врача-циклоида получил второе место. Циклоид выступал в роли заботливой матери, помогающей и сочувствующей дитя-истероиду. Третье место занимал эпилептоид, который выступал в роли жесткого отца, но его воля часто импонировала женским качествам истероида. Нередко истероид пытался бунтовать, но вскоре находил лучшим подчиниться. Четвертое место принадлежало врач у-психастенику. Опять материнский принцип импониро­вал детскому началу в истероиде, но капризность больного постоянно дезориентировала врача, что мешало полноценному контакту. Последнее место занимал врач-истероид. Первоначальный продуктивный контакт истероидов — недолог. Избранные роли — спасителя и жертвы — быстро сменялись. А в дальнейшем каждый играл свою игру, тщетно ожидая от другого роли зрителя. Несовместимость их тенденций вскоре становилась очевидной и полностью расстраивала возможность дальнейшего продуктив­ного контакта. Таблица предпочтений больными врачей в различных характерологических группах Тип больного Тип врача Шизоид Циклоид Эпилептоид Психастеник Истероид Шизоид 3 2 5 4 1 Циклоид 5 1 2 3 4 Эпилептоид 3 1 5 4 2 Психастеник 3 2 1 4 5 Истероид 1 2 3 4 5 1 — наиболее предпочтительный тип, 5 — наименее предпочтительный тип. Описанные нами взаимодействия отнюдь не могут считаться закономер­ностями, поскольку чисто условное деление на группы может породить необъективные тенденции. Поэтому предлагаемые данные взаимоотношений являются лишь приблизительными схемами, позволяющими ориентироваться в вопросах взаимоотношений различных типов и создавать благоприятный пси­хологический климат вокруг пациента с учетом особенностей персонала. Что касается психологической поддержки персонала, то мы не можем предложить какой-то определенной унифицированной системы купирования тех или иных реакций медицинских работников. Имеющиеся данные говорят в первую оче­редь о создании коллектива, существующего как единое целое, вырабатываю­щего после обсуждений общие оптимальные решения, как группы людей, под­держивающих друг друга (на утренних конференциях, специальных встречах с психологами или психотерапевтами и т. д.). При всем уважении к опыту наших западных коллег мы, к сожалению, не можем полностью решить наших проблем с помощью самокупирующейся системы взаимоотношений в группе. Попытка обсуждений, отреагирования, поддержки, «работающие» в отношении больных и их родственников, не так эффективны в решении наших собственных проблем. Текучесть кадров под­тверждает это мнение. Нам кажется, причиной тому является специфически негативное отношение нашего персонала ко всякого рода групповой деятель­ности. Слишком свежа в памяти модель коллективизма, которая в своё время насаждалась широко и бездумно, которая своим формализмом обычно ниве­лировала запросы и проблемы личности и вызывала в результате крайне отри- цательное отношение к групповой деятельности как таковой. Вероятно, это наблюдение касается всего нашего общества, где спор отнюдь не рождает ис­тину, а, напротив, способствует озлобленности и взаимообвинениям. Конст­руктивные моменты в дискуссиях и обсуждениях, к сожалению, отступают перед деструктивными. В результате «положительным» итогом нередко мож­но считать лишь возможность публично излить свой аффект. Вторым фактором, нарушающим психологический климат в коллективе, является крайне низкий уровень материальной обеспеченности персонала, из-за чего люди не имеют возможности снять груз переживаний и расслабиться в домашней обстановке, в семье. Пребывание на природе, походы в театр, музеи также требуют времени и возможностей, а последние у большинства крайне ограничены. Тем не менее нам видится, что решение вопроса — в расширении границ сознания персо­нала, его кругозора, эстетических потребностей, то есть в расширении духов­ной сферы личности, что, несомненно, ведет к большей терпимости и взаи­мопониманию. Разумеется, научение конструктивному диспуту, терпимости к противопо­ложному мнению и взглядам также необходимы для создания продуктивных взаимоотношений в группе. В этом плане нам кажется обязательным прежде всего восстановить те принципы, которые в нашем обществе долго подавлялись. Мы имеем в виду доверие как основу системы взаимоотношений. В прежней, советской, мо­дели общества все взаимоотношения в медучреждениях подчинялись еди­ной догме — постоянному контролю над каждым шагом персонала. Мы счи­таем, что в хосписе акцент должен быть смещен на собственную совесть каждого человека, работающего здесь. Никто не может быть лучшим судьей для нас, чем мы сами. Работа в хосписе фактически подводит к этому прин­ципу, поскольку основана на энтузиазме, который у нас, как известно, благо­получия материального не дает. Учитывая, что каждый человек чувствует предел собственных сил, в практике хосписов и должен быть отлажен такой ритм работы, который бы позволил каждому работать в соответствии со сво­ими возможностями. Нам кажется, что человек должен быть сам хозяином своего времени. Воз­можности отключения, переключения, взаимозаменяемости позволят ему ре­гулировать свое время. Стремление к профессиональному совершенствова­нию, внимание к собственным эстетическим запросам, постоянное сознание необходимости «делать добро» будут способствовать созданию той атмосфе­ры, .в которой возможно купирование многих стрессовых реакций. Хотелось бы отметить, что изменение отношения к смерти и к собствен­ным негативным переживаниям должно занять соответствующее место при обсуждении тех или иных проблем. В самом деле, живя непросто, мы постоян­но пытаемся избавить свою жизнь от горя, печали и даже грусти, но порой переживание именно этих чувств делают человека более чутким и отзывчи­вым — «душевным», как говорят, и — духовно богатым. Человечность чаше всего определяется не столько умом, сколько масштабом чувствования. Таким образом, хотелось бы сказать, что нет единого рецепта для купиро­вания тех или иных переживаний, но есть — и мы используем это в своей каждодневной работе — возможность, отступив от стереотипа, руководство­ваться принципом индивидуального подхода к каждому работнику, что, в свою очередь, позволяет своевременно реагировать на реальные нужды сотрудни­ков коллектива. Большинство — в силах самостоятельно решать свои проблемы, и «подведение единого знаменателя» в попытке всех сразу избавить от нега­тивных переживаний, безусловно, никому не нужно. Поэтому мы считаем, что проведение психотерапевтической помощи персоналу необходимо прежде всего индивидуализировать. Пути воздействия можно разделить на индивидуальную психотерапию, основывающуюся на рациональных беседах, или духовную помощь со стороны священнослужителя, лица, обладающего авторитетом для данного человека, а также групповую психотерапию. В нашей практике мы использовали и используем утренние конферен­ции обсуждения больных, включая в них проблемы персонала. Эти обсужде­ния создают подготовку персонала, но регламент времени не дает возможно­сти полностью купировать эмоциональные реакции всех, однако они помо­гают персоналу почувствовать единство и разделить интересы каждого со всеми. Большую поддержку оказывают встречи вне хосписа, в неформаль­ной обстановке. Небезуспешными в отношении к персоналу оказались и пред­принимаемые нами в отношении больных элементы театротерапии. Сме­на образа самого себя позволяет вместе с ним избавиться и от стрессирую-щих обстоятельств. Важным фактором «восстановления» для персонала, как, впрочем, и для больных, явилась арттерапия. Мы стремились создать в хосписе среду, близ­кую к домашней обстановке, всячески обогащая ее произведениями искусст­ва. На наш взгляд, человек, находящийся в экстремальных условиях, более, чем кто бы то ни было, нуждается в подобном. Помимо доставляемой эстетической радости, истинное искусство способно облегчать страдания, погружая в мир высших, духовных ценностей: оно заставляет «забыть» горечь минуты — «отой­ти душой» — переключиться на волну другого «Я», ощутив его силу и то бла­гостное «Мы» сопереживания, что несет в себе подлинное искусство. И здесь п^сть не покажется нелепой мысль о том, что больницы должны объединять свои усилия с возможностями музеев, которые бы смогли предоставить стра­дающим людям такую поддержку в драматический для них период жизни. Имеется в виду возможность музеев помогать хоспису в проведении здесь се­ансов арттерапии на базе музейных экспонатов, в частности, произведений живописи. И наиболее предпочтительны здесь были бы картины природы, пейзажи. А более всего была бы оценена нами возможность менять «экспози­ции», учитывая интерес и вкусы больных. Понимая неосуществимость в ближайшем будущем этих наших рекомен­даций, предлагаем, осуществляя в хосписе арттерапию, воспользоваться каче­ственными репродукциями. Хочется еще раз подчеркнуть положительный фактор музыкотерапии. Она необходима и больным, и персоналу. Негативные переживания уменьшают личностное пространство челове­ка, делают его «тесным», это известный психологический феномен. Музыко-терапия увеличивает пространство, «расширяет» его. Разумеется, в выборе средств предпочтение нами отдано классической, духовной и народной музы­ке, так как шумовой эффект так называемой поп-музыки, напротив, загружает пространство и часто вызывает раздражение. Особенно эффективно воздействие «живой» музыки. В наш хоспис прихо­дят музыканты и дают концерты для больных и персонала. Сочетание специ­альной музыкотерапии, ориентированной на релаксацию, хотя и рассчитанной на группу, но как бы обращенной к каждому, дает наиболее положительный эффект. Мы использовали элементы аутогенной тренировки в сочетании со звучанием флейты и получили очень хорошие результаты. Неплохой эффект давала коллективная гимнастика с элементами восточ­ной пластики и дыхания йогов. Дружеские застолья, участие в оздоровительных мероприятиях, типа сау­ны, немало поддерживали дух и физическое здоровье персонала. Особенно важную психотерапевтическую роль выполняла духовная тера­пия, участие в ритуальной службе, чтение и пение молитв, общение со свя­щенником, монахами. Это не только снимало стрессы, но и давало ценней­шую установку на дальнейшее служение страдающим людям. Здесь же уместно сказать о возрождении «сестричества», общин сестер милосердия, патронирующих хосписы. Вероятно, именно эта форма волон­терской помощи может решить многие задачи хосписа. Ведь именно они по­рой помогают решить львиную долю проблем хосписа, — как социальных, так и психологических, облегчая тем самым работу персонала хосписа, беря на себя часть психологической нагрузки общения с больными и их родствен­никами. Мы видим, что в отношении персонала целесообразно применение тех же методов, что и к больным, поскольку речь идет, прежде всего, о снятии эмоцио­нальных стрессов. Принципы воздействия одинаковы, хотя методы видоиз­меняются в соответствии с разницей ситуаций, в каких пребывают онкологи- ческий больной и наши коллеги. Трудность заключается в создании так назы­ваемых супервизорских групп — терапевтов для медицинских работников. Обычная жизнь упирается в банальную пословицу о сапожниках без сапог... Психотерапия для медицинского персонала особенно тяжела и требует куда больше времени и усилий, поскольку мы сталкиваемся с ситуацией, когда врач и пациент-медик обладают почти одинаковым опытом и сознанием. Как часто, глядя в глаза коллеге, мы получаем стереотипный ответ: «Вы же медик, вы все сами понимаете». На этом психотерапия заканчивается. Способность вызвать пациента на долгий разговор дает ему возможность «выплеснуться», не делая заключений, не давая оценок. Вот тот путь, по кото­рому следует проводить психотерапию и с персоналом. Даже в случае невоз­можности стимулировать партнера на откровенный разговор не следует торо­питься с окончанием общения. Никогда не надо первому завершать контакт, нужно помнить, что молчание может принести не меньшую помощь собесед­нику, который приходит не столько за советом, сколько за поддержкой. Тера­пия присутствием, общением, необязательно вербальным, — один из мощ­нейших методов, который трудно переоценить. 1 Глава написана при участии доктора медицинских наук, профессора Ю. М. Губачева. 2 Глава написана при участии доктора медицинских наук, профессора Ю. М. Губачева. 1. Реферат на тему Abraham Maslow Essay Research Paper Abraham MaslowAbraham 2. Сочинение на тему А Маршалл Я умею прыгать через лужи 3. Реферат Конфликты виды, структура, стадии протекани 4. Курсовая на тему Быт и занятия жителей русского города в XVII в 5. Реферат Государственная регистрация земельных участков прав на земельные участкии и сделок с ними в 6. Реферат Коммерческо-посреднические организации на российском рынке 7. Реферат на тему Охрана труда и её связь со смежными специальностями 8. Реферат Актуальные этические проблемы современности 9. Реферат на тему Evaluation Of My Role In 10. Реферат Оценка конкурентоспособности продукции и фирмы 2 Bukvasha Правила Контакты