Естествознание той эпохи стало основанием для формирования двух основных концепций природы – деистической и материалистической. Деистом был сам Ньютон, считавший идею Бога совершенно необходимой для объяснения первоисточника движения в природе (Бог дает «первотолчок» материи), а также происхождения тех законов динамики, которые он открыл (Бог выступает как упорядочивающая сила). Аргументы Ньютона в пользу существования Бога использовали Вольтер, Кондильяк, Руссо, д'Аламбер, Монтескье и другие последователи деизма. Бог не является для них творцом природы, и в этом заключается принципиальное в новаторстве деизма в сравнении с традиционной христианской теологией, материя и Бог – две извечно сосуществующие субстанции.[12] Но если понимать материю как лишенное активности, бездеятельное и инертное вещество (а механика понимает ее именно так), то без идеи нематериальной внешней силы не удастся объяснить даже простейшую форму движения – перемещение в пространстве, а тем более разрешить проблему развития.[13]
В доктрине материалистов природа признается единственной субстанцией, вечной и неистребимой. Она не нуждается для своего существования ни в чем внешнем, ни в чем постороннем, поскольку источник движения находится в ней самой. «Мы скажем, что движение – способ существования материи, что материя движется благодаря собственной энергии, что она обязана своим движением внутренне присущей ей силе». «Но, спросят нас: откуда эта природа получила свое движение? Мы ответим, что из самой себя, ибо она есть, великое целое, вне которого ничего не может существовать».[14] Так Гольбах дает чеканные формулировки главных принципов материализма. Нетрудно заметить, что здесь развивается идея Спинозы о природе как причине самой себя. Однако у французских последователей великого голландца мы не встретим свойственного Спинозе противопоставления субстанции модусам. Понятия «природа» и «материальная субстанция» оказываются тождественными, таков натуралистический стиль мышления.
Внутренняя структура материи трактовалась философами в полном соответствии с естествознанием той эпохи, т. е. в духе атомизма. Представление о том, что все физические тела состоят из неделимых частиц – атомов и молекул (тогда их предпочитали называть именно молекулами), разделяли такие корифеи науки, как Ньютон и Бейль. Философы, стремившиеся быть натуралистами, считали, что взаимодействие?! невидимых молекул, находящихся в беспрерывном движении, можно объяснить образование всех наблюдаемых нами вещей. В духе ньютоновского естествознания был осмыслен и внутренний механизм движения материи, как мельчайшие частицы, так и тела движутся, повинуясь трем законам механики – закону притяжения-отталкивания (вследствие этого образуются из молекул и распадаются различные тела), закону инерции (сила, позволяющая предметам сохранять себя и сопротивляться внешним воздействиям) и закону причинности (в природе нет места случайности, все обусловлено естественными причинами, причем одна причина порождает лишь одно следствие, и необъятную цепь причинно-следственных связей нельзя разорвать ни в одном звене, не нарушив целостности и единства природы). Итак, движение порождает, некоторое время сохраняет, а затем разрушает одну за другой разные части Вселенной. Между тем, количество материи всегда было, есть и будет одним и тем же. Круговорот соединяющихся и распадающихся однородных частиц, не имеющий ни начала, ни конца, ни цели, ни смысла. Работает гигантская машина природы… Довольно унылая, мертвенно-однообразная картина мироздания. Наиболее последовательным приверженцем механистического материализма был Поль Гольбах, и Гете иронизировал по поводу его книги: «Как же пусто и неприветливо стало у нас на душе от этого печального атеистического полумрака, закрывшего собой землю со всеми ее образованиями, небо со всеми его звездами…. Мы бы этим удовлетворились, если бы автор на наших глазах построит мир».[15] В самом деле, каким образом в рамках этой системы можно понять отличие неживой природы от органической, объяснить бесконечное разнообразие живых существ, постичь самое загадочное явление универсума – человеческий разум?
Человек в свете натуралистической философии – это всецело природное существо. Что это значит?
Во-первых, имеется в виду естественное происхождение человеческого рода. Эта идея, противопоставленная библейской идее творения, существовала в двух вариантах. Некоторые философы допускали, что первые люди возникли в результате «комбинирования» подходящих веществ, т. е. прямо из неорганической природы. Довольно забавно выглядят сегодня рассуждения Ламетри о том, как в древнейшем мире, покрывавшем первоначально землю, среди зародышей всевозможных организмов образовались и «яйца», из которых под воздействием солнца вылупились первые человеческие существа. Наряду с механистической гипотезой антропогенеза высказывалась и эволюционная, согласно которой человек выступал высшей ступенью развития органического мира. Тот же Ламетри заявил, что ему «нисколько не нелепой и не странной кажется мысль о происхождении человека от животных».[16] Вспомним, что в XVIII в. научные исследования проблемы антропогенеза еще не велись и конкретные знания в этой области совершенно отсутствовали. Гольбах честно признавался, что «опыт не дает нам возможности решить этот вопрос».[17] Признаемся, что и сегодня эта проблема освящается лишь на основе гипотез.
Во-вторых, человек как явление природы обладает определенной телесной организацией, а значит – физиологическими потребностями и «физической чувствительностью» (способностью испытывать удовольствие и страдание). В этом отношении все люди одинаковы и совершенно равны; представление о природном равенстве людей станет для просветителей основанием для требования равных социальных и политических прав. А естественное стремление к удовольствию будет рассматриваться как главная движущая сила человеческого поведения.
В-третьих, в качестве природного явления рассматривается и душа человека. Декарт, как мы помним, полагал, что механическими закономерностями можно объяснить все явления природы, даже жизнедеятельность животных (это своеобразные машины), все, кроме способности человека мыслить. Поэтому он и ввел понятие мыслящей или духовной, субстанции, которая полностью противоположна субстанции материальной. Возражая Декарту, врач-философ Ламетри озаглавил одну из своих книг «Человек-машина», в которой писал, ссылаясь на свою медицинскую практику, что душа – это лишенный содержания термин, которым можно пользоваться только для обозначения той части нашего организма, которая мыслит, т. е. мозга. Душа в представлении французских философов – это не что иное, как способность человека чувствовать и мыслить, вытекающая из специфического строения его тела. Стало быть, это не самостоятельная субстанция, никогда не делали людей лучшими» (Гельвеции). Просветители считали, что церковь воспитывает трусов, поскольку проповедует послушание, фанатиков. поскольку преследует инакомыслие, что она уничтожает разум, поскольку предписывает пастве веру в незыблемые формулы догматики. Борьба против церкви была и борьбой против авторитарного мышления, несовместимого с главным принципом Просвещения «имейте мужество пользоваться своим собственным умом». Столь резки суждения о другом «воспитателе» общества – государстве. Рассматривая различные исторические формы деспотических государств (Ассирия, Вавилон, Персия, Римская империя Османская империя и пр.), философы всегда имели в виду свою Францию, попавшую под иго тирании.[18] Суть деспотического правления повсюду одинакова: судьба общества находится в руках одного человека. Общество оказывается расколотым на бюрократическую верхушку, придворных льстецов, озабоченных только тем, чтобы удержаться на своих местах, и массу бесправных рабов. Там, где нет свободы, нет места главной гражданской добродетели – стремлению действовать на благо общества. Следствие деспотизма – всеобщее равнодушие к общественному благу. Таковы плоды непросвещенного воспитания.
Так, на сцене появляется миссионер Разума – Просветитель, призванный улучшить нравы, изменить общественные порядки и сделать людей счастливыми. Создание светской этической теории было непростой задачей. Религия, против которой так резко выступили философы, заключала в себе священные, богоустановленные и потому незыблемые нормы морали. Тогда (как, впрочем, и теперь) подавляющее большинство людей считало, что без веры не может быть и добродетели. «Если Бога нет, то все дозволено», – скажет Достоевский. Вот почему Вольтер, Монтескье, Руссо, как и многие другие идеологи Просвещения, полагали, что независимо от того, верно или ложно христианское вероучение, религия нужна обществу для сохранения порядка. Вера в карающего и вознаграждающего Бога заставляет людей воздерживаться от дурных поступков и побуждает к добродетельным. Именно это имел в виду Вольтер, когда говорил: «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать». Вера в Высшего Судью несет утешение страждущим и является уздой для властвующих. Эти соображения стали еще одним аргументом в пользу деизма. Атеизм же – привилегии разумных и образованных людей, это мировоззрение не годится для большинства, ибо большинство вовсе не разумно.[19]
Философы-материалисты высказывались за полное отделение «царства морали» от «царства религии», поскольку «они несовместимы и их интересы не могут слиться» (Гольбах). Они хотели развеять расхожие представления о том, что атеизм порождает вседозволенность, и доказать, что общество атеистов может быть нравственным. Проштудировав Библию, Гольбах пришел к выводу, что христианство имеет «две морали». «Первая мораль» – это обязанности человека по отношению к Богу и церкви – искренняя вера, отказ от своей воли и повиновение священным авторитетам, исполнение обрядов и чтение молитв, аскетические ограничения. «вторая мораль» – это нравственные императивы, призванные регулировать отношения между людьми, – не убивай, не кради, не лги, не прелюбодействуй, уважай родителей, не притесняй слабого, люби ближнего. Нужно быть безумцем, чтобы не видеть значимости этой «второй морали» для совместной жизни людей, для благополучия общества. Как свидетельствует Библия, жития святых и история церкви, «вторая мораль» то и дело приносится в жертву «первой». Разве церковь не убивала иноверцев, еретиков, ученых, разве не стремилась к обогащению? Почему сам Бог, как видно из Библии, попирает им самим установленные законы? Почему, например, царь Давид, один из героев книги Гольбаха «Галерея святых», который был коварным лжецом, распутником и душегубцем, почитается как герой веры? Какова общественная польза аскетических подвигов отшельников и монахов? В глазах просветителей «вторая мораль», и только она, является подлинной моралью, поскольку добродетель в их представлении – это все, что служит общественному благу и делает людей счастливыми в их единственной земной жизни. И она совсем не нуждается в «первой». «Чтобы постичь основы морали, людям нет необходимости ни в богословии, ни в откровении, ни в богах, для этого совершенно достаточно простого здравого смысла», – считал Гельвеции. Здравый смысл – вот предпосылка добродетельного поведения.[20]
Для утверждения добродетели совершенно недостаточно нравственных проповедей, высокопарных призывов вроде «любите ближнего», «жертвуйте собой ради общего блага». Конечно, всегда были и будут люди, способные к альтруизму и самопожертвованию (например, герои римской истории Катон и Брут, на которых так любили ссылаться просветители), но это подвижники-одиночки. Большинство вовсе не таково. Поскольку же речь шла о морали для большинства, необходимо было найти для нее более надежное основание, чем альтруизм или чувство долга. Таким основанием был признан личный интерес. Автором теории личного интереса стал Гельвеций, чья книга «Об уме» была сожжена по решению парижского парламента. Ему не обходимо было разрешить общую для всех этических учений проблему, каким образом может быть согласован интерес индивида с интересом общества. Согласно Гельвецию человек – это эгоист, каждый любит себя и безразличен к другим. Любовь к себе естественна, как естественно чувство самосохранения, она проистекает из самой природы человеческого существа: обладая физической чувствительностью, т. е. испытывая боль и удовольствие, мы, естественно, стремимся к удовольствию и сторонимся страданий. Себялюбие, которое обычно осуждается как нечто низкое и отвратительное, в действительности этически нейтральное явление, поскольку это явление природы. Все человеческие поступки и отношения строятся на этом фундаменте, каждый стремится к собственному удовольствию, пользе и выгоде, т. е. преследует личный интерес. Ради собственного удовольствия мы любим и дружим. Вовсе не бескорыстна и честность, поскольку поступающий честно и справедливо рассчитывает на уважение окружающих, а уважение дает ему возможность влиять на людей, извлекая из этого выгоды и преимущества. Даже в обществе люди объединяются из-за любви к себе, понимая, что этот союз им выгоден. Здравый смысл подсказывает члену сообщества: целесообразнее поступиться частью своих интересов, чем добиваться своей выгоды. Любыми средствами, лучше ограничить себя в чем-то, чем потерять все. Так здравый смысл преобразует грубый эгоизм в эгоизм разумный.[21] Высшей нравственной задачей оказывается не воспитание альтруизма во имя призрачного общего блага, а воспитание разумного эгоизма во имя пользы каждого. Гельвеций становится родоначальником утилитаризма, философского направления, которому суждена была громкая популярность в следующем столетии.
Итак, век Просвещения, как часто называют XVIII в., был временем наивысшего развития гуманистических и рационалистических начал, существовавших в буржуазной политико-правовой идеологии. Острый кризис феодализма, неизбежность и близость революционных преобразований в наиболее развитых странах, союз буржуазии с народом в общей борьбе против феодализма обусловили широкое распространение идеалистического убеждения в том, что после уничтожения феодального неравенства и деспотизма грядет эпоха всеобщего счастья, мира и благоденствия.
Основным методом обоснования политических и правовых доктрин был рационализм. Просвещение освобождало политико-правовую идеологию от теологии. Рационалистическое понимание государства и права, сопряженное с верой во всесилие разумного закона, в ряде доктрин уже соединялось с началами историзма, с поиском объективных факторов, влияющих на государство и право.
Буржуазная политико-правовая идеология в европейских странах в целом продолжила философскую работу мыслителей предшествующих веков. Более глубокую разработку получили уже известные варианты преодоления политического отчуждения, свойственного феодализму. В трудах Руссо была по существу впервые четко определена сама проблема политического отчуждения. Особенность Просвещения состоит в том, что эту проблему предполагалось решить политическими же способами: через всевластие народа, всесилие закона, всемогущество разумного государства, политические преобразования.
В этот период было завершено развитие ряда предшествующих политико-правовых концепций, им были приданы классические формы. Таковы доктрина прав человека и гражданина, теория общественного договора, концепция всесилия разумного закона, доктрина разделения властей, теория представительной и непосредственной демократии и ряд других. Особенность соотношения содержания политико-правовых доктрин того времени и их программных положений состояла в том, что теоретические проблемы рассматривались чаще всего в связи с близкой перспективой их непосредственного претворения в практику.
Негативными сторонами философии Просвещения был тот факт, что поворот в новой истории, низвержение принципа божественного закона, отрицание Бога, выражен рационалистический пафос. Все это, в конечном счете, привело, к примеру, во Франции к революционному террору. А вообще этот поворот мысли имел глубокие исторические последствия: эпоха Просвещения заложила фундамент будущих революций в Европе, стала основой для развития философии 19 века: гегельянства, философии Фейербаха, марксизма, наконец, философии Ницше. Цинизм и обожествление материи в этих философских учениях привели к серьезным политическим и социальным последствиям.

ГЛАВА 2. ОТЛИЧИТЕЛЬНЫЕ ЧЕРТЫ УЧЕНИЙ О ГОСУДАРСТВЕ И ПРАВЕ В СТРАНАХ ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ В ЭПОХУ ПРОСВЕЩЕНИЯ

2.1. Естественно-правовые теории в Германии

Усиление феодальной эксплуатации, политической и идеологической реакции, установление княжеского абсолютизма, окончательно утвердившегося в результате тридцатилетней войны (1618–1648 гг.) и приведшего к возникновению в некоторых землях Священной Римской империи германской нации полицейского государства, существенно задержали не только социально-экономическое, но и идейное развитие страны.
Идеология, получившая теоретическое обоснование в естественно-правовых учениях Голландии и Англии, приобретает в Германии весьма умеренное и во многом не самостоятельное истолкование. Немецким просветителям были присущи лишь идеи разрыва с религиозным мировоззрением, противопоставления последнему разумного начала. В государственно-правовой науке эта тенденция нашла выражение в учениях С. Пуфендорфа, X. Томазия и X. Вольфа.[22]
Учение Самуила Пуфендорфа (1632–1694 гг.) складывалось под влиянием теорий Г. Гроция и Т. Гоббса. Существенные различия между этими теориями Пуфендорф пытался примирить, используя общий для них рационализм. Попытка создать светскую правовую теорию, светское в своей основе учение о государстве, отстоять свободу мысли в условиях Германии того времени была прогрессом, умеренным, но все же прогрессом. Однако одновременно с этим Пуфендорф обосновывал необходимость сохранения крепостничества и княжеского абсолютизма.
В своем учении о праве и государстве Пуфендорф исходит из представления о естественном состоянии, которое вслед за Гоббсом трактует не как исторический факт, а как методологическое предположение, позволяющее объяснить сущность и происхождение права и государства. Естественное состояние характеризуется свободой и независимостью индивидов. Человеческая природа противоречива. Она не порождает «войну всех против всех» (как считал Гоббс), но достаточно эгоистична. Именно последнее (а не естественное стремление к общежитию, как считал Гроций) в условиях, когда не обеспечены естественные права, порождает стремление людей объединиться ради собственной пользы и безопасности. В результате возникают политическое общество и государство.
Пуфендорф в принципе отвергает теологическую теорию происхождения государства. Государство – продукт сознательной деятельности людей, их решения объединиться. В основе возникновения государства лежат два договора: первый – между людьми об объединении и выборе формы правления, второй – между людьми и избранным ими правителем об обязанности подданных подчиняться власти и обязанности правителя заботиться о подданных.[23]
Второй договор предполагает сохранение у людей некоторых естественных прав (свободы вероисповедания, свободы убеждений), но не допускает сопротивления власти. Пуфендорф утверждал, что лучшей формой правления является абсолютная монархия. Правда, у нее есть некоторые недостатки, считал он, и желательно было бы, чтобы при монархе создавался какой-то представительный орган.
Дальше этого весьма скромного пожелания Пуфендорф не идет, будучи убежденым, что практически неограниченная власть монарха обеспечивает главное – общественный порядок и безопасность подданных. Естественная свобода утрачена людьми с образованием государства, получившего право наказывать их во имя общего блага.
Обосновывая с помощью идей естественно-правовой теории сложившийся в немецких землях княжеский абсолютизм, Пуфендорф оправдывает и упрочившееся в то время крепостничество. Он утверждал, что крепостничество – результат добровольного договора между господами и теми, кто не имел работы и средств существования, и, значит, выгодного им.
Последователь Пуфендорфа профессор Христиан Томазий (1655–1728 гг.), первым в Германии начавший читать лекции по естественному праву не на латыни, а на немецком языке, продолжал намеченную Пуфендорфом линию на освобождение государственно-правовой науки от господства теологии (хотя сам Томазий был религиозен). Но в трактовке естественного состояния и естественного права он расходился со своим предшественником. Человек – существо общественное, утверждал Томазий, и природа его состоит в том, чтобы жить в мирном общении с другими. Воспринимая здесь точку зрения не Пуфендорфа, а Гроция, Томазий в обоснование права и государства воспроизводит некоторые идеи Спинозы. Он отмечал, что основа естественного права – мораль, которая предписывает делать то, что соответствует разумной природе людей. Но требования морали не подкреплены принуждением. А поскольку люди делятся на мудрых и глупых и для первых – нужен совет, а для вторых – принуждение, то рассчитывать на добровольное следование требованиям морали нельзя. Поэтому необходима принудительная власть. Она избавляет людей от страха перед вредом, который могут причинить глупые, и осуществляется государством, созданным людьми, а не богом.
Государство у Томазия – «естественное общество, которое заключает в себе верховную власть ради довольства всех и гражданского благополучия»[24]. Как и Пуфендорф, Томазий считает, что образование государства было оформлено двумя общественными договорами: об объединении в государство и о назначении правителя. Власть правителя имеет цель сохранить общественный мир. Она не распространяется на те действия подданных, которые не посягают на общественный мир, а также на деятельность человеческого ума.
Право в государстве отличается от морали, оно создается и защищается людьми, и его действие подкреплено принуждением. Обратив таким образом внимание на существенное различие между моралью и правом, Томазий считает необходимым ограничить сферу действия права. Государство не должно посягать на духовную свободу личности, свободу убеждений. Иноверцы и инакомыслящие не должны подвергаться уголовному преследованию, еретиков надо просто высылать из государства. Нетрудно заметить в этом и расхождение Томазия с Гоббсом, и осуждение им практики полицейского государства, широко вмешивавшегося в личную жизнь подданных и практиковавшего процессы о колдовстве и применение пыток, при которых, утверждал он, «обвиняемый, еще не будучи признанным виновным, подвергается более суровому и жестокому наказанию, нежели какое могло бы пасть на него после осуждения».
Считая монархию лучшей формой государства, Томазий утверждал, что предпосылкой власти монарха является согласие народа повиноваться ему и что народ даже может протестовать против несправедливостей. Но этот протест возможен только в том случае, если монарх выходит за рамки, очерченные общественным договором. Кроме того, протест может быть только пассивным: подданные не обязаны в этом случае повиноваться монарху, но они не должны и сопротивляться ему, а обязаны терпеливо переносить сделанную им несправедливость. Томазий считает, что для устранения несправедливости и раздоров между людьми следовало бы стремиться к такому идеальному строю, где будет существовать общность имуществ. Однако, по его мнению, это станет возможным в далеком будущем, когда длительный процесс духовного совершенствования людей создаст предпосылки для подобной организации общества.[25]
Таким образом, в немецкой политико-правовой мысли нарастало критическое отношение к существующим порядкам, полицейскому государству. Но оно было весьма умеренным и не выходило за рамки либеральных пожеланий не допустить посягательств на свободу вероисповедания, свободу убеждений. Либеральные пожелания и иллюзорные мечтания об отдаленном общественном идеале к тому же оказались всего лишь эпизодом в истории. На смену им идет консервативное истолкование естественно-правовых идей, попытка использовать их для апологии полицейского государства в период его расцвета.
Такая попытка была предпринята Христианом Вольфом (1679–1754 гг.). Как и его предшественники, он не был чужд передовым идейным веяниям, представлениям о свободе личности как о норме естественного права. Однако практические выводы Вольфа из этих теоретических представлений вполне соответствовали оправданию полицейского государства, которое пытались выдать за государство просвещенного абсолютизма.
Природа человека, по Вольфу, характеризуется стремлением к совершенствованию. Разум указывает путь к этому – делай добро и избегай зла. Таков нравственный закон природы, соответствующий стремлению людей к совершенствованию и души, и тела, и общества. Человек обязан следовать этому нравственному закону, в этом его право. Право, таким образом, выводится из нравственной обязанности. Оно требует быть нравственным. «Нет права, – писал Вольф, – без нравственности обязательства, которое ему предшествует, в котором оно коренится и из которого оно проистекает. Есть врожденные человеческие права, потому что есть врожденные человеческие обязанности»[26].
От природы все люди равны, поэтому они имеют равные права. Поэтому же ни один человек не должен иметь власть над другим – все люди свободны. Нравственная обязанность совершенствоваться порождает право на образование и научные исследования, право на жизнь и даже право на труд – без труда нет совершенствования, и никто не должен предаваться праздности.
В естественном состоянии, когда люди жили семьями, они не имели достаточно средств для совершенствования. Поэтому семьи решили объединиться в государство, цель которого – «общее благосостояние и общая безопасность», обеспечивающие совершенствование людей. Объединившись в государство, люди образовали народ, который передал свою верховную власть правительству. Среди форм государства – демократии, аристократии, монархии и смешанной формы – Вольф считает лучшей монархию, ибо, по его мнению, монарх всегда представляет весь народ.
С образованием государства народ ограничил свою свободу для совершенствования составляющих его людей. Во имя этого же ограничено и природное равенство людей. Точно так же каждый человек может ограничить свою свободу и отдать себя в рабство. Отсюда возникает власть одних лиц (господ) над другими (крепостными).
Законы государства – практическая реализация естественного закона. Они дают свободу, необходимую для исполнения нравственных обязанностей. Право – свобода действий для исполнения обязанностей. Рамки этой свободы определяются властью государства, властью просвещенного монарха, заботящегося об общем благе. Эта забота обязывает его регламентировать все сферы человеческой деятельности – хозяйственную и духовную, политическую и научную. Монарх может и должен заставлять работать и предоставлять работу, устанавливать размер заработной платы и цены на товары, заботиться о школьном образовании и развитии искусства, обязывать ходить в церковь и запрещать собрания в частных домах, не допускать распространения учений, вредных для государственного блага, религии и нравственности и т. д.[27]
Для этого монарх должен быть наделен неограниченной властью в законодательстве, судебной области, назначении чиновничества, вопросах войны и мира. Чтобы максимально использовать свою власть для общего блага, рассуждал Вольф, монарх должен быть добродетельным, знать науку управления государством, любить свой народ и окружать себя умными советниками, не творить произвол. Повиновение ему должно быть безусловным, поскольку сопротивление может возвратить людей в естественное состояние.
Таковы основные представители немецкой политико-правовой идеологии XVII–XVIII вв. Экономическая отсталость большинства немецких земель, неразвитость политических отношений, реакционный режим полицейского государства привели к тому, что они в лучшем случае создавали абстрактные теоретические конструкции, не имевшие шансов на реализацию, или, как это было у Вольфа, поддерживавшие идеи просвещенного абсолютизма. Не случайно прусский король Фридрих II писал Вольфу, что задача королей – осуществлять идеи философов.[28]

2.2. Политико-правовые учения Италии

Политическая история Италии эпохи феодализма представляет собой весьма сложную картину. Многие века сохранялась политическая раздробленность страны. Усобицы правителей итальянских княжеств и городов-республик обессилили и обескровили страну, сделали ее сравнительно легкой добычей Испании, король которой фактически стал управлять значительной частью Италии. Политические неурядицы существенно затрудняли социальное развитие страны. Итальянская буржуазия, преимущественно ростовщическая и торговая, далекая от народа и экономически связанная с феодалами, была настроена весьма умеренно. Дальше пожеланий политической централизации и осуждения произвола и беззакония, характерных для феодализма, она не шла. Это и обусловило в конечном счете трактовку учения о естественном праве итальянскими просветителями XVIII в., наиболее видным представителем которых был Чезаре Беккариа (1738–1794 гг.).
В теории Беккариа заметны следы идей Гроция и Гоббса. Но наибольшее влияние на него оказало французское Просвещение. Он с большим уважением отзывался о Вольтере, Монтескье, Руссо и других просветителях, точно так же как многие из них высоко оценили его книгу «О преступлениях и наказаниях». Это сочинение, принесшее ему широкую известность, проникнуто верой в человеческий разум, свободолюбием, идеями гуманизма и законности.
Трактовка естественного состояния и причин, побудивших людей перейти от него к политическому общежитию, у Беккариа мало чем отличается от трактовок Гоббса. В естественном состоянии люди жили в одиночку. Постоянные войны между ними делали их естественную свободу необеспеченной и поэтому бесполезной. Для общего блага люди объединились и пожертвовали частью своей свободы во имя безопасности и обеспечения оставшейся у них части свободы (здесь Беккариа ближе к Грецию). Из пожертвованной людьми части свободы и образовалась по общественному договору верховная власть государства. Хранителем ее стал суверен как представитель всего общества. Он должен был обеспечить людям общее благо – безопасность и справедливость.
Беккариа различает справедливость божественную, естественную и человеческую. Первые две – основаны на божественных и естественных законах. Человеческая справедливость базируется на общественном договоре, устанавливающем пределы власти государства. Она изменчива. Ее критерием должно быть общее благо. Основанные на ней законы государства должны иметь в виду возможно большее счастье для возможно большего числа лиц. Но невежественные представления о человеческой справедливости привели к тому, что законы государства являются оружием в руках незначительного меньшинства.[29] Они несправедливы, закрепляют сословные привилегии, право сильного и связанные с ним произвол и насилие. Беккариа резко критикует современную ему юриспруденцию, при которой законами считаются изречения римских и средневековых юристов, а уголовное право опирается на вековые предрассудки. Существующие законы, писал он, «служат только для прикрытия насилия», помогают приносить народ «в жертву ненасытному идолу деспотизма»[30].
Причину этого Беккариа видит в утверждении частной собственности, дающей одним власть и благополучие, а другим – нищету и бесправие. Право собственности – ужасное и, может быть, не необходимое право. Однако дальше констатации этого Беккариа не идет. Он далек от социалистических идей и не помышляет о радикальном переустройстве общества. Все его надежды связаны с просвещенным монархом, заботящимся о своих подданных, об устранении нищеты и неравенства, покровительствующим наукам и искусству, образованию и нравственности народа. Такой монарх издает справедливые и мудрые законы, перед которыми все будут равны, которые будут строго соблюдаться и обеспечат права человека.
Развивая идею законности, Беккариа утверждал, что свобода гражданина – в его праве делать все, что не противоречит законам, что сами власти должны строго соблюдать законы Без этого не может существовать «законное общество». Посягательства на безопасность и свободу граждан являются поэтому одним из тяжких преступлений. Только законы могут устанавливать наказания, и право их издания принадлежит только суверену как представителю всего общества. Сам суверен может издавать лишь общие законы, но не может судить за их нарушения это задача суда, выясняющего факты. Наказание же, определяемое судом, не может выходить за пределы, установленные законом, иначе оно несправедливо и не соответствует условиям общественного договора.
Исходя из этих теоретических посылок, Беккариа в своей книге «О преступлениях и наказаниях» утверждал, что причина преступности лежит в социальных условиях – нищете людей и столкновении их интересов, порождаемых человеческими страстями. А потому целью наказания должно являться предупреждение новых преступлений и исправление преступников. Для этого наказание должно быть публичным, наименьшим из возможных в каждом конкретном случае, соразмерным преступлению и установленным в законе. Беккариа протестовал против применения широко распространенных в эпоху феодализма пыток, мучительных наказаний и призывал к ограничению применения смертной казни. Он отстаивал равенство всех перед законом и возможность наказания человека только за те деяния, которые определены законом как преступные.
Аргументация Беккариа в пользу отмены смертной казни заслуживает особого внимания как практически первое в истории теоретически убедительное выступление такого рода. Правда, Беккариа допускал применение смертной казни, но только в чрезвычайных обстоятельствах, когда это необходимо для сохранения существующего правления или при борьбе нации за свободу.[31]
Во всех остальных случаях, по его мнению, смертная казнь несправедлива и неоправданна.
Теоретически, по естественному праву, недопустимо, чтобы человек желал лишить себя жизни и, следовательно, он не мог предоставить это право другим. Смертная казнь – «война нации с гражданином», т е возврат в естественное состояние. Практически же многовековой опыт показывает, что угроза смертной казни не останавливает преступника. По мнению Беккариа, более эффективно пожизненное лишение свободы. А то обстоятельство, что она веками существовала почти у всех народов, не оправдывает смертную казнь, как не могут быть оправданны существовавшие когда-то человеческие жертвоприношения. Смертная казнь неоправданна и с моральной точки зрения, так как способствует распространению в народе ожесточенности и безнравственности Неоправданна она, доказывал Беккариа несколько позже, и с точки зрения юридической – ее применение может быть результатом ошибки судей, которая становится уже непоправимой.
Идеи Беккариа были восприняты классическим направлением в уголовно-правовой науке и уголовным законодательством, закрепившим прогрессивные принципы равенства перед уголовным законом, «нет преступления и нет наказания без указания о том в законе», соответствия тяжести наказания тяжести совершенного преступления.[32]
Что же такое историческая теория познания? Это и есть та новая наука, которую предсказывал в начале XVIII столетия еще один итальянский мыслитель Джамбаттиста Вико. Без нее невозможен переход из царства необходимости в царство свободы (то есть разумного контроля человеческого общества над развитием своих собственных творческих сил), переход от туманного полусознания к ясному пониманию исторических предпосылок культуры, к ее самопознанию. Новая наука – это наука будущего, диалектика. «А диалектика, в понимании Маркса и согласно также Гегелю, включает в себя то, что ныне зовут теорией познания, гносеологией, которая должна рассматривать свой предмет равным образом исторически, изучая и обобщая происхождение и развитие познания, переход от незнания к познанию».[33]
Как писатель Вико представляет собой загадку. Первое издание его основного сочинения вышло в 1725 году, второе – пять лет спустя, а третье, переработанное и дополненное, появилось уже в 1744 году после смерти автора. Это было время первых успехов широкого просветительного движения во Франции. Борьба иезуитов и янсенистов, полная фанатизма, интриг и взаимных обвинений, привела к падению авторитета церкви. Общество находило, что обе борющиеся стороны, как монах и раввин в стихотворении Гейне, «одинаково воняют». Появилась третья партия - партия философов, и ее появление было ознаменовано взрывом судебных преследовании. В 1734 году парижский парламент осудил на сожжение «Философские письма» Вольтера. «История Карла XII» и «Заира» были запрещены. Но все это только способствовало славе непокорных писателей. Через какой-нибудь десяток лет служители трона и алтаря были встревожены успехом откровенно безбожных сочинений, как «Естественная история души» Ламетри и «Философские мысли» Дидро.
В это время в Италии вышла странная книга под заглавием «Основания новой науки об общей природе наций». Одна из аксиом «Новой науки» гласит: «Ведьмы, в то время когда они сами преисполнены устрашающими суевериями, особенно дики и бесчеловечны: так, если это необходимо для совершения их чародейств, они безжалостно убивают и разрубают на куски самых милых невинных младенцев». Книга Вико совсем не похожа на произведения писателей просветительной эпохи. Ее очень трудно читать. Вико неразборчив в выражениях, косноязычен, его рассуждения о всемирном потопе, о достоверности библейских сказаний, о преимуществах христианской религии никого не могут теперь соблазнить. В рецензии «Лейпцигского журнала» (1727) было написано, что «Новая наука» является апологией католической церкви. Так или иначе, Вико совсем не просветитель, несмотря на то, что его сочинение имело в Италии местное просветительское значение (через Марио Пагано и Филанджери).
Предметом его философии является не благоустройство личной жизни или жизни отдельного народа, а «Идеальная История вечных Законов, соответственно которым движутся Деяния всех Наций в их возникновении, движении вперед, состоянии, упадке и конце, даже если бы (что, безусловно, ложно) в Вечности время от времени возникали бесчисленные Миры».[34]
Философия Вико основана на примирении с действительностью, в которой он открывает разумный ход и неотвратимый закон. С этого начинается его коренное отличие от просветителей XVIII века и близость к Гегелю. Наиболее общей чертой просветительной эпохи можно считать склонность судить обо всем с точки зрения отвлеченных требований разума, а в такой отвлеченной версии разум часто опускается до уровня рассудка. Во имя цивилизации было презрительно отвергнуто все, что явилось на свет из темных глубин средневековья. Буржуазные отношения казались людям XVIII века законом разумной природы. Борьба классов в период французской революции, победа нового, буржуазного строя жизни развеяли эту иллюзию и вызвали огромную волну политического разочарования. Гегель играет по отношению к этой эпохе такую же роль, как Вико по отношению к эпохе итальянского Возрождения. Оба они живут воспоминанием о революционном периоде в прошлом, отвергают далеко идущие претензии конечного рассудка и стремятся открыть разумное зерно в противоречиях реальной истории.
Главным врагом философии Вико был рационализм в его классической форме, выработанной еще в XVII веке Декартом. Вико иронически относится к тайной мудрости философов, он больше уважает государственную мудрость политических деятелей, но выше всего ставит простонародную мудрость массы людей, которая своими руками творит историю, творит ее бессознательно вместе со множеством предрассудков и суеверий, свирепых и варварских обрядов, творит в постоянной кровавой и бескровной борьбе вокруг материальной собственности и власти. Вико не только стремится обнаружить в истории естественную закономерность, независимую от желания отдельных людей, он понимает также, что в противоречивом и сложном ходе «всех человеческих и гражданских вещей» заключается какое-то внутреннее оправдание, хитрость разума, как сказал бы Гегель. И это оправдание представляется Вико фантастическим промыслом божьим, а философия истории–рациональной гражданской теологией. Свою собственную задачу он видит в раскрытии того, как должна была раньше, как должна теперь и как должна будет впредь протекать история наций, ибо, в сущности говоря, ее логический бег закончен.[35] Французские просветители XVIII века предвидели славную заваруху, в своем отечестве. Вико, напротив, представляет собой законченный тип мыслителя, пришедшего после великого оживления практической деятельности своего народа. Этим достаточно объясняется то обстоятельство, что «Новая наука» осталась почти незамеченной в литературе XVIII века.
Этим объясняются также безусловные достоинства и недостатки философской позиции Вико. Но по странной иронии судьбы с этой отсталостью связана передовая роль философии истории Вико. «Новая наука» неизмеримо выше популярных исторических представлений XVIII века. По глубине научного анализа ей уступают даже гениальные творения Вольтера, Руссо, Фергюсона, Ленге. Рядом с великими деятелями эпохи Просвещения Вико обладает преимуществом большей народности - правда, народности нищей, отсталой и сохранившей только следы былого величия.

2.3. Французское Просвещение

Франция второй половины XVIII в. характеризовалась интенсивным развитием капитализма, обострением социальных противоречий. Она стояла накануне буржуазной революции. В обществе вызревала потребность философского осмысления сложившейся социально-политической ситуации и поиска идеала общественного устройства. Активное же участие человека в общественной жизни требовало пересмотра взглядов на человека, его природу и место в мире, на его права и обязанности.
Ярко выраженными чертами эпохи становятся резко отрицательное отношение к феодальным порядкам и привилегиям, радикальная критика церкви, ее устоев и принципов и религии как социального института.
Основной причиной всех зол и бедствий считалось невежество, идеалом же общественного устройства – формирующиеся буржуазные отношения, которые можно было построить, распространяя знания, воспитывая народ и просвещая правителей относительно принципов человеческого общежития. Грядущая эра виделась не иначе, как эра разума.
Французские мыслители (Вольтер, Ш.Монтескье, Ж.Ж Руссо) пытались дать ответ на многочисленные вопросы, мучившие все слои французского общества.
Мировоззрение Вольтера окончательно сложилось в Англии, где он несколько лет провёл в изгнании. Он не оставил после себя специальных политико–юридических трудов, подобно тем, что создали до него, например,
Г. Троцкий, Т. Гоббс, Дж. Локк или его современники Ш. Монтескье и Ж. -Ж. Руссо. Взгляды на политику, государство, право и закон вкраплены в самые разные произведения писателя, соседствуют в них с рассуждениями на иные темы. Остро критический настрой, осмеяние и отрицание социальных, юридических и идеологических устоев тогдашнего феодального общества ярко отличает эти вольтеровские взгляды. Другое выразительное отличие – пронизывающий их дух свободы, гуманизма, терпимости.
Вольтер энергично выступал против католической церкви, против злодеяний духовенства, мракобесия и фанатизма. Он смело и настойчиво требовал отмены несправедливых приговоров, вынесенных церковными судами, добиваясь реабилитации невинно осужденных жертв церковного изуверства.
Вольтер рассматривал католическую церковь как главный тормоз всякого прогресса. Он разоблачил и высмеивал догматы церкви, жалкую схоластику, которую духовенство преподносило народу.[36]
В своём отношении к католической церкви Вольтер был непримирим. Каждое слово его было проникнуто боевым духом. В борьбе с католической церковью он выдвинул лозунг «Раздавите гадину», призывая всех сражаться с «чудовищем», которое терзает Францию.
Католическое духовенство для Вольтера - это «фанатики и шарлатаны, которые слишком святы, чтобы работать». Религия, с точки зрения Вольтера, – это грандиозный обман с корыстными целями, и христианство не составляет исключения. Вольтер характеризует католичество как «сеть самых пошлых обманов, сочинённых ловкими людьми».[37]
Вольтер разоблачает в своих произведениях суеверия, которыми наполнена библия. Его язык становится язвительным и исполненным сарказма, гнева и ненависти, когда он говорит о католической церкви и католической религии.
Вольтер считал, что все бедствия существующего общества происходят от отсутствия просвещения, от невежества, которое поддерживается церковью. Он призывал к борьбе за науку и прогресс, надеясь, что «союз королей и философов» расчистит почву для развития человеческого общества.
Надо, однако, знать и помнить, что, относясь крайне враждебно к католической церкви, к католицизму, мужественно сражаясь с ними, Вольтер отнюдь не отвергает религию и религиозность как таковые. Крылатыми стали его слова: «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать». Не смотря на антиклерикальный настрой, он всё же учитывал значение религии как средства удержания масс в повиновении и считал необходимым создание особой рациональной религии в качестве узды для народа.
Вольтер - сторонник рационалистической религии. Он признавал бога как некоторую первопричину мира (деизм) и считал, что это допущение не противоречит научной мысли, научному исследованию.
Как и многие другие мыслители своего времени, Вольтер пользовался для критики существующего строя учением о естественном праве. Естественные законы, с его точки зрения, – это законы разума, законы, которые даёт человечеству природа.[38]
Под свободой Вольтер понимал также отсутствие всякого произвола: «Свобода состоит в том, чтобы зависеть только от законов». Вместе с тем это - свобода мысли, свобода печати, свобода совести.
Когда Вольтер говорил о равенстве, он имел в виду формальное равенство перед законом, то есть отмену феодальных привилегий и установление равной для всех гражданской правоспособности, но отнюдь не равенство общественного положения. «В нашем несчастном мире, – говорил он, не может быть, чтобы люди, живя в обществе, не разделялись бы на два класса, один класс богатых, другой – бедных».
В истории политических и правовых идей свобода и равенство нередко противопоставлялись друг другу. Вольтер подобного противопоставления избегает. Напротив. Завидным считал он положение, при котором свобода дополняется и подкрепляется равенством. «Быть свободным, иметь вокруг себя только равных, такова истинная жизнь, естественная жизнь человека».[39]
Частную собственность Вольтер считал необходимым условием благоустроенного общества. Только собственники, по Вольтеру, должны наделяться политическими правами. Вольтер высказывался за «свободу труда», под которой он подразумевает не что иное, как право продавать свой труд тому, кто больше за него предложит, то есть по сути дела свободу капиталистической эксплуатации.
Вольтер предвосхищал буржуазные общественные порядки, которые должны были сменить крепостничество, тормозившее дальнейшее экономическое развитие Франции. «Нужны люди, – говорил Вольтер, – у которых бы не было ничего, кроме их рук и доброй воли, они будут продавать свой труд тому, кто больше всех заплатит, и это заменит им собственность».
Вольтер отражал позиции той части французской буржуазии, которая не претендовала на власть, а выдвигала лишь требования о реформах и гарантиях, готовая ограничиться программой «просвещённого» абсолютизма. Идеалом этих кругов была конституционная монархия, но они согласны были примириться с сохранением абсолютизма, требуя только, чтобы были устранены произвол королевской администрации и всевластие феодальной церкви, проведены реформы, которые расчистили бы почву для капиталистического развития.[40]
Вольтер – сторонник «просвещенного» абсолютизма. Он считал, что «просвещённый» король, обладающий доброй волей, сможет осуществить всю намеченную им обширную программу реформ. «Самое счастливое время, когда государь – философ». Но лишь образованностью и мудростью не исчерпывается набор качеств, необходимых «просвещённому» монарху. Он должен быть также государем милостивым, внемлющим нуждам людей, своих поданных. «Добрый король есть лучший подарок, какой небо может дать земле». Нельзя не видеть, однако, симпатий Вольтера к английскому государственному строю, к конституционной монархии, которой, по мысли Вольтера, «просвещённый» абсолютизм должен был в результате реформ, без революции, уступить место.[41]
Однако первоначальной формой государства Вольтер считал не монархию, а республику. Монархия возникает позднее в результате завоевания и возвышения военного вождя.
Готовый мириться с монархией, если она будет «просвещённой» монархией, «просвещённым» абсолютизмом, Вольтер в своей политической программе считал главным реформы, которые были бы направлены на устранение основных феодальных институтов.
Прежде всего, он требовал уничтожения привилегий духовенства, упразднения тех особых судов, которые свирепствовали во Франции, изъятия у церкви регистрации актов гражданского состояния с передачей её органам государства. Он проектировал перевод всего духовенства на жалование, превращение духовных в государственных чиновников.
Вольтер предлагал отменить феодальные повинности, лежавшие на крестьянах, уничтожить бесчисленные таможни, расположенные внутри Франции, на границах крупных феодальных владений. Он требовал единого права вместо бесчисленных кутюмов, то есть систем местного права, различных в каждой провинции.
Вольтер отстаивал принцип соразмерности преступлений и наказаний. Выступая против чрезмерно суровых наказаний, он возмущался их бессмысленной жестокостью и решительно осуждал смертную казнь. Вместе с тем он указывал на необходимость принятия мер для предупреждения преступления. С огромной силой он выступал против продиктованных фанатизмом и суевериями преследований людей за богохульство, кощунство, колдовство, за несогласие с догматами веры. С негодованием говорит он о массовых истреблениях «еретиков», совершённых католической церковью.[42]
Вольтер стоял также за реформу уголовного судопроизводства, высказываясь за отмену системы формальных доказательств и за широкое допущение защиты в процессе. Вольтер требовал реформировать юстицию, в частности отменить существующую в его время продажу судебных и иных должностей, которые составляли наследственное достояние частных лиц. Он добивался уничтожения инквизиции и пыток, которые продолжали ещё применяться во Франции.
Вольтер гневно бичевал бесчеловечные истребления мирного населения, нередко предпринимавшиеся тиранами в различные эпохи истории. Он видел в них «заговоры тиранов против народов». Вольтер был противником войн и надеялся, что они будут редким исключением, когда каждому станет ясно, что даже самые удачные войны могут приносить выгоды только небольшому числу лиц, и когда начавший войну из побуждений честолюбия будет рассматриваться как враг народов. Он клеймит позором безжалостное истребление европейцами туземцев в захваченных ими землях Нового Света.
Вольтер был убеждён в том, что политическая власть и руководство обществом должны оставаться в руках меньшинства. О массах он говорил свысока, обнаруживая полное неверие в силы и способности народа. Активность масс пугала Вольтера: «Когда чернь примется рассуждать, всё погибло».
Вольтер не хотел революционного переворота и все свои надежды возлагал на реформы сверху. Он не верил в быстрый и резкий поворот к лучшему и не считал возможным коренное улучшение общественных отношений в близком будущем.
Вольтер относится к тем мыслителям, которые первостепенное значение придают не формам управления государства, конкретным институтам и процедурам власти, а принципам, реализуемым с помощью этих институтов и процедур. Для него такими социально – политическими и правовыми принципами являлась свобода, собственность, законность, гуманность.
Крупнейшим теоретиком государства во французском Просвещении был Шарль Луи де Монтескье (1689–1755 гг.). Свои общественно-политические воззрения он изложил первоначально в романе «Персидские письма», а также в историческом очерке «Размышления о причинах величия и падения римлян» и других сравнительно небольших работах. В результате многолетнего изучения истории законодательства появился его главный труд – книга «О духе законов» (1748 г.).
Монтескье создал первую развернутую политическую доктрину в идеологии просветительства. В своих исследованиях он стремился расширить базу социально-политической теории, описать причины, вызывающие изменения в законодательстве и нравах, и, обобщив накопленный материал, выявить законы истории. Монтескье был убежден, что ход истории определяется не божественной волей и не случайным стечением обстоятельств, но действием соответствующих закономерностей. «Я установил общие начала и увидел, что частные случаи как бы сами собою подчиняются им, что история каждого народа вытекает из них как следствие... Принципы свои я вывел не из своих предрассудков, а из самой природы вещей».[43]
Эмпирические методы исследования в трудах Монтескье используются наравне с методологией рационализма. Так, изучение первобытного общества позволило ему преодолеть договорную теорию происхождения государственной власти. Заимствуя идею естественного (догражданского) состояния, он в то же время отвергает рационалистические конструкции, в которых образование государства выводилось из требований естественного права. Не принял он и само понятие общественного договора.
Возникновение политически организованного общества Монтескье склонен рассматривать как исторический процесс. По его мнению, государство и законы появляются вследствие войн. Не имея достаточных материалов, чтобы построить общую теорию происхождения государства, мыслитель пытается объяснить этот процесс, анализируя то, как зарождались конкретные социальные и правовые институты. В связи с этим он полемизирует с предшествующими ему теоретиками, которые вопреки историческим фактам переносили в естественное состояние такие социальные явления, как собственность (Дж. Локк) и войну (Т. Гоббс). Монтескье был одним из зачинателей историко-сравнительного изучения общества и государства, эмпирического правоведения.
Закономерности общественной жизни Монтескье раскрывает через понятие общего духа нации (отсюда название его главного труда). Согласно его учению, на общий дух, нравы и законы нации воздействует множество причин. Эти причины делятся на две группы: физические и моральные.
Физические причины определяют общественную жизнь на самых первых порах, когда народы выходят из состояния дикости. К таким причинам относятся: климат, состояние почвы, размеры и положение страны, численность населения и др. Например, на юге климат жаркий, там люди изнежены, ленивы и работают только из страха наказания. В жарких странах «обыкновенно царит деспотизм». Наоборот, на севере, где климат суровый и преобладают бесплодные земли, люди закалены, храбры и свободолюбивы. Для северных народов характерны умеренные формы правления.
Пытаясь установить соотношение между физическими причинами, определяющими политическую жизнь, Монтескье проницательно замечал, что «законы очень тесно связаны с теми способами, которыми различные народы добывают себе средства к жизни».[44]
Ведущую роль среди физических причин Монтескье отводил географическим факторам. Сама постановка вопроса о значении географической среды в жизни общества была плодотворной, ибо ориентировала политическую мысль на выявление объективных причин государства и права. В этом французский просветитель приближался к пониманию материальной обусловленности политики. Вместе с тем абсолютизация географических факторов приводила его к совершенно произвольным выводам (вроде того, что азиатские народы склонны к подчинению, а европейцы – к господству). Эти идеи Монтескье впоследствии были использованы идеологами геополитики и расизма.
Моральные причины вступают в действие позднее, отмечал Монтескье, с развитием цивилизации. К их числу относятся: принципы политического строя, религиозные верования, нравственные убеждения, обычаи и др. Моральные причины воздействуют на законодательство народов сильнее, чем физические, и постепенно вытесняют их. Как писал просветитель, «моральные причины более влияют на общий дух, общий характер нации и должны более учитываться при выявлении общего духа по сравнению с физическими причинами».[45]
В своем учении Монтескье поднимается, таким образом, до осознания того, что историческое развитие общества представляет собой результат сложного взаимодействия объективных и субъективных причин. Он верно подметил и тенденцию к возрастанию субъективного фактора в истории. Однако эти положения были истолкованы мыслителем идеалистически, в духе философии рационализма, противопоставлявшей объективную необходимость и свободный разум. Написание книги «О духе законов», по словам автора, преследовало цель показать «триумф морали над климатом».
Среди моральных причин важнейшими являются принципы государственного строя. Для Монтескье, как и для многих других идеологов либерализма, проблема рациональной организации общества – это проблема главным образом политическая и правовая, а не социальная. В идеологии раннего либерализма свобода означала разумную организацию государства и обеспечение режима законности. Подобно Вольтеру, Монтескье отождествляет политическую свободу с личной безопасностью, независимостью индивида от произвола властей, гражданскими правами. Свобода, утверждал он, «есть право делать все, что дозволено законами».
Обоснование идеала свободы мыслитель связывал с рассмотрением существовавших форм государства. Он различает три вида правления: республику (демократию и аристократию), монархию и деспотию. Каждая из них имеет свой собственный принцип, характеризующий государственную власть с деятельной стороны, с точки зрения ее взаимоотношений с гражданами. Своеобразие этой классификации в том, что Монтескье наполнил понятие формы государства такими определениями, которые в последующих доктринах будут обозначены как политический режим.
Республика представляет собой государство, где власть принадлежит либо всему народу (демократия), либо части его (аристократия). Движущим принципом республики выступает политическая добродетель, т.е. любовь к отечеству.
Монархия – это единоличное правление, опирающееся на закон; ее принципом служит честь. Носителем монархического принципа Монтескье называл дворянство.
Деспотия, в отличие от монархии, – единоличное правление, основанное на беззаконии и произволе. Она держится на страхе и является неправильной формой государства. «Нельзя говорить без ужаса об этом чудовищном правлении», – писал Монтескье. Если где-нибудь в Европе воцарится деспотизм, то тут уже никакие нравы и климаты не помогут. Предотвратить перерождение монархии в деспотию способна лишь правильная организация верховной власти. Эти и подобные им рассуждения просветителя воспринимались современниками как завуалированная критика абсолютизма во Франции и призыв к свержению тиранов.[46]
Следуя традициям античной политико-правовой мысли, Монтескье считал, что республика характерна для небольших государств (типа полиса), монархия – для государств средней величины, деспотия – для обширных империй. Из этого общего правила, он сделал одно существенное исключение. Монтескье показал, что республиканское правление может быть установлено и на обширной территории, если его соединить с федеративным устройством государства. В трактате «О духе законов» была теоретически предсказана возможность образования республики в крупных государствах.
Установление республиканского строя, полагал Монтескье, еще не означает достижение свободы членами общества. Для обеспечения законности и свободы необходимо как в республике, так и в монархии провести разделение властей. Развивая учение Локка, Монтескье детально определяет виды власти, их организацию, соотношение и т. п.
Монтескье выделяет в государстве законодательную, исполнительную и судебную власти. Принцип разделения властей, согласно взглядам мыслителя, состоит, прежде всего, в том, чтобы они принадлежали различным государственным органам. Сосредоточение всей полноты власти в руках одного лица, учреждения или сословия неминуемо ведет к злоупотреблениям и произволу. Помимо разграничения компетенции принцип разделения властей предполагает также предоставление им специальных полномочий с тем, чтобы они ограничивали и сдерживали друг друга. Нужен такой порядок, указывал Монтескье, при котором «одна власть останавливает другую».[47]
Самым последовательным воплощением этих принципов мыслитель называл государственный строй Англии, где законодательная власть принадлежит парламенту, исполнительная – королю, а судебная – присяжным.
Учение Монтескье о разделении властей обладало значительной новизной по сравнению с предшествующими концепциями. Во-первых, он соединил либеральное понимание свободы с идеей конституционного закрепления механизма разделения властей. Свобода, утверждал просветитель, «устанавливается только законами и даже законами основными». Во-вторых, Монтескье включил в состав властей, подлежащих разграничению, судебные органы.[48] Иначе говоря, обоснование парламентаризма как системы управления, основанной на разграничении законодательных и исполнительных полномочий, было дополнено у Монтескье принципом независимости судей. Рассмотренная им триада (законодательной, исполнительной и судебной властей) со временем стала классической формулой теории конституционализма. В своем учении Монтескье объединил наиболее популярные идеи либеральной буржуазии того времени и выстроил их в достаточно последовательную и целостную доктрину.[49]
Идеологически теория разделения властей была направлена против королевского абсолютизма и служила обоснованию компромисса буржуазии и дворянства.
В условиях предреволюционной Франции это учение призывало к созданию представительных органов власти и передаче им законодательных полномочий. Компромиссный характер теории Монтескье проявился в том, что он допускал сохранение привилегий дворянства и предусматривал образование в законодательном собрании верхней палаты, состоящей из наследственной аристократии. Стремясь заручиться поддержкой знати, Монтескье расписывал древние вольности дворянства, которые были попраны королевской властью при создании централизованного государства. Просветитель хотел доказать наследственной аристократии, что ограничение прав монархов ей будет столь же выгодно, как и буржуазии. Будущее Франции представлялось ему в виде конституционной монархии.
Учение Монтескье сыграло громадную роль в развитии политической мысли. Монтескье – родоначальник географической школы в социологии; к его идеям обращались представители исторической школы права, сравнительного правоведения, теории насилия и других направлений. В начале XX в. интерес к Монтескье заметно возрос например, предложенное им определение закона (законы суть «необходимые отношения, вытекающие из природы вещей»), казавшееся современникам пережитком римского стоицизма, было взято на вооружение последователями социологической юриспруденции.
Обоснованные мыслителем идеи свободы, гражданских прав и разделения властей получили закрепление в конституционных актах Франции, а также были положены в основу Конституции США и ряда других государств Декларация прав человека и гражданина 1789 г., в частности, провозгласила: «Общество, в котором не обеспечено пользование правами и не проведено разделение властей, не имеет конституции». Монтескье заслуженно считается классиком конституционализма.
Социально-политические воззрения Жан-Жака Руссо (1712–1778 гг.), выдающегося философа, писателя и теоретика педагогики, положили начало новому направлению общественной мысли – политическому радикализму. Выдвинутая им программа коренных преобразований общественного строя соответствовала интересам и требованиям крестьянских масс, радикально настроенной бедноты.
Литературную известность Руссо принесла работа «Рассуждение о науках и искусствах», которую он написал, узнав о том, что Дижонская академия проводит конкурс сочинений на тему: «Способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов?» На заданный вопрос Руссо ответил – наперекор всем традициям Просвещения – отрицательно. В «Рассуждении» было поставлено под сомнение положение о том, что распространение знаний способно усовершенствовать нравы общества. «Прогресс наук и искусств, ничего не прибавив к нашему благополучию, только испортил нравы», – утверждал мыслитель. Распространение ненужных человеку знаний порождает роскошь, которая в свою очередь приводит к обогащению одних за счет других, к отчуждению богатых и бедных. Работа вызвала горячие споры (содержащиеся в ней выпады против развития знаний стали называть «парадоксами Руссо») и принесла ему широкую известность.
В последующих трудах Руссо приступает к созданию целостной социально-политической доктрины. Наиболее полное обоснование она получила в трактате «Об общественном договоре, или Принципы политического права» (1762 г.; это – главное произведение мыслителя) и в историческом очерке «Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми».[50]
В своем социально-политическом учении Руссо исходил, как и многие другие философы XVIII в., из представлений о естественном (догосударственном) состоянии. Его трактовка естественного состояния, однако, существенно отличалась от предшествующих. Ошибка философов, писал Руссо, имея в виду Гоббса и Локка, заключалась в том, что «они говорили о диком человеке, а изображали человека в гражданском состоянии». Было бы также ошибкой предполагать, что естественное состояние когда-то существовало на самом деле. Мы должны принимать его лишь в качестве гипотезы, способствующей лучшему пониманию человека, указывал мыслитель. Впоследствии такая трактовка начального этапа человеческой истории получила название гипотетического естественного состояния.
По описанию Руссо, сначала люди жили, как звери. У них не было ничего общественного, даже речи, не говоря уже о собственности или морали. Они были равны между собой и свободны. Руссо показывает, как по мере совершенствования навыков и знаний человека, орудий его труда складывались общественные связи, как постепенно зарождались социальные формирования – семья, народность. Период выхода из состояния дикости, когда человек становится общественным, продолжая оставаться свободным, представлялся Руссо «самой счастливой эпохой».
Дальнейшее развитие цивилизации, по его взглядам, было сопряжено с появлением и ростом общественного неравенства, или с регрессом свободы.
Первым по времени возникает имущественное неравенство. Согласно учению, оно явилось неизбежным следствием установления частной собственности на землю. На смену естественному состоянию с этого времени приходит гражданское общество. «Первый, кто, огородив участок земли, придумал заявить: «Это мое!» и нашел людей достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества». С возникновением частной собственности происходит деление общества на богатых и бедных, между ними разгорается ожесточенная борьба. Богатые, едва успев насладиться своим положением собственников, начинают помышлять о «порабощении своих соседей».[51]
На следующей ступени в общественной жизни появляется неравенство политическое. Для того чтобы обезопасить себя и свое имущество, кто-то из богатых составил хитроумный план. Он предложил якобы для защиты всех членов общества от взаимных раздоров и посягательств принять судебные уставы и создать мировые суды, т.е. учредить публичную власть. Все согласились, думая обрести свободу, и «бросились прямо в оковы». Так было образовано государство. На данной ступени имущественное неравенство дополняется новым – делением общества на правящих и подвластных. Принятые законы, по словам Руссо, безвозвратно уничтожили естественную свободу, окончательно закрепили собственность, превратив «ловкую узурпацию в незыблемое право», и ради выгоды немногих «обрекли с тех пор весь человеческий род на труд, рабство и нищету».
Наконец, последний предел неравенства наступает с перерождением государства в деспотию. В таком государстве нет больше ни правителей, ни законов – там только одни тираны. Отдельные лица теперь вновь становятся равными между собой, ибо перед деспотом они – ничто. Круг замыкается, говорил Руссо, народ вступает в новое естественное состояние, которое отличается от прежнего тем, что представляет собой плод крайнего разложения.
Если же деспота свергают, рассуждал философ, то он не может пожаловаться на насилие. В естественном состоянии все держится на силе, на законе сильнейшего. Восстание против тирании является поэтому настолько же правомерным актом, как и те распоряжения, посредством которых деспот управлял своими подданными. «Насилие его поддерживало, насилие и свергает: все идет своим естественным путем». Пока народ вынужден повиноваться и повинуется, он поступает хорошо, писал мыслитель. Но если народ, получив возможность сбросить с себя ярмо, низвергает тиранию, он поступает еще лучше. Приведенные высказывания содержали оправдание революционного (насильственного) ниспровержения абсолютизма.
Учение Руссо о происхождении неравенства не имело аналогов в предшествующей литературе. Используя терминологию и общую схему теории естественного права (естественное состояние, переход к гражданскому обществу и государству), Руссо разрабатывает совершенно иную доктрину. Абстрактные построения философии рационализма он наполняет историческим содержанием. Руссо стремится проследить возникновение и развитие общества, объяснить внутреннюю динамику этого процесса. Рассуждения мыслителя о поступательном развитии общества за счет углубления социального неравенства содержат элементы исторической диалектики.[52]
Согласно взглядам Руссо, в естественном состоянии (как в первом, так и во втором) права не существует. Применительно к изначальному состоянию им была отвергнута идея естественных прав человека. На самых ранних этапах человеческой истории у людей, по мнению философа, вообще не было представлений о праве и морали. В своем описании «самой счастливой эпохи», предшествующей возникновению собственности, Руссо использует термин «естественное право», но употребляет его в специфическом смысле – для обозначения свободы морального выбора, которой люди наделены от природы, и возникающего на этой почве чувства естественной (общей) для всего человеческого рода справедливости. Понятия естественного права и естественного закона утрачивают у него юридическое значение и становятся исключительно моральными категориями.
Что касается деспотии, или второго естественного состояния, то в нем все действия определяются силой, и, следовательно, тут тоже нет права. «Слово право ничего не прибавляет к силе. Оно здесь просто ничего не значит», – указывал Руссо. Восстание против деспота точно так же правомерно лишь по законам деспотии, но само по себе оно не приводит к образованию законной власти. Основанием права, по словам мыслителя, могут служить только договоры и соглашения. В противовес естественному праву им была выдвинута идея права политического, т.е. основанного на договорах.[53]
Аналогичным образом Руссо подходил к определению понятия общественного договора. Образование государства, как оно описано в «Рассуждении о происхождении и основаниях неравенства...», представляет собой договор лишь с внешней стороны (один предложил учредить публичную власть – другие согласились). Руссо убежден, что по сути своей тот договор был уловкой богатых для закабаления бедных. Подобное соглашение как раз и создает такую ситуацию, когда в обществе есть правительство и законы, но отсутствуют право, юридические отношения между людьми. Руссо не случайно подчеркивал, что право собственности, закрепленное существующими законами, является всего лишь «ловкой узурпацией». Представления о договорном происхождении власти в теории Руссо соотнесены не с прошлым, а с будущим, с политическим идеалом.
Руссо клеймит частную собственность, порождающую роскошь и нищету, обличает «избыток праздности у одних, избыток работы у других». Его критика была направлена при этом не только против феодальных порядков, но и против растущего промышленного капитализма. Отражая настроения крестьян, которым развитие капитализма несло разорение, Руссо противопоставил промышленной цивилизации (городской культуре) простоту нравов и образа жизни свободных земледельцев.
Переход в состояние свободы предполагает, по Руссо, заключение подлинного общественного договора. Для этого необходимо, чтобы каждый из индивидов отказался от ранее принадлежавших ему прав на защиту своего имущества и своей личности. Взамен этих мнимых прав, основанных на силе, он приобретает гражданские права и свободы, в том числе право собственности. Его имущество и личность поступают теперь под защиту сообщества. Индивидуальные права тем самым приобретают юридический характер, ибо они обеспечены взаимным согласием и совокупной силой всех граждан.
В результате общественного договора образуется ассоциация равных и свободных индивидов, или республика. Руссо отвергает учения, определявшие договор как соглашение между подданными и правителями. С его точки зрения, договор является соглашением равных между собой субъектов. Подчиняясь сообществу, индивид не подчиняет себя никому в отдельности и, значит, остается «таким же свободным, каким он был раньше». Свобода и равенство участников договора обеспечивают объединение народа в неразрывное целое (коллективную личность), интересы которого не могут противоречить интересам частных лиц.[54]
По условиям общественного договора суверенитет принадлежит народу. Смысл всех предшествующих рассуждений Руссо о договоре заключался именно в том, чтобы обосновать народный суверенитет как основополагающий принцип республиканского строя. Эта идея вместе с принципами равенства и свободы составляет ядро его политической программы.
Суверенитет народа проявляется в осуществлении им законодательной власти. Вступая в полемику с идеологами либеральной буржуазии, Руссо доказывал, что политическая свобода возможна лишь в том государстве, где законодательствует народ. Свобода, по определению Руссо, состоит в том, чтобы граждане находились под защитой законов и сами их принимали. Исходя из этого, он формулирует и определение закона. «Всякий закон, если народ не утвердил его непосредственно сам, недействителен; это вообще не закон».
Механизм выявления интересов суверенного народа Руссо раскрывает с помощью понятия общей воли. В связи с этим он проводит различие между общей волей и волей всех. Согласно разъяснениям мыслителя, воля всех представляет собой лишь простую сумму частных интересов, тогда как общая воля образуется путем вычитания из этой суммы тех интересов, которые уничтожают друг друга. Иными словами, общая воля – это своеобразный центр (точка) пересечения волеизъявлений граждан.
За арифметическими расчетами у Руссо стоит кардинальная политическая проблема, а именно, проблема согласования противоречащих между собой интересов (индивидов, сословий и общества в целом). В «Общественном договоре» предложено следующее решение этой проблемы: если законы будут выражением общей воли, то правительственным органам не придется согласовывать частные и общественные интересы. Участие всех граждан в законодательной власти исключает принятие решений, которые нанесли бы ущерб отдельным лицам. «Подданные не нуждаются в гарантии против суверенной власти, ибо невозможно предположить, чтобы организм захотел вредить всем своим членам». При народном суверенитете соответственно отпадает необходимость в том, чтобы верховная власть была ограничена естественными правами индивида. Ее границами служит общее соглашение граждан.
Руссо отказывает философам в праве диктовать народу, что есть благо. Общее благо как цель государства, по его убеждению, может быть выявлено только большинством голосов. «Общая воля всегда права», – утверждал мыслитель. Народ не ошибается относительно своих интересов, он просто не умеет их правильно выразить, сопоставить различные мнения и т. п. Задача политики, следовательно, состоит не в том, чтобы просвещать народ, а в том, чтобы научить граждан ясно и точно излагать свою мысль. В связи с этим на первых порах, при переходе к новому строю, потребуется мудрый законодатель, которому предстоит раскрыть народу его же Собственные интересы и подготовить граждан к осуществлению суверенной власти.[55]
Народный суверенитет имеет, согласно учению Руссо, два признака – он неотчуждаем и неделим. Провозглашая неотчуждаемость суверенитета, автор «Общественного договора» отрицает представительную форму правления и высказывается за осуществление законодательных полномочий самим народом, всем взрослым мужским населением государства. Верховенство народа проявляется также в том, что он не связан предшествующими законами и в любой момент вправе, изменить даже условия первоначального договора.
Подчеркивая неделимость суверенитета, Руссо выступил против доктрины разделения властей. Народоправство, считал он, исключает необходимость в разделении государственной власти как гарантии политической свободы. Для того чтобы избежать произвола и беззакония, достаточно, во-первых, разграничить компетенцию законодательных и исполнительных органов (законодатель не должен, например, выносить решения в отношении отдельных граждан, как в Древних Афинах, поскольку это компетенция правительства) и, во-вторых, подчинить исполнительную власть суверену. Системе разделения властей Руссо противопоставил идею разграничения функций органов государства.
При народовластии возможна только одна форма правления – республика, тогда как форма организации правительства может быть различной – монархией, аристократией или демократией, в зависимости, от числа лиц, участвующих в управлении. Как отмечал Руссо, в условиях народовластия «даже монархия становится республикой». В «Общественном договоре», таким образом, прерогативы монарха сведены к обязанностям главы кабинета.
Разделяя мнение большинства философов XVIII в., Руссо полагал, что республиканский строй возможен лишь в государствах с небольшой территорией. Прообразом народовластия для него служили плебисциты в Римской республике, а также коммунальное самоуправление в кантонах Швейцарии.
Центр тяжести в политической доктрине Руссо перенесен на проблемы социальной природы власти и ее принадлежности народу. С этим связана и другая особенность его теории: в ней нет детального проекта организации идеального строя. В «Общественном договоре» Руссо стремился обосновать лишь общие начала «свободной республики». Он подчеркивал, что конкретные формы и методы осуществления власти следует определять применительно к каждой отдельной стране, с учетом ее размеров, прошлого и т. п. Принципы такого подхода он изложил в проектах конституции для Польши и Корсики.
Эгалитаристский характер воззрений Руссо наиболее ярко проявился в требовании имущественного равенства. Руссо осознавал, что политическое равенство граждан нельзя обеспечить, пока сохраняется общественное неравенство. Однако как идеолог крестьянства он был противником обобществления частной собственности. Решение проблемы философ видел в том, чтобы уравнять имущественное положение граждан. Последние, как ему представлялось, должны обладать более или менее равным достатком. Руссо считал, что такой порядок вполне осуществим при сохранении частной собственности мелких размеров, основанной на индивидуальном труде.
Политическая концепция Руссо оказала громадное воздействие как на общественное сознание, так и на развитие событий в период Великой французской революции. Авторитет Руссо был настолько высок, что к его идеям обращались представители самых разных течений, начиная от умеренных конституционалистов вплоть до сторонников коммунизма.
Идеи Руссо сыграли важную роль в последующем развитии теоретических представлений о государстве и праве. Его социальная доктрина, по признанию И. Канта и Г. Гегеля, послужила одним из главных теоретических источников немецкой философии конца XVIII – начала XIX в. Разработанная им программа перехода к справедливому обществу путем коренной перестройки государственной власти легла в основу идеологии политического радикализма. Оформление взглядов Руссо в теоретическую доктрину явилось, с этой точки зрения, поворотным событием в истории общественно-политической мысли XVIII в.

3. СРАВНИТЕЛЬНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ПОЛИТИКО-ПРАВОВЫХ УЧЕНИЙ СТРАН ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ В ЭПОХУ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Проблема человека занимает одно из центральных мест в философии французского Просвещения. Решалась она преимущественно с позиций открытого материализма (Ламетри, Дидро, Гельвеций, Гольбах) или же с позиций деизма, точнее деистской формы материалистической философии (Вольтер, Руссо).
Свое понимание человека французские материалисты противопоставляли религиозно-философской антропологии, решительно отвергали дуалистическую трактовку природы человека как сочетания телесной, материальной субстанции и нематериальной, бессмертной души. Что касается философов-деистов, то Руссо, например, допускал бессмертие души и загробное воздаяние, тогда как Вольтер отрицал, что душа бессмертна, а по поводу того, возможна ли «божественная справедливость» в загробной жизни, предпочитал хранить «благоговейное молчание». [56]
В истолковании человеческой природы Вольтер выступил противником Паскаля, отвергая не только его дуализм, но и главную мысль философа, что человек – одно из наиболее слабых и ничтожных существ в природе, своего рода «мыслящий тростник». Люди не так жалки и не так злы, как полагал Паскаль, подчеркивает Вольтер. Идее же Паскаля об одиночестве и заброшенности людей он противопоставляет свой тезис о человеке как общественном существе, стремящемся к образованию «культурных сообществ». Не приемлет Вольтер и паскалевское осуждение человеческих страстей, эгоизма. «Любовь к себе», другие влечения и страсти являются, согласно Вольтеру, первопричиной всех человеческих деяний, тем импульсом, который объединяет людей, приводит к образованию процветающих городов и великих государств.
Стремление к последовательно материалистическому решению проблемы человека получило яркое выражение в сочинениях Ламетри, Дидро и Гельвеция, извлечения из которых публикуются в настоящем издании. Лейтмотивом их философской антропологии является положение о материальном единстве человека, теснейшей зависимости «способностей души», всех психических процессов, начиная с ощущения и кончая мышлением, от нервной системы и мозга, от состояний «телесной субстанции». В соответствии с такой точкой зрения смерть тела рассматривалась как причина прекращения всей психической деятельности человека, как естественное и закономерное завершение земной жизни, единственно возможной и реальной.
Материалистическое решение психофизической проблемы, отвергавшее теологический спиритуализм и религиозно-философский дуализм, отличалось вместе с тем механицизмом. Более всего он выступает в сочинении Ламетри «Человек – машина». Однако механицизм французских материалистов не следует трактовать буквально, упрощать их воззрения на человека. Последний понимался не как обычный механизм или машина, а как инструмент природы, наделенный способностью ощущать, чувствовать и мыслить. Поэтому особый интерес проявляли философы-материалисты к физиологии, к изучению нервной системы и мозга как материального субстрата психики.
В еще большей степени, чем Вольтер, французские материалисты подчеркивали чувственно-эмоциональную природу человека, роль личного интереса в деятельности людей. Особенно характерно это для Гельвеция. «Чувственные впечатления, себялюбие, наслаждение и правильно понятый личный интерес, писал Маркс о Гельвеции, – составляют основу всей морали. Но было бы ошибкой считать, что человек Гельвеция – это закоренелый эгоист и себялюбец. Ведь речь шла у него о «правильно понятом личном интересе», который предполагает разумное сочетание интереса отдельной личности, или «частного интереса», с интересом общества, или «общественным интересом».[57] Подобный «разумный эгоизм» вовсе не исключал стремления человека к «общему благу», к «общественному счастью». Таким образом, «эгоистическая мораль» французских материалистов XVIII в., как нередко ее именуют, не только не была чужда. общечеловеческим нравственным ценностям, а напротив, предполагала гуманизацию межличностных отношений.