Контрольная работа на тему Культура личности и культура общества
Работа добавлена на сайт bukvasha.net: 2014-07-02Поможем написать учебную работу
Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
от 25%
Подписываем
договор
Государственный комитет по рыболовству РФ
АСТРАХАНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТЕХНИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ
Институт Экономики
КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА
По дисциплине: «Культурология»
Тема: «КУЛЬТУРА ЛИЧНОСТИ И КУЛЬТУРА ОБЩЕСТВА»
Выполнил:
Студент группыЗФЭ-88
Серега
Проверил:
Д.Э.Н, О.К.
КУЛЬТУРА ЛИЧНОСТИ И КУЛЬТУРА ОБЩЕСТВА
Когда мы говорим «культура», мы можем подразумевать под этим понятием разные объемы: говорят о культуре национальной, о культуре исторически сложившегося общества, о культуре разных групп в нем, наконец, о культуре личности. Это последнее понятие и является ключевым для понимания культурных процессов. Следует твердо уяснить, что о реальной целостности культуры можно говорить только по отношению к конкретной личности. Личность, есть основной носитель культуры. Все более крупные культурные объединения (культура общества, нации, региона и т.п.) являются производными от культуры личности. При этом, как легко понять, с увеличением объема культуры возрастает степень ее внутренней разнородности, а при научном ее рассмотрении усиливается степень абстрактности основных понятий и ценностей. Иными словами, чем большее количество отдельных личностей входит в данное культурное объединение, тем менее цельным является это объединение и тем более условны выделяемые в нем свойства.
Так, когда мы говорим о небольшой группе единомышленников (например, о Северном обществе декабристов в России начала XIX в.), то здесь для каждого из участников можно выделить более или менее общие ценности, то есть культура еще достаточно монолитна, хотя, разумеется, уже и здесь у каждого — все-таки своя система ценностей, в чем-то совпадающая, а в чем-то расходящаяся с ценностной системой остальных. Немного более крупное культурное объединение (например, декабризм в целом) обнаружит большую внутреннюю разнородность (в нашем примере — достаточно серьезные расхождения ценностных систем Южного и Северного обществ), хотя и общие свойства сохраняются. Еще более крупная общность (скажем, вся демократическая дворянская культура) поднимает нас еще на одну ступень абстракции, внутренних противоречий становится еще больше и т.д., вплоть до русской национальной культуры начала XIX в., в которой общие свойства уже прослеживаются лишь на самой высокой степени абстракции. Сказанное подтверждает исходную посылку о том, что реальной целостностью обладает лишь индивидуально-личностная культура.
Однако в своей исторической основе культура есть дело общественное, и личность волей-неволей вступает в определенные отношения с различными социокультурными структурами. При этом закономерность исторического развития культуры состоит в том, что со временем культура личности начинает играть все более важную роль и все более индивидуализируется. Так, если на заре культурного бытия человечества для всех членов данного сообщества (рода, племени, семьи и т.п.) существовала приблизительно одна и та же система ценностей, то для новейшего времени такая ситуация просто немыслима, а монолитные культурные структуры существуют лишь как исключения.
Правда, вторая половина XX в. обнаружила и прямо противоположную тенденцию культурного развития: в постиндустриальном обществе личность все более нивелируется. Но эта тенденция пока еще остается не главной, а каково будет дальнейшее развитие культуры, какая закономерность в нем возобладает — пока неясно.
По своему культурологическому статусу общество представляет собой конгломерат различных «субкультур», то есть ценностных систем, которые могут находиться друг с другом в самых разных отношениях. Иногда культуры существуют как взаимно изолированные — например, культура аристократии и культура крестьянская в России XIX в., когда барин и мужик не столько противостояли друг другу в культурном отношении, сколько ничего не знали друг о друге в этом смысле и поэтому друг друга не понимали, что не раз отмечалось в русской литературе, особенно в творчестве Л.Толстого, А.Чехова, И.Бунина. В иных случаях между культурами в системе общества существуют отношения, так сказать, соседства, как, например, между столичным и провинциальным дворянством в том же XIX в.: они имели сходные ценностные системы, между ними не было ни фатального непонимания, ни сколько-нибудь значимой конфронтации, но и тождественными их не назовешь — и та и другая культурная общность имели определенный процент ценностей, не понятных или не значимых для «соседа» (хороший пример сказанному — изображение дворянства той и другой культурной группы в романе Пушкина «Евгений Онегин»). Наконец, между внутренними культурами в обществе возможны отношения большей или меньшей конфликтности — от достаточно пассивного неприятия (аристократ Павел Петрович Кирсанов и плебей Базаров в романе Тургенева «Отцы и дети») до активной конфронтации, связанной с желанием уничтожить враждебную культуру не только интеллектуально и эмоционально, но и физически (например, взаимоотношения русских революционеров от Радищева до Ленина с правящей элитой царизма. Заметим, кстати, что это противоречие носило не только политический, но и культурологический характер).
Не всегда, но нередко можно, несмотря на культурную разнородность общества, определить некоторые ценности, характерные для данного социума в целом, — во всяком случае, для подавляющего большинства его членов. Так, для средневековой Европы — это Бог и церковь, для США XX в. — бизнес и чувство абсолютного национально-государственного превосходства, для Японии вплоть до второй мировой войны — безусловный монархизм, связанный с верой в божественную сущность императора, для Китая 60-х гг. — идеи «культурной революции» и безусловный авторитет Мао и т.д.
Отдельные субкультуры в системе общества часто могут идейно самоопределяться и организовываться. В этих случаях возникают более или менее оформленные культурные структуры, которые в зависимости от их объема и некоторых других свойств можно назвать «кружками» и «партиями» (особо оговорив при этом, что данные термины употребляются здесь не в политическом, а в сугубо культурологическом смысле). Под «кружками» будем понимать относительно узкий и исторически локальный союз единомышленников, объединенных общей и достаточно конкретной системой ценностей. (Часто в кружках действует еще один объединяющий момент — личная дружба.) Примерами кружков могут быть упоминавшиеся выше декабристы, группа «Освобождение труда» в России, литературные течения символизма, футуризма и т.п., философская школа экзистенциализма, даже «мафиозные» структуры и пр. Из перечня видно, что ценности, вокруг которых складываются кружки, могут носить самый разный характер — политический, эстетический, философский и т.п. Кружки обыкновенно недолговечны; они либо распадаются (по причинам смерти участников, внутренних разногласий, исторической нестойкости ценностей и идеалов и др.), либо — реже — перерастают в партии («Освобождение труда» — «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» — РСДРП). Однако на протяжении своего существования культура кружка является достаточно стабильной.
«Партии» — гораздо более широкие культурные объединения, складывающиеся на основе достаточно широкой и в большой мере абстрактной системы ценностей, обыкновенно зафиксированной в программе или манифесте. Члены партии в большинстве не знают своих соратников лично; внутренняя неоднородность партии на порядок выше, чем у кружка. Член партии разделяет со своими единомышленниками лишь самые общие лозунги и стоящие за ними ценности, в остальном же ценностные системы отдельных личностей, входящих в партию, могут быть весьма разнообразны. Партии обыкновенно возникают в ответ на какую-нибудь важную общественную потребность (хорошие примеры тому — лютеранство в религии, социал-демократическое движение в политике, романтизм в искусстве), и поэтому они исторически более устойчивы и не распадаются так скоро, как кружки. Но в, то, же время культура партий внутренне менее стабильна, партии часто делятся на фракции, внутренне перерождаются, корректируют свои ценностные системы в зависимости от исторической ситуации и т.д.
Особо следует рассмотреть вопрос о национальной культуре, тем более что в теоретических работах марксистско-ленинской ориентации эта проблема освещалась, мягко говоря, несколько однобоко. В них, так или иначе, повторялся и развивался ленинский тезис о «двух культурах» в составе каждой национальной культуры: культуры демократической и реакционной (статья «От какого наследства мы отказываемся?»). Скажем сразу, что у этой теории есть как сильные, так и слабые стороны. Лениным было верно подмечено то обстоятельство, что культура общества всегда внутренне неоднородна и часто противоречива. Слабой же стороной ленинской теории было то, что она фактически уничтожала понятие национальной культуры и вообще заменяла национальные категории категориями классовыми, что в целом характерно для марксизма: вспомним знаменитое «У пролетариата нет отечества», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», теорию превращения войны империалистической (то есть межнациональной) в войну гражданскую (то есть классовую) и т.п.
На самом же деле национальная культура, несомненно, существует, это очевидно без всяких теорий, из личного повседневного опыта. Существуют, следовательно, такие ценности, которые объединяют в рамках единой культуры мужика и барина, аристократа и пролетария, бедного и богатого, — словом, всех людей данной национальности, данного этноса (кроме, разумеется, ничтожного числа принципиальных космополитов). Если бы этого не было, то не было бы и возможности, например, отечественных войн. Вспомним, как великий реалист Л.Н.Толстой в «Войне и мире» изобразил единый патриотический порыв русского народа, в котором соединились мужик Тихон Щербатый и дворянин Петя Ростов, простые солдаты и «наш князь» Андрей Болконский, фельдмаршал Кутузов и смоленский купец Ферапонтов, сжегший свою лавку со всем товаром, лишь бы ничего не досталось французам (поступил ведь против своих классовых интересов!). Не говорим уж подробно о Великой Отечественной войне, вспомним лишь одну маленькую, но выразительную деталь: привычный эпиграф к любой газете «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» был в те годы заменен на другой: «За нашу советскую Родину!»
Но не только в экстремальных ситуациях проявляется единая национальная культура. В результате исторического развития, иногда многовекового, складывается так называемый менталитет, то есть способ думать о жизни, национальная концепция мира и человека в мире, и тут уж не спутаешь англичанина с китайцем. Очень хорошо сказал об этом Пушкин: «Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу. Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию» (статья «О народности в литературе»).
Именно национальная культура является хранительницей традиции и формирует тип культурной личности, начиная с самых первых шагов человека. Ценности (в том числе, между прочим, и общечеловеческие) входят в сознание личности не иначе как ценности данной национальной культуры. Можно сказать, что сам по себе национальный уклад играет решающую роль в воспитании человека, и прежде всего в детские и отроческие годы. Вспомним в этой связи двух замечательных героинь русской классической литературы — Татьяну Ларину и Наташу Ростову. О первой Пушкин замечает, что она была «русская душою» и добавляет в скобках: «(Сама не зная почему)». А, в самом деле, почему, коль скоро на ее воспитание решающее влияние оказывали, видимо, французские и английские сентиментальные романы? Но повседневный уклад жизни, очевидно, влияет сильнее, и русской Татьяну сделало то, что роднило ее с любым русским человеком, будь он дворянин или крестьянин: «Татьяна верила преданьям/ Простонародной старины...»
Наташа Ростова в этом смысле повторяет героиню «Евгения Онегина»: она тоже «русская душою, сама не зная почему», и вот что говорит об этой национальной основе характера Толстой: «Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, — этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые раs dе сhâ1е давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять все то, что было в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке».
Особый менталитет, особые представления о мире и человеке, своя система ценностей — все это ведет к тому, что складывается определенный национальный образ жизни, устойчивый порядок бытия, к которому человек приобщается с младенчества и который потом передает детям и внукам. О категории «образ жизни» мы будем подробно говорить позже, пока лишь заметим, что, несмотря на некоторое размывание национального культурно-бытового уклада, образ жизни остается преимущественно национальным.
Если национальная культура с присущим ей менталитетом, образом жизни и т.д. — не фикция, а реальность, то не фикция и национальный характер. Это подтверждают и многочисленные анекдоты на национальную тему, не теряющие свою актуальность и популярность; и широко распространенные как в быту, так и в литературе характеристики «типичный англичанин», «настоящий француз» и т.п.
Существуют также определенные стереотипы в характеристиках национального характера и менталитета, некоторые ключевые для каждой нации категории мышления и поведения: для француза это любовь, изящество и «здравый смысл», для немца — порядок и дисциплина, для итальянцев — легкомыслие, артистизм и художественные наклонности, для англичанина — джентльменство, традиционализм и некоторая экстравагантность, ирландец — драчун и забияка, русский — широкая натура, еврей занимается «гешефтом», американец — подвижен и деятелен, а индус — созерцательно-неподвижен и т.п. Возможно, данные стереотипы свойственны далеко не всем представителям той или иной нации (особенно в наше время, во многом стирающем национальные различия), но некоторое рациональное зерно в них, безусловно, есть.
Национальная тематика занимает важное место в художественной и художественно-публицистической литературе. Так, еще в XIX в. выяснение сущностных черт русского национального характера в сравнении с другими нациями было характерно едва ли не для всех наших великих писателей: Пушкина («Клеветникам России», «Капитанская дочка», отчасти «Евгений Онегин»), Гоголя («Мертвые души», «Тарас Бульба»), Лескова («Железная воля»), Достоевского (особенно романы «Бесы» и «Братья Карамазовы»), Толстого («Война и мир»), Салтыкова-Щедрина («За рубежом», «История одного города»), Чехова («Глупый француз», «Тина», «Перекати-поле»). В отечественной литературе XX в. проблема русского национального характера, естественно, получила очень широкое развитие в связи с Великой Отечественной войной; русский характер противопоставлялся немецкому в произведениях А.Н.Толстого («Русский характер», «Русский и немец», «Разгневанная Россия» и др.), К.Симонова («Если дорог тебе твой дом...» и др.), А.Т.Твардовского («Василий Теркин», «Зима на фронте», «Родина и чужбина» и др.), А.Платонова («Неодушевленный враг») и многих других наших писателей. Для XX в. характерны попытки уяснить особенности того или иного национального характера и на «мирном» материале появляются произведения, которые можно было бы назвать «художественно-этнографическими»: «Некий месье Бло» французского писателя П.Даниноса, «Закон Паркинсона» С.Н.Паркинсона, «Ветка сакуры. Корни дуба» В.В.Овчинникова, «Уроки Армении. Путешествие в небольшую страну», «Выбор натуры. Грузинский альбом» А.Битова и др.
Итак, национальный характер — это, безусловно, культурологическая реальность. Другое дело, что его сущность может определяться разными людьми не всегда одинаково, и в понимании, например, русского национального характера Твардовский не сойдется с Достоевским, а Солоухин с Гоголем. Однако есть и что-то общее в таких национальных типах, как Тарас Бульба Гоголя, Тихон Щербатый Л.Толстого, Василий Теркин Твардовского и т.п. Все это делает проблему национального характера очень непростой, но особенно по нашим временам чрезвычайно важной.
Едва ли не самым мощным фактором сохранения национальной культурной традиции является язык. Его значение далеко выходит за пределы коммуникативной функции. Для культурологии, в частности, важно эстетическое значение языка и его способность опредмечивать национальный менталитет (один частный пример: ни в каком из национальных языков нет адекватного эквивалента русским словам «авось» и «ничего!»). Приведем в этой связи без комментариев два рассуждения о культурологической специфике национальных языков: так, по мысли Ломоносова, русский язык сочетает в себе «великолепие испанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка» («Грамматика»). Вторая цитата — из «Мертвых душ» Гоголя: «...всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей души, своей яркой особенности и других даров Бога, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выражении его часть собственного своего характера. Сердцеведением и мудрым познанием жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное, умнохудощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово».
Наряду с понятием национальной культуры существует еще понятие культуры региональной — славянской, арабской, романской и шире — культуры европейской, азиатской, латиноамериканской и т.п. К региональной культуре в принципе применимы многие рассуждения о культуре национальной, но, естественно, степень абстракции будет здесь еще на порядок выше. АСТРАХАНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТЕХНИЧЕСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ
Институт Экономики
КОНТРОЛЬНАЯ РАБОТА
По дисциплине: «Культурология»
Тема: «КУЛЬТУРА ЛИЧНОСТИ И КУЛЬТУРА ОБЩЕСТВА»
Выполнил:
Студент группыЗФЭ-88
Серега
Проверил:
Д.Э.Н, О.К.
КУЛЬТУРА ЛИЧНОСТИ И КУЛЬТУРА ОБЩЕСТВА
Когда мы говорим «культура», мы можем подразумевать под этим понятием разные объемы: говорят о культуре национальной, о культуре исторически сложившегося общества, о культуре разных групп в нем, наконец, о культуре личности. Это последнее понятие и является ключевым для понимания культурных процессов. Следует твердо уяснить, что о реальной целостности культуры можно говорить только по отношению к конкретной личности. Личность, есть основной носитель культуры. Все более крупные культурные объединения (культура общества, нации, региона и т.п.) являются производными от культуры личности. При этом, как легко понять, с увеличением объема культуры возрастает степень ее внутренней разнородности, а при научном ее рассмотрении усиливается степень абстрактности основных понятий и ценностей. Иными словами, чем большее количество отдельных личностей входит в данное культурное объединение, тем менее цельным является это объединение и тем более условны выделяемые в нем свойства.
Так, когда мы говорим о небольшой группе единомышленников (например, о Северном обществе декабристов в России начала XIX в.), то здесь для каждого из участников можно выделить более или менее общие ценности, то есть культура еще достаточно монолитна, хотя, разумеется, уже и здесь у каждого — все-таки своя система ценностей, в чем-то совпадающая, а в чем-то расходящаяся с ценностной системой остальных. Немного более крупное культурное объединение (например, декабризм в целом) обнаружит большую внутреннюю разнородность (в нашем примере — достаточно серьезные расхождения ценностных систем Южного и Северного обществ), хотя и общие свойства сохраняются. Еще более крупная общность (скажем, вся демократическая дворянская культура) поднимает нас еще на одну ступень абстракции, внутренних противоречий становится еще больше и т.д., вплоть до русской национальной культуры начала XIX в., в которой общие свойства уже прослеживаются лишь на самой высокой степени абстракции. Сказанное подтверждает исходную посылку о том, что реальной целостностью обладает лишь индивидуально-личностная культура.
Однако в своей исторической основе культура есть дело общественное, и личность волей-неволей вступает в определенные отношения с различными социокультурными структурами. При этом закономерность исторического развития культуры состоит в том, что со временем культура личности начинает играть все более важную роль и все более индивидуализируется. Так, если на заре культурного бытия человечества для всех членов данного сообщества (рода, племени, семьи и т.п.) существовала приблизительно одна и та же система ценностей, то для новейшего времени такая ситуация просто немыслима, а монолитные культурные структуры существуют лишь как исключения.
Правда, вторая половина XX в. обнаружила и прямо противоположную тенденцию культурного развития: в постиндустриальном обществе личность все более нивелируется. Но эта тенденция пока еще остается не главной, а каково будет дальнейшее развитие культуры, какая закономерность в нем возобладает — пока неясно.
По своему культурологическому статусу общество представляет собой конгломерат различных «субкультур», то есть ценностных систем, которые могут находиться друг с другом в самых разных отношениях. Иногда культуры существуют как взаимно изолированные — например, культура аристократии и культура крестьянская в России XIX в., когда барин и мужик не столько противостояли друг другу в культурном отношении, сколько ничего не знали друг о друге в этом смысле и поэтому друг друга не понимали, что не раз отмечалось в русской литературе, особенно в творчестве Л.Толстого, А.Чехова, И.Бунина. В иных случаях между культурами в системе общества существуют отношения, так сказать, соседства, как, например, между столичным и провинциальным дворянством в том же XIX в.: они имели сходные ценностные системы, между ними не было ни фатального непонимания, ни сколько-нибудь значимой конфронтации, но и тождественными их не назовешь — и та и другая культурная общность имели определенный процент ценностей, не понятных или не значимых для «соседа» (хороший пример сказанному — изображение дворянства той и другой культурной группы в романе Пушкина «Евгений Онегин»). Наконец, между внутренними культурами в обществе возможны отношения большей или меньшей конфликтности — от достаточно пассивного неприятия (аристократ Павел Петрович Кирсанов и плебей Базаров в романе Тургенева «Отцы и дети») до активной конфронтации, связанной с желанием уничтожить враждебную культуру не только интеллектуально и эмоционально, но и физически (например, взаимоотношения русских революционеров от Радищева до Ленина с правящей элитой царизма. Заметим, кстати, что это противоречие носило не только политический, но и культурологический характер).
Не всегда, но нередко можно, несмотря на культурную разнородность общества, определить некоторые ценности, характерные для данного социума в целом, — во всяком случае, для подавляющего большинства его членов. Так, для средневековой Европы — это Бог и церковь, для США XX в. — бизнес и чувство абсолютного национально-государственного превосходства, для Японии вплоть до второй мировой войны — безусловный монархизм, связанный с верой в божественную сущность императора, для Китая 60-х гг. — идеи «культурной революции» и безусловный авторитет Мао и т.д.
Отдельные субкультуры в системе общества часто могут идейно самоопределяться и организовываться. В этих случаях возникают более или менее оформленные культурные структуры, которые в зависимости от их объема и некоторых других свойств можно назвать «кружками» и «партиями» (особо оговорив при этом, что данные термины употребляются здесь не в политическом, а в сугубо культурологическом смысле). Под «кружками» будем понимать относительно узкий и исторически локальный союз единомышленников, объединенных общей и достаточно конкретной системой ценностей. (Часто в кружках действует еще один объединяющий момент — личная дружба.) Примерами кружков могут быть упоминавшиеся выше декабристы, группа «Освобождение труда» в России, литературные течения символизма, футуризма и т.п., философская школа экзистенциализма, даже «мафиозные» структуры и пр. Из перечня видно, что ценности, вокруг которых складываются кружки, могут носить самый разный характер — политический, эстетический, философский и т.п. Кружки обыкновенно недолговечны; они либо распадаются (по причинам смерти участников, внутренних разногласий, исторической нестойкости ценностей и идеалов и др.), либо — реже — перерастают в партии («Освобождение труда» — «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» — РСДРП). Однако на протяжении своего существования культура кружка является достаточно стабильной.
«Партии» — гораздо более широкие культурные объединения, складывающиеся на основе достаточно широкой и в большой мере абстрактной системы ценностей, обыкновенно зафиксированной в программе или манифесте. Члены партии в большинстве не знают своих соратников лично; внутренняя неоднородность партии на порядок выше, чем у кружка. Член партии разделяет со своими единомышленниками лишь самые общие лозунги и стоящие за ними ценности, в остальном же ценностные системы отдельных личностей, входящих в партию, могут быть весьма разнообразны. Партии обыкновенно возникают в ответ на какую-нибудь важную общественную потребность (хорошие примеры тому — лютеранство в религии, социал-демократическое движение в политике, романтизм в искусстве), и поэтому они исторически более устойчивы и не распадаются так скоро, как кружки. Но в, то, же время культура партий внутренне менее стабильна, партии часто делятся на фракции, внутренне перерождаются, корректируют свои ценностные системы в зависимости от исторической ситуации и т.д.
Особо следует рассмотреть вопрос о национальной культуре, тем более что в теоретических работах марксистско-ленинской ориентации эта проблема освещалась, мягко говоря, несколько однобоко. В них, так или иначе, повторялся и развивался ленинский тезис о «двух культурах» в составе каждой национальной культуры: культуры демократической и реакционной (статья «От какого наследства мы отказываемся?»). Скажем сразу, что у этой теории есть как сильные, так и слабые стороны. Лениным было верно подмечено то обстоятельство, что культура общества всегда внутренне неоднородна и часто противоречива. Слабой же стороной ленинской теории было то, что она фактически уничтожала понятие национальной культуры и вообще заменяла национальные категории категориями классовыми, что в целом характерно для марксизма: вспомним знаменитое «У пролетариата нет отечества», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», теорию превращения войны империалистической (то есть межнациональной) в войну гражданскую (то есть классовую) и т.п.
На самом же деле национальная культура, несомненно, существует, это очевидно без всяких теорий, из личного повседневного опыта. Существуют, следовательно, такие ценности, которые объединяют в рамках единой культуры мужика и барина, аристократа и пролетария, бедного и богатого, — словом, всех людей данной национальности, данного этноса (кроме, разумеется, ничтожного числа принципиальных космополитов). Если бы этого не было, то не было бы и возможности, например, отечественных войн. Вспомним, как великий реалист Л.Н.Толстой в «Войне и мире» изобразил единый патриотический порыв русского народа, в котором соединились мужик Тихон Щербатый и дворянин Петя Ростов, простые солдаты и «наш князь» Андрей Болконский, фельдмаршал Кутузов и смоленский купец Ферапонтов, сжегший свою лавку со всем товаром, лишь бы ничего не досталось французам (поступил ведь против своих классовых интересов!). Не говорим уж подробно о Великой Отечественной войне, вспомним лишь одну маленькую, но выразительную деталь: привычный эпиграф к любой газете «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» был в те годы заменен на другой: «За нашу советскую Родину!»
Но не только в экстремальных ситуациях проявляется единая национальная культура. В результате исторического развития, иногда многовекового, складывается так называемый менталитет, то есть способ думать о жизни, национальная концепция мира и человека в мире, и тут уж не спутаешь англичанина с китайцем. Очень хорошо сказал об этом Пушкин: «Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу. Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию» (статья «О народности в литературе»).
Именно национальная культура является хранительницей традиции и формирует тип культурной личности, начиная с самых первых шагов человека. Ценности (в том числе, между прочим, и общечеловеческие) входят в сознание личности не иначе как ценности данной национальной культуры. Можно сказать, что сам по себе национальный уклад играет решающую роль в воспитании человека, и прежде всего в детские и отроческие годы. Вспомним в этой связи двух замечательных героинь русской классической литературы — Татьяну Ларину и Наташу Ростову. О первой Пушкин замечает, что она была «русская душою» и добавляет в скобках: «(Сама не зная почему)». А, в самом деле, почему, коль скоро на ее воспитание решающее влияние оказывали, видимо, французские и английские сентиментальные романы? Но повседневный уклад жизни, очевидно, влияет сильнее, и русской Татьяну сделало то, что роднило ее с любым русским человеком, будь он дворянин или крестьянин: «Татьяна верила преданьям/ Простонародной старины...»
Наташа Ростова в этом смысле повторяет героиню «Евгения Онегина»: она тоже «русская душою, сама не зная почему», и вот что говорит об этой национальной основе характера Толстой: «Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, — этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые раs dе сhâ1е давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, не изучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и в бархате воспитанную графиню, которая умела понять все то, что было в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке».
Особый менталитет, особые представления о мире и человеке, своя система ценностей — все это ведет к тому, что складывается определенный национальный образ жизни, устойчивый порядок бытия, к которому человек приобщается с младенчества и который потом передает детям и внукам. О категории «образ жизни» мы будем подробно говорить позже, пока лишь заметим, что, несмотря на некоторое размывание национального культурно-бытового уклада, образ жизни остается преимущественно национальным.
Если национальная культура с присущим ей менталитетом, образом жизни и т.д. — не фикция, а реальность, то не фикция и национальный характер. Это подтверждают и многочисленные анекдоты на национальную тему, не теряющие свою актуальность и популярность; и широко распространенные как в быту, так и в литературе характеристики «типичный англичанин», «настоящий француз» и т.п.
Существуют также определенные стереотипы в характеристиках национального характера и менталитета, некоторые ключевые для каждой нации категории мышления и поведения: для француза это любовь, изящество и «здравый смысл», для немца — порядок и дисциплина, для итальянцев — легкомыслие, артистизм и художественные наклонности, для англичанина — джентльменство, традиционализм и некоторая экстравагантность, ирландец — драчун и забияка, русский — широкая натура, еврей занимается «гешефтом», американец — подвижен и деятелен, а индус — созерцательно-неподвижен и т.п. Возможно, данные стереотипы свойственны далеко не всем представителям той или иной нации (особенно в наше время, во многом стирающем национальные различия), но некоторое рациональное зерно в них, безусловно, есть.
Национальная тематика занимает важное место в художественной и художественно-публицистической литературе. Так, еще в XIX в. выяснение сущностных черт русского национального характера в сравнении с другими нациями было характерно едва ли не для всех наших великих писателей: Пушкина («Клеветникам России», «Капитанская дочка», отчасти «Евгений Онегин»), Гоголя («Мертвые души», «Тарас Бульба»), Лескова («Железная воля»), Достоевского (особенно романы «Бесы» и «Братья Карамазовы»), Толстого («Война и мир»), Салтыкова-Щедрина («За рубежом», «История одного города»), Чехова («Глупый француз», «Тина», «Перекати-поле»). В отечественной литературе XX в. проблема русского национального характера, естественно, получила очень широкое развитие в связи с Великой Отечественной войной; русский характер противопоставлялся немецкому в произведениях А.Н.Толстого («Русский характер», «Русский и немец», «Разгневанная Россия» и др.), К.Симонова («Если дорог тебе твой дом...» и др.), А.Т.Твардовского («Василий Теркин», «Зима на фронте», «Родина и чужбина» и др.), А.Платонова («Неодушевленный враг») и многих других наших писателей. Для XX в. характерны попытки уяснить особенности того или иного национального характера и на «мирном» материале появляются произведения, которые можно было бы назвать «художественно-этнографическими»: «Некий месье Бло» французского писателя П.Даниноса, «Закон Паркинсона» С.Н.Паркинсона, «Ветка сакуры. Корни дуба» В.В.Овчинникова, «Уроки Армении. Путешествие в небольшую страну», «Выбор натуры. Грузинский альбом» А.Битова и др.
Итак, национальный характер — это, безусловно, культурологическая реальность. Другое дело, что его сущность может определяться разными людьми не всегда одинаково, и в понимании, например, русского национального характера Твардовский не сойдется с Достоевским, а Солоухин с Гоголем. Однако есть и что-то общее в таких национальных типах, как Тарас Бульба Гоголя, Тихон Щербатый Л.Толстого, Василий Теркин Твардовского и т.п. Все это делает проблему национального характера очень непростой, но особенно по нашим временам чрезвычайно важной.
Едва ли не самым мощным фактором сохранения национальной культурной традиции является язык. Его значение далеко выходит за пределы коммуникативной функции. Для культурологии, в частности, важно эстетическое значение языка и его способность опредмечивать национальный менталитет (один частный пример: ни в каком из национальных языков нет адекватного эквивалента русским словам «авось» и «ничего!»). Приведем в этой связи без комментариев два рассуждения о культурологической специфике национальных языков: так, по мысли Ломоносова, русский язык сочетает в себе «великолепие испанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка» («Грамматика»). Вторая цитата — из «Мертвых душ» Гоголя: «...всякий народ, носящий в себе залог сил, полный творящих способностей души, своей яркой особенности и других даров Бога, своеобразно отличился каждый своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выражении его часть собственного своего характера. Сердцеведением и мудрым познанием жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное, умнохудощавое слово немец; но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово».
Хотя основной субъект культуры — это личность, но формирование культурного сознания происходит в обществе под влиянием социальных (в широком смысле) факторов. Механизмы формирования культуры и управления ею мы сейчас и рассмотрим.
Культура личности в системе той или иной общественной группы складывается в значительной мере стихийно: человек с детства подражает старшим, приучается выполнять определенные правила поведения, усваивает основополагающие для данной культуры понятия; короче — обретает ту ценностную систему, которая характерна для культуры данного социума. Этот процесс обеспечивает воспроизводство той или иной культуры, ее преемственность: так на протяжении веков складывалась, например, культура русского дворянского офицерства, культура русского крестьянства, и шире — русская культура в целом. (Разумеется, эти же процессы свойственны и любой другой национальной культуре.)
Но для того чтобы личность овладела культурой, необходимо достаточно последовательное воздействие на нее с самого раннего возраста. И здесь мы встречаемся с одним из важнейших феноменов культуры — с институтом воспитания. В разных социокультурных ситуациях процесс воспитания приобретает разные формы. Например, для стихийного складывания культуры, о котором мы только что говорили, характерно и стихийное воспитание: личность формируют не столько систематическим и рассчитанным воздействием, сколько конкретным примером, теми или иными замечаниями по разным поводам (например, учат снимать шапку, входя в церковь, или не перебивать старших, или без напоминаний выполнять свои обязанности по хозяйству и т.п.). Слушая разговоры старших (в которых обязательно сказывается и проявляется ценностная система, свойственная данной культуре), ребенок также обретает необходимые элементы культуры, и прежде всего ее основу — эмоционально-ценностную ориентацию. Разумеется, такое воспитание нельзя назвать совершенно бессознательным, ведь всякий воспитывающий так или иначе держит в уме тот набор культурно-психологических свойств, которые он хочет видеть в воспитаннике, но и вполне системным и целенаправленным его тоже не назовешь. Вспомним, например, воспитание юного Петруши Гринева в пушкинской «Капитанской дочке»: отец, в сущности, внушил ему лишь основополагающее правило: «Береги платье снову, а честь смолоду», — а все остальное воспитание передоверил учителю-французу, который гораздо более занимался пьянством и волокитством, чем образованием Петруши. Вообще в литературе очень много примеров подобного воспитания: у того же Пушкина это и семейство Лариных, и Евгений Онегин; у Гоголя — Чичиков, Манилов; у Тургенева — Рудин; у Гончарова — Обломов и т.п.
Отметим еще три особенности такого воспитания. Во-первых, оно распространяется, как правило, на ребенка, отрока, юношу или девушку, но не далее. Воспитывать взрослого человека обыкновенно уже нет ни необходимости, ни возможности. (Хотя и здесь бывают исключения: вспомним, например, Кабаниху из «Грозы» Островского — она постоянно воспитывает не только Катерину, но и Тихона, который уже далеко не мальчик.) Это обстоятельство может показаться очевидным и не требующим внимания, но, как мы увидим ниже, это не так.
Во-вторых, при такой системе воспитатель в большинстве случаев сознательно или бессознательно стремится сформировать культуру воспитанника по своему образу и подобию, то есть привить ему ту систему ценностей, которой живет он сам. Тоже, казалось бы, очевидная вещь, но опять-таки только на первый взгляд.
Наконец, третья особенность — воспитание ведется в интересах воспитанника. Цель такого воспитания — приготовить молодого человека к жизни, сделать так, чтобы он был по возможности счастлив и благополучен. Разумеется, объективно бывает нередко и так, что интересы воспитанника понимаются ложно, и спасибо он за такое воспитание, став взрослым, не скажет, но субъективные намерения чаще всего именно такие.
Как было сказано, процесс культурного формирования личности и соответствующего типа воспитания — процесс стихийный. Однако в обществе существует и система направленного формирования культуры и управления ею, что связано с наличием в нем основного культурного противоречия между правящей верхушкой и основной массой населения. Правящие структуры очень рано поняли необходимость контролировать культуру (то есть, в конечном счете, систему ценностей). Правящим структурам, безусловно, необходимо не только политическое и экономическое управление обществом, но и управление культурой хотя бы уже в силу того, что они составляют ничтожное меньшинство по сравнению с основной частью населения, и удержаться наверху могут, лишь манипулируя общественным мнением, то есть культурой в широком смысле слова. (Мы не касаемся сейчас материальных предпосылок устойчивости социальной иерархии — экономического могущества, вооруженных сил и т.п., так как это выходит за рамки культурологии. Отметим только, что одних материальных факторов недостаточно, необходимы еще и духовные, то есть, в конечном счете, культурные).
Для уточнения смысла понятий — два слова о том, что такое правящая верхушка. В концепции исторического материализма, к которой мы более всего привыкли, предполагалось, что правящая структура опирается на тот или иной класс и ей противопоставлен другой класс (система «угнетатели — угнетенные»), так что опасность для нее исходит именно от этого угнетенного класса. Теперь мы лучше и менее схематично представляем себе общественную структуру. Так, выяснилось, что правящая верхушка далеко не всегда опирается на какой-то класс и может существовать сама по себе (например, правящие структуры в СССР 70 — 80-х гг. вряд ли выражали интересы пролетариата и колхозного крестьянства или опирались на эти классы). Политические конфронтации тоже не носят строго классового характера (например, политическую жизнь России конца XVIII — середины XIX в. определяли противоречия между дворянскими группировками; движение «новых левых» во Франции 60-х гг. нашего века тоже не было классовым).
Для культурологии, однако, эти соображения представляются второстепенными. Главное же состоит в том, что правящие структуры, во-первых, вырабатывают официальную культуру, а во-вторых, активно внедряют ее в массы. Здесь проявляется воспитание второго рода: сознательное и направленное воздействие на отдельную личность и общество в целом, формирование ценностной системы и управление культурой. Для воспитания этого типа помимо системности и целенаправленности характерно следующее. Во-первых, оно не ограничивается лишь подрастающим поколением, хотя именно на него направлены основные усилия. Но правящие структуры должны постоянно держать под культурным контролем и взрослых, закрепляя в их сознании официальную систему ценностей. Во-вторых, система ценностей, из которых состоит официальная культура и которые внушаются населению, очень часто не совпадает с той ценностной системой, которой живут сами правители. Так, одной из бесспорных нравственных ценностей в СССР всегда считалась личная скромность, однако известный исторический деятель был весьма неравнодушен к правительственным и иным наградам; церковники, проповедующие бессребреничество и нестяжание, часто живут очень богато; официальная установка на трезвость в США во времена «сухого закона», разумеется, не лишала правительство и олигархию возможности пить виски в любом количестве и т.п. В этом плане воспитание такого рода можно назвать ханжеским и демагогическим.
Наконец, управление культурой при помощи различных механизмов воспитания ведется не в интересах «воспитанников», а только в интересах правящих структур — это ясно из всего сказанного.
Тот же тип воспитания мы наблюдаем не только в системе правящей верхушки, но и в системе оппозиционных по отношению к ней партий. Для этого оппозиция должна быть сознательной, опирающейся на определенную идеологию и достаточно хорошо организованной. Примером такой оппозиции могут служить некоторые партии в современной России. Как это ни парадоксально на первый взгляд, но в плане воспитания оппозиция ничем принципиальным не отличается от правящих структур — у нее только меньше материальных и иных возможностей воспитания, а цели, задачи, методы и организация в принципе те же самые. В этом есть своя логика — ведь каждая оппозиция стремится стать правящей структурой и часто ею становится. Наглядным примером могут служить государства с двухпартийной политической системой: Англия (виги и тори), США (республиканцы и демократы). Поэтому в дальнейшем мы для простоты будем говорить о правящих структурах и официальной культуре, подразумевая при этом, что сказанное в основном относится и к организованной оппозиции и ее системе ценностей.
Идеологически организованное культурное воспитание на практике представляет собой непрерывное давление официальной системы ценностей на систему ценностей основного субъекта культуры — отдельную личность, которая может либо пассивно принимать официальную культуру, либо более или менее осознанно противостоять ей — в основном в одиночку, реже в составе относительно небольших кружков. Противостояние в системе партий здесь не следует принимать в расчет по причине, указанной выше: культурное давление той или иной оппозиционной системы ценностей в принципе аналогично давлению правящей верхушки. Таким образом, основное противоречие в культуре общества — это противоречие между официальной культурой и культурой личности.
Разумеется, соотношение официальной и личностной культур в разные века и в разных обществах складывается по-разному. В одних случаях мы наблюдаем едва ли не стопроцентное приятие официальных культурных ценностей (европейское Средневековье, Китай эпохи «культурной революции»), в других — преобладание культурного сопротивления (Россия XIX в., современная культура стран Восточной Европы). Для новейшего времени (XIX—XX вв.) вообще характерно именно указанное выше противостояние, существенно определяющее культурное лицо эпохи. В то же время возрастает роль личности в системе культуры, а ее оппозиция культуре официальной становится все более значимой, осознанной и активной. Поэтому представляется необходимым подробно рассмотреть как способы культурного воздействия «верхов» на личность, так и способы культурной самозащиты, формы ответной личностной реакции.
Способы формирования культуры и управления ею «сверху» называются иначе культурными операторами. Они многочисленны и за многие века человеческой истории хорошо разработаны. Мы рассмотрим здесь лишь основные, без которых не обходится практически ни одна официальная культура.
Первым и самым естественным способом формирования культуры является пропаганда определенной системы ценностей всеми доступными формами и методами. Это, во-первых, пропаганда в чистом виде, пропаганда как форма идеологии. В СССР, например, она, осуществлялась через решения съездов и пленумов партии, через ее программу и устав. (Все это, между прочим, становилось как бы обязательным не только для членов КПСС, но и для всей массы населения, поскольку «народ и партия едины».) Для популяризации и внедрения официальной идеологии существовал целый институт пропагандистов и агитаторов. Огромную роль играли, конечно, средства массовой информации, находившиеся практически целиком под партийным контролем.
Во-вторых, к делу пропаганды определенной системы ценностей активно подключаются иные формы общественного сознания, на первый взгляд совершенно самостоятельные: религия, этика, искусство. Религия, как убедительно было показано еще Фейербахом, а затем материалистами марксистской ориентации, еще с незапамятных времен была тесно связана с правящими структурами: еще на заре человечества вождь и жрец обычно действовали рука об руку или даже совмещались в одном лице. Правда, истории известны и конфликты между светской и церковной властями, но в конечном итоге они, так или иначе приходили к соглашению либо дело кончалось сменой официальной религии. (Речь здесь идет, конечно, именно об официальной религии, господствовавшей в данном обществе; подавляемые же «иноверцы» играют прямо противоположную роль, составляя часть культурного резистанса, о котором речь ниже.)
Далее, к пропаганде официальных ценностей подключаются этика и мораль. Отчасти они, конечно, строятся на общечеловеческих нормах, но во многом утверждают именно официальную систему ценностей (как ближайший и доступный пример вспомним «Моральный кодекс строителя коммунизма»). Нередко используется взаимодействие моральных и религиозных норм — они взаимно усиливают друг друга.
Наконец, ценности официальной культуры репродуцирует искусство (особенно литература) — иногда явно продажное, но иногда и внутренне честное. Примеров здесь приводить не будем — их легко найти самостоятельно. Заметим только, что тенденциозность (или, как говорят на Западе, «ангажированность») искусства не исключают его художественности, чему примеры — творчество Маяковского, Эйзенштейна, Вучетича и многих других. Но конечно, нередок и противоположный вариант, когда ангажированное искусство превращается в факт массовой культуры.
Для выполнения задач пропаганды во всех ее формах и методах необходима соответствующая прослойка творческой интеллигенции, воспитание которой «верхи» обыкновенно стараются взять под контроль с помощью средних и высших учебных заведений, различных творческих союзов и организаций и т.п. Однако здесь часто случаются и неудачи: интеллигенция — прослойка капризная и очень дорожащая своей творческой самостоятельностью.
Второй важнейший культурный оператор, тесно связанный с пропагандой, — это борьба правящих кругов с диссидентами («инакомыслящими»), которые всегда в большей или меньшей мере наличествуют в общественной культуре. В зависимости от исторических условий и степени либеральности борьба эта принимает разные формы, но имеет место всегда. Самым либеральным, но в, то, же время вполне действенным способом является создание в обществе атмосферы нетерпимости к диссидентам. Если это удается, то эффект бывает оптимальным: с диссидентами борется уже как бы вся масса населения, а правящие структуры лишь выполняют волю народа. В этом случае нет недостатка в платных и добровольных осведомителях, линчевателях и т.д. Примером такого успешного формирования общественного мнения может служить антикоммунистическая «охота на ведьм» в США периода «холодной войны», практика «запретов на профессии» для членов компартии в ФРГ и т.п.
Другой естественный способ подавления диссидентской культуры — насильственная изоляция диссидентов от общества. Здесь культурный оператор принимает различные, более или менее жесткие формы. Можно просто лишить потенциального диссидента аудитории (не печатать литературных произведений, запретить концерты, выставки, использовать финансовый нажим и т.п.). Здесь правящим структурам обыкновенно помогает закон: за хранение и тем более распространение всякой «нелегальщины» предусматриваются соответствующие санкции, чему, к сожалению, примером служит Россия во все, пожалуй, века ее существования. Еще более жесткие формы — ссылки, высылки, тюремное заключение, лишение гражданства и т.п., чего в новейшее время много примеров в разных странах.
Изощренным способом борьбы с диссидентами является их принудительное лечение в психиатрических больницах, по существу представляющее собой форму лишения свободы.
Наконец, наиболее жестокой формой данного оператора является физическое уничтожение — иногда вполне легальное и «законное» (казнь Сократа, аутодафе инквизиции, революционный террор), иногда же замаскированное под несчастный случай уголовное преступление и т.п.
Еще один культурный оператор, известный с древности, — создание авторитета. Авторитетом может быть реальная или вымышленная личность; суть авторитета состоит в его непререкаемости. Если авторитетная личность высказалась по той или иной проблеме, то все противоречащие или несовпадающие мнения не только не принимаются во внимание, но и прямо рассматриваются как кощунство; как говорил по этому поводу Твардовский, «и что не так, скажи, что так». Создание авторитета требует значительных и целенаправленных усилий, подключения средств пропаганды и агитации и т.п. В процессе создания авторитета личность очищается от недостатков, становится в сознании массы непогрешимой. В ценности, утверждаемые авторитетом, можно верить слепо, без сомнений, безоглядно: авторитет не ошибается, в этом состоит его сущность. Примерами авторитетов могут служить разные исторические личности: от племенных вождей до папы римского, от средневековых монархов до политических вождей XX в.
На ранних стадиях развития культуры авторитетом обыкновенно становился человек, сильный как в физическом, так и в моральном отношении — вождь или жрец. (Авторитет последнего обыкновенно создавался рядом благоприятных для него совпадений.) В дальнейшем на создание авторитета реальной личности уже целенаправленно работали — например, в эпоху римских императоров, которые, в конце концов, пришли к самообожествлению как средству укрепления авторитета. Очень заботилось о создании авторитета католичество, довольно рано принявшее догмат о непогрешимости папы. И в более поздние эпохи создание авторитета было одной из главных задач официальной культуры.
Особой разновидностью авторитета является кумир — обыкновенно это вымышленная личность, начиная от богов всякого рода до литературных и кинематографических героев. Кумир также очищен от недостатков, но он утверждает необходимые социальной культуре ценности не авторитетным словом, не проповедью, а поведением, делом. Неотразимое обаяние — вечная форма кумира, содержание же может меняться в зависимости от конкретных культурных потребностей. Особо важную роль кумиры стали играть с появлением кинематографа, прежде всего в США и в несколько меньшей степени в Европе.
Еще один традиционный оператор культуры — демагогия (в дословном переводе с древнегреческого демагог — водитель, предводитель, вождь народа). Сущность демагогии состоит в сознательном обмане масс и отдельных личностей при помощи внешне убедительной, но внутренне несостоятельной системы аргументов. Сила демагогии в том, что она логически (иногда, впрочем, место логики занимает софистика) и теоретически неопровержима, а соотнести демагогические идеи и лозунги с реальностью представляется затруднительным. В арсенале демагогии есть такие приемы, как ссылка на авторитет, казуистика, передергивание фактов, избирательное цитирование и пр. До масс демагогия доходит в большинстве случаев в виде лозунгов и призывов. Например, в США это лозунг «общества равных возможностей», в котором якобы любой нищий может стать миллионером; в гитлеровской Германии — лозунг превосходства «арийской расы» и призыв завоевать для нее «жизненное пространство» и т.п.
Наконец, коснемся еще одного культурного оператора, который появился сравнительно недавно (примерно во второй половине XIX в.), но в современную эпоху стал очень мощным и очень важным. Имеется в виду создание и поощрение «верхами» так называемой массовой культуры. Массовая культура в основном проявляется в области искусства (особенно — литературы), но может существовать и в форме публицистики, идеологии, религии, а также и в формах организации быта (например, в индустрии игрушек или аттракционов). Для массовой культуры характерны, прежде всего, общедоступность, связанная с дешевизной, полная или частичная утрата художественности, низкий интеллектуальный уровень, а также очень часто — финансовая поддержка со стороны государства. Ценности, внушаемые обывателю массовой культурой, представляют собой, как правило, стандартный для данной страны и данного общественного строя набор «добродетелей». Вот, например, что писал Чехов о таком явлении массовой культуры, как роман Г.Сенкевича: «Семья Поланецких»: «Цель романа: убаюкать буржуазию в ее золотых снах. Будь верен жене, молись с ней по молитвеннику, наживай деньги, люби спорт — и твое дело в шляпе и на том и на этом свете».
Внушение официальных ценностей в массовой культуре бывает как явным, так и скрытым. В последнем случае на первый план выходит всякого рода занимательность (хитроумный сюжет, таинственность, секс, множество приключений, яркость и красочность и т.п.). Хорошей иллюстрацией сказанного может служить американский киносериал о Рембо, «мыльные оперы» и т.п.
Рассмотрим теперь способы самозащиты личности и некоторых общественных структур от давления официальной культуры.
Первой здесь должна быть названа причастность личности к народной культуре, которая, как правило, противостоит культуре официальной, причем чаще всего бессознательно. Дело в том, что народная культура утверждает в основном ценности традиционные, укорененные в исторической памяти и с трудом поддающиеся вытеснению. Народная культура как бы игнорирует ценности официальные, меняющиеся гораздо быстрее. Консерватизм народной культуры служит достаточно надежной защитой против действия сколь угодно изощренных культурных операторов
Однако в XX в., особенно во второй его половине, почти во всех странах и регионах наблюдается значительное ослабление влияния традиционной, народной культуры и даже ее постепенное исчезновение. Это связано с рядом факторов. В XX в. почти повсеместно официальная культура ориентирована на общественный прогресс, постепенно разрушающий всякую консервативность, в том числе и консервативность народной культуры. Разрушению народной культуры и ее ценностной системы способствует стремительное развитие цивилизации, которая «осовременивает» бывшую «глубинку», стирает грани между центром и провинцией, городом и деревней. Важнейшую и, может быть, наиболее гибельную роль в разрушении народной культуры играют быстро прогрессирующие средства массовой информации. Если газета и радио еще как-то уживались с народной культурой, то уже телевизор нанес ей серьезнейший удар. Средства массовой информации разрушительны для народной культуры и сами по себе (сокращают досуг, почти сводят на нет народное художественное творчество, модернизируют быт, изменяют традиционный менталитет и т.п.), но еще более тем, что с ними в народную систему ценностей вторгаются низкопробные ценности рассмотренной выше массовой культуры. Однако, последняя проникает в народ и по другим каналам, связанным с развитием цивилизации: через аудио- и видеокассеты, всякого рода рекламу, предметы повседневного обихода и т.п.
Таким образом, в настоящее время причастность личности к народной культуре нельзя считать надежной защитой от давления культуры официальной.
Следующим в перечне средств культурной самозащиты следует назвать культурный резистанс или, иначе, создание контркультуры. В отличие от культуры народной контркультура совершенно сознательно вырабатывается как противовес официальной системе ценностей. Синонимом контркультуры в широком смысле является понятие диссидентства, о котором было упомянуто выше.
Решающую роль в создании культурного резистанса играет оппозиционно настроенная интеллигенция, и прежде всего творческая. Именно она сознательно противопоставляет ценностям официальной культуры свою систему ценностей. Деятели контркультуры стараются ослабить или вовсе свести на нет влияние культурных операторов: они разоблачают демагогию, ведут контрпропагандистскую работу, пытаются влиять на систему воспитания, разрушают авторитеты. Однако реальные возможности контркультуры ограничены из-за сопротивления культуры официальной, обладающей хорошо отработанным аппаратом подавления. Основными формами проявления контркультуры становятся в условиях жесткого авторитарного режима «самиздат», кружковая пропаганда и агитация, использование заграничных каналов массовой информации, эмиграция.
Результативность деятельности диссидентов определяется обычно не их собственными усилиями, а тем, насколько прочна официальная культура. Так, в первой половине XIX в. в России контркультура не имела практически никакого веса; в конце же XIX в. и особенно в начале XX в. с кризисом «верхов» ситуация принципиально меняется.
В общественном развитии культурный резистанс может играть двоякую роль. Положительную, когда ценности социальной культуры ложны, и отрицательную, когда «вместе с водой выплескивают и ребенка», то есть зачеркивают вместе с ложными и истинные ценности, которые могут содержаться и часто содержатся в официальной культуре. Примеры обоих случаев дает нам отечественная история послевоенного времени.
В рассмотренных выше двух формах противостояния личности официальной культуре есть один общий момент, а именно тот, что в них личность может опереться на группу единомышленников, входит в определенную культурную структуру. Теперь рассмотрим случаи, когда личность противостоит официальной культуре в одиночку.
С точки зрения правящих структур оптимальным результатом формирования личности является всеобщий конформизм, который подразумевает приспособление личности к системе официальных ценностей, к существующей культурной ситуации. Обыкновенно конформизм — удел личностей достаточно слабых или же просто уставших; его распространение в обществе зависит от эффективности действия культурных операторов — так, в США он выше, чем, например, во Франции.
Конформная личность обыкновенно пассивно принимает ценности официальной культуры, хотя и не все, но лишь наиболее доступные, не требующие для своего усвоения значительных усилий. Отбор ценностей здесь во многом проходит без четкого их осознания.
С конформизмом обыкновенно сочетается сильная зависимость от мнения окружающих; собственный имидж строится по принципу «быть не хуже других». В этом смысле отличный пример конформных личностей представляют собой персонажи комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума» (кроме Чацкого, естественно).
С одной стороны, конформизм дает личностной культуре определенный эмоциональный комфорт, причем без больших затрат энергии. В этом его сильная сторона и причина исторической стойкости. С другой стороны, конформизм «стирает» личность, превращает ее в почти бездушную часть общественного механизма, что особенно заметно в культуре новейшего времени. В этом слабая сторона конформизма и отрицательная роль в культурном развитии. Высокая степень приспособляемости делает конформистов главным препятствием для любого прогрессивного движения. Вспомним, например, что Маяковский не зря писал: «Страшнее Врангеля обывательский быт», обращая свою сатиру на тех, что «раньше жили своими домками — теперь зажили своим домкомом», не изменив при этом конформистской сущности. Нечто подобное мы наблюдаем и в пьесе Е.Шварца «Дракон»: героический подвиг Ланцелота оказывается делом несравненно более легким, чем кропотливая работа над душами конформистов-обывателей.
Но одновременно с конформизмом в обществе обычно формируется и противоположное явление — нонконформизм, который представляет собой один из способов защиты личности от действия культурных операторов — активное неприятие практически всех ценностей официальной культуры.
Нонконформизм отличается от культурного резистанса главным образом двумя обстоятельствами. Во-первых, это более стихийное явление, не основанное на глубоком анализе общественной культуры, на собственном многолетнем опыте, не приведенное в систему. Отсюда меньшая роль интеллигенции в выработке нонконформистской системы ценностей. Во-вторых, нонконформизм отрицает общепринятую систему ценностей (причем не только официальных) огульно, без анализа и даже без точного понимания ее смысла. Ценность отвергается не потому, что она плоха сама по себе, а лишь потому, что она признана в обществе. Так, если общепризнанной ценностью является семья, то нонконформист отрицает семью, если Бог — то отрицает Бога и т.п. Естественно при этом, что разрушению и отрицанию подвергаются ценности не только ложные, но и настоящие, чего почти никогда не позволяет себе культурный резистанс. Следствием сказанного являются стихийность и непродуманность нонконформистской системы ценностей. В ней, по сути, нет ничего самобытного: это все та же общепризнанная система ценностей, только взятая со знаком минус. Отвергается семья — утверждается «свободная любовь», отвергается авторитет — утверждается своеволие, отрицается мораль — утверждается вседозволенность и т.п. Поэтому для нонконформизма при бедности и недостаточности содержания важнейшей становится внешне эпатирующая форма (нетрадиционная одежда, вызывающее поведение, крикливые лозунги, «новое» искусство и т.п.). Вообще, нонконформизм обыкновенно свойствен молодежи, еще недостаточно культурно развитой, и в большинстве случаев проходит с возрастом.
Заметим, что нонконформизм способен создавать стихийно складывающиеся группы единомышленников и даже образовывать общественные течения. Но их историческая жизнь, как правило, очень коротка, они довольно быстро распадаются по причине своей внутренней неоднородности и противоречивости; кроме того, неустойчивость этих течений обусловлена таким простым обстоятельством, как смена поколений: двадцатилетние нонконформисты очень и очень часто становятся тридцатилетними конформистами, на смену им приходят новые двадцатилетние и т.д.
Хорошим примером нонконформизма и связанных с ним явлений могут служить персонажи посвященного молодежному движению 60-х гг. во Франции романа французского писателя Р.Мерля «За стеклом».
Сильную сторону нонконформизма составляет возможность личности самоутвердиться и, следовательно, обрести некоторый эмоциональный комфорт. Слабость же вытекает из стихийности этого мироощущения и состоит в неустойчивости ценностной системы. Когда личность начинает осознавать эту неустойчивость, она, как правило, испытывает кризис, который не всегда разрешается благополучно. Кризис же практически неизбежен, потому что, как ясно из сказанного, культура нонконформизма построена не столько на утверждении ценностей, сколько на отрицании антиценностей, а это очень неустойчивая опора.
Может показаться, что для личности нет другого выхода в ее противостоянии официальной культуре, кроме конформизма и нонконформизма, однако это не так. Существует еще один способ защиты — это индифферентность. Ее сущность — не в пассивном приятии официальных ценностей и не в эпатирующем отказе от них, а в их игнорировании. При этом личность вырабатывает свою самобытную культуру, которая может частично совпадать с официальной, частично противоречить ей, но индифферентную личность это, ни капельки не волнует. Здесь вырабатывается и осуществляется подлинная культурная самостоятельность. Как писал Пушкин (который, судя по всему, относился именно к этому культурному типу), «самостоянье человека — залог величия его». Из этого следует, что индифферентность есть наиболее эффективный способ защиты личности от воздействия культурных операторов.
Естественно, самобытность культуры индифферентной личности — не чистый произвол или совершенно имманентное развитие «из себя». В процессе идейно-нравственных поисков личность осваивает разные культурные системы, вбирая все органичное и отталкивая чуждое. Хороший пример такого развития дает нам жизненный путь героя романа Р.Олдингтона «Все люди — враги». Будучи индифферентной, то есть равнодушной и безучастной по отношению к официальной системе ценностей, личность вырабатывает свою ценностную систему, ищет и обретает подлинную самодостаточность. При этом чаще всего индифферентная личность основывает свою культуру на ценностях «вечных», исконных, укорененных в естественной жизни человека и в его исторической памяти. В связи с этим вернемся вновь к стихотворению Пушкина и процитируем его целиком:
Два чувства дивно близки нам;
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека —
Залог величия его.
В описанном случае особую роль играет опора личности на народную культуру, которая тоже относится к официальным ценностям достаточно индифферентно. Такая опора во много раз усиливает культурную позицию личности.
Естественно, что культурный индифферентизм — удел меньшинства даже среди интеллигенции. Такое построение самого себя доступно не просто сильной, но и достаточно глубокой личности, сочетающей в себе восприимчивость к внешнему миру и внутреннюю независимость.
В рамках данной главы нам осталось рассмотреть еще проблему самоубийства. Проблема эта не чисто культурологическая, поэтому сразу необходимо отсечь не интересующие нас сейчас аспекты этого явления. Во-первых, существует самоубийство, вызванное различными патологиями психики — этим занимается психиатрия, в которой есть специальное понятие суицидальной личности. Во-вторых, существует самоубийство как акт социально-политический: например, демонстративное самосожжение. Эти аспекты суицида не входят в ведение культурологии.
Собственно же культурологическая проблематика в связи с самоубийством возникает тогда, когда бывает, затронута система ценностей личности.
Самый простой случай — это самоубийство как результат утраты важнейшей в данный момент ценности: убивают себя от несчастной любви, из-за потерянной чести и т.п. Данное явление ясно само по себе и не требует скрупулезного культурологического анализа.
Но есть более сложные случаи, в частности, прямо касающиеся темы данной главы. Самоубийство, например, может быть последним, крайним способом избавиться от давления господствующей системы ценностей. Это происходит, когда культурные операторы действуют исключительно мощно, а все средства самозащиты, о которых мы говорили выше, исчерпаны или неприемлемы. Факторами, способствующими этому роду суицида, являются, во-первых, очень высокая ригидность (жесткость) внутренней ценностной структуры, во-вторых, ее нестабильность (вызванная любыми причинами) и, в-третьих, декомпенсированность некоторых видов эмоционально-ценностной ориентации — преимущественно трагизма и романтики. Примеры самоубийства этого рода легко найти самостоятельно.
Другой, более сложный случай самоубийства — это акт, которым человек утверждает свою абсолютную, «последнюю» свободу. В реальности такой вид самоубийства встречается крайне редко, но от этого он не теряет своей значимости, особенно в культуре новейшего времени. Художественно описал этот тип суицида Ф.М. Достоевский в образе Кириллова из романа «Бесы». Кириллов видел «последнюю свободу» человека в освобождении от Бога, вернее, от идеи Бога. У Достоевского Кириллов теоретически обосновывает свое самоубийство следующим образом: «Кому будет все равно, жить или не жить, тот будет новый человек... Если Бог есть, то вся воля Его, и из воли Его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие... Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет Бога, и не убить себя тотчас же? Сознать, что нет Бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал — есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь — ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто, же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать».
Идею свою Кириллов в конце концов реализует, доказывая тем самым, что его построения были не одной лишь философской спекуляцией.
Идея Кириллова о самоубийстве как акте свободного волеизъявления личности в XX в. была подхвачена экзистенциализмом и в художественной и философской форме была развернута Камю, Сартром и др. Так что не считаться с такой культурологической мотивацией суицида в наше время, очевидно, нельзя.
В самоубийстве Кириллова прослеживается еще один аспект, который не акцентировали Достоевский и тем более его последователи. А между тем это уже чисто культурологический аспект. Суицид Кириллова являлся наряду с актом свободного волеизъявления последней попыткой утвердить свою систему ценностей вопреки общепринятой. И самоубийства по этой причине начались задолго до Кириллова и весьма часто имели место в реальности. В сущности, именно такое значение самоубийства содержится в расхожих словах «умереть за идею». Люди, которые отказываются изменить свои убеждения под угрозой неминуемой смерти суть, конечно, самые настоящие самоубийцы, утверждающие своим добровольным уходом из жизни непоколебимость и истинность своей культуры. Примеров такого рода суицида вполне достаточно и в жизни, и в литературе.
Наконец, последний культурологический тип суицида — это результат гипертрофированной иронии, которая, как мы помним, в пределе разрушает любую систему ценностей и делает жизнь человека культурологически бессмысленной. В ситуации, когда все равно, жить или умереть, человек свободно может выбрать смерть без всяких внешних причин — примером тому может быть уже упоминавшийся выше Ставрогин из романа Достоевского «Бесы».
Как следует из вышесказанного, однозначной культурологической оценки самоубийству дать нельзя. Оно может быть и подвигом, и актом отчаяния, и реализацией философской идеи, и выходом личности из царства необходимости в царство свободы. Все здесь зависит от конкретного случая и конкретного человека. Однако ясно, что ни осуждать, ни одобрять самоубийство «извне» никто не вправе: суицид — личное дело каждого и, как любую смерть, его надо почтить молчанием.
Список используемой литературы:
1. Арнольдов А. И. Введение в культурологию. — М., 2003.
2. Введение в культурологию. — М., 2004.
3. Гуревич П.С. Культурология. — М., 2002.
4. Культурология. История и теория культуры. — М., 2005.
5. Соколов Э.В. Культурология. — М., 2003.
Особой разновидностью авторитета является кумир — обыкновенно это вымышленная личность, начиная от богов всякого рода до литературных и кинематографических героев. Кумир также очищен от недостатков, но он утверждает необходимые социальной культуре ценности не авторитетным словом, не проповедью, а поведением, делом. Неотразимое обаяние — вечная форма кумира, содержание же может меняться в зависимости от конкретных культурных потребностей. Особо важную роль кумиры стали играть с появлением кинематографа, прежде всего в США и в несколько меньшей степени в Европе.
Еще один традиционный оператор культуры — демагогия (в дословном переводе с древнегреческого демагог — водитель, предводитель, вождь народа). Сущность демагогии состоит в сознательном обмане масс и отдельных личностей при помощи внешне убедительной, но внутренне несостоятельной системы аргументов. Сила демагогии в том, что она логически (иногда, впрочем, место логики занимает софистика) и теоретически неопровержима, а соотнести демагогические идеи и лозунги с реальностью представляется затруднительным. В арсенале демагогии есть такие приемы, как ссылка на авторитет, казуистика, передергивание фактов, избирательное цитирование и пр. До масс демагогия доходит в большинстве случаев в виде лозунгов и призывов. Например, в США это лозунг «общества равных возможностей», в котором якобы любой нищий может стать миллионером; в гитлеровской Германии — лозунг превосходства «арийской расы» и призыв завоевать для нее «жизненное пространство» и т.п.
Наконец, коснемся еще одного культурного оператора, который появился сравнительно недавно (примерно во второй половине XIX в.), но в современную эпоху стал очень мощным и очень важным. Имеется в виду создание и поощрение «верхами» так называемой массовой культуры. Массовая культура в основном проявляется в области искусства (особенно — литературы), но может существовать и в форме публицистики, идеологии, религии, а также и в формах организации быта (например, в индустрии игрушек или аттракционов). Для массовой культуры характерны, прежде всего, общедоступность, связанная с дешевизной, полная или частичная утрата художественности, низкий интеллектуальный уровень, а также очень часто — финансовая поддержка со стороны государства. Ценности, внушаемые обывателю массовой культурой, представляют собой, как правило, стандартный для данной страны и данного общественного строя набор «добродетелей». Вот, например, что писал Чехов о таком явлении массовой культуры, как роман Г.Сенкевича: «Семья Поланецких»: «Цель романа: убаюкать буржуазию в ее золотых снах. Будь верен жене, молись с ней по молитвеннику, наживай деньги, люби спорт — и твое дело в шляпе и на том и на этом свете».
Внушение официальных ценностей в массовой культуре бывает как явным, так и скрытым. В последнем случае на первый план выходит всякого рода занимательность (хитроумный сюжет, таинственность, секс, множество приключений, яркость и красочность и т.п.). Хорошей иллюстрацией сказанного может служить американский киносериал о Рембо, «мыльные оперы» и т.п.
Рассмотрим теперь способы самозащиты личности и некоторых общественных структур от давления официальной культуры.
Первой здесь должна быть названа причастность личности к народной культуре, которая, как правило, противостоит культуре официальной, причем чаще всего бессознательно. Дело в том, что народная культура утверждает в основном ценности традиционные, укорененные в исторической памяти и с трудом поддающиеся вытеснению. Народная культура как бы игнорирует ценности официальные, меняющиеся гораздо быстрее. Консерватизм народной культуры служит достаточно надежной защитой против действия сколь угодно изощренных культурных операторов
Однако в XX в., особенно во второй его половине, почти во всех странах и регионах наблюдается значительное ослабление влияния традиционной, народной культуры и даже ее постепенное исчезновение. Это связано с рядом факторов. В XX в. почти повсеместно официальная культура ориентирована на общественный прогресс, постепенно разрушающий всякую консервативность, в том числе и консервативность народной культуры. Разрушению народной культуры и ее ценностной системы способствует стремительное развитие цивилизации, которая «осовременивает» бывшую «глубинку», стирает грани между центром и провинцией, городом и деревней. Важнейшую и, может быть, наиболее гибельную роль в разрушении народной культуры играют быстро прогрессирующие средства массовой информации. Если газета и радио еще как-то уживались с народной культурой, то уже телевизор нанес ей серьезнейший удар. Средства массовой информации разрушительны для народной культуры и сами по себе (сокращают досуг, почти сводят на нет народное художественное творчество, модернизируют быт, изменяют традиционный менталитет и т.п.), но еще более тем, что с ними в народную систему ценностей вторгаются низкопробные ценности рассмотренной выше массовой культуры. Однако, последняя проникает в народ и по другим каналам, связанным с развитием цивилизации: через аудио- и видеокассеты, всякого рода рекламу, предметы повседневного обихода и т.п.
Таким образом, в настоящее время причастность личности к народной культуре нельзя считать надежной защитой от давления культуры официальной.
Следующим в перечне средств культурной самозащиты следует назвать культурный резистанс или, иначе, создание контркультуры. В отличие от культуры народной контркультура совершенно сознательно вырабатывается как противовес официальной системе ценностей. Синонимом контркультуры в широком смысле является понятие диссидентства, о котором было упомянуто выше.
Решающую роль в создании культурного резистанса играет оппозиционно настроенная интеллигенция, и прежде всего творческая. Именно она сознательно противопоставляет ценностям официальной культуры свою систему ценностей. Деятели контркультуры стараются ослабить или вовсе свести на нет влияние культурных операторов: они разоблачают демагогию, ведут контрпропагандистскую работу, пытаются влиять на систему воспитания, разрушают авторитеты. Однако реальные возможности контркультуры ограничены из-за сопротивления культуры официальной, обладающей хорошо отработанным аппаратом подавления. Основными формами проявления контркультуры становятся в условиях жесткого авторитарного режима «самиздат», кружковая пропаганда и агитация, использование заграничных каналов массовой информации, эмиграция.
Результативность деятельности диссидентов определяется обычно не их собственными усилиями, а тем, насколько прочна официальная культура. Так, в первой половине XIX в. в России контркультура не имела практически никакого веса; в конце же XIX в. и особенно в начале XX в. с кризисом «верхов» ситуация принципиально меняется.
В общественном развитии культурный резистанс может играть двоякую роль. Положительную, когда ценности социальной культуры ложны, и отрицательную, когда «вместе с водой выплескивают и ребенка», то есть зачеркивают вместе с ложными и истинные ценности, которые могут содержаться и часто содержатся в официальной культуре. Примеры обоих случаев дает нам отечественная история послевоенного времени.
В рассмотренных выше двух формах противостояния личности официальной культуре есть один общий момент, а именно тот, что в них личность может опереться на группу единомышленников, входит в определенную культурную структуру. Теперь рассмотрим случаи, когда личность противостоит официальной культуре в одиночку.
С точки зрения правящих структур оптимальным результатом формирования личности является всеобщий конформизм, который подразумевает приспособление личности к системе официальных ценностей, к существующей культурной ситуации. Обыкновенно конформизм — удел личностей достаточно слабых или же просто уставших; его распространение в обществе зависит от эффективности действия культурных операторов — так, в США он выше, чем, например, во Франции.
Конформная личность обыкновенно пассивно принимает ценности официальной культуры, хотя и не все, но лишь наиболее доступные, не требующие для своего усвоения значительных усилий. Отбор ценностей здесь во многом проходит без четкого их осознания.
С конформизмом обыкновенно сочетается сильная зависимость от мнения окружающих; собственный имидж строится по принципу «быть не хуже других». В этом смысле отличный пример конформных личностей представляют собой персонажи комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума» (кроме Чацкого, естественно).
С одной стороны, конформизм дает личностной культуре определенный эмоциональный комфорт, причем без больших затрат энергии. В этом его сильная сторона и причина исторической стойкости. С другой стороны, конформизм «стирает» личность, превращает ее в почти бездушную часть общественного механизма, что особенно заметно в культуре новейшего времени. В этом слабая сторона конформизма и отрицательная роль в культурном развитии. Высокая степень приспособляемости делает конформистов главным препятствием для любого прогрессивного движения. Вспомним, например, что Маяковский не зря писал: «Страшнее Врангеля обывательский быт», обращая свою сатиру на тех, что «раньше жили своими домками — теперь зажили своим домкомом», не изменив при этом конформистской сущности. Нечто подобное мы наблюдаем и в пьесе Е.Шварца «Дракон»: героический подвиг Ланцелота оказывается делом несравненно более легким, чем кропотливая работа над душами конформистов-обывателей.
Но одновременно с конформизмом в обществе обычно формируется и противоположное явление — нонконформизм, который представляет собой один из способов защиты личности от действия культурных операторов — активное неприятие практически всех ценностей официальной культуры.
Нонконформизм отличается от культурного резистанса главным образом двумя обстоятельствами. Во-первых, это более стихийное явление, не основанное на глубоком анализе общественной культуры, на собственном многолетнем опыте, не приведенное в систему. Отсюда меньшая роль интеллигенции в выработке нонконформистской системы ценностей. Во-вторых, нонконформизм отрицает общепринятую систему ценностей (причем не только официальных) огульно, без анализа и даже без точного понимания ее смысла. Ценность отвергается не потому, что она плоха сама по себе, а лишь потому, что она признана в обществе. Так, если общепризнанной ценностью является семья, то нонконформист отрицает семью, если Бог — то отрицает Бога и т.п. Естественно при этом, что разрушению и отрицанию подвергаются ценности не только ложные, но и настоящие, чего почти никогда не позволяет себе культурный резистанс. Следствием сказанного являются стихийность и непродуманность нонконформистской системы ценностей. В ней, по сути, нет ничего самобытного: это все та же общепризнанная система ценностей, только взятая со знаком минус. Отвергается семья — утверждается «свободная любовь», отвергается авторитет — утверждается своеволие, отрицается мораль — утверждается вседозволенность и т.п. Поэтому для нонконформизма при бедности и недостаточности содержания важнейшей становится внешне эпатирующая форма (нетрадиционная одежда, вызывающее поведение, крикливые лозунги, «новое» искусство и т.п.). Вообще, нонконформизм обыкновенно свойствен молодежи, еще недостаточно культурно развитой, и в большинстве случаев проходит с возрастом.
Заметим, что нонконформизм способен создавать стихийно складывающиеся группы единомышленников и даже образовывать общественные течения. Но их историческая жизнь, как правило, очень коротка, они довольно быстро распадаются по причине своей внутренней неоднородности и противоречивости; кроме того, неустойчивость этих течений обусловлена таким простым обстоятельством, как смена поколений: двадцатилетние нонконформисты очень и очень часто становятся тридцатилетними конформистами, на смену им приходят новые двадцатилетние и т.д.
Хорошим примером нонконформизма и связанных с ним явлений могут служить персонажи посвященного молодежному движению 60-х гг. во Франции романа французского писателя Р.Мерля «За стеклом».
Сильную сторону нонконформизма составляет возможность личности самоутвердиться и, следовательно, обрести некоторый эмоциональный комфорт. Слабость же вытекает из стихийности этого мироощущения и состоит в неустойчивости ценностной системы. Когда личность начинает осознавать эту неустойчивость, она, как правило, испытывает кризис, который не всегда разрешается благополучно. Кризис же практически неизбежен, потому что, как ясно из сказанного, культура нонконформизма построена не столько на утверждении ценностей, сколько на отрицании антиценностей, а это очень неустойчивая опора.
Может показаться, что для личности нет другого выхода в ее противостоянии официальной культуре, кроме конформизма и нонконформизма, однако это не так. Существует еще один способ защиты — это индифферентность. Ее сущность — не в пассивном приятии официальных ценностей и не в эпатирующем отказе от них, а в их игнорировании. При этом личность вырабатывает свою самобытную культуру, которая может частично совпадать с официальной, частично противоречить ей, но индифферентную личность это, ни капельки не волнует. Здесь вырабатывается и осуществляется подлинная культурная самостоятельность. Как писал Пушкин (который, судя по всему, относился именно к этому культурному типу), «самостоянье человека — залог величия его». Из этого следует, что индифферентность есть наиболее эффективный способ защиты личности от воздействия культурных операторов.
Естественно, самобытность культуры индифферентной личности — не чистый произвол или совершенно имманентное развитие «из себя». В процессе идейно-нравственных поисков личность осваивает разные культурные системы, вбирая все органичное и отталкивая чуждое. Хороший пример такого развития дает нам жизненный путь героя романа Р.Олдингтона «Все люди — враги». Будучи индифферентной, то есть равнодушной и безучастной по отношению к официальной системе ценностей, личность вырабатывает свою ценностную систему, ищет и обретает подлинную самодостаточность. При этом чаще всего индифферентная личность основывает свою культуру на ценностях «вечных», исконных, укорененных в естественной жизни человека и в его исторической памяти. В связи с этим вернемся вновь к стихотворению Пушкина и процитируем его целиком:
Два чувства дивно близки нам;
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека —
Залог величия его.
В описанном случае особую роль играет опора личности на народную культуру, которая тоже относится к официальным ценностям достаточно индифферентно. Такая опора во много раз усиливает культурную позицию личности.
Естественно, что культурный индифферентизм — удел меньшинства даже среди интеллигенции. Такое построение самого себя доступно не просто сильной, но и достаточно глубокой личности, сочетающей в себе восприимчивость к внешнему миру и внутреннюю независимость.
В рамках данной главы нам осталось рассмотреть еще проблему самоубийства. Проблема эта не чисто культурологическая, поэтому сразу необходимо отсечь не интересующие нас сейчас аспекты этого явления. Во-первых, существует самоубийство, вызванное различными патологиями психики — этим занимается психиатрия, в которой есть специальное понятие суицидальной личности. Во-вторых, существует самоубийство как акт социально-политический: например, демонстративное самосожжение. Эти аспекты суицида не входят в ведение культурологии.
Собственно же культурологическая проблематика в связи с самоубийством возникает тогда, когда бывает, затронута система ценностей личности.
Самый простой случай — это самоубийство как результат утраты важнейшей в данный момент ценности: убивают себя от несчастной любви, из-за потерянной чести и т.п. Данное явление ясно само по себе и не требует скрупулезного культурологического анализа.
Но есть более сложные случаи, в частности, прямо касающиеся темы данной главы. Самоубийство, например, может быть последним, крайним способом избавиться от давления господствующей системы ценностей. Это происходит, когда культурные операторы действуют исключительно мощно, а все средства самозащиты, о которых мы говорили выше, исчерпаны или неприемлемы. Факторами, способствующими этому роду суицида, являются, во-первых, очень высокая ригидность (жесткость) внутренней ценностной структуры, во-вторых, ее нестабильность (вызванная любыми причинами) и, в-третьих, декомпенсированность некоторых видов эмоционально-ценностной ориентации — преимущественно трагизма и романтики. Примеры самоубийства этого рода легко найти самостоятельно.
Другой, более сложный случай самоубийства — это акт, которым человек утверждает свою абсолютную, «последнюю» свободу. В реальности такой вид самоубийства встречается крайне редко, но от этого он не теряет своей значимости, особенно в культуре новейшего времени. Художественно описал этот тип суицида Ф.М. Достоевский в образе Кириллова из романа «Бесы». Кириллов видел «последнюю свободу» человека в освобождении от Бога, вернее, от идеи Бога. У Достоевского Кириллов теоретически обосновывает свое самоубийство следующим образом: «Кому будет все равно, жить или не жить, тот будет новый человек... Если Бог есть, то вся воля Его, и из воли Его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие... Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет Бога, и не убить себя тотчас же? Сознать, что нет Бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал — есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь — ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто, же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать».
Идею свою Кириллов в конце концов реализует, доказывая тем самым, что его построения были не одной лишь философской спекуляцией.
Идея Кириллова о самоубийстве как акте свободного волеизъявления личности в XX в. была подхвачена экзистенциализмом и в художественной и философской форме была развернута Камю, Сартром и др. Так что не считаться с такой культурологической мотивацией суицида в наше время, очевидно, нельзя.
В самоубийстве Кириллова прослеживается еще один аспект, который не акцентировали Достоевский и тем более его последователи. А между тем это уже чисто культурологический аспект. Суицид Кириллова являлся наряду с актом свободного волеизъявления последней попыткой утвердить свою систему ценностей вопреки общепринятой. И самоубийства по этой причине начались задолго до Кириллова и весьма часто имели место в реальности. В сущности, именно такое значение самоубийства содержится в расхожих словах «умереть за идею». Люди, которые отказываются изменить свои убеждения под угрозой неминуемой смерти суть, конечно, самые настоящие самоубийцы, утверждающие своим добровольным уходом из жизни непоколебимость и истинность своей культуры. Примеров такого рода суицида вполне достаточно и в жизни, и в литературе.
Наконец, последний культурологический тип суицида — это результат гипертрофированной иронии, которая, как мы помним, в пределе разрушает любую систему ценностей и делает жизнь человека культурологически бессмысленной. В ситуации, когда все равно, жить или умереть, человек свободно может выбрать смерть без всяких внешних причин — примером тому может быть уже упоминавшийся выше Ставрогин из романа Достоевского «Бесы».
Как следует из вышесказанного, однозначной культурологической оценки самоубийству дать нельзя. Оно может быть и подвигом, и актом отчаяния, и реализацией философской идеи, и выходом личности из царства необходимости в царство свободы. Все здесь зависит от конкретного случая и конкретного человека. Однако ясно, что ни осуждать, ни одобрять самоубийство «извне» никто не вправе: суицид — личное дело каждого и, как любую смерть, его надо почтить молчанием.
Список используемой литературы:
1. Арнольдов А. И. Введение в культурологию. — М., 2003.
2. Введение в культурологию. — М., 2004.
3. Гуревич П.С. Культурология. — М., 2002.
4. Культурология. История и теория культуры. — М., 2005.
5. Соколов Э.В. Культурология. — М., 2003.
