Предварение

В объяснениях российской катастрофы ХХ века господствуют две противоположные позиции. С одной стороны, бедственные итоги революционного эксперимента пытаются объяснить русским “азиатским” характером, не поддающимся общечеловеческому, то есть европейскому, просвещению. На российской “бескультурной” почве были, якобы, искажены высокие идеалы марксизма и воздвигнута очередная ступень традиционной российской деспотии: Грозный - Петр - Сталин. Эту русофобскую концепцию пытаются опровергнуть другой крайностью русские националисты: русская революция осуществлена международными “ландскнехтами” коммунизма, а все беды России объясняются действием тайного “мирового заговора”, “жидомасонства”.

Доля истины, содержащаяся в каждой из этих позиций, крайне гипертрофирована. Действительно, Россию нельзя целиком вписать в сферу европейской культуры. Но еще вопрос: так ли это плохо для России и мира, является ли европейская культура единственно возможным и общечеловеческим вариантом культуры?! С другой стороны, существует альянс антироссийских международных сил, но вряд ли только его действиями можно объяснить падение великого народа и разрушение великой цивилизации.

Основным для русских людей должен быть вопрос: почему российская почва оказалась беззащитной перед инородными идеями разлада, разорения, истребления традиционной культуры и органичных форм жизни? Как в российском обществе формировались сословия, оказавшиеся носителями враждебных для русской православной цивилизации идейных течений и проводниками гибельных для России революционных потрясений?

Носитель духовной заразы

На самосознание русской интеллигенции не мог не оказать влияния и национальный характер. Но экзистенциальная беспочвенность обрекала интеллигенцию на ущербность, многие достоинства русского народа не воспринимались образованными сословиями, а усвоенное – искажалось. Некоторые черты национального характера кривозеркально отразились в характере интеллигенции. В свою очередь трактовка характера русского народа представителями интеллигентского сообщества оказывалась предвзятой.

Генетическое тяготение русского человека к религиозному осмыслению жизни, с одной стороны, но отрыв от Православия – с другой расшатывали нравственно-волевой стержень национальной души, ослабляя ее перед идеологическими соблазнами Запада. Европеизированные сословия в течение двух предреволюционных столетий утрачивали остатки связей с почвенной культурой. Разлагалась органичная культурная атмосфера, где всякая нарождающаяся идея в контексте духовной традиции получает естественное раскрытие и соотносится с высшими ценностями. Иллюзия “русского Запада” манила, увлекала умы, вынуждала заимствовать отжившее и худшее в европейской цивилизации: “Все эти русские нигилисты, материалисты, марксисты, идеалисты, реалисты - только волны мертвой зыби, идущей с Немецкого моря в Балтийское. - Что ему книга последняя скажет, - То ему на душу сверху и ляжет” (Д.С.Мережковский). Интеллигенция, теряя национальную самобытность, оказывается в удушающей атмосфере идейных тупиков Европы. Русское образованное общество XIX века стремительно и остро переболело всеми формами европейских идеологических увлечений – от идеализма до марксизма: “Шеллинг и Кант, Ницше и Маркс, эротика и народовольчество, порнография и богоискательство. Все это выло, прыгало, кривлялось на всех перекрестках русской интеллигентской действительности” (И.Л.Солоневич).

Русских людей всегда волновали идеалы сами по себе. Мировоззрение интеллигенции было избыточно идеалистично, оторвано от исторической реальности, непонимание которой компенсировалось ее нигилистическим отрицанием. “Нигилизм... есть одно из проявлений напряженной идеальности русского ума и сердца” (Н.Н.Страхов).

Многое в русском мировоззрении определялось евразийским синдромом – связанным с серединным положением России осознанием проблемы “Россия и Запад”. Россия есть и Запад, и Восток одновременно. Христианская Россия открыта к Востоку больше, чем кто-либо на Западе, одновременно обращена к Западу больше, чем кто-либо на Востоке. В этом синтезе – своеобразие русской цивилизации. Стремясь обрести свой путь, Россия обращается к Западу и Востоку, но в то же время и отталкивается от них. Это своего рода восточное восприятие Запада и западная ориентация на Восток. Россия боялась пороков Запада, но, защищаясь от них, отгораживалась и от его достижений; открываясь же Западу, она воспринимала и его ложь.

Крайне восточную форму приобретали в России заимствованные ею заблуждения Европы. То, что в Европе носило характер детских инфекций, в России превращалось в опустошительные эпидемии. Отсюда двойственное отношение русских к Европе, ярко выраженное у Достоевского. Вслед за Хомяковым он повторяет, что Европа – это страна святых чудес, но, с другой стороны, католицизм, считает он, – это христианство без Христа, а европейская культура является приготовлением пришествия антихриста. В этом и чувство всеевропейской родственности, и ощущение исходящей из Европы опасности. Сложность взаимоотношений России с Западом задана объективно – в силу геополитического положения, исторической судьбы. Вместе с тем, эти отношения болезненно усугубляются определенными чертами русского национального характера, а также нездоровой западнической ориентацией образованных слоев – иллюзией “русского Запада”.

В отличие от русского ума и сердца западное сознание проникнуто здоровым скепсисом, тамошние крайности уравновешивают друг друга, на всякого увлеченного достаточно скептиков и циников. Поскольку западному человеку не свойственно страстное стремление к абсолютному, его интеллектуальные поиски носят частный и гипотетический характер. По мере нарастания заблуждений в обществе вырабатываются “противоядия”. Это позволяло западноевропейской цивилизации сохранять равновесие. Совершенно иначе у нас - духовное заражение привело Россию к катастрофе.

“Русская цельность стала причиной того, что западные идеи не привили русской душе западные нормы, а вскрыли разрушительные силы. Запад победил эгалитарно-социалистические идеи равнодушием; русский же максимализм, своеобразно проявившийся и в среде безбожной интеллигенции, превратил эти идеи в псевдорелигию. Западный плюралистический корабль со множеством внутренних переборок, получая пробоину в одном отсеке, держался на плаву благодаря другим. Русский же цельный корабль потонул от одной пробоины” (М.В.Назаров).

“Когда русский интеллигент делался дарвинистом, то дарвинизм был для него не биологической теорией, подлежащей спору, а догматом, и ко всякому, не принимавшему этого догмата... возникало морально подозрительное отношение... Тоталитарно и догматически были восприняты и пережиты русской интеллигенцией сен-симонизм, фурьеризм, гегельянство, материализм, марксизм, марксизм в особенности. Русские вообще плохо понимают значение относительного, ступенность исторического процесса, дифференциацию разных сфер культуры. С этим связан русский максимализм. Русская душа стремится к целостности, она не мирится с разделением всего по категориям, она стремится к Абсолютному и все хочет подчинить Абсолютному, и это религиозная в ней черта. Но она легко совершает смешение, принимает относительное за абсолютное, частное за универсальное, и тогда она впадает в идолопоклонство. Именно русской душе свойственно переключение религиозной энергии на нерелигиозные предметы, на относительную и частную сферу науки или социальной жизни” (Н.А.Бердяев).

Для русского человека идея имеет непосредственное отношение к действию, идеи – уже поступки. В силу русского максимализма западные гипотезы становились аксиомами действия, императивами политической воли. Маниакальные идеи европейских одиночек в России обращались в нравственный катехизис общества.

Помимо сказанного, это свидетельствует и о некоем надрыве в национальной душе. После Петра I в русской культуре шли два параллельных процесса, которые особенно обострились в XIX веке. С одной стороны - явление святости Серафима Саровского, Оптинских старцев, великая русская литература, государственное могущество, стремительный рост экономики, – все это говорило о духовном подъеме в России. Одновременно нарастала некая духовная болезнь, которая сказывалась в усилении влияния чужеродных и разрушительных для русской цивилизации радикальных западнических идей. Идеологический шквал обрушился на Россию в критический момент ее судьбы, когда душа нации оказалась перенапряженной, незащищенной и особенно ранимой. Оттого все идейные увлечения переживались крайне болезненно, приобретали все более острые формы. В течение XIX века накапливались идейные яды, каждое поколение наследовало все большую идеологическую интоксикацию.

Какой-то страшный рок преследовал в России всех вовлеченных в идеологический поток. Каждый мог чувствовать, подобно герою романа Достоевского: “Как будто его кто-то вел за руку, потянул за собой неотразимо, слепо, неестественной силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины и его начало втягивать”. Как и Раскольников, участники разворачивающейся трагедии “вдруг почувствовали, что нет у них более ни свободы рассудка, ни воли”. И вступившие на этот путь прошли его до гибельного конца, новые поколения передавали следующим эстафету помрачения и агрессии во все более острой форме.

Первыми идеоманами на русской почве были декабристы, которые превратили модные европейские идеи в повелевающие догмы. Одни из них хотели, чтобы общество (то есть, прежде всего, они сами) было освобождено от гнета власти немедленно, что несоизмеримо с органичным ходом истории. Революционные “реформаторы” подтачивали жизненные основы, будучи убежденными, что их совершенствуют. Другие все зло современности (а в какой современности нет зла?!) списывали на существующую власть и потому всячески стремились ее низвергнуть. Радикалы-революционеры рушили все устои во имя утопий. К ним присоединялись характеры авантюрные, существующие во все времена, которые стремились самоутвердиться на господствующих идеях, эгоистически воспользоваться революционной экзальтацией для своих неприглядных дел.

После декабристов атмосфера в обществе коренным образом меняется: органичное разномыслие начала XIX века болезненно заостряется и приводит к идейному расколу образованного слоя на непримиримые группы. Западники и славянофилы, христианин Аксаков и социалист Герцен, мистик Гоголь и атеист Белинский говорят на разных языках. “Прекраснодушный” идеалист Белинский перерождается в агрессивного атеиста (чуткая и неустойчивая душа Белинского была своего рода индикатором общественной атмосферы): “Он предшественник Чернышевского и, в конце концов, даже русского марксизма... У Белинского, когда он обратился к социальности, мы уже видим то сужение сознания и вытеснение многих ценностей, которое мучительно поражает в революционной интеллигенции 60-х и 70-х годов” (Н.А.Бердяев). Идеалист Герцен становится социалистом. Славянофильство вырождается в непримиримый национализм. Идеалисты-западники эволюционируют в жестких реалистов, эмпиристы скатываются в нигилизм. Нигилисты начали с препарирования лягушек, а пришли к красному петуху и перебору людишек. Народовольцы пошли в народ с возвышенными идеалами, а кончили тем, что призвали Русь к топору. Идеалы свободы и братства как-то незаметно перетекали в призывы к насилию и крови. Мечтатели-фантазеры превращались в одержимых маньяков, образ мысли становился все более безапелляционным, а действия агрессивными. Каждое новое поколение “сбрасывало с корабля” сентиментальный идеализм отцов, чтобы заменить его действенным реализмом современности. Плеханов оказался “идеалистом” по отношению к Ленину, а ленинская гвардия слишком “идеалистична” на фоне сталинской. Каждый последующий этап все более ограничен в себе и враждебен по отношению к предыдущему и к “ренегатам”: марксисты агрессивнее народников, большевики агрессивнее меньшевиков, сталинцы агрессивнее ленинцев. Ограничивается сознание и ожесточается нравственный облик марксистов по отношению к народникам, большевиков по отношению к меньшевикам, сталинской “гвардии” по отношению к ленинской. Каждая воидеологизированная когорта отрицает предшествующую. Радикализация сознания интеллигенции окончательно подчиняет его агрессивным инстинктам – на сталинских соколов слова уже воздействуют бессознательно, как сигналы включения агрессивных аффектов.

От поколения к поколению сознание интеллигенции становилось все более ограниченным и примитивным – не улавливало сути проблем и “скользило” по поверхности. Мировоззренческий горизонт резко сужался. Но, вместе с тем, возрастали апломб и самонадеянность. Любомудры в начале XIX века искренне хотели знать все. Славянофилы и западники еще стремились понять многое. Но шестидесятники уже были убеждены, что знают все. Народники по сравнению с марксистами выглядят мудрецами. Либеральные марксисты в сравнении с ортодоксальными – просто энциклопедисты. Подобно - и меньшевики по отношению к большевикам, и ленинцы по отношению к сталинцам.

Прогрессирующая дегенерация сознания сопровождалась моральной деградацией. Из десятилетия в десятилетие общественное мнение раскрепощалось – освобождалось от “предрассудков” и становилось все более нетерпимым ко всему уравновешенному, тяготело к крайнему и агрессивному. В глазах общественности 70-х годов террорист выглядит героем, убийца – правдоискателем. Агрессивное большинство общества клеймит позором власть, которая робко пытается защититься от бомбометателей, воюющих за “справедливость”. Общественное мнение благосклонно к “героям”, создает для них щадящие условия. В атмосфере всеобщей терпимости террористам удается заминировать одну из комнат Зимнего дворца.

В середине XIX века в среде интеллигенции кристаллизуется некий “орден” единомышленников, или “Малый народ”, мировоззрение которого сводится к революционным догмам. Идеологизация сознания окончательно отторгает его от русской традиционной культуры и формирует установку на ее разрушение. В “ордене” русской интеллигенции – эпицентре идеологического сообщества – формируются “новые” идеалы: перевод интернациональных революционных догм на язык российской действительности. В интеллектуальных лабораториях – в спорах русских мальчиков в трактирах – разрабатываются идеология глобального переустройства России, что участники вполне сознавали с самого начала: “В сущности, дело тут шло об определении догматов для нравственности и для верований общества и о создании политической программы для будущего развития государства” (П.В.Анненков). Идеологическая когорта через публицистику распространяет поле заражения, разлагая традиционный жизненный уклад, ввергая общество в революционные потрясения. Постепенно в образованном обществе органичные жизненные идеалы девальвируются и вытесняются новыми идеями. При этом особую злобу вызывает Православие. Культурные, социально-политические, экономические, государственные скрепы общества, при видимой нерушимости, расшатываются, их ценностная очевидность угасает.

Предельная идеологическая одержимость выражена в “Катехизисе революционера” Нечаева – протоуставе будущих партийных уставов. У чутких людей это вызвало чувство ужаса, и появляются “Бесы” Достоевского. Но общество было уже глухо к этим предостережениям, события шли своим ходом, как по писанному. Догмы, выношенные маниакальными одиночками в лабораториях пораженного сознания, возбуждали критический накал общества и лихорадили умы.

К концу XIX века революционная интеллигенция разочаровывается в идеалах народничества, как недостаточно радикальных и слишком “почвенных”. Европейский марксизм - наиболее радикальная идеологическая доктрина - воспринимается как “свежий ветер с Запада” (С.Л.Франк), как неозападничество. Только расслабленному интеллигентскому сознанию марксистская утопия предстает новой “наукой”. Марксизм как концепция тотального исторического произвола несла систему жестких мер, которые требовались отсталой и усталой от своей непросвещенности России для “прогресса” и приобщения к достижениям мировой цивилизации. Пароксизм марксизма пережили лучшие представители интеллигенции - русские мыслители, которым затем предстояло проделать искупительный путь возврата в отчий дом: от марксизма к идеализму - и к Православию.

К началу XX века развитие идеомании приводит к новому типу человеческого сообщества – партии - “немногочисленной, но, безусловно, преданной группе сообщников” (Ленин). Партия и оказалась тем рычагом, которым перевернули Россию. Если люди не поддаются идеологии духовно, то их нужно подчинить насильственно. Власть захватывается для того, чтобы организовать общество всеобщей идеологической перековки.

Вековечные представления о том, чего делать нельзя и что делать должно, размывались постепенно. К сталинскому: для блага режима делать можно все – русское общество шло десятилетиями. На вопросы декабристов: можно ли для блага России уничтожить царствующую династию и вопрошания русских мальчиков: можно ли для счастья миллионов убить одну зловредную вошь – был дан окончательный ответ самой передовой в мире теорией в самой свободной в мире стране: уничтожать общественно необходимо миллионы и десятки миллионов людей. Идейная мания Белинского выражала атмосферу эпохи: “Во мне развивалась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которая возможна только при обществе, основанном на правде и доблести... Я теперь в новой крайности - это идея социализма, которая стала для меня идеей новой, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Все из нее, для нее и к ней... Безумная жажда любви все более и более пожирает мою внутренность, тоска тяжелее и упорнее... Личность человеческая сделалась пунктом, на котором я боюсь сойти с ума... Я начинаю любить человечество по-маратовски, чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную... Социальность, социальность или смерть!”. Абстрактные “сто тысяч голов для спасения человечества” у Белинского превращаются во вполне реальную цифру - сто миллионов уничтоженных коммунистическим режимом.

Идеологические увлечения – не безобидная игра ума. Трудно установить историческую преемственность между идеалистическим прекраснодушием любомудров и каннибализмом советского коммунизма. Но Россия исторической практикой доказала наличие причинно-следственной связи всех идеологических форм. Безобидными некоторые виды идеологии кажутся при романтизированном к ним отношении. Даже увлечение мягкой формой этого умственного недуга перерождает сознание и неизбежно влечет к радикализму. Идеология есть род болезни духа, которая начинается с безобидных сомнений в Богочеловеческих основаниях бытия и приводит к прогрессирующему расчеловечиванию.

Идеализм привлекает возвышенной красотой, рационализм – последовательностью и логичностью, эмпиризм – очевидностью, атеизм – принципиальностью, материализм – основательностью, позитивизм – здравомыслием. На всех стадиях пугаться вроде бы нечего, ибо не провозглашается ничего страшного. Окончательно успокаивает респектабельный позитивизм. Но когда происходят действительно страшные вещи, совесть уже настолько притуплена, а сознание ограниченно, что человек не улавливает смысла крайних лозунгов.

Уже в 1862 году Достоевский нашел в своей двери революционную листовку, которая распространяла умственные яды, погубившие Россию через несколько десятилетий: “Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя, знамя будущего, знамя красное и с громким криком: “Да здравствует социальная и демократическая республика русская!” – двинемся на Зимний дворец истребить живущих там... С полною верою в себя, в свои силы, сочувствие к нам народа, в славное будущее России, которой выпало на долю первой осуществить великое дело социализма, мы издадим один крик: “В топоры”, – и тогда... бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по деревням и селам!” Подобные призывы вызывали у либерального общества не содрогание, а симпатии за “смелость” и “принципиальность” в борьбе с “реакционным самодержавием”, в лучшем случае – равнодушие. Что и способствовало распространению и реализации этой патологической ненависти.

Идеологический маховик затягивает попавших в него хотя бы клочком одежды. Сначала: всемирная социалистическая революция для счастья всего человечества, отсюда – нравственно то, что служит революции, кто не служит – классовый враг, если враг не сдается – его уничтожают. Для тех же, кто призван уничтожать, – успокаивающее: революцию в перчатках не делают. Оправдание того факта, что в “колесо” революции попадают и не враги: лес рубят – щепки летят. Люди, так думающие, продолжают рожать детей и даже любить их, способны интенсивно работать, вроде бы по-человечески общаются, дружат, любят, но в чем-то они уже нелюди, ибо самоценность личности и ощущение неприкосновенности человеческой жизни ими утрачены. Всякий человек для них остается таковым только в той степени, в какой соответствует идеологической норме. Если не существуют незыблемые духовные основы бытия, то и нет абсолютно не дозволенного. Дегуманизация не знает пределов: идеологические критерии санитарного диагноза – свой или чужой – перманентно меняются вслед за изменением направления генеральной линии идеологической власти. Генеральная линия партии определяет сферы жизни и слои общества, назначенные к идеологической перековке либо к уничтожению. В мясорубку отправляются бесконечные ряды все новых врагов – вплоть до вчерашних соратников. Идейная одержимость не имеет ограничения, идеологическое истребление само остановиться не может. Конечный итог идеологической экспансии – самоистребление после истребления всего вокруг.

Роковую неотвратимость последствий духовного ослепления описывает современный ученый: “Десятилетия общепризнанного нигилизма и атеизма не прошли даром для массы, моральный уровень ее постепенно, но неуклонно понижался. В 1848 г. в кружке Петрашевского студенты кушают кулич на Страстной, а в 60-х уже Нечаев создает свой “Катехизис революционера”; в конце 70-х народовольцы охотятся на царя, а в начале ХХ в. убийства государственных чиновников становятся уже рядовым явлением; в конце XIX в. существование нелегальных партий и кружков порождает идеологию обособления и странную смесь из страстной привязанности и альтруизма, направленных на определенный круг лиц (и часто еще на абстрактно понимаемый “народ”), и презрения, подозрительности и прямой ненависти, направленных на всех остальных конкретных людей. Лицемерие, предательство, подозрительность становятся частью повседневной жизни; методы же межпартийной и политической борьбы, практикуемые в ХХ в., могут вызвать дрожь у всякого неподготовленного порядочного человека. И эта все более деморализующаяся масса разночинцев страстно желает руководить также постепенно деморализующимся народом, который в начале века переживает период бурного распадения общинных отношений и переполняет города, теснясь на фабриках, заводах и в мастерских. Вот этот-то неуклонно совершающийся процесс и определил в конечном счете основное направление развития нашей русской истории в первой половине ХХ в.” (К.Касьянова).

Российский государственный дом строился веками, трудно и медленно. К XX веку было многое достигнуто, с начала века Россия превращается в ведущую мировую державу. Но отрывающаяся все более от национальной почвы русская интеллигенция оболгала русскую историю и русскую жизнь, ибо не хотела видеть достижения России. Действия по искаженным представлениям подрывали созидание и разрушали духовный фундамент страны. В 1917 году и победили самые радикальные силы, взращенные образованным обществом в предшествующее столетие.

Болезни либерального общества

Русская интеллигенция к середине XIX века раскалывается на радикальную и либеральную. Радикалы маниакально сосредоточиваются на болезненно воспаленном “социальном” вопросе. Формируется своего рода “орден” русской интеллигенции с характерными его признаками. Посвященность в общее революционное дело, утопические представления о главных нуждах общества отрывают от реальной действительности. (“Узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа” - Ленин). Либеральная же интеллигенция склоняется к скептическому позитивистскому созерцанию, с “джентельментским” набором “измов”. Растет пропасть между интеллигенцией и всем, что составляет сущность российской жизни: Православием, государственностью, властью, народом – Верой, Царем и Отечеством. К пророческому гласу русских гениев интеллигенция была глуха.

Каким образом сформировался в России тип человека, который оказался носителем разрушения и самоуничтожения? Почему ему не противостояли здоровые силы? Как и всякая антисоциальная революция, русская революция мобилизовала асоциальные элементы страны. Помимо этого, она привлекла интернациональный маргиналитет: инородцы сыграли выдающуюся роль в российской трагедии. Но для нас жизненно важно определить вину русского общества в трагедии отечества. Как исторически сложился облик того русского человека, чьи безответственные речи в Государственной Думе расшатывали устои, на которых держалась Россия испокон веков, чье легкомысленное обращение с властью в семнадцатом году ввергло страну в хаос? Как под воздействием образованных слоев разложился характер русского простолюдина, который во времена тяжких для отечества испытаний проявлял чудеса верности и храбрости, но в роковой момент изменил своему долгу на фронте, в военное время, которое исконно было для русских людей временем защиты святынь? Почему издавна трудолюбивый и православный крестьянский народ отказывался работать, сжигал усадьбы, осквернял храмы?

Трагический опыт России свидетельствует о последствиях различных духовных соблазнов. Утопическая мечтательность без нравственной взыскательности и без чувства гражданского долга – не безобидная игра ума. Стихия пустого фантазирования размывает душевные скрепы человека, подталкивает его преступить моральные и духовные установления. Некритическая восприимчивость к чужеродным идеям разлагает сознание. Всякое творчество без ответственности перед Творцом может пробудить гибельные стихии. Практическая активность, гражданская деятельность без чувства ожидания грядущего небесного предстояния – разрушительны и приводят к тяжелейшим последствиям для дома земного – отечества. Тотальное увлечение частными идеями самого прекрасного толка – болезнь духа. Заигрывания с идеологическими “измами” ведут к последовательной деградации человека.

Атеизм притупляет совесть и духовную ориентацию. Это видно на примере атеизма Белинского, не ощутившего людоедского смысла своего призыва к уничтожению ста тысяч голов во имя торжества социализма в мире. Материализм приземляет жизненные интересы и идеалы. Рационализм выхолащивает душу, формализирует и сужает сознание, внедряет уверенность в возможности арифметического решения всех проблем. Дорого обошлась России эта самоуверенность рассудка! Формулы для будущих глобальных социальных экспериментов заготавливались на “письменном столе” русской публицистики и журналистики, где все более господствовал маниакальный тон, который Лесков назвал “клеветническим террором в либеральном вкусе”. Яды, отравившие Россию, накапливались в прокуренных говорильнях русских мальчиков. Эмпиризм в свою очередь развязывал руки для бездумных экспериментов над живым и жизнью. Позитивизм же воспитывал “мудрое” равнодушие ко всему происходящему у той части общества, которая была способна что-то понять.

Бездумная всеядность и равнодушие либералов послужили разрушению России. Показательны в этом отношении воспоминания книгоиздателя М.В.Сабашникова. Поколениями купечество Сибири развивало хозяйство России. К концу XIX столетия многие российские деловые люди осознали, что накопленные богатства должны послужить не только материальному, но и культурному процветанию Родины. Отец братьев Сабашниковых строит в Москве дом, который становится центром не только творческого общения, но и материальной поддержки художественной элиты. Братья получают прекрасное европейское образование и приобщаются к современной культуре. Их душевный облик формировался в атмосфере русской семьи, где господствовали взаимная любовь и доверие. Этот прекрасный человеческий тип был распространен в России конца XIX – начала XX века. Братья Сабашниковы продолжают благотворительную деятельность отца: устраивают больницы, строят храмы, помогают голодающим, организуют на свои средства знаменитое книгоиздательство. Патриотическое служение не было исключением в рядах русских промышленников, купечества, и особенно земства. Однако люди, испытывающие естественное чувство гражданского долга, но обладающие секуляризованным сознанием, не были способны вполне осознать, а значит исполнить свое служение перед отечеством.

Отчего эти люди, выросшие в мире московской старины или в среде помещичьего уклада, с преданиями, с патриархальными верованиями своих семейств, – на национальной почве в большинстве своем становились позитивистами, атеистами, материалистами? Достоевский пытливо задавал себе этот вопрос: как и почему произошел этот вывих у традиционно воспитанных русских мальчиков? Как он сам, “происходивший из семейства русского и благочестивого”, с детства верующий и богобоязненный, дошел до отрицания Бога? “Мы в семействе нашем узнали Евангелие чуть ни с первого детства... Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным”, – вспоминал писатель. Но он же вынужден был с горечью признать: “Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой покрышки”. Вихри идейной одержимости проникали сквозь стены русских домов в семьи, разрушая сию малую Церковь, которая была последним оплотом национальной самобытности и цельности.

Что русские патриоты Сабашниковы считали необходимым издать для просвещения народа в первую очередь? Какие идеалы считались в интеллектуальной элите высшими и какие ценности - жизненно важными, отразилось в издательской программе Сабашниковых: книги по идеализму, рационализму, эмпиризму и позитивизму, по современной науке. На втором плане шла художественная зарубежная классика. Это не умаляет просветительских заслуг Сабашниковых и не говорит о том, что такие издания не нужны для просвещения общества. Но Россия испытывала духовную потребность в более насущном. Немалая часть христианской культуры – патристика, сочинения средневековых зарубежных и русских авторов, современных христианских мыслителей России и Запада – была мало доступна читающей публике в России, но, тем не менее, оставалась вне внимания мощнейшего русского книгоиздательства. Безрелигиозность вполне добропорядочных людей оборачивалась духовным равнодушием, историческим нечувствием и безответственностью. Новообращенные атеисты не были способны осмыслить русскую православную цивилизацию, а значит не понимали самого главного в судьбе России.

Вне внимания Сабашниковых оставались именно те сферы культуры, которые отвечали духовным потребностям народа и могли бы послужить его обновлению. Их менее всего интересовала тематика, которая помогла бы преодолеть отчужденность от народа, еще живущего православной верой. Их издательская деятельность во многом способствовала прогрессирующей идеологизации образованного общества, которое становилось все более материалистическим в понимании истории и абстрактно-идеалистическим в нравственности. Поток гуманистической литературы, не уравновешиваемый изданиями православными, нес немалую опасность. Критические обзоры выпускаемой литературы, за редким исключением, писались позитивистами, материалистами и сциентистами, которые внедряли в умы читателей свои предрассудки в качестве непреложных аксиом. Позиции антихристиански настроенных авторов в русской публицистике усиливались.

Так, энциклопедия Брокгауза и Эфрона, которая была издана в идеалистическом и даже христианском духе, при переиздании превратилась в “Новый энциклопедический словарь” с позитивистским уклоном. И все это делалось с миной “объективной научности”. Духовная всеядность (неразличение духов) и анемичность сознания приводили к тому, что плоды деятельности многих авторов русской культуры по степени дехристианизации на порядок “опережали” уровень их собственной усыхающей религиозности. Яркий пример такого рода безумствования – деятельность промышленника Морозова, который был не только меценатом творческих дарований, но и кредитором террористов. Руками людей, еще полагающих себя христианами, творилось по существу антихристианское дело. Этот раскол и отрыв от христианских основ был главной причиной духовной болезни общества.

Динамичная российская действительность предлагала разнообразные возможности изживания болезни сознания, но представители либеральной интеллигенции оставались верны своим догмам: “Вытесненные из политической борьбы, они уходят в будничную культурную работу. Это прекрасные статистики, строители шоссейных дорог, школ и больниц. Вся земская Россия создана ими. Ими, главным образом, держится общественная организация, запускаемая обленившейся, упадочной бюрократией. В гуще жизненной работы они понемногу выигрывают в почвенности, теряя в “идейности”. Однако остаются до конца, до войны 1914 г., в лице самых патриархальных и почтенных своих старцев, безбожниками и анархистами. Они не подчеркивают этого догмата, но он является главным членом их “Верую”” (Г.П.Федотов).

Таким образом, с середины XIX века творческая энергия большей части русского образованного и делового общества становилась все более идеологизированной. Либералы разрабатывали новое мировоззрение, нигилисты доводили его до логического предела, а терроисты реализовывали радикальные установки в жизни. Либералы уничижали традиции, радикалы отрицали их, а революционеры ниспровергали устои. Подобная установка образованного общества подтачивала традиционные духовные основы и подготавливала фаланги разрушителей. В результате всеобщего идейного ослепления часть образованного общества и делового класса, которая могла бы стать костяком преобразований, оказалась вне исконно русской православной культуры. Не миновало это поветрие и традиционно консервативного сословия купечества.

В культуре усиливались процессы распада. Большая часть интеллигенции не воспринимала пророчеств отечественных писателей, а либеральная пресса подвергала их бесконечным нападкам, русские гении нередко оказывались изгоями в образованном обществе.

К началу ХХ века вырождается и гуманитарное творчество – писатели из обличителей пороков все более превращаются в растлителей. И.А.Бунин так описывал процесс духовной деградации: “В конце девяностых годов еще не пришел, но уже чувствовался “большой ветер из пустыни”. И был он уже тлетворен в России для той “новой” литературы, что как-то вдруг пришла на смену прежней... Но вот что чрезвычайно знаменательно для тех дней, когда уже близится “ветер из пустыни”: силы и способности почти всех новаторов были довольно низкого качества, порочны от природы, смешаны с пошлым, лживым, спекулятивным, с угодничеством улице, с бесстыдной жаждой успехов, скандалов... Это время было временем уже резкого упадка в литературе нравов, чести, совести, вкуса, ума, такта, меры... Розанов в то время очень кстати (с гордостью) заявил однажды: “Литература – мои штаны, что хочу, то в них и делаю...” Впоследствии Блок писал в своем дневнике: “Литературная среда смердит”... Богохульство, кощунство – одно из главных свойств революционных времен, началось еще с самыми первыми дуновениями “ветра из пустыни”. Об экзальтированной атмосфере разложения устоев свидетельствует популярная характеристика, которую дал своей родине один из публицистов: “Всероссийское трупное болото”.

Либералы и власть

Россия не укладывалась в прокрустово ложе западной логики, что провоцировало либеральных апологетов арифметического ума “пообрезать” да “пообтесать” грандиозное историческое тело, привести неразумную массу в соответствие с современными требованиями. Европеизированное общество отрывалось от российской реальности и относилось к исконному все более агрессивно. Либеральная интеллигенция сняла с себя кровную ответственность за судьбу Отечества и превратилась в жестокосердного судию российской действительности. Естественно, что при этом ответственность возлагалась на власть, бойкот которой и обвинение во всех грехах стало общественным кредо интеллигенции. В атмосфере всеобщей непримиримости происходит отток от власти наиболее талантливых и умных людей. Ожесточенное противостояние общественности и власти медленно, но неуклонно подводит Россию к катастрофе.

Государственная власть, пытаясь оградить общество от разлагающих идей, отказывалась от насущных преобразований. В слепом ретроградстве власть не понимала и тех, кто был готов творчески поддержать ее законные усилия. Не были услышаны голоса А.С.Пушкина, Н.В.Гоголя, славянофилов, Ф.М.Достоевского, В.С.Соловьева. Провал между интеллигенцией и народом, с одной стороны, интеллигенцией и властью – с другой усугублялся до пропасти. Идеологическая зашоренность лишала государственных мужей чувства реальности, не позволяла совершить исторически необходимые действия, но принуждала поддерживать отжившее и искусственное. Интеллигенция же с подозрительностью относилась ко всяким инициативам власти, но оправдывала любые действия разных оппозиций. В результате было упущено несколько исторических возможностей предотвратить всеобщее помутнение и уберечь Россию от гибельного пути.

Так, либеральная интеллигенция своей “передовой” частью ушла в оппозицию великим реформам Александра II. Но и власть слабо использовала творческую помощь общества, в частности, во многом ограничив в свое время земство. Общеинтеллигентское сознание все более воспалялось, что способствовало образованию питательной среды для зарождения самых экстремистских, насильственных прожектов. Позитивистское же равнодушие большей части образованного слоя усугубляло атмосферу всеобщей безответственности. Все это создавало общественный климат, в котором вызрели идеи пресечения реформ путем цареубийства. “Чтобы остановить реформы, лишавшие ее перспектив “крутой ломки” всей русской государственности, революционная демократия решилась на убийство Александра II. Император погиб в день, когда подписал проект закона о привлечении земских деятелей к руководству общегосударственными делами. Прямым последствием убийства Александра II было поражение славянофилов, как общественно-политического течения. Была сломлена “пружина” реформаторской динамики” (Ю.Жедилягин).

Потеря чувства реальности и нарастающая безответственность интеллигенции сказались и в другом решающем моменте российской истории. В 1906 году Император и его правительство предприняли несколько попыток найти общий язык с либеральными партиями и привлечь интеллигенцию к служению России. Через дворцового коменданта генерала Трепова Николай II обратился к руководству кадетской партии с предложением создать коалиционное правительство. Профессор римского права С.А.Муромцев посчитал ниже своего партийного достоинства даже встречаться с прислужником самодержавия. Лидер кадетов П.Н.Милюков по партийным соображениям отверг все реальные возможности для сотрудничества. (Самоотверженно исполняя порученную миссию, Трепов после провала переговоров умер от сердечного приступа.)

Все последующие попытки П.А.Столыпина, сначала в качестве министра внутренних дел, затем премьер-министра, натолкнулись на ту же идейную непримиримость как кадетов, так и октябристов. Столыпин звал лидеров русской интеллигенции для совместной работы над реформами, дающими исторические перспективы России. Ради создания коалиционного думского правительства он был готов даже уйти со своих постов.

На чем основывался и куда стремился повести Россию царский премьер-министр? “Русское государство росло и развивалось из своих собственных русских корней, и вместе с ним видоизменялась и верховная царская власть... Манифестом 17 октября 1905 года с высоты престола было предуказано развитие чисто русского, отвечающего и народному духу и историческим преданиям государственного устройства... Дайте государству двадцать лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России... До моего губернаторства в Саратове я долго жил в Западном крае. Там я имел возможность лично убедиться во всех преимуществах крестьянского хуторского хозяйства. Меня поражал самый вид этих свободных хлебопашцев, бодрых и уверенных в себе... Прежде всего, надлежит создать гражданина, крестьянина-собственника, мелкого землевладельца... сперва гражданина, а потом гражданственность, а у нас обыкновенно проповедуют наоборот... Пока крестьянин беден, пока он не обладает личной земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он остается рабом, и никакой писаный закон не дает ему блага гражданской свободы... Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей земной единицы. Вот тогда только писаная свобода претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма” (П.А.Столыпин).

Какие партийные “измы” и прожекты установления свобод могут сравниться с этими мудрыми и конкретными суждениями? Сочетание гражданских вольностей и чувства государственности, патриотизма являет взыскуемую гармонию свободы и ответственности. Столыпин-реформатор был оптимистом и верил в исторические возможности России, Столыпин же политик трезво оценивал современную ему ситуацию: “После горечи перенесенных испытаний Россия, естественно, не может не быть недовольной. Она недовольна не только правительством, но и Государственной думой и Государственным советом. Недовольна правыми партиями и левыми партиями. Недовольство это пройдет, когда выйдет из смутных очертаний, когда образуется и укрепится русское государственное самосознание, когда Россия почувствует себя опять Россией”.

Разрушительные утопии воплотились в жизни не по вине ответственных и здравомыслящих деятелей, подобных Столыпину. В его лице русский гений пытался отмежеваться от крайностей. Он знал цену правым радикалам: “...Маньяки безусловной и безграничной деспотичности, которую они ложно определяют термином самодержавие”. И мог полновесно ответить левым экстремистам: “Я не буду отвечать на обвинение, что мы живем в какой-то восточной деспотии. Строй, в котором мы живем, – это строй представительный, дарованный самодержавным царем и, следовательно, обязательный для всех... Для всех теперь стало очевидным, что разрушительное движение, созданное крайне левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперед все противообщественные, преступные элементы... Дерзости врагов общества возможно положить конец лишь последовательным применением всех законных мер защиты”.

Но его суждения были гласом вопиющего в пустыне и не воспринимались распаленным сознанием российского общества. Идейная одержимость принуждала интеллигенцию в ответ на спасительные инициативы выдвигать заведомо неприемлемые требования радикальной смены государственного строя, то есть законной власти предлагалось отказаться от власти. Столыпин предпринимал разнообразные попытки единения политических сил, рассчитывая если не на патриотизм общества, то хотя бы на здравый смысл, который мог бы подсказать путь к самосохранению. Отвечая Шипову и Львову, Столыпин писал: “Душевно жаль, что вы отказываете мне в вашем ценном и столь желательном, для блага общего, сотрудничестве... Я нахожу, что нужно реальное дело, реальные реформы... В общих чертах, в программе, которая и по мне должна быть обнародована, мы мало расходимся... Кабинет весь целиком должен быть сплочен единством политических взглядов, и дело, мне кажется, не в числе портфелей, а в подходящих лицах, объединенных желанием вывести Россию из кризиса...”. Но общественность была единодушна в том, чтобы усугубить кризис.

Вот что писал другой царский министр Извольский: “Отказываясь от сотрудничества со Столыпиным, такие умеренные либералы, как князь Львов, граф Гейден и другие, совершили еще раз грубую ошибку и показали тем самым, насколько политические партии России были в это время еще незрелы, находясь во власти политических страстей”. Духовно инфантильные отцы русской демократии не желали предвидеть губительные последствия отказа от созидательного сотрудничества, ибо руководствовались партийными пристрастиями. Для них было важно не общественное благо, а то, чью сторону держишь и на чью мельницу льешь. Не могли они заниматься реальным делом, реальными реформами на благо общества и России, ибо служили, на их взгляд, более высоким идеалам. Ради сохранения идеологического целомудрия вожди освободительного движения готовы были пожертвовать судьбами людей и будущностью России. В атмосфере всеобщей травли Столыпина для них было невозможно оказаться на стороне реакционного самодержавия и его продажного правительства.

Общество, больное идейной маниакальностью, выталкивало всех, кто сохранял независимость и принципиальность: духовно цельные люди оказывались в изоляции и не могли влиять на судьбы страны. У тех же, кто оставался в гуще событий, болезнь прогрессировала: нравственное сознание лишалось религиозных основ и размывалось. Мир в их глазах раскалывался на “своих” и “чужих”. К себе подобным они сохраняли остатки порядочности, в отношениях же к идейным противникам (к властям, например) отменялись все нравственные критерии. Добропорядочность в кругу семьи и друзей не мешала им проявлять беспринципность и жестокость на поприще общественной деятельности. Задолго до изречения “гения революции” о партийности всякой истины идейный партикуляризм пронизывал общественную деятельность либеральной интеллигенции. Форма этой болезни производила впечатление цветущего нравственного здоровья и потому не вызывала защитной тревоги. Что, казалось бы, можно вменить таким патриотам, как Сабашниковы, Морозов, Милюков или Гучков? Но на самом решающем этапе истории глубоко запрятанная атеистическая безответственность и аморфность совести, материалистическая приземленность, рационалистическая узость сознания, эмпирическая конъюнктурность и позитивистское равнодушие подвинули русскую интеллигенцию “проагукать Россию в пасть большевикам” (В.В.Шульгин).

Таким образом, вину за разрушение России несут не только маньяки социальных потрясений, но все образованное общество, пораженное разнообразными формами идеомании. Общество сыграло роль “колбы”, в которой выращивались идейные бациллы, оказалось преступно-легкомысленным “врачевателем”, который с энтузиазмом заражал народ смертельными ядами. Интеллигенция формировала общественное мнение, выражала это мнение, навязывала его обществу и народным массам, раскрепощая иррациональные стихии. Выплеснувшийся в феврале-марте 1917 года и затопивший Россию в ноябре хаос толпы прорвался не вдруг, он готовился путем разнуздывания низменных страстей десятилетиями, ибо интеллигенция десятилетиями бездумно громила государственные и общественные скрепы, сдерживающие стихию масс.

Глубокую характеристику этому процессу дает С.Л.Франк: “Народ в смысле низших классов или вообще толщи населения никогда не может быть непосредственным виновником политических неудач и гибельного исхода политического движения, по той простой причине, что ни при каком общественном порядке, ни при каких общественных условиях народ в этом смысле не является инициатором и творцом политической жизни. Народ есть всегда, даже в самом демократическом государстве, исполнитель, орудие в руках какого-либо направляющего и вдохновляющего меньшинства... В народных массах в силу исторических причин накопился, конечно, значительный запас анархических, противогосударственных и социально-разрушительных страстей и инстинктов, но в начале революции, как и всегда, в тех же массах были живы и большие силы патриотического, консервативного, духовно-здорового, национально-объединяющего направления. Весь ход так называемой революции состоял в постепенном отмирании, распылении, ухождении в какую-то политически-бездейственную глубь народной души сил этого последнего порядка. Процесс этого постепенного вытеснения добра злом, света – тьмой в народной душе совершался под планомерным и упорным воздействием руководящей революционной интеллигенции. При всем избытке взрывчатого материала, накопившегося в народе, понадобилась полугодовая упорная, до исступления энергичная работа разнуздывания анархических инстинктов, чтобы народ окончательно потерял совесть и здравый государственный смысл и целиком отдался во власть чистокровных, ничем уже не стесняющихся демагогов. Вытесненные этими демагогами слабонервные и слабоумные интеллигенты-социалисты должны, прежде чем обвинять народ в своей неудаче, вспомнить всю свою деятельность, направленную на разрушение государственной и гражданской дисциплины народа, на затаптывание в грязь самой патриотической идеи, на разнуздывание, под именем рабочего и аграрного движения, корыстолюбивых инстинктов и классовой ненависти в народных массах, – должны вспомнить вообще весь бедлам безответственных фраз и лозунгов, который предшествовал послеоктябрьскому бедламу действий и нашел в нем свое последовательно-прямолинейное воплощение... Нас погубили не просто низкие, земные, эгоистические страсти народных масс, ибо эти страсти присущи при всяких условиях большинству людей и все же сдерживаются противодействием сил религиозного, морального и культурно-общественного порядка; нас погубило именно разнуздание этих страстей через прививку идейного яда социализма, искусственное накаление их до степени фантастической исступленности и одержимости и искусственная морально-правовая атмосфера, дававшая им свободу и безнаказанность. Неприкрытое, голое зло грубых вожделений никогда не может стать могущественной исторической силой; такой силой оно становится, лишь когда начинает соблазнять людей лживым обличием добра и бескорыстной идеи”. Долго сеяли в России ветер и очень удивились, когда грянула буря!

Немощи власти

В течение XIX века власть в России имела несколько возможностей для реформ, которые создали бы преграду экспансии духовной болезни. Но отъединенное от национальной культуры правящее сословие не было способно ответить на роковые вызовы эпохи. Церковь со времен Петра I не имела авторитета для благотворного влияния на власть.

Идеалистические увлечения и расплывчатый мистицизм Александра I ослабляли государственную волю Императора. Легкая дымка дней Александровых прекрасного начала почти не оставила следов в истории России. Длительный период Александр I находился под влиянием различных западных авторитетов – от Чарторыйского до Меттерниха: “Александра I можно назвать русским интеллигентом на троне. Фигура сложная, раздвоенная, совмещающая противоположности, духовно взволнованная и ищущая. Александр I был связан с масонством и так же, как и масоны, искал истинного и универсального христианства. Он... молился с квакерами, сочувствовал мистицизму интерконфессионального типа. Глубокой православной основы у него не было” (Н.А.Бердяев). В русской православной цилизации императоры уже целое столетие воспитывались вне национальных религиозных традиций. В конце царствования Александр I отдает власть Аракчееву, тоже далекому от русских традиций. “В реакции он остался таким же оторванным от национальной и религиозной жизни народа, каким был во дни свободолюбивых иллюзий... Русская монархия изменяет Западу не потому, что возвращается к Руси, а потому, что не верит больше в свое призвание. Отныне и до конца, на целое столетие, ее история есть сплошная реакция, прерываемая несколькими годами половинчатых, неискренних реформ. Смысл этой реакции - не плодотворный возврат к стихиям народной жизни, а топтание на месте, торможение, “замораживание” России, по слову Победоносцева. Целое столетие безверия, уныния, страха: предчувствия гибели” (Г.П.Федотов).

Монархия не смогла опереться на духовно здоровую часть общества. Правящее сословие так и не осознало, что живет на восходе золотого века российской культуры. О духовном авторитете государственных “защитников” Православия говорит такой факт: обер-прокурор Святейшего Синода князь А.Н.Голицын впервые в жизни прочел Новый Завет только после назначения в должность; пройдя увлечения от вольтерианства к мистике пиетизма, он так и не понял Православия. Элита того времени не знала великого современника – Серафима Саровского, к которому стекалась простонародная Россия. Православие устояло вопреки колебаниям и антицерковным действиям власти. В этой связи символично сказание о том, что Александр I к концу царствования преодолел увлечения ложным мистицизмом, отказался от мирской власти и стал странником. Вне зависимости от достоверности это предание свидетельствовало об определенной духовной атмосфере, в которой даже царь может позволить себе заботиться о спасении собственной души, что для него важнее спасения страны. Не чувствуя себя вправе и в силе действовать как государь, он уходит в духовные странствия.

Таким образом, “в России благоразумные изменения уже начинались при Александре I, но непредусмотрительно были отвергнуты и покинуты: победа над Наполеоном затмила умы алексанровским мужам, и то лучшее благоденственное время реформ - сразу после Отечественной войны - было упущено. Восстание декабристов рвануло Россию в сторону, победитель его Николай I плохо понял свою победу (побед и не понимают обычно, поражения учат беспощадно). Он вывел, что победа есть ему знак надолго остановить движения и только в конце царствования готовил их” (А.И.Солженицын).

Николай I пытался сохранить самобытность России, но средствами, не вполне сочетающимися с русской традицией; защищал общество от революционного влияния Запада, но на западный манер. Попытка обрести формулу национальной идентичности графом Уваровым: “Православие. Самодержавие. Народность” - большое достижение даже в самой постановке проблемы. Тем более что чеканная формулировка ориентировала на подлинные основы духовной конституции нации. Но политическая реализация верной установки искажалась самим фактом оторванности правящего слоя и элиты от национальных корней: в Православие вносились чуждые элементы, самодержавие бюрократизировалось, народность отдавала стилизованностью. “Православие в виде отмеренного компромисса между католичеством и протестантством, в полном неведении мистической традиции восточного христианства; самодержавие, понятое, как европейский абсолютизм, народность, как этнография” (Г.П.Федотов). Император считал, что защита от западного разложения требует закрепощения общества. Так оформилась трагическая ложная дилемма: либо западный индивидуализм, либо российский деспотизм. При этом Николай I считал, что власть могла опираться на тех, кому эта власть выгодна, кто способен поддерживать ее из эгоистических побуждений. Поэтому, относясь с недоверием к дворянам, считая крепостное право недостойным, он при этом опирался на дворян и крепостное право. Император хотел противопоставить дворянству независимое чиновничество и способствовал созданию мощного слоя чиновничьей бюрократии. Дворянству и чиновничеству в свою очередь попытки освобождения других слоев общества казались опасными, поэтому и власть видела в этом опасность и всячески пресекала раскрепощение общества. Так борьба против влияния западного индивидуализма и революционности обернулась подавлением развития личности и общества.

Естественной реакцией на бюрократическое засилье было очарование западными “свободами”, что в свою очередь провоцировало борьбу с западными влияниями обскурантистскими методами. Эта атмосфера была благоприятнейшей для заражения всякого рода “измами”. Здоровые общественные силы лишились возможности влиять на общественно-политический процесс. Славянофилы, например, были обруганы и вытеснены из официальной жизни, в результате почвеннические идеи развиваались искаженно, иногда принимая уродливые формы. Власть сама подталкивала общество к радикализации. Многие течения мысли, могущие в свободной атмосфере безболезненно преодолеть инфантильные крайности, были принуждены скатиться к экстремизму.

Таким образом, борьба власти с вредными идейными увлечениями принимала идеологизированные формы, что не давало ей возможность ощутить органичные духовные силы России и принимать исторически адекватные решения. Болезнь власти осознавали те, кто был вытеснен из общественной жизни: “Правительство не может, при своей неограниченности, добиться правды и честности – без свободы общественного мнения это невозможно. Все лгут друг другу, видят это и продолжают лгать... Все зло происходит главным образом от угнетательной системы нашего правительства, угнетательной относительно свободы мнения, свободы нравственной”, – писал Александру II К.С.Аксаков.

В царствование Александра II власть частично освободилась от влияния идейных предрассудков. При самодержце-патриоте удалось направить в русло общественно-политического созидания духовную энергию большой части общества. В России впервые появились официальная общественная жизнь и влиятельное общественное мнение – среда, где можно было вырастить противоидеологическую вакцину. Лучшие люди России были привлечены Императором к проведению реформ. Записка Ю.Ф.Самарина “О крепостном состоянии и о переходе из него к гражданской свободе” пролежала на рабочем столе Александра II всю зиму 1856-57 гг., к ней Император неоднократно возвращался перед принятием решения о создании “Секретного комитета по крестьянскому вопросу”. Крепостное право в “варварской” России было отменено по высочайшему повелению на четыре года раньше, чем в “демократических” США - после кровавой гражданской войны. Медленно, со скрипом российский государственный корабль выходил в новое историческое плавание. Но в атмосфере общественного потворства нигилизму и радикализму революционеры насильственно прервали путь, на котором Россия могла бы избежать катастрофы. Реформы подрывали социальную базу революций, поэтому были смертельно опасны для экстремистского сообщества. Император Александр II был убит в тот день, когда подписал проект реформ Лорис-Меликова, развитие которых вело Россию к представительному строю, конституционной монархии.

Итак, хотя “Александр II уже и спешил с реформами, но стране не пришлось выйти из колдобин на ровное место. Террористы - своим ли стадным инстинктом или каким-то дьявольским внушением - поняли, что именно теперь их последнее время стрелять, что только выстрелами и бомбами можно прервать реформы и возвратиться к революции. Им это удалось и даже дальше, чем задумано: они и Александра III, по широте характера способного уступать, по любви к России не упустившего бы верных ее путей, - и Александра III загнали в отъединение и в упор. И снова и снова упускалось время” (А.И.Солженицын).

Новая власть ответила на разгул террора отказом от реформ, - что и было целью радикалов. Царь Александр III наложил на проекте Лорис-Меликова резолюцию: “Слава Богу, этот преступный и спешный шаг к конституции не был сделан”. Под влияние идейной одержимости попадали крупные государственные деятели. Обер-прокурор Святейшего Синода К.П.Победоносцев обличал перед новым Императором великие реформы, которые, по его мнению, привели к беспорядкам и вызвали террор. Он призывал подморозить Россию. На террор революционной интеллигенции власть ответила идейным догматизмом и государственным закостенением. Государственная идеология эпохи Александра III – официальное славянофильствование - была направлена на оправдание духовной реакции и консервации. Проекты Лорис-Меликова были немедленно отметены, земские реформы оборваны и во многом повернуты вспять. Да, жесткими мерами удалось обуздать терроризм, но носители идейного безумия были только загнаны в подполье, а при отсутствии живой государственной идеи и национального вдохновения в обществе сохранялась питательная среда для радикальных идеологий. Страна богатела, но во многом за счет возможностей, созданных в предыдущем царствовании. Развивалась промышленность, в 1891 году началось строительство Великого Сибирского пути. Прагматически мудрая, но лишенная стратегического видения политика Александра III обеспечила России мирные годы, но первая же война в следующем царствовании показала полную неготовность правящего слоя осознавать и отстаивать геополитические интересы России в меняющемся мире. Ибо главная задача верховной власти не столько в решении текущих проблем, сколько в стремлении оздоровлять и усиливать организм нации в преддверии будущих испытаний.

Судьбу нации невозможно подморозить, как непосильно остановить ход истории. Отказ отвечать на исторические вызовы консервирует историческую косность, ведет к накоплению исторического фатума и рока, создает благоприятные условия для усиления хаотических и консолидации инфернальных исторических сил, но, главное, закрепощает развитие положительных сил истории - самодеятельности общества и творчества человека. В результате не разрешенные властью проблемы становятся неразрешимыми. Именно поэтому после мирного царствования Александра III последовали катастрофы начала XX века. Самое вредное, что может сделать власть, - это подморозить, то есть пытаться консервировать живой национальный организм, сохранение жизни которого требует адаптироваться к изменчивому миру, адекватно отвечая на все вызовы эпохи. Назначение власти и состоит в том, чтобы вновь и вновь воссоздавать такую систему исторической адаптации, которая позволяет самосохраняться развиваясь, обретать все современные технологии и ресурсы для защиты своей самобытной природы и собственной идентичности, приобретать иммунитет в борьбе с враждебными силами, то есть усиливать внутреннее здоровье, которое только и может быть полноценной основой внешней мощи. Этого сделано не было, поэтому в следующем царствовании “взорвались” именно те проблемы, которые не разрешались, а значит, усугублялись в предыдущем. Так по форме праведная власть оказывается виновной в накоплении и прорыве исторического зла. Итогом застоя при Николае I было постыдное поражение в Крымской войне, итогом застоя при Александре III - позорное поражение в Японской войне. Но ни у верховной власти, ни у общества уже не было духовных ресурсов для спасительной мобилизации национальных сил в роковых испытаниях.

В последнее царствование верховная власть уже не была способна возвыситься до понимания рокового значения надвигающихся событий. “Николай II, внезапно застигнутый короной, и по молодости, и по характеру особенно был не подготовлен к самым бурным годам России. Девятьсот Первый, Второй и Третий проносились мимо него мигающими багровыми маяками, - он со всем своим окружением не понял их знаков, он полагал, что неизменно-послушная Россия непременно управляется волею того, кто занял русский трон, - и так легкомысленно понесся на японские скалы” (А.И.Солженицын).

В лице Петра Аркадьевича Столыпина к российской власти кратковременно вернулось государственное здравомыслие. Он четко видит источник и формы зла: “Для всех теперь стало очевидным, что разрушительное движение, созданное крайними левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперед все противообщественные преступные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение”. Столыпин понимает всю ответственность власти в этот решающий момент истории: “Бунт погашается силою, а не уступками... Чтоб осуществить мысль - нужна воля. Только то правительство имеет право на существование, которое обладает зрелой государственной мыслью и твердой государственной волей”. Он сознает, что основная задача - преодолеть отрыв правящего слоя от исконно русской традиции, что необходимо “Восстановление порядка и прочного правового уклада, соответствующего русскому народному самосознанию”. Он предупреждает: “Народы иногда забывают о своих национальных задачах, но такие народы гибнут”. И, наконец, Столыпин уповает: “Мы строим леса для строительства, противники указывают на них как на безобразное здание, и яростно рубят их основание. И леса эти неминуемо рухнут и, может быть, задавят нас под своими развалинами, - но пусть, пусть это случится тогда, когда уже будет выступать в главных очертаниях здание обновленной свободной России”.

Демонический враг России Ленин сознавал, насколько опасны для революции реформы Столыпина: “После “решения” аграрного вопроса в столыпинском духе никакой иной революции, способной изменить серьезно экономические условия жизни крестьянских масс, быть не может”. В интервью французскому журналисту Гастону Дрю Столыпин определил свою позицию: “Да, я схватил революцию за глотку и кончу тем, что задушу ее, если... сам останусь жив”. Борьба действительно шла не на жизнь, а на смерть. Но при этом столыпинские репрессии крайне мифологизированы не только в советское время, но и демократической общественностью. Не говоря о том, что даже преувеличенное количество жертв военного положения при Столыпине не идет ни в какое сравнение с коммунистическим геноцидом, оказывается, что власть защищалась гораздо менее свирепо, чем действовали террористы: “Число смертных казней за 1906-1909 гг. составило 2825 человек. Число жертв террора было еще больше, за три года было 26628 покушений, 6091 убийство должностных и частных лиц, свыше 6000 раненых” (С.Рыбас). Сам Столыпин был убежден, что “обращать все творчество правительства на полицейские мероприятия - признание бессилия правящего слоя”. Современный ученый Святослав Рыбас реалистически оценивает столыпинские методы борьбы с революцией: “Премьер стремился не только подавить революцию чисто полицейскими методами, а вообще убрать ее с российской сцены путем реформ, которые разрешали бы революционную ситуацию эволюционным путем”.

Свои эпохальные реформы Столыпин проводил в ситуации, когда его почти никто не поддерживал в обществе. Большинство крестьян в ответ на постепенные преобразования нетерпеливо требовало всей помещичьей земли и даром. Поместное дворянство сопротивлялось развивающемуся капитализму, который вытеснял дворянский уклад. Промышленники требовали гораздо более радикальных действий правительства. Были не довольны и правые, и левые, то есть большинство депутатов Государственной Думы и членов Государственного Совета. В оппозиции премьер-министру была и семья государя. В ответе на огульную критику одного из властителей дум Льва Толстого Столыпин так оценивал свое положение: “Я про себя скромного мнения. Меня вынесла наверх волна событий - вероятно на один миг! Я хочу все же этот миг использовать по мере моих сил, пониманий и чувств на благо людей и моей родины, которую люблю, как любили ее в старину. Как же я буду делать не то, что думаю и сознаю добром? А Вы мне пишете, что я иду по дороге злых дел, дурной славы и, главное, греха. Поверьте, что, ощущая часто возможность близкой смерти, нельзя не задумываться над этими вопросами, и путь мой кажется мне прямым путем”. Реформатор взывал к равнодушному обществу: “Мы будущими поколениями будем привлечены к ответу. Мы ответим за то, что пали духом, впали в бездействие, в какую-то старческую беспомощность, утратили веру в русский народ”.

В атмосфере разнузданной травли Столыпина со всех сторон Николай II отдаляется от собственного премьер-министра. Обреченный на непонимание и одиночество последний здравомыслящий и волевой человек у власти, не запуганный всеобщим беснованием (“не запугаете”), после девяти покушений на него – убит. Николай II, в силу характера, мог реагировать на все с кротостью монаха, тогда как ситуация требовала государственной воли монарха. После Столыпина в окружении Царя не оказалось никого, кто был бы пригоден для решения задач государственного масштаба в трагические для страны годы. Это было результатом духовного повреждения общества, которое оказалось не способным воспитывать деятельную, ответственную и религиозно-нравственно цельную элиту.

Только немногие в противовес всеобщему улюлюканью были способны трезво поддержать государственные устои России: “Да, русская печать и общество, не стой у них поперек горла “правительство”, разорвали бы на клочки Россию и роздали бы эти клоки соседям даже и не за деньги, а просто за “рюмочку” похвалы. И вот отчего без нерешимости и колебания нужно прямо становиться на сторону “бездарного правительства”, которое все-таки одно только все охраняет и оберегает. Которое еще одно только не подло и не пропито в России” (В.В.Розанов).

Правящий слой, в большинстве своем, был либо запуган разгулом радикальных настроений, либо обезволен гипнозом революционных догм. В среде государственной бюрократии уже с середины XIX века были модны заигрывания с левыми кругами. Общественное мнение в России, по выражению Лескова, – это “либеральная жандармерия, пожестче правительственной... клеветнический террор в либеральном вкусе”. Репутация правого становиась в глазах общественного мнения все более постыдной, каждый общественно-политический деятель в России чувствовал себя как бы обязанным отчетом за “чистоту” понятий перед диктующим взглядом слева, ибо носителями идеалов социальной справедливости считались только левые.

Все это влияло на образ мыслей и действия правительственной бюрократии, которая либо поддавалась всеобщему крену влево, либо откатывалась к крайне правым позициям. Защитная реакция государства и Церкви сводилась к попыткам законсервировать жизнь, вновь подморозить Россию, чтобы предотвратить внедрение чуждых и душевредных идей. Естественно, что подобная утопическая попытка не могла быть целительной.

Нельзя сказать, что альтернативой “левой” лжи была “правая” истина. В обществе почти не осталось сфер, не зараженных нарастающим безумствованием. Экстремистские лозунги разного толка способствовали разжиганию страстей, но это не была борьба истины с ложью. Всеобщая гонка за миражами могла кончиться только тем, чем закончилась: войной всех против всех (то есть войной гражданской). Все шло к роковому концу, который предощущал Достоевский: “Европейская революция начнется в России, ибо нет у нас для нее надежного отпора ни в управлении (правительстве), ни в обществе”. Историческую вину за русскую катастрофу несет русская интеллигенция. “Честно и мужественно она должна сказать себе, что революционное крушение русского государства есть, прежде всего, ее собственное крушение: это она вела, и она привела Россию к революции. Одни вели сознательною волею, агитацией и пропагандой, искушениями и экспроприациями. Другие вели проповедью непротивленчества, опрощения, сентиментальности и равенства. Третьи - безыдейною и мертвящею реакционностью, умением интриговать и давить, и неумением воспитывать, нежеланием духовно вскармливать, неспособностью зажигать свободные сердца... Одни разносили и вливали яд революции; другие готовили для него умы; третьи не умели (или не хотели) - растить и укреплять духовную сопротивляемость в народе” (И.А.Ильин).

Таким образом, в основе своей кризис власти в России тоже был кризисом духовным. Хотя российская власть только и делала, что боролась с революцией, она не смогла обрести духовную альтернативу и реальную опору в обществе. Существующую же опору она постепенно, но неуклонно теряла. И действия властей, и бездействие в решительный момент во многом способствовали духовному заболеванию общества, ослабляя Россию перед нашествием современных духов зла.

Идеология разлагала сознание всех слоев общества: культурные сословия становились все более индифферентными по отношению к священным жизненным началам, а “орден” интеллигенции воинствующе враждебен Православию и российской государственности. Но жизнь народа еще покоилась на христианском мироощущении, русская культура была еще пропитана Православием, несла в себе многие его возвышенные идеалы. Духовное сопротивление внедрению идеомании заставляло ее носителей сосредоточиться на решающем направлении - на разрушении традиционной российской государственности, для чего необходимо захватить государственную власть. ХХ век и открывает эпоху политических революций, духовно подготовленных веком предшествующим.

Список литературы

Виктор Аксючиц. Пятая колонна  империи: XIX век.