Федеральное агентство по образованию

Государственное образовательное учреждение

Высшего профессионального образования

«Нижегородский государственный университет им. Н.И. Лобачевского»

Исторический факультет

кафедра историографии и источниковедения

Курсовая работа

А.И. Солженицын об истории дореволюционной России

Исполнитель:

студентка 3 курса в/о

Чувилева Елена Владимировна

Научный руководитель:

профессор Китаев В.А.

Нижний Новгород

2006

Оглавление

Введение

Глава I. Историческая концепция А.И. Солженицына

Глава II. Критические замечания к концепции А.И. Солженицына

Глава III. Взгляды А.И. Солженицына на историческое развитие

Заключение

Источники и литература

Введение

История России является предметом споров, особенно после краха Советского Союза. У большевиков была своя концепция истории, в которой главное внимание уделялось лицам и событиям прямо или косвенно содействовавшим революционному движению и прогрессу в его марксистском понимании. Эта концепции много не договаривала, опускала некоторые значительные факты, чего история не терпит. «Каждый момент нашей истории, и сегодняшний тоже, — есть лишь точка на её оси. И если мы хотим нащупать возможные и верные направления выхода из нынешней грозной беды — надо не упускать из виду те многие промахи прежней нашей истории, которые тоже толкали нас к теперешнему»¹, - так определяет задачи истории Александр Исаевич Солженицын. Именно история прошлого может помочь понять нам настоящее и построить будущее.

Тема данной работы «А.И. Солженицын об истории дореволюционной России» является интересной и актуальной. Александр Исаевич известен всему миру, - это нобелевский лауреат, великий писатель, общественный деятель. Но историком его назвать нельзя, он никогда не занимался историей с научной точки зрения, не писал научных работ или монографий, он лишь говорил об исторических событиях разных эпох в своих публицистических работах и художественных произведениях. Солженицын – это человек, о котором говорят, вокруг имени которого долгое время ходили споры не только в СССР, но и на Западе, человек, которого пророчили в начале 1990-х в президенты России, несмотря на то, что он никогда не был политиком, к его мнению долгое время прислушивались, да и сейчас многие разделяют его взгляды. Его трактовка истории не вписывается в историческую традицию, и рассмотреть её тем более интересно: В чем Солженицын расходится с официальными взглядами? И почему? Ведь он неоднократно говорит о том, что «для страны одна из главных духовных целей – сохранение памяти о своем истинном прошлом, без чего нельзя восстановить самих себя духовно». Именно для дальнейшего развития России и себя самих мы должны знать прошлое, но «наша страна в ее нынешнем духовном возрождении больно ощущает провал своей исторической памяти»², что Александр Исаевич и торопится восполнить.

Главной задачей данной работы является подробно охарактеризовать историческую концепцию Солженицына о дореволюционной России, рассмотреть историографию по этому вопросу и выявить те взгляды, которыми руководствуется Александр Исаевич, и как другие их воспринимают.

Главным источником данной работы является первый том публицистических работ Солженицына, опубликованный в Ярославле в 1995 году. В данный том вошли произведения впервые публикуемые в России, а если и публикуемые, то в малодоступных изданиях. Часть их написана еще в СССР, а также статьи и речи, написанные уже на Западе. Наиболее подробно Солженицын излагает историю нашей страны в своей статье «Русский вопрос» к концу XX века», написанную ещё в Вермонте в 1994 году, а в России впервые опубликованную в журнале «Новый мир». В этой статье Солженицын говорит, что «наша история сегодня видится как потерянная». И он пытается восстановить ее, чтобы начать «вполне здравую, устремленную на свое внутреннее здоровье, и в своих границах, без заносов в чужие интересы». «Мы должны строить Россию нравственную».

Глава I. Историческая концепция А.И. Солженицына

Подробная концепция история России дореволюционного периода изложена Солженицыным в его статье «Русский вопрос к концу XX века». Солженицын начинает свою статью с исторического огляда издалека, при этом выделяет «только две линии: как соотносились в нашей истории внутреннее состояние страны и её внешние усилия»³.

Солженицын в своей публицистике и художественных произведениях немного говорит об истории Киевской Руси и Московского государства. Более подробно он говорит о трех веках русской истории, предшествующих революции.

Александр Исаевич, опираясь и цитируя академика Платонова, отрицает рассвет новгородской демократии в XV-XVI веках. «Заповедным краем демократической среды, обильного свободного крестьянства и образованный именно освободясь от Новгорода, писатель считает Поморье. (Москва не насаждала там своих помещиков, ибо с севера не видела врагов.) В Поморьи русский характер развивался свободно, не в сжатии московских порядков и без наклонов к разбою, заметно усвоенному казачеством южных рек»⁴. Именно север, с опорой на Поморье, в смуту XVII века стал надежной поддержкой «для отрядов Скопина-Шуйского, потом – ополчения Пожарского, принесшего Руси окончательное освобождение и замирение». А в смуте Солженицын находит свои плюсы – «примеры поучительной русской народной организованности для нас, потомков» - «повсюду усилилась местная власть, выносились постановления местных “миров”, происходила “обсылка” послов и вестей из города в город, в городах создались всесословные советы, они соединялись в “совет всея земли”». Все это стало причиной возникновения рядом с привычным «государевым делом» «великого земского дела».

Большое значение в истории управления страны Солженицын отводит органам местного управления. Он считает, что именно выборная власть народа и представительные органы в Московской Руси были стабилизатором власти и источником здоровья национального духа и сознания. «Михаил с первых же шагов искал помощи Земского Собора — а Собор охотно помогал Государю. Не было никакого формального ограничения власти Государя, но — тесная связь царя и “всея земли”. И первые 10 лет царствования Михаила Собор заседал непрерывно, позже периодически»⁵. Также Александр Исаевич напоминает, что в последнее царствования Рюриковичей «наряду со всесильной царской властью, действовали местные жизнеспособные управительные учреждения (хотя ещё при самом невежественном состоянии правосознания), выборные власти: губной староста (по уголовным делам), земский головной староста, “земская изба” (раскладка податей, развёрстка земли, нужды посадских). Так что местные управления, столь спасительно повлиявшие в Смуту, выросли не на пустом месте».

«По исконным русским представлениям истина не может быть найдена голосованием, большинство не обязательно лучше видит её. И когда для важных решений собирались представители земли («Земские Соборы»), на них не бывало голосований: истина искалась путем долгих взаимных убеждений – и определялась конечным общим согласием. И такое решение Собора юридически не было обязательно для царя, - но морально неизбежно. Судя с таких представлений, создание партий, то есть частей, борющихся за свои частные интересы за счет других частей народа, представляется нелепостью», - таково личное мнение Солженицына на местное управление и земские соборы⁶.

Но соборный период заканчивается при Алексее Михайловиче, «по историческому недоразумению увековеченном “Тишайшим”. При нём всё больше брало верх в государственном управлении “приказное” начало над “земским”, вместо здоровых земских сил — плохо организованная бюрократия, — и это тоже на 300 лет вперёд. Царствование Алексея Михайловича всё наполнено бунтами — народным протестом против управления воевод и приказных»⁷. Негативно он оценивает законодательное дело Алексея Михайловича: «Уложение 1649 года не только оставило в прежнем закабалении холопов и крепостных, но даже усилило его». Двояко Александр Исаевич рассматривает и войну с поляками. С одной стороны он отвоевывал исконно русские земли, и в данном случае войну можно назвать необходимой и справедливой. Но с другой стороны военное столкновение открывало Алексею и меру нашей отсталости от Запада, и острую необходимость перенимать оттуда знания и технику, вселяло и “моду” не отстать ни в чём от западных влияний, поспешно угодить даже и в исправлении богослужебных книг. «И это привело его к жесточайшему преступлению анафемы собственному народу и войны против него за “никонианскую реформу” (когда уже и сам Никон отошёл от “греческого проекта”). Через 40 лет после едва пережитой народом Смуты — всю страну, ещё не оправившуюся, до самой основы, духовной и жизненной, потряс церковный Раскол. И никогда уже — на 300 лет вперёд — православие на Руси не восстановилось в своей высокой жизненной силе, державшей дух русского народа больше полутысячи лет. Раскол отозвался нашей слабостью и в XX веке»⁸.

Достаточно гневную оценку получила деятельность Петра I, да и сам царь по своим личным качествам не заслужил от Солженицына комплиментов. Солженицын отказывает царю в уме – «заурядный, если не дикарский ум», и в звании реформатора. По Солженицыну, «реформатор — это тот, кто считается с прошлым и в подготовлении будущего смягчает переходы... Петр был не реформатор, а – революционер (и большей частью – без надобности в том)». В чем же Александр Исаевич обвиняет Петра I? «Он не возвысился до понимания, что нельзя переносить (с Запада) отдельные результаты цивилизации и культуры, упустя ту психическую атмосферу, в которой они там созрели. Да, Россия нуждалась и в техническом догоне Запада, и в открытии выхода к морям, особенно к Чёрному . Нуждалась — но не ценой того, чтобы ради ускоренного промышленного развития и военной мощи — растоптать исторический дух, народную веру, душу, обычаи. (По нынешнему опыту человечества мы можем видеть, что никакие материальные и экономические “прыжки” не вознаграждают потерь, понесенных в духе.) Пётр уничтожил и Земские Соборы, даже “отбил память о них” (Ключевский). Взнуздал Православную церковь, ломал ей хребет. Налоги и повинности росли без соотнесения к платёжным средствам населения. От мобилизаций оголились целые области от лучших мастеров и хлеборобов, поля зарастали лесом, не прокладывались дороги, замерли малые города, запустеневали северные земли — надолго замерло развитие нашего земледелия. Крестьянских нужд этот правитель вообще не ощущал. Если по Уложению 1649 года крестьянин хотя и не мог сходить с земли, но имел права собственности, наследования, личной свободы, имущественных договоров, то указом 1714 о единонаследии дворянства — крестьяне перешли в прямую собственность дворян. Пётр создал — на 200 лет вперёд — и слой управляющих, чуждый народу если не всегда по крови, то всегда по мирочувствию. А ещё эта безумная идея раздвоения столицы — перенести её в призрачные болота и воздвигать там “парадиз” — на удивление всей Европы — но палками, но на той фантастической постройке дворцов, каналов и верфей загоняя вусмерть народные массы, уже так нуждающиеся в передышке. Только с 1719 по 1727 население России убыло умершими и беглыми почти на 1 миллион человек, то есть едва ли не каждый десятый! (Не случайно в народе создалась устойчивая легенда, что Пётр — самозванец и антихрист. Его правление сотрясалось бунтами.) Все великие и невеликие дела Петра велись с безоглядной растратой народной энергии и народной плоти»⁹.

Солженицын даже ставит Петра в один ряд с Иваном IV Грозным: «Для национальных мыслителей России оба эти царя были предметом порицания, а не восторга, а народное сознание, фольклор решительно осудили первого как злодея, второго как антихриста. Что Петр I разрушал русский быт, обычаи, сознание, национальный характер, подавлял религию (и встречал народные бунты) – это лежит на поверхности, это всем известно»¹⁰.

В исторической традиции Петра хоть и осуждают за растрату народных сил, но все же те достижения, которые были им достигнуты, не только не отрицаются, а даже считаются началом золотого века России, ведь Петр создал державу, с которой стали считаться во всем мире. Для Солженицына Россия прежде всего аграрная страна, и достижения Петра в промышленности и перенимание западных культурных традиций его не привлекают, а отношение царя к земельному вопросу не вызывает у Александра Исаевича ничего кроме осуждения.

Такую же оценку получает и весь XVIII век, не менее Петра расточительный на народную силу. А вообще, XVIII век считается золотым веком дворянства, началом петербургского периода, на этот век приходится расцвет культуры, зарождение современной науки. Но Александр Исаевич оценивает прежде всего здоровье национального духа и сознания, которое никак не могло восстановиться после Смуты XVII века, а ноша все росла.

Вот как Солженицын оценивает правление Анны Иоанновны: «Никак не согласиться с распространённым мнением, что “кондиции”, предъявленные аристократами из Верховного Тайного Совета Анне Иоанновне, были бы шагом к либерализации России: слишком мелка была эта княжеская вспашка, и ввек не дойти бы и ей до народной толщи. А уж при Анне — резко усилилось немецкое влияние и даже властвование, попрание национального русского духа во всём, крепло дворянское землевладение, крепостное право, в том числе и фабричное (создаваемые фабрики могли покупать крестьян без земли), народ отдавался тяжким поборам и расходу живых сил на неуклюже ведомые войны». Солженицын подробно разбирает неудачи внешней политике правителей, начиная с Анны Иоанновны, так как искренне считает, что промахи в войнах и решение во внешней политике чужих задач напрямую сказалось во внутренней политике и здоровье нации. Солженицын явно с сарказмом говорит о внешней политике Анны: «Не проявляя заботы о потерянном под Польшей обширном русском, белорусском и малороссийском населении, правительство Анны, однако, было сильнейше заинтересовано, как бы посадить на польский престол саксонского курфюрста. В то время как крымский хан угрожал России; в то время как Россия едва вытягивала ноги из дальней персидской войны, отдавала не только Баку и Дербент со всем краем, куда без опоры и без расчёта сил закатился Пётр, но даже и Святой Крест; когда в России разразился голод и началось восстание башкирцев, — в это самое время Анна начала войну с Польшей за посадку саксонского курфюрста на польский трон. (И чем это лучше, чем польское вторжение в Россию в Смуту и планы Сигизмунда захватить трон московский?)». Александр Исаевич соглашается с Соловьевым, который называет время Анны самым мрачным – по безраздельному властвованию в России иностранцев, от гнета которых русский национальный дух стал освобождаться только в царствование Елизаветы. Хотя замечает Солженицын: «Презрение к русскому чувству, к своему родному и к вере своих мужиков — пропитало правящий класс в XVIII веке»¹¹.

Елизавета взошла на трон со свободными руками, несмотря на свою весьма рискованную и морально сомнительную игру с французскими и шведскими дипломатами в Петербурге, которые должны были помощь ей взойти на трон, преследуя при этом свои цели. «Однако, Елизавета взошла на трон силой дворянской гвардии и незримо оставалась зависимой от дворянства, укрепляя, по выражению Ключевского, “дворяновластие”»¹². Солженицын отмечает несколько положительных моментов в правлении Елизаветы Петровны. «В ней было живо русское национальное чувство, и православие её было совсем не показным. Перед воцарением она, в молитве, дала обет никого не казнить — и, действительно, при ней ни один смертный приговор не был приведен в исполнение — явление ещё совсем необычное для всей Европы тогда. Она смягчила и другие наказания по многим видам преступлений. Простила (1752) все недоимки — от кончины Петра, за четверть столетия… Она не раз порывалась перевести столицу назад в Москву, и перевозила весь двор даже на годовые периоды, вела восстановление Кремля — русское чувство её требовало так, а дочернее — не подрывать замысел отца»¹³. Но в облегчении народной участи она не шла последовательно и далеко. «Продолжались и при ней безмыслые и жестокие преследования старообрядцев (а те – самосжигались) – истребление самого русского корня». Но больше всего Солженицын говорит о парадоксах внешней политики императрицы: «Неустойчивая духом Елизавета, вместо “сбережения народа”, озабочена была “опасностями для европейского равновесия” — и непростительно кидала русскую народную силу в чужие для нас европейские раздоры и даже в авантюры. Быстро и сокрушительно выиграв шведскую войну, дальше увлеклась нелепым династическим замыслом утвердить шведским наследником одного из голштинских принцев…; и втягивалась дальше: чтобы защитить Швецию от Дании — слали туда русский флот, и в Стокгольм русскую пехоту, не жалко... (И ещё потом два десятилетия российское правительство было напряжённо занято внутришведскими делами, платило субсидии за сохранность нашего с ней пустопорожнего “союза”, подкупало депутатов шведского сейма, и русские дипломаты там страстно занимались задачей “не допустить восстановления самодержавия” в Швеции — чтоб она была слабей.) <…> Также безрассудно брала Елизавета отягощающие нас, вовсе нам не выгодные обязательства перед Англией, от которой Россия никогда не видывала ни добра, ни помощи… А в 1751 Россия дала секретное обязательство защищать личные владения английского короля в княжестве Ганновер — на западе Германии, близок свет! чудовищно!»¹⁴ Александр Исаевич, подводя итог внешней политике Елизаветы, задает вопрос: «Почему это все – наши заботы?» Во всех направлениях Россия помогала кому угодно, но только воевала не ради собственных интересов. И это вызывает множество вопросов, которые не стесняется задавать Солженицын.

После смерти Елизаветы на русский трон взошел её племянник – «ничтожный человек, скудно-мелкий ум, остановившийся в развитии на ребячьем уровне, и голштинской выучки душа — сумасброд Пётр III». За свое недолгое правление он успел многое, многое не пользу русскому народу, крестьянству и русской духовности, отчего и получил не слишком лестную оценку от Солженицына. «Дворяновластие» при нем было закреплено, отчего «огрузло на России отныне государственно бессмысленное крепостное право». Но самое страшное Петр III «вознамерился переменить религию нашу, к которой оказывал особое презрение, распорядился выносить иконы из храмов, а священникам сбривать бороды и носить платье, как иностранные пасторы. (Обратной положительной стороной был и указ о нестеснении в вере старообрядцев, магометан и идолопоклонников.)» Но самый крутой поворот Петр III совершил во внешней политике, прежде всего по отношению к прусскому королю Фридриху II, которому он покровительствовал и подражал. Все это глубоко оскорбило русских людей, да и к тому же Россия находилась «в руках иностранцев бездарных и министров чужого государя».

Екатерининский переворот был необходим, но «в отличие от елизаветинского всё же не был всплеском русского национального чувства». Правление Екатерины II было противоречивым. «Её «Наказ» 1767г. столько и так смело говорил о правах, что был запрещён в дореволюционной Франции, с такой дерзостью она “сеяла европейские семена” того века. Можно было бы ожидать, что она много сделает для подъёма народного состояния, для какого-то ограждения прав униженных миллионов. Но лишь небольшие движения к этому были: ослабление давления на старообрядцев, указание не применять излишних жестокостей при усмирении крестьянских восстаний». Екатерина продолжила расширять права дворянства. Она не вникала в «лихоимства на местах», так как ее «окружала неумеренная лесть и ложь, приятно загораживая от неё суровое бытие народа». При продворянской политики Екатерины неудивительно возникновение крестьянского бунта Емельяна Пугачева. «Через 11 лет после указа о дворянских вольностях (воистину бессмысленного государственно) и при крепнущем екатерининском гнёте — неужели не было причины к восстанию?»¹⁵ А Екатерина только ожесточилась от бунта Пугачева. Зато, не разрешив внутренних проблем, императрица «тем более остро была заинтересована в проблемах европейских». Ей пришлось принять позорный мир Петра III с Пруссией, но тут же вослед она вошла с нею и в союз совсем невыгодный для России, и подчинила себя политике Фридриха. «В отношении Польши разумна была забота Екатерины, чтобы православные люди там “пришли бы в законное положение по правам и справедливости”, чего были вовсе лишены, их принудительно ополячивали (полное упущение Петра I, он этим не занимался, да и Елизавета), хотя в ослабленной своими беспорядками Польше XVIII века Россия имела большое влияние. И Екатерина добилась некоторого заступничества за православных, хотя и опасалась: добиться больших прав — усилятся побеги русских людей туда». Вообще Солженицын очень подробно разбирает внешнюю политику Екатерины II. Отмечает ее важные дипломатические ошибки: «Взяла целью не просто пробиваться к Чёрному морю, что только и было для России жизненно необходимо, но схватилась “поджигать Турцию с четырёх сторон”, замыслила неисполнимый “греческий проект”: восстановить византийскую империю на развалинах турецкой…. Химерический этот план и близко не мог быть выполнен, и греков на то собрать и поднять было невозможно… Эта ложная, дутая и заклятая идея погоняла и русских правителей, и потом русское общество весь XIX век и естественно настраивала против нас всю Европу». Военные победы Екатерины не дали результата, а были «подорваны дипломатически — в который раз европейская дипломатия оказывалась для российской дипломатии непредсказуемой или неразгаданной», так как Россия затронула интересы Европы на Балканах. В 1787-90 годах произошла ещё одна война с Турцией, в результате которой «Россия получила выход на свои естественные южные рубежи: к Чёрному морю, включая Крым, и на Днестр». А дальше Солженицын восклицает: «И надо было понять, что на этом отныне и остановиться — после четырёх русско-турецких войн XVIII века. Увы, Россия и в следующем веке вела ещё четыре войны с Турцией, уже не оправданных национальным смыслом и государственными интересами». Правление Екатерины Александр Исаевич называет одним из самых кровопролитных, она провела шесть войн и перед смертью готовилась к седьмой¹⁶.

Много в России было таких войн ничем не оправданных и не нужных, но отражающихся негативно на внутреннем положении страны, ее экономике, национальном сознании, на отношении масс к правителю. Солженицын неоднократно говорит об этом, называя это главной причиной нестабильного положения в стране на протяжении нескольких веков. «Внешняя политика царской России никогда не имела успехов сколько-нибудь сравнимых. Даже выиграв большую европейскую войну против Наполеона, она никак не расширила своей власти на Восточную Европу. Она бралась подавлять венгерскую революцию – в пользу Габсбургов, обеспечивала прусский тыл в 1866 и 1870, ничего за то, не взяв, то есть бескорыстно возвышала германские державы. Напротив, сама впутывалась ими же в балканских и турецких войнах, проигрывала, и при огромных ресурсах и замахах так никогда и не исполнила мечты своих руководящих кругов о проливах, хотя и в последнюю гибельную для себя войну вступила с этой главной целью. Россия часто оказывалась исполнителем чужих задач, вовсе не своих. Множество промахов ее внешней политики происходило от недостатка практического расчета на верхах, от бюрократической неповоротливой дипломатии, - но отчасти, очевидно, и от некоторой доли идеализма в представлениях руководителей, что мешало им последовательно проводить в жизнь национальный эгоизм»¹⁷, - так он пишет о внешней политике царской России в своей статье «Письмо вождям Советского Союза».

Александр Исаевич оценил порывы Павла за его короткое царствование облегчить положение крестьян, «и правда, как не оценить, что в день своей коронации он ограничил барщину тремя днями в неделю и распорядился о “непринуждении к работе в воскресенье”, а в 1798 запретил продажу крепостных без земли — это был важный перелом в крепостном праве, с роста на убыль».

«Кончая XVIII век, как не поразиться цепи ошибок наших правителей, их направленностью не на то, что существенно для народной жизни… Уже к концу XVII народ нуждался в длительном отдыхе — но и весь XVIII мотали его. Теперь уж, кажется, все внешние национальные задачи были выполнены? — так остановиться и целиком обратиться бы ко внутреннему устройству? Нет! и на этом далеко не кончились внешние простягания российских правителей… К горю нашему, и в XIX веке это ещё долго шло так же. И наши XVIII — XIX века и по смыслу слились в единый петербургский период»¹⁸.

Солженицын очень коротко говорит о внутренней политике Александра I, он отмечает лишь некоторые парадоксы ее деятельности: «охотно обдумывал и соучаствовал в разработке либеральной конституции для России — для общества, половина которого состояла в рабстве, затем и подарил конституцию Царству Польскому, на столетие опережая Россию», «освободил священников от телесных наказаний (ещё чудовищно сохранявшихся!), разрешил крестьянам вступать в брак вне воли помещика и неопределённо склонился их освобождать, но вовсе без земли, однако и не сделал ничего, кроме “закона о вольных хлебопашцах” — освобождении при добровольном согласии помещика, да запрета новой раздачи казённых крестьян помещика». Безволие проявил Александр и к деятельности тайных обществ. Более пространно Солженицын характеризует внешнюю политику императора. Александру Исаевичу непонятно желание Александра I вмешиваться в европейские дела, так он считает, что политика Наполеона «не относилась к России с её сторонним расположением, с её пространствами, пугающими всякого завоевателя, и населением, так нуждающимся в покое и разумной заботливой администрации»¹⁹. Но Александр в захваченности западными идеями сильно походил на Екатерину. Тильзитский мир с Наполеоном Солженицын считает наивыгоднейшим в то время для России - «и держаться бы этой линии нейтрально-благоприятственных отношений, презрев ворчание петербургских высших салонов и помещиков, лишавшихся вывоза хлеба из-за континентальной блокады (больше бы оставалось для России)». Солженицын негативно характеризует внешнюю политику императора, предполагая совсем другие пути развития страны, но сделанного не вернешь. «Отчего было не держаться столь выгодного России Тильзитского мира, остаться в покое от европейской свалки и укрепляться и здороветь внутренне? Как бы ни расширялся Наполеон в Европе, он не замахивался на Россию, до самого 1811 он пытался избежать столкновения с Россией. Отечественной войны могло и не быть! — всей её славы, но и всех её жертв — если бы не ошибки Александра». «Нет, Тильзитского мира и начавшейся турецкой войны Александру было мало: в том же 1807 он объявил войну Англии; Наполеон “предлагал Финляндию” взять от Швеции — и Александр вступил (1808) в Финляндию и отобрал её у Швеции — а зачем? ещё один нестерпимый груз на русские плечи». Писатель постоянно задает вопрос: с какой целью Александр проводил те или иные действия, для каких нужд все эти войны были? Солженицын не может понять мотивацию императора. «Гнал ли Александр русские войска в Париж по соображениям монархическим, ради восстановления Бурбонов? — нет, он до последнего момента в этом колебался, и вынуждал Бурбонов присягать конституции, сообщил либеральные настроения и Людовику XVIII. Искал ли он территориального вознаграждения для России после столь кровопролитной и победоносной войны? Нет, он не поставил в 1813 Австрии и Пруссии никаких предварительных условий своей помощи». А оказывается все просто – «Россия должна помочь навести порядок в Европе (и создать на будущее против себя две мощных империи — Австрийскую и Германскую)». В результате европейского похода Александр, зараженный красивыми идеями и не понимающий, «какой вред для ведущей в государстве нации создавать многонациональную империю», потребовал часть разделяемой Польши – герцогство Варшавское. И получил в итоге «на столетие ещё один отравленный дар, ещё одно гнездо восстаний, ещё одно бремя на русские плечи и ещё одну причину польской неприязни к России». И для какой русской надобности была политика Александра на Востоке, войны с Персией? Это было «опасное влезание во всё новые и ненужные для России капканы»²⁰. И несмотря на то, что внешняя политика Александра была успешной, ее результаты не привели ни к чему хорошему – только расширение империи до необъятных границ, включение в ее состав не славянских наций, внутреннему состоянию которых уделялось больше внимания, чем собственному народу (конституция Царству Польскому), возникновение многочисленных тайных союзов да декабристское восстание.

«Николай I считал, что он прежде всего русский государь, и русские интересы ставил выше общих интересов европейских монархов, поэтому от Священного Союза он отдалялся». «От многих своих предшественников он как раз отличался настойчивым поиском государственного смысла и сознанием русских интересов. Но многолетняя бескрайняя власть над необозримой империей укрепляла в нём повышенную оценку возможностей своей воли — и это ещё было огрублено его негибкой прямолинейностью». Солженицын не согласен со «сквозным настойчивым зложелательством» к Николаю, истекавшим главным образом из того, что Николай подавил восстание декабристов. «Теперь уже никого не тревожит, что некоторые черты декабристских программ обещали России революционную тиранию, иные декабристы на следствии настаивали, что свобода может быть основана только на трупах». Александра Исаевича восторгает отношение Николая к арестованным декабристам: «все нижние чины были прощены через 4 дня; при допросах 121 арестованного офицера не было никакого давления и искажения; из приговорённых судом к смерти 36 Николай помиловал 31». «В наш бы советский век — так», - восклицает Солженицын. Удивительно, но Солженицын и здесь расходится с исторической традицией: он не восхищается декабристами и их программами, а наоборот осуждает их за радикализм²¹.

Но внешняя политика Николая I осталась по характеру такой же, как и у его брата. «До всего чужого было нам дело. Русская дипломатия и в долгий век Нессельроде оставалась бездарной, недальновидной и не в интересах собственно России». Вся внешняя политика Николая была направлена на достижение чужих задач и целей. Так в русско-турецкой войне1828-1829гг. «добились — независимости Греции и вассального (от Турции) статуса Сербии, опять чужие интересы, для России — свободный проход судов через Босфор. В этой турецкой войне (6-й по счёту!) Россия достигла наибольшего внешнего успеха, но для самой себя ей и нечего было больше реализовать». А когда через 4 года Николай «взялся спасать Турцию от успешно восставшего египетского паши. Тоже русские интересы...» А особенно Солженицыну не понятно, зачем России нужны были Грузия и Армения. Ведь «если бы Россия вовсе не касалась чуждого нам Закавказья — покорение Кавказа тоже не было бы необходимостью: лишь держать в северных предгорьях перед Кавказским Хребтом сильную оборонительную казачью линию от постоянных разбойных набегов горцев, вот и всё: Кавказ не был единым государством, но многочислием разноречивых племён и сам по себе не представлял для России государственной опасности». «Однако и в XIX веке мы продолжали и продолжали платить и платить по чужим счетам... И расходы на содержание Кавказа и Закавказья — и до самой революции превышали доходы от него: Российская империя платила за счастье иметь эти территории»²².

Николай умер, оставив своему сыну в наследство незаконченную Крымскую войну. «Из нашей исторической дали ясно: самоуверенным безумием было — Крымскую войну начинать». Смена царствования – всегда поворот политики, крутая смена советников. И Александр II стал поддаваться расслабляющим советам о капитуляции. Солженицын восклицает: «После двух лет войны, и такой стойкости Севастополя, и стольких уложенных жертв — следовало ли так расслабиться? Гарнизон Севастополя в полном порядке занял сильно укреплённую Северную сторону; он численно уступал союзникам, но был грозно закалён стоянием в долгой осаде. Крымская армия не имела недостатка ни в боеприпасах, ни в провианте, и не была отрезана от массива русской территории, и могла перенести вторую зимнюю кампанию. Не было из России хороших дорог, — но это ещё более отяжелило бы союзникам задачу наступать по бездорожью». Это был поспешный мир, по которому Россия теряла право содержать военный флот в Черном море и дунайскую дельту. Солженицын соглашается с мнением Соловьева: «Страшный мир, какого не заключали русские государи после Прута». Это было худым началом правления Александра II.

«Зато крестьянскую реформу Александр II провёл с необычной для себя энергией, опираясь против дворянского сопротивления на неограниченность своего самодержавия». К 6-й годовщине его восшествия на трон был сделан решающий шаг, но с несомненными ошибками, все последствия которых отдались нам только в XX веке. А вот и ошибки реформы: «в личной собственности крестьян остались лишь подворные усадьбы», «манифест 19 февраля одарял личной свободой — но для русского крестьянина владение землёй и её дарами было важнее личной свободы», «из-за общинного строя реформа оставляла крестьян, по сути, и без полной личной свободы, всё крестьянское сословие — в отчуждении от прочих сословий (не общий суд, не общая законность)», «мало того, что ошеломлённый крестьянин был брошен в рынок — у него ещё и руки были связаны общиной». Солженицын осуждает укрепление крепостного права при первых Романовых, растраты народа при Петре и вообще в XVIII веке, неудачные попытки отмены крепостного права при Александре I и Николае I. Но осуществленную реформу Александра II он осуждает, отмечая преимущества крестьян до отмены крепостничества: «при крепостном праве наше крестьянство было поставлено к земле в более правильное отношение, чем в настоящее время», «во многих местах крестьяне от освобождения потеряли права на лес и на выгон», «старая хозяйственная система была правдивей и по налогам: богатый всегда платил больше бедного». Земская реформа Александра II была наиболее плодотворной: «постоянная земская управа с широкими исполнительными функциями по своим возможностям превосходила, например, даже французское местное самоуправление. Однако она не дошла до нижнего уровня народного самоуправления — до волостного земства, что очевидно огорчает Солженицына. Выборы же крестьянских депутатов в земство уездное происходили под влиянием местных чиновников. К тому же земствам не хватало государственных дотаций, они усиливали земские сборы с населения, чем возбуждали крестьян против себя как против ещё одного паразита».

Не оставляет в стороне Солженицын и внешнюю политику Александра II, которая, по его мнению, осталась в традиции предыдущих правителей. «В 1856 Горчаков, заменивший Нессельроде, 40 лет мутившего нашу иностранную политику, заявил поначалу очень трезво, что Россия должна сосредоточиться на себе для “собирания сил”. Давно бы нам это понять и проводить. Но этого лозунга не хватило и на год: Россия снова окунулась в европейские дипломатические игры». А внешнеполитические шаги России при Александре II продолжали оставаться недальновидны и проигрышны. «Две несчастные идеи неотступно мучили и тянули всех наших правителей кряду: помогать-спасать христиан Закавказья и помогать-спасать православных на Балканах… подумали бы раньше о белорусах и украинцах». И Александр Исаевич считает, что правильно упрекают российские государственные и мыслящие верхи в мессианизме и в вере в русскую исключительность. Он пишет, что «неустанные войны за балканских христиан были преступлением против русского народа. Защита балканских славян от пангерманизма — была не наша задача». Трудно с ним в этом не согласится. И Солженицын не может не прокомментировать русско-турецкую войну Александра II (какую по счету?). «С боевой стороны война была проведена сенсационно, со впечатляющими всю Европу успехами, зимним переходом балканского хребта (и со множеством жертв и солдатских страданий)». Все, чего так долго жаждали, чего мы добились по Сан-Стефанскому миру, мы проиграли в дипломатической «войне» Европе на Берлинском конгрессе. «Такая “выигранная” война стоит проигранной, а дешевле бы — и вовсе её не начинать. Подорваны были военные силы России и финансовые, угнетено общественное настроение — и как раз отсюда началась, раскатилась эра революционности и террора, вскоре приведшая и к убийству Александра II», - такой итог подвел Солженицын этой войне да и вообще всей внешней политике императора-реформатора.²³

Александр III возможно единственный правитель в долгой веренице наших императоров получил положительный отзыв от Солженицына: «первым, за полтора столетия, хорошо понимал гибельность российского служения чужим интересам и новых захватов, понимал, что главное внимание должно быть обращено на внутреннее здоровье нации», «от воцарения не вёл ни одной войны». «Именно в это безвоенное царствование сильно укрепился внешнеполитический вес России» - такой вывод сделал писатель. Внутренняя политика Александра III тоже кажется Александру Исаевичу безальтернативной, все возможности, которые были в то время у страны, были использованы императором. Никаких уступок народовольцам, после удавшегося террора против его отца. «Были уменьшены крестьянские подати, даны отсрочки по выкупным платежам; от начавшегося вывоза русского хлеба за границу хлебные цены повысились, к выгоде и крестьян. Александр III ввёл земских начальников (с результатом двойственным), однако ослабил роль крестьян в земстве (большая ошибка) и усилил над земством государственный контроль. Годы шли, состояние страны стабилизовалось». Но не была приведена давно назревшая мера – «расширить правовой строй на крестьянство. Но ни сам царь, ни его ближайшие советники не предложили такого проекта и, значит, не чувствовали неудержимого ритма века». «Так и в состоянии православной церкви, слабевшей сквозь весь петербургский период, Александр III не усмотрел тревожного омертвления, не дал импульса к оживлению церковного организма, не протянул помощи униженным сельским священникам в их бедственном положении, оставил церковь — а с ней и народное православие — в тяжёлом кризисе, хотя ещё не всем ясном тогда». Это отношение к церкви явно огорчает Александра Исаевича. «Однако царствование Александра III было много короче всех остальных, трагически прервано в вершине его возраста и в полноте душевных сил, и нельзя гадать, как он вёл бы себя в наступающие острокритические годы России или даже не допустил бы их».²⁴

Россия вообще к концу XIX века была странной империей: «Во всех других известных тогда империях метрополии жирно наживались за счёт колоний, и нигде не было такого порядка, чтобы жители какой колонии имели больше прав и преимуществ, чем жители метрополии. А в России было — как раз всё наоборот». То было отлив средств от центра к окраинам, а население, создавшее и державшее Россию, всё ослаблялось. В России много было сделано для «туземных» национальностей, что пора было позаботится и о «русском племени» - но «у нас уже для того не оставалось исторического времени»²⁵. Так в XIX веке был захвачен Бухарский эмират, «когда и все демократические страны Европы с моральной легкостью дозволяли себе любые завоевания. Мне горько и стыдно, что и моя страна участвовала в общеевропейском насильственном покорении слабых народов. Но за 50 лет российского протектората в Средней Азии был мир: не подавлялась религия, быт, личная свобода – и не было движения к восстаниям»²⁶.

«Через полвека после падения крепостного права — Россия вступила в полосу бурного промышленного развития. В России была полная свобода частной экономической деятельности (“рынок”, который мы сегодня всё собираемся достичь или у кого-то перенять), свобода выбора занятий и места жительства (кроме еврейской черты оседлости, но и она шла к отмене). Крупный бюрократический аппарат, однако, не был замкнут ни национально (видим в нём на видных постах представителей множества национальностей), ни социально (становились министрами помощник машиниста Хилков, крестьянин Рухлов, начальник станции Витте). Независимость и открытость суда, строгая законность следствия утвердились с 60-х годов XIX века, также и печать без предварительной цензуры, а с 1906 — истинный парламент и многопартийная система (которая сегодня жаждется как новейшее достижение). Отметим и то, что для народа действовала бесплатная земская медицина высокого качества. Было введено рабочее страхование. В России был самый высокий в Европе прирост населения. И высшее женское образование в России стояло на одном из первых мест в Европе»²⁷. Этот период более симпатичен Солженицыну, он неоднократно в своих статьях отмечает превосходное развитие экономики и стабильность в стране.

«Россия перед войной 1914 года была страна с цветущим производством, в быстром росте, с гибкой децентрализованной экономикой, без стеснения жителей в выборе экономических занятий, с заложенными началами рабочего законодательства, а материальное положение крестьян настолько благополучно, как оно никогда не было при советской власти. Газеты были свободны от предварительной политической цензуры (даже во время войны), существовала полная свобода культуры, интеллигенция была свободна в своей деятельности, исповедание любых взглядов и религий не было воспрещено, а высшие учебные заведения имели неприкосновенную автономность. Многонациональная Россия не знала национальных депортаций и вооруженного сепаратистского движения»²⁸.

Все эти достижения не были успехом «кроткого» Николая II, который «столь неуверенно осваивавшегося в первые годы на троне» и через 11 лет, в дни наибольшего накала революции 1905 года, «уже почти выпустил всю власть из рук». «Однако в этот раз её вернул Столыпин. (Через следующие 11 лет уже некому было вернуть.)» Солженицын однако отмечает «в армии – вообще не было секретного осведомления и наблюдения, ибо Николай II считал это оскорблением своей армии. Добавим к этому: отсутствие специальных пограничных войск, пограничных укреплений и полная свобода эмиграции». Особую роль в государственной деятельности Солженицын отводит министру внутренних дел П.А. Столыпин, особенно выделяет его аграрную реформу, его стремление отмены общины и установления в крестьянстве частной собственности²⁹. А «от убийства Столыпина – жестоко пострадала вся Россия». Он считает, что Столыпин «и без того был бы вскоре уволен царем, но несомненно был бы снова призван в круговращательном безлюдбьи 1914-16, и при нем - мы не кончили бы так позорно, ни в войне, ни революции. (Если б ещё, при нем, мы в ту войну вступили бы.)³⁰»

«В этот краткий благополучный период 1906 — 1913 прозорливые люди видели запущенность государственной болезни, опасную разорванность общества и власти и упадок русского национального сознания»³¹.

Так Солженицын проследил «трехсотлетний период русской истории: по линии упущенных возможностей внутреннего развития и безжалостной растраты народных сил на ненужные России внешние цели: заботились о европейских “интересах” больше, чем о своём народе»³². Вот то главное, что Александр Исаевич отмечает в дореволюционной России.

Глава II.Критические замечания к концепции А.И. Солженицына

Концепция истории Россия Александра Исаевича Солженицына своеобразна, она выделяется в русской исторической традиции. Это отмечают многие историки, и далеко не все с ним согласны.

Так Р.А. Медведев, кандидат педагогических наук, историк, публицист, в своей статье «Русский вопрос по Солженицыну» подробно разбирает взгляды писателя на историю, отмечая те недочеты и несоответствия, которые смущают его. «Солженицын создает собственную концепцию истории России, не слишком заботясь об убедительности своих толкований и надежности источников», - это первое обвинение Роя Александровича. Эту убедительность и проверяет Медведев. Он оспаривает мнение Солженицына, что ««золотой век» длился в России почти 500 лет – с конца XII века до конца XVI века, когда Православие «находилось в своей высокой жизненной силе и держало дух русского народа более полутысячи лет». Медведев напоминает о том, что «это было время монголо-татарского ига, правовых княжеских усобиц, эпидемий чумы и холеры, террора Ивана Грозного»³³. Он также не согласен с Солженицыным в вопросе о церковном расколе, который стал причиной «вытравливание и подавление русского национального духа, «выветривание покаяния, высушивание этой способности нашей. За чудовищную расправу со старообрядцами – кострами, щипцами, крюками и подземельями, еще два с половиной века продолженную бессмысленным подавлением двенадцати миллионов безответных безоружных соотечественников, разгромом их во все необжитые края и даже за края своей земли, - за этот грех господствующая церковь никогда не произнесла покаяния. И это не могло не лечь валуном на все русское будущее?³⁴» А вот, что не устраивает Медведева в толковании церковной реформы писателем: «Солженицын не объясняет своим читателям причины и мотивы раскола, который был порожден не спорами о догматах или об устройстве церкви, а деталями в обрядах и разночтениями в переписанных от руки монастырских книгах. Солженицын явно преувеличивает и влияние раскола на российскую историю, и влияние патриарха Никона, и масштабы репрессий против старообрядцев. Об истории и значении раскола написано много, но мало кто из историков, религиозных философов и богословов толкует эти эпизоды в истории России и в истории Церкви сходно с Солженицыным». На вопрос: Почему этого не делает Солженицын? - Рой Александрович отвечает просто: «Поскольку не считает нужным доказывать свои утверждения». Но главным камнем преткновения в концепции Александра Исаевича Медведев видит в его характеристике Петра Великого. Медведев подробно приводит «поспешное перечисление «ошибок и неудач» Петра» Солженицыным. Рой Александрович не согласен с тем, что «в народе не случайно создалось устойчивая легенда, что Петр – самозванец и антихрист»: «На самом деле такая легенда возникла лишь среди части старообрядцев, тогда как в сознании и памяти русского народа Петр I и до сегодняшнего дня остается наиболее уважаемой исторической фигурой, «отцом-преобразователем» величайшим из правителей страны». Он не отрицает, что «идеализировать Петра нет никаких оснований». Вряд ли в споре об эпохе Петра и о самом царе будет когда-либо поставлена точка, но его смущает подбор источников, которыми пользуется Солженицын при описании деятельности императора: «Литература о Петре огромна и продолжает пополняться, но Солженицын не пытается более или менее объективно оценить ее. Он ссылается, как правило, на книги, опубликованные русскими эмигрантами в Берлине и Праге. Основным же источником служит для писателя малоизвестная у нас книга Ивана Солоневича «Народная монархия» впервые изданная в Буэнос-Айресе в 1973г. Остальные данные он просто игнорирует. Но как можно со столь слабыми доводами пытаться изменить сложившиеся за столетия к Петру?» После чего, как бы оппонируя Александру Исаевичу, Р.А. Медведев приводит объективные данные о Петре: «Почти все реформы Петра вошли в национальную жизнь и сохранились в устройстве государства, общества, в институтах образования, структуре армии. От Петра идет российская пресса и российская наука, российская флот и российский календарь. Петр положил начало и так называемому петербургскому периоду истории России, который, по мнению Солженицына, был движением по неправильному пути.<…> Новое сплочение русских уже как полноценной нации началось в XVII в. и завершилось на второй половине XIX в.. Именно в петербургский период сложился современный русский литературный язык, появились российская наука, живопись, музыка, архитектура, литература, то есть все элементы богатой русской культуры».³⁵

Похожую критику «получает» Солженицын и от Якова Соломоновича Лурье, доктора филологических наук, специалиста по древнерусской литературе и истории: ««Факты, на которых основывает Солженицын свои настроения, во многих случаях вызывают возражения у историков. Допетровская Россия не была такой благочестивой страной, какой представляет ее писатель. История Киевской и Московской Руси ознаменована жесточайшей борьбой между князьями, сопровождающейся крепостного целования, убийствами, ослеплениями и т.д. Говоря о русских завоеваниях XVIII-XIX вв., писатель утверждал, что завоевательные походы русских государей начались с Петра. Но походы Ивана III с татарскими войсками на Новгород; взятие Казани Иваном IV.<…> Разумеется, жестокость русских князей и царей не представляла собой чего-либо исключительного в современной им истории – сколько угодно жестоких правителей было и в Западной Европе. Но и видеть в допетровской Руси черты особого благочестия, «природной наклонности русских к раскаянию, к покаянию» нет оснований»³⁶.

Медведев отмечает и особенности языка писателя, который «даже слова подбирает как можно пренебрежительные». «Удивительный упрек» Солженицына к императорам и императрицам, что «они управляли страной и решали дела не в интересах народа и не по святой правде, а руководствуясь своими собственными политическими интересами», вызывает у Роя Александровича вопрос: «Но кто и где в то время правил иначе?»³⁷ В чем он, собственно говоря, прав.

Не осталось без внимания и рассмотрение внешней политики Солженицыным. Так у Я.С. Лурье возражения вызывают и замечания Солженицына, «относящиеся к новой истории России и Запада. Непонятно, например, утверждение писателя, что «Александр I был с войском в Париже – но не присоединил к России не клочка европейской земли». Автор как будто забыл, что Польша (как и Финляндия, и Бессарабия, присоединенные до 1815г.) находится не в Азии»³⁸. Разбирая взгляды Александра Исаевича на внешнюю политику Медведев уделяет внимание источникам, которым отдает предпочтение писатель: «Всего лишь несколько строк уделяет писатель Отечественной войне 1812г…. Не о мужестве русской армии и ее полководцев пишет он, а о предательстве: отступавшая русская армия якобы бросила на произвол судьбы в московских госпиталях раненых солдат и офицеров, 15 тыс. которых сгорели в московском пожаре. Но откуда взят этот явно придуманный страшный сюжет, которого нет ни в российских исторических хрониках, ни в романе Л.Н. Толстого? Солженицын ссылается лишь на французского историка Альфреда Рамбо, одного из главных авторов многотомной «Истории XIX века». Но это один из множества вымыслов, которыми были полны донесения Наполеона, отправленные им в Париж из покинутой жителями горящей Москвы. Но для чего их повторять русскому писателю?!»³⁹

Особое отношение, особую симпатию Солженицына к началу XX века и Столыпину в частности заметили многие историки. Одним из них является Дьяков В.А., доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения и балканистики РАН, который в своей статье «Об историко-социологической концепции А.И. Солженицына» пишет: «Солженицын убежден, что пика своего исторического развития наша страна достигла накануне Первой мировой войны. Среди крупных деятелей этого периода наибольшими симпатиями писателя пользуется министр внутренних дел и председатель совета министров в 1906-1911гг. П. Столыпин. Существует несколько похвальных отзывов о нем, принадлежащие Солженицыну; одно из его высказываний в рецензии на книгу Леонтовича призывает отдать должное «настойчивому либерализму» царскому сановника»⁴⁰. И Бернштам М.С. отмечает, что «на десятках страниц «Августа Четырнадцатого» Солженицын описывает, как правительство П.А. Столыпина в 1906-1910 годах работало над упразднением института общины и устанавливало частную земельную собственность в России – превращало крестьян в фермеров»⁴¹. Не остается в стороне в этом вопросе и Р.А. Медведев: «Писатель крайне преувеличивает возможности и значение Столыпина, а соответственно и роль этого террористического акта в истории России. Столыпин был, несомненно, выдающимся политическим деятелем, но во многих отношениях он был одинок… В 1911 г. все ждали скорой отставки премьера. Наибольшим же вниманием при царском дворе пользовался уже не Столыпин, а Григорий Распутин. В царском окружении Столыпина не любили, в Государственной Думе к нему относились достаточно прохладно, а в революционной среде его ненавидели»⁴².

«Все высказывания Солженицына о прошлом, настоящем и будущем нашего отечества образуют тщательно продуманную, внутренне цельную мыслительную конструкцию. Исходя из нее, он систематизирует всю накапливаемую информацию, вырабатывает свое отношение к существующей действительности и прогнозирует пути ее трансформации, оценивает смысл и знание тех или иных исторических событий, место и роль в них отдельных личностей. По своему идейно-теоритическому содержанию историко-социологическая концепция Солженицына имеет немалое сходство с романтической историографией первой половины прошлого века», - так охарактеризовал концепцию Солженицына В.А. Дьяков. Он также замечает такую особенность исторического восприятия Александра Исаевича: «Как истинный художник и человек высоких нравственных принципов Солженицын в своем восприятии исторического процесса искренне стремится быть объективным, хочет подняться над описываемыми им политическими дрязгами, над собственными симпатиями и антипатиями. И это ему во многих случаях удается, хотя и далеко не везде» .⁴³ А Р.А. Медведев отмечает «характерный прием исторической публицистики Солженицына»: «он разыскивает и цитирует лишь источники, согласующиеся с его собственной уже сложившимся мнением»⁴⁴.

Этот обзор критических замечаний по поводу исторической концепции Солженицына, однако, не говорит о неправильности его взглядов. Он прежде всего художник и не занимается историей с научной точки зрения, поэтому волен излагать свою точку зрения, не навязывая своих взглядов профессиональным историкам. Не все общественные деятели согласны с исторической традицией, но далеко не все говорят об этом столь открыто. А Солженицын делает это и в своих публицистических работах, и в художественных произведениях.

Глава III.Взгляды А.И. Солженицына на историческое развитие

Чем руководствуется Солженицын, так излагая историю России? Какие взгляды сподвигают его на это? Кто он – монархист, славянофил, теократ?

Отвечая на последний вопрос, Солженицын отрицает все. Так в статье «Чем грозит Америке плохое понимание России» Солженицын пишет: «Меня часто упрекали, что я – сторонник теократического государства, прямого управления государства религиозными лидерами. Это – ложь, ничего подобного никогда мною не сказано, не написано. Практическая государственная деятельность никак не из области религии. Но я считаю, что в государстве религия должна быть не только не гонима, а занимать достойное духовно-влиятельное место»⁴⁵.

Отвечая на вопрос в интервью с Витторио Страда: «Имеет ли для вас особое значение славянофильская традиция?» - говорит: «Она не имеет для меня ни особого, ни вообще сколько-нибудь сильного значения. Мне приписывают, ставят печать неославянофила, я таким ни в коем случае не являюсь, я не считаю себя носителем славянофильской традиции. Я огорчаюсь, что славянофилы преувеличивали значение особой миссии России и какого-то особого исконного превосходства в духовной сфере. Я этого не нахожу и не являюсь их продолжателем»⁴⁶. Это отмечает и Бернштам М.С., который кстати и приводит то, что разделяет Александра Исаевича от славянофилов: «Солженицын немало удивил и либералов, и консерваторов, когда он признался на встрече с японскими журналистами и исследователями в сентябре 1982г., что никакой он не славянофил, никогда им не был, и никакого влияния славянофилов не испытывал.<…> Солженицын разделяет со славянофилами – их прославление русской сельской поземельно-передельной общины. Солженицын рассматривает общину как существенную форму зависимости крестьянина, не меньшую, чем крепостное право. Община означала экономическое господство государства, даже и не помещиков, не частных владельцев над крестьянами, - налогами облагалась сельское общество коллективно, а оттого логически обменялась крестьянская частная собственность на землю…»⁴⁷. Так и англо-американский славист Ричард Темпест отмечает: «Хотя Солженицына нередко называют современным представителем славянофильства, А. Хомяков, И. Киреевский, К. Аксаков и Ю. Самарин не были его предвосхитителями в прямом смысле. Их романтическое мировосприятие, политический либерализм и влияние, которое оказала на них современная немецкая философия, отделяют их от Солженицына в гораздо большей степени, чем то, что их с ним объединяет – а именно, попытка нащупать будущие пути развития Россия в ее старинных исторических и культурных традициях. Ближе к Солженицыну стоят представители второго поколения русских мыслителей национально-ретроспективной ориентации. Это – Ф. Достоевский, К. Леонтьев и К. Победоносцев»⁴⁸.

Павел Спиваковский задает такой вопрос: «Можно ли Солженицына называть монархистом, как это делают некоторые?» - и тут на него отвечает: «В его оценке дореволюционной ситуации – отчасти да. Но это отнюдь не то подлинный догматический монархизм, который предполагает безоговорочное предпочтение этой формы правление любой другой. «Монархизм» Солженицына можно назвать ситуативным и в основе своей, как ни странно это звучит, - демократическим. Писатель предпочитает не мнимо идеальную абстракцию (демократию вообще, монархию вообще), но ту форму правления, которая является лучшей в данное время и в данном месте. Солженицын призывает не к поклонению идеализированным схемам, а к трезвой и непредвзятой оценке конкретной исторической ситуации. И если для дореволюционной России самой демократической формой правления, по Солженицыну, была монархия, то, говоря о нашем времени, писатель однозначно высказывается за демократию, категорически отрицая саму идею восстановления российской монархии (опять-таки на том основании, что в современном обществе этот строй не может быть подлинно демократичным). Такая по-своему очень последовательная и в то же время принципиально адогматическая точка зрения вызывала и вызывает раздражение среди представителей разных идеологических направлений. Так, с точки зрения догматиков-демократов, республиканское правление абсолютно всегда и во всех случаях лучше для любого государства в любую эпоху, а если эта форма власти оказывается для данной конкретной страны гибельной, тем хуже для этой «рабской» страны. Не меньшее недовольство высказывают и догматики-монархисты. По их мнению, Солженицын, резко отрицающий саму идею восстановления монархии в современной России, по сути, вообще не монархист (впрочем, последнее верно)»⁴⁹. Это, наверное, самое точное определение приоритетной формы правления для Солженицына. О том, как Александр Исаевич относится к демократии пишет Грязневич Владимир Петрович (по образованию физик-теоретик, в настоящее время – публицист): «Принято считать Солженицына противником демократии. Дело, однако, обстоит, на мой взгляд, сложнее. Александр Исаевич четко отделяет идеалы демократии от демократических способов государственного устройства, то есть институтов демократии. Он весьма скептически относится к «воле народа», выявляемой всеобщим голосованием на выборах. <…> Кроме того, Александр Исаевич вообще не симпатизирует идее примата мнения большинства: «Меньшинство никак не менее важно для общества, чем большинства, а большинство может впасть в одном»⁵⁰. Вообще «Солженицын хотел бы видеть государство и судебно-юридическую власть не только вторичным по отношению к свободе, но и вообще ненужными социальными изобретениями. Он принимает государство и закон как полезную необходимость, но не как основу существования»⁵¹. А Р.А. Медведев считает, что «идеальное русское государство, по Солженицыну, - это не демократическое, а авторитарное государство, в котором не должно быть никаких политических партий, ограниченных и своекорыстных. Всеобщие выборы и многопартийный парламент – это бедствие для народа. Страной должны управлять не партийные демагоги и не алчные паразиты, богачи-«грязнохваты», а мудрые и совестливые люди»⁵².

Спиваковский также затрагивает проблему соотношения прошлого, настоящего и будущего по Солженицыну, проще говоря, обвинения писателю в его стремление повернуть время вспять: «Многочисленные идейные противники писателя неоднократно приписывали ему стремление повернуть время вспять, «вернуться» то ли в дореволюционную эпоху, то ли вообще в XVI век, однако Солженицын никогда не призывал ни к чему подобному. Наоборот, изучая и стремясь побудить к этому других, он предостерегает как легкомысленного забвения опыта прошлого, так и от антиисторических попыток реставраций какой-либо полюбившейся нам эпохи: «…ничто в России не может вернуться к дореволюционному бытию». Вместе с тем здоровое и естественное движение вперед невозможно, по Солженицыну, без опоры на лучшее в национальной традиции каждого народа, каждой страны. Иначе говоря, новое обязательно должно содержать в себе и преобразованные элементы старого»⁵³. Об этом же говорит и сам Солженицын: «Меня обвиняли, что я предлагаю какой-то общий «путь назад» - надо совсем считать человека идиотом, чтобы приписывать ему движение против хода времени. Какой путь я действительно предлагаю – путь вверх»⁵⁴. И ещё: «Возвращения в смысле попятности – вообще в истории не бывает. Тот царский строй, который был у нас в России, - он не может вернуться к нам мы слишком изменились»⁵⁵. Хотя А.В. Дьяков сделал такой вывод: «Наилучшим выходом для своей родины писатель фактически считает возвращение к тем порядкам, которые существовали в России накануне первой мировой войны, да и то при условии, что они будут несколько скорректированы на основе опыта допетровской эпохи»⁵⁶.

Особую роль в государстве и сознании людей Солженицын отводит церкви и православию. Вот, что он говорит по этому поводу: «Изучение русской истории последних веков убеждает, что она потекла бы несравненно человечнее и взаимосогласнее, если бы церковь не отреклась от своей самостоятельности и народ слушал бы ее голос»⁵⁷. В прошлой истории России христианство, по Солженицыну, было своего рода национальной религией, тесно связанная с государственной властью. А «с Петра – это было, собственно насилие власти над православием». «Однако не надо забывать, -призывает писатель, - что православие дало духовную основу для создания нашего государства – России, и поэтому исторически и гносеологически православие для нас не стоит в ряду всех религий, оно слишком много дало, слишком много вложило в нашу историю, в наш дух, и для нас оно никак не равноценно другим религиям»⁵⁸.

Уже отмечалось, что Солженицын считает Россия аграрной страной. Так он политику всех правителей страны в какой-мере характеризует по мере их отношения к крестьянству, земельному вопросу. Эту особенность исторических воззрений писателя отмечает Дьяков: «Крестьянство в его воззрениях рассматривается не столько как социально-экономическая категория, сколько как особый образ жизни и устоявшаяся система духовных ценностей. Противопоставление деревни городу, всяческое восхваление первой и полное неприятие второй – характерная черта мировоззрения писателя. Город – нахлебник, рассадник нарастающего бунта как антитеза благополучной и добропорядочной кормилицы – деревни, – вот какой представляется Россия Солженицыну в начале XX века»⁵⁹.

Вот какие взгляды и идеи Солженицына лежат в трактовке его концепции. Ими он руководствуется, описывая историю дореволюционной России, России советского периода и, когда писал свои «непосильные соображения» по поводу будущего страны.

Заключение

После краха Советского Союза приходится восстанавливать историю России, искаженную большевистской концепцией, в результате чего появляются новые альтернативные трактовки истории. Одна из таких концепций принадлежит Александру Исаевичу Солженицыну.

В данной работе разобрана историческая концепции Солженицына, главным образом рассмотрен трехсотлетний период русской истории до событий начала XX века: «по линии упущенных возможностей внутреннего развития и безжалостной растраты народных сил на ненужные России внешние цели: заботились о европейских “интересах” больше, чем о своём народе». Но далеко не все согласны с такой трактовкой истории, многие замечают в ней несогласия с исторической традицией, несоответствия, также дается критика источниковой базы Александра Исаевича. Важно было также рассмотреть, чем руководствовался писатель, какие взгляды на историческое развитие он имеет. Ничего определенного по этому поводу сказать невозможно. Сам Солженицын не говорит о них, лишь отрицает приписываемые ему обвинения. По данному аспекту спорить можно долго, так как зачастую существуют абсолютно полярные мнения о взглядах Александра Исаевича на историческое развитие. Но именно эти взгляды стали основой его истолкования истории и «непосильных соображений» по поводу ее будущего. Но с другой стороны не стоит видеть в Солженицыне историка, он, прежде всего писатель, великий писатель! Нельзя рассматривать его работы с научной точки зрения, он на это не претендует. Главная его задача показать ошибки прошлого, какими он их видит, дабы избежать их в будущем.

Краткая, но очень емкая характеристика Солженицына как автора исторической прозы дана Ю. Кублановским. Солженицына он относит к тому типу русских писателей, которые свой дар и свое писательство рассматривают как служение истине и России⁶⁰.

Интересно в его концепции то, что основой развитии страны он считает состояние национального сознания и духа, к этому аспекту можно также отнести церковь и православие, особую роль раскаяния в русском развитии. «Солженицын является искренне и глубоко верующим христианином. При рассмотрения вопроса о воздействии на исторический процесс материальных и духовных факторов Солженицын безоговорочно отдает предпочтение последним. Человеческое общество, заявляет он, это не временный плод социальных формаций, а сложный яркий, неповторимый и не людьми изобретенный организм».⁶¹

Список использованной литературы и источников

I. Источники

1. Солженицын, А.И. Публицистика: в 3-х томах. – Т.1. – Ярославль: Верхне-Волжское издательство, 1995. – 720с.

2. Солженицын, А.И. Двести лет вместе(1795-1995). – Т.1. - М.: Русский путь, 2001.- 512с.

3. Солженицын А.И. Для восстановления прошлого России// Москва. – 1994. - №2. - с.134-136

II. Литература

1. Александр Солженицын: «Исторически и мировосприятно православие для нас на первом месте»// Москва. – 1995. - №9. - с.157-161.

2. Бернштам М.С. Проклятый вопрос о цене идей// Дружба народов. – 1992. - №4. - с.167-185.

3. Грязневич В.П. Пророк, чудак, интеллигент// Звезда. – 1996. - №4. - с.135-145.

4. Дьяков В.А. Об историко-социологической концепции Александра Солженицына// Общественные науки и современность. – 1994. - №1. - стр. 65-76.

5. Лурье Я.С. Александр Солженицын – эволюция его исторических взглядов// Звезда. – 1994. - №6. - с.117-129.

6. Медведев Р.А. Русский вопрос по Солженицыну// Отечественная история. – 2002. - №4. - с.100-115.

7. Спиваковский П. Феномен Солженицына// Литературное обозрение. – 1999. - №1. - с.14-15.

8. Темпест Р. В проблеме героического мировоззрения// Звезда. – 1996. - №4. - с.93-108.