ПРАВИТЕЛЬНИЦА ЕЛЕНА ГЛИНСКАЯ

Перед смертью Василий III просил Глинского поза­ботиться о безопасности своей семьи. «Пролей кровь свою и тело на раздробление дай за сына моего Ивана и за жену мою...»¹ — таково было последнее напутствие вели­кого князя. Князь Михаил не смог выполнить данного ему поручения по милости племянницы, великой княгини.
Австрийский посол Герберштейн объяснял гибель Глин­ского тем, что он пытался вмешаться в интимную жизнь Елены и настойчиво убеждал ее порвать с фаворитом. Герберштейн был давним приятелем Глинского и старал­ся выставить его поведение в самом благоприятном свете. Но он мало преуспел в своем намерении. Об авантюрный похождениях Глинского знала вся Европа. Могло ли мо­ральное падение племянницы в самом деле волновать пре­старелого авантюриста? В этом можно усомниться.
Столкновение же между Овчиной и Глинским всерьёз беспокоило вдову и ставило ее перед трудным выбором. Она либо должна была удалить от себя фаворита и окончательно подчиниться семибоярщине, либо, пожертвовав дядей, сохранить фаворита и разом покончить с жалким положением княгини на вдовьем уделе. Мать Грозного выбрала второй путь, доказав, что неукротимый нрав был фамильной чертой всех членов этой семьи. Елена стала правительницей вопреки ясно выраженной воле Васи­лия III. С помощью Овчины она совершила подлинный переворот, удалив из опекунского совета сначала М. Глин­ского и М. Воронцова, а затем князя Андрея Старицкого.
Поздние летописи объясняли опалу Глинского и Во­ронцова тем, что они хотели держать «под великой кня­гиней» Российское царство, иначе говоря, хотели править за нее государством. Летописцы грешили против истины в угоду царю Ивану IV, считавшему мать законной пре­емницей  отцовской власти.  На самом деле  Глинский  и Воронцов правили по воле Василия III, который назначил их опекунами своей семьи. Но с того момента, как Боярская дума взяла верх над семибоярщиной, законность обернулась беззаконием: боярскую опеку над великой княги-1 ней стали квалифицировать как государственную измену.
О Глинском толковали, будто он отравил Василия III и хотел выдать полякам семью великого князя. Но этим толкам трудно верить. На самом деле князь Михаил погиб  потому,  что   был  чужаком  среди  московских  бояр. I Уморив Глинского в тюрьме, власти  «забыли»  наказать Воронцова. Его отправили в Новгород, наделив почетным титулом  главного  воеводы  и  наместника  новгородского. Подобные действия обнаружили всю пустоту официаль­ных   заявлений   по   поводу   заговора   Глинского   и   Во­ронцова.
Самый влиятельный из вождей семибоярщины, Юрьев подвергся аресту еще до того, как взят был под стра­жу Глинский. Но он понес еще более мягкое наказание, чем Воронцов. После недолгого заключения его освободи­ли и оставили в столице. Юрьев заседал в Боярской думе даже после того, как его двоюродный брат бежал в Литву.
Андрей Старицкий, младший брат Василия III, кото­рый владел обширным княжеством и располагал внуши­тельной военной силой, после крушения семибоярщины укрылся в удельной столице городе Старице. Однако сто­ронники Елены не оставили его в покое. Старицкому велели подписать «проклятую» грамоту о верной службе правительнице. Опекунские функции, которыми Васи­лий III наделил брата, были аннулированы.
Живя в уделе, Андрей постоянно ждал опалы. В свою очередь Елена подозревала бывшего опекуна во всевоз­можных кознях. По совету Овчины она решила вызвать Андрея в Москву и захватить его. Удельный князь почу­ял неладное и отклонил приглашение, сказавшись боль­ным. При этом он постарался убедить правительницу в своей лояльности и отправил на государеву службу почти все свои войска. Этой его оплошностью сразу воспользо­вались Глинская и ее фаворит. Московские полки скрыт­но двинулись к Старице.  Предупрежденный среди ночи о подходе правительственных войск, Андрей бросился из Старицы в Торжок. Отсюда он мог уйти в Литву, но вместо того  повернул   к   Новгороду.   С   помощью   новгородских дворян  бывший  глава  семибоярщины  надеялся  одолеть Овчину и покончить с его властью. «Князь великий мал,— писал Андрей новгородцам,— держат государство бояре, и яз вас рад жаловати» ². Хотя некоторые дворяне и под­держали мятеж, Андрей не решился биться с Овчиной и, положившись на его клятву, отправился в Москву, чтобы испросить  прощение  у  невестки.  Как  только  удельный князь явился в Москву, его схватили и «посадили в за-точенье на смерть». На узника надели некое подобие же­лезной маски — тяжелую «шляпу железную» и за полгода уморили в тюрьме.  По  «великой дороге»  от Москвы до Новгорода расставили виселицы, на них повесили дворян, вставших на сторону князя Андрея.
     Князь Михаил Глинский и брат великого князя Андрей были «сильными» людьми семибоярщины. Их Овчина наказал самым жестоким образом. Другие же душеприказчики Василия III — князья Шуйские, Юрьев и Тучков заседали в думе до смерти Елены Глинской. По-видимому, именно в кругу старых советников Василия III созрели проекты важнейших реформ, осуществленных в те годы.
Бояре начали с изменений в местном управлении. Они возложили обязанность преследовать «лихих людей» на выборных дворян — губных старост, т. е. окружных судей (губой называли округ). Они позаботились также о строи­тельстве и украшении Москвы и провели важную рефор­му денежной системы. Дело в том, что с расширением товарооборота требовалось все больше денег, но запас драгоценных металлов в России был ничтожно мал. Не­удовлетворенная потребность в деньгах вызвала массовую фальсификацию серебряной монеты. В городах появилось большое число фальшивомонетчиков. И хотя виновных жестоко преследовали, секли им руки, лили олово в гор­ло, ничто не помогало. Радикальное средство для устра­нения кризиса денежного обращения нашли лишь в прав­ление Елены Глинской, когда власти изъяли из обраще­ния старую разновесную монету и перечеканили ее по единому образцу. Основной денежной единицей стала се­ребряная новгородская деньга, получившая наименование «копейка» — на «новгородке» чеканили изображение всадника с копьем (на старой московской деньге чекани­ли всадника с саблей). Полновесная новгородская «копей­ка» вытеснила легкую московскую «сабляницу».
Правление Глинской продолжалось менее пяти лет. Надо сказать, что женщины Древней Руси редко поки­дали мир домашних забот и посвящали себя политической деятельности. Немногим затворницам терема удалось при­обрести историческую известность. В числе их была Еле­на Глинская. Она начала с того, что узурпировала власть, которой Василий III наделил семибоярщину. Без ее со­гласия не могли быть проведены последующие реформы. Но в самом ли деле можно считать ее мудрой правитель­ницей, какой изображали ее царские летописи? Ответить на этот вопрос невозможно из-за отсутствия фактов. Боя­ре ненавидели Глинскую за ее пренебрежение к старине и втихомолку поносили ее как злую чародейку.
В последний год жизни Елена много болела и часто ездила на богомолье в монастыри. Смерть молодой женщины была, как видно, естественной. Правда, австрийский посол Герберштейн по слухам писал об отравлении вели­кой княгини ядом. Но сам же он удостоверился в неос­новательности молвы и, издавая «Записки» во второй раз, не упомянул больше о насильственной смерти Елены. Царь Иван, негодовавший на бояр за непочтение к матери, даже не догадывался о возможном ее отравлении.
Бояре восприняли смерть Елены как праздник. Быв­шие члены семибоярщины честили незаконную правитель­ницу, не стесняясь в выражениях. Один из них, боярин М. Тучков, как утверждал царь Иван, произнес «на пре­ставление» его матери многие надменные «словеса» и тем уподобился ехидне, отрыгающей яд.

ДЕТСТВО ИВАНА

После смерти великой княгини Елены Глинской власть перешла в руки членов семибоярщины, поспешивших рас­правиться с князем Овчиной. Опекуны были единодушны в своей ненависти к временщику. Но их согласию вскоре пришел конец.
С гибелью Андрея Старицкого старшим среди опеку­нов стал князь Василий Васильевич Шуйский. Этот боя­рин, которому было более 50 лет, женился на царевне Анастасии, двоюродной сестре малолетнего великого кня­зя Ивана IV. Став членом великокняжеской семьи, князь Василий захотел устроить жизнь, приличную его новому положению. Со старого подворья он переехал жить на двор Старицких.
Царь Иван говаривал, будто князья Василий и Иван Шуйские самовольно приблизились к его особе и «тако воцаришася» ⁴. Но так ли было в действительности? Ведь Шуйские стали опекунами малолетнего Ивана по воле великого князя!
Будучи членами одной из самых аристократических русских фамилий, Шуйские не пожелали делить власть с теми, кто приобрел влияние благодаря личному распо­ложению Василия III. Раздор между «принцами крови» (так Шуйских называли иностранцы) и старыми совет­никами Василия III (боярами Юрьевым, Тучковым и думными дьяками) разрешился смутой. Через полгода после смерти правительницы Шуйские захватили ближне­го дьяка Федора Мишурина и предали его казни. Вскоре же они довершили разгром семибоярщины, начатый Еле­ной. Боярин и регент М. В. Тучков отправился в ссылку в деревню. Его двоюродный племянник В. М. Юрьев про­жил менее года после описанных событий. Ближайший союзник Тучкова в думе боярин И. Д. Вельский подверг­ся аресту и попал в тюрьму. Торжество Шуйских довер­шено было низложением митрополита Даниила, сподвиж­ника Василия III.
Победа Шуйских была полной, но кратковременной. Старый князь Василий умер в самый разгар затеянной им смуты. Он пережил Мишурина на несколько недель. Младший брат Иван Шуйский не обладал ни авторите­том, ни опытностью старшего. В конце концов он рассо­рился с остальными боярами и перестал ездить ко двору.
Противники Шуйских воспользовались этим, выхлопотали прощение Ивану Вельскому и вернули его в столицу, а Ивана Шуйского послали во Владимир с полками. Но опекун не пожелал признать свое поражение. Он под­нял мятеж и явился в Москву с многочисленным отрядом дворян. Мятежники низложили митрополита Иоасафа, а князя Вельского сослали на Белое озеро и там тайно умертвили.
Когда князь Иван, последний из душеприказчиков Ва­силия III, умер, во главе партии Шуйских встал, князь Андрей Шуйский. Он лишился поддержки бояр и был убит в конце 1543 г. Правлению Шуйских пришел конец. В то время великому князю едва исполнилось 13 лет. _;
Иван потерял отца в три года, а в семь с цоловиной лет остался круглым сиротой. Его четырехлетний брат Юрий не мог делить с ним детских забав. Ребенок был глухонемым от рождения. Достигнув зрелого возраста, Иван не раз с горечью вспоминал свое сиротское детство. Чернила его обращались в желчь, когда он описывал оби­ды, причиненные ему — заброшенному сироте — боярами. Описания царя столь впечатляющи, что их обаянию под­дались историки. На основании царских писем В. О. Клю­чевский создал знаменитый психологический портрет Ива­на-ребенка. В душу сироты, писал он, рано и глубоко врезалось чувство брошенности и одиночества. Безобраз­ные сцены боярского своеволия и насилий, среди которых рос Иван, превратили его робость в нервную пугливость. Ребенок пережил страшное нервное потрясение, когда боя­ре Шуйские однажды на рассвете вломились в его спаль­ню, разбудили и испугали его. С годами в Иване разви­лись подозрительность и глубокое недоверие к людям.
Насколько достоверен образ Ивана, созданный рукой талантливого художника? Чтобы ответить на этот вопрос, надо вспомнить, что Иван рос окруженный материнской лаской до семи лет и именно в эти годы сформирова­лись основы его характера. Опекуны, пока были живы, не вмешивали ребенка в свои распри, за исключением того случая, когда приверженцы Шуйских арестовали в присутствии Ивана своих противников, а заодно митропо­лита Иоасафа. Враждебный Шуйским летописец замеча­ет, что в то время в Москве произошел мятеж и «государя в страховании учиниша». Царь Иван велел сделать к тексту летописи дополнениея, которые значительно уточнили картину переворота. При аресте митрополита бояре «с шумом» приходили к государю в постельные хоромы. Мальчика разбудили «не по времени» — за три часа до света — и петь «у крестов» заставили. Ребенок, как вид­но, даже и не подозревал о том, что на его глазах произо­шел переворот. В письме к Курбскому царь не вспомнил о своем мнимом «страховании» ни разу, а о низложении митрополита упомянул .мимоходом и с полным равноду­шием: «да и митрополита Иоасафа с великим безчестием с митрополии согнаша» ². Как видно, царь попросту за­был сцену, будто бы испугавшую его на всю жизнь. Мож­но думать, что непосредственные ребяческие впечатления, по крайней мере лет до 12, не давали Ивану никаких серьезных оснований для обвинения бояр в непочтитель­ном к нему отношении.
Поздние сетования Грозного производят странное впе­чатление. Кажется, что Иван пишет с чужих слов, а не на основании ярких воспоминаний детства. Царь много­словно бранит бояр за то, что они расхитили «лукавым умышлением» родительское достояние — казну. Больше всех достается Шуйским. У князя Ивана Шуйского, зло­словит Грозный, была единственная шуба, и та на ветхих куницах,— то всем людям ведомо; как же мог он обза­вестись златыми и серебряными сосудами; чем сосуды ковать, лучше бы Шуйскому шубу переменить, а сосуды куют, когда есть лишние деньги.
Можно допустить, что при великокняжеском дворе были люди, толковавшие о шубах и утвари Шуйских. Но что мог знать обо всем этом десятилетний князь-си­рота, находившийся под опекой Шуйских? Забота о со­хранности родительского имущества пришла к нему, ко­нечно же, в более зрелом возрасте. О покраже казны он узнал со слов «доброхотов» много лет спустя.
Иван на всю жизнь сохранил недоброе чувство к опе­кунам. В своих письмах он не скрывал раздражения против них. Припомню одно, писал Иван, как, бывало, мы играем в детские игры, а князь Иван Шуйский си­дит на лавке, опершись локтем о постель покойного отца и положив ноги на стул, а на нас и не смотрит. Среди словесной шелухи мелькнуло, наконец, живое воспомина­ние детства. Но как превратно оно истолковано! Воскре­сив в памяти фигуру немощного старика, сошедшего вско­ре в могилу, Иван начинает бранить опекуна за то, что тот сидел, не «преклонялся» перед государем — ни как родитель, ни как властелин, ни как слуга перед своим господином. «Кто же может перенести такую гордыню?» — этим вопросом завершает Грозный свой рассказ о правлении Шуйских.
Бывший друг царя Курбский, ознакомившись с его письмом, не мог удержаться от иронической реплики. Он высмеял неловкую попытку скомпрометировать бывших опекунов и попытался растолковать Ивану, сколь непри­лично было писать «о постелях, о телогреях» (шубах Шуйских) и включать в свою эписголию «иные бесчис­ленные яко бы неистовых баб басни» ³.
Иван горько жаловался не только на обиды, но и на «неволю» своего детства. «Во всем воли несть,— сетовал он,— но вся не по своей воли и не по времени юности». Но можно ли было винить в том лукавых и прегордых бояр? В чинных великокняжеских покоях испокон веку витал дух Домостроя, а это значит, что жизнь во дворце подчинена была раз и навсегда установленному порядку. Мальчика короновали в три года, и с тех пор он должен был часами высиживать на долгих церемониях, послушно исполнять утомительные, бессмысленные в его глазах ри­туалы, ради которых его ежедневно отрывали от увлека­тельных детских забав. Так было при жизни матери, так продолжалось при опекунах.
По словам Курбского, бояре не посвящали Ивана в свои дела, но зорко следили за его привязанностями и спешили удалить из дворца возможных фаворитов. Со смертью последних опекунов система воспитания детей в великокняжеской семье неизбежно должна была изменить­ся. Патриархальная строгость уступила место попусти­тельству. Как говорил Курбский, наставники «хваляще (Ивана), на свое горшее отрока учаще». В отроческие годы попустительство наносило воспитанию Ивана боль­ший ущерб, чем мнимая грубость бояр.
Иван быстро развивался физически ив 13 лет выгля­дел сущим верзилой. Посольский приказ официально объ­явил за рубежом, что великий государь «в мужеский возраст входит, а ростом совершенного человека (!) уже есть, а з божьего волею помышляет ужо брачный за­кон приыяти». Дьяки довольно точно описали внешние приметы рослого юноши, но они напрасно приписывали ему степенные помыслы о женитьбе.
Подросток очень мало напоминал прежнего мальчика» росшего в «неволе» в строгости. Освободившись от опеки и авторитета старейших бояр, великий князь предался диким потехам и играм, которых его лишали в детстве. Окружающих поражали буйство и неистовый нрав Ивана. Лет в 12 он забирался на островерхие терема и спихивал «с стремнин высоких» кошек и собак, «тварь бессловес ную». В 14 лет он «начал человеков ураняти». Кровавые, забавы тешили «великого государя». Мальчишка отчаянно безобразничал. С ватагой сверстников, детьми знатнейших бояр, он разъезжал по улицам и площадям города, топ­тал конями народ, бил и грабил простонародье, «скачюще и бегающе всюду неблагочинно».
С кончиною опекунов и приближением совершенноле­тия великого князя бояре все чаще стали впутывать мальчика в свои распри. Иван живо помнил, как в его присутствии произошла потасовка в думе, когда Андрей Шуйский и его приверженцы бросились с кулаками на боярина Воронцова, стали бить его «по ланитам», оборва­ли на нем платье, «вынесли из избы да убить хотели» и «боляр в хребет толкали». Примерно через полгода после инцидента в доме один из «ласкателей» подучил великого князя казнить Андрея Шуйского. Псари набро­сились на боярина возле дворца у Курятных ворот, уби­тый лежал наг в воротах два часа. «От тех мест,— записал летописец,— начали боляре от государя страх имети и послушание» ⁴. Прошли долгие и долгие годы, преж­де чем Иван IV добился послушания от бояр, пока же он сам стал орудием в руках придворных. Они, как пи­сал Курбский, «начата подущати его и мстити им (Ива­ном) свои недружбы, един против другого» ⁵.
Примерно в одно время с кончиной последнего из опекунов умер «дядька» и воспитатель великого князя конюший Иван Иванович Челяднин. Старый уклад жизнд в великокняжеской семье окончательно рухнул. Много позже Иван любил упрекать бояр, не сподобивших госу­дарей своих «никоего промышления доброхотного». Нас с единородным братом Юрием, жаловался он, стали питать как иностранцев или же как «убожайшую чадь», как тог­да пострадали мы «во одеянии и в алчбе»; сколько раз вовремя не давали нам поесть! Как же исчесть такие многие бедные страдания, каковые перестрадал я в юно­сти? — патетически восклицал Иван. Несомненно, в его жалобах, как эхо, звучали живые воспоминания юности.Но вот вопрос,  к каким  годам они относились?  Можно азать  почти  наверняка,   что  ко  времени,  когда  Иван избавился от всякой опеки и стал жить в  «самовольстве»   «Ласкающие пестуны», стараясь завоевать располо­жение мальчика, не слишком принуждали его к учению. Наказать его за безобразия или заставить вовремя поесть они попросту не могли.

ЦАРСКИЙ ТИТУЛ

Василий III велел боярам, как мы уже говорили, «беречь» сына до 15 лет, после чего должно было начаться его самостоятельное правление. 15 лет — пора совершенноле­тия в жизни людей XVI столетия. В этом возрасте дво­рянские дети поступали «новиками» на военную службу, а дети знати получали низшие придворные должности. Василий III возлагал надежды на то, что назначенные им опекуны приобщат наследника к делам управления. Но опекуны сошли со сцены, не завершив главного поручен­ного им дела. В 15 лет Иван IV оказался малоподготов­ленным к исполнению функций правителя обширной и мо­гуществен еой державы, а окружали его случайные люди. Неудивительно, что свое совершеннолетие Иван IV ознаменовал лишь опалами да казнями. Едва отпраздновав день рождения, великий князь велел отрезать язык Афа­насию Бутурлину за какие-то невежливые слова. Че­рез месяц объявил опалу сразу пятерым знатнейшим боя­рам.
Боярская дума просила 15-летнего великого князя от­правиться с полками на татар. Выступив в поход, Иван предался всевозможным потехам. Будучи в военном лаге­ре, он пашню пахал вешнюю, сеял гречиху, на ходулях ходил и в саван наряжался. Бояре вынуждены были де­лить царские забавы. Прошло несколько дней, и трем боярам, сеявшим с Иваном гречиху, посекли головы. По какой причине погибли видные воеводы, никто не знал толком. Скорее всего их погубило «супротисловие» вели­кому князю.
Начало самостоятельного правления  Ивана  IV о было актом большого политического значения. Русского государства принял титул царя.
Люди средневековья представляли мировую политичен скую систему в виде строгой иерархии. Согласно византийской   доктрине,   центром   вселенной   была   Византия, воспринявшая наследие Римской империи. Русь познако­милась   с   византийской   доктриной   еще   при   киевских! князьях. Помнили ее и в московские времена. В XIV в. московских великих князей титуловали иногда столыш-1 ками византийского «царя». Конечно, чин этот лишен был в то время какого бы то ни было политического смысла.
Страшный  татарский  погром  и  установление   власти Золотой Орды включили Русь в новую для нее политическую систему — империю великих монгольских ханов, владевших половиной мира. Русские князья, получавшие теперь родительский стол из рук золотоордынских ханов, перенесли титул «царя» на татарских владык.
Московские князья давно именовали себя «великими князьями всея Русии», но только Ивану III удалось окончательно сбросить татарское иго и из князяподручника стать абсолютно самостоятельным сувереном-«самодержцем». Падение Золотой Орды и крушение Византииско империи в 1453 г. положили конец как вполне реальной зависимости Руси от татар, так и старым представлениям русских относительно высшей власти греческих «царей».
Ситуация в Восточной Европе претерпела радикаль­ные перемены после того, как вместо слабой, раздроб­ленной, зависевшей от татар Руси появилось мощное еди­ное государство. Русское политическое сознание отразило происшедшие перемены в новых доктринах, самой извест­ной из которых стала теория «Москва — третий Рим», согласно которой московские князья выступали прямыми преемниками властителей «второго Рима» — Византий­ской империи. Уже дед Грозного именовал себя «царем всея Русии». Правда, он воздержался от официального принятия этого титула, не рассчитывая на то, что сосед­ние государства признают его за ним (Иван III употреб­лял его только в сношениях с Ливонским орденом и не­которыми немецкими князьями).
О коронации 16-летнего внука Ивана III бояре не сразу известили иностранные государства. Лишь через два года польские послы в Москве узнали, что Иван IV «царем венчался» по примеру прародителя своего Мономаха и то имя он «не чужое взял». Выслушав это чрезвы­чайно важное заявление, послы немедленно потребовали представления им письменных доказательств. Но хитроум­ные бояре отказали, боясь, что поляки, получив пись­менный ответ, смогут обдумать возражения и тогда спо­рить с ними будет тяжело. Отправленные в Польшу гонцы постарались объяснить смысл московских перемен так, чтобы не вызвать неудовольствия польского двора. Ныне, говорили они, землею Русскою владеет государь наш один, потому-то митрополит и венчал его на царство Мо­номаховым венцом. В глазах московитов коронация, та­ким образом, символизировала начало самодержавного правления Ивана на четырнадцатом году его княжения.
Ивана короновали 16 января 1547 г. После торжест­венного богослужения в Успенском соборе в Кремле митрополит Макарий возложил на его голову шапку Мономаха — символ царской власти. Первые московские князья в .своих завещаниях неизменно благословляли наследни­ков «шапкой золотой» — короной своей московской вот­чины. Великокняжеская корона в их духовных не фигу­рировала. Ею распоряжалась всесильная Орда. Когда Русь покончила с тяжким татарским игом, повелители могущественной державы продолжали украшать свою го­лову прадедовской «золотой шапкой», но теперь они именовали ее шапкой Мономаха. Любознательный австри­ец Герберштейн видел шапку на Василии III. Она была, расшита жемчугом и нарядно убрана золотыми бляшками дрожавшими при любом движении великого князя. Как видно, шапка была скроена по татарскому образцу, Но после падения Орды восточный покрой вышел из моды; По поводу происхождения шапки Мономаха сложена была такая легенда. Когда Мономах совершил победонос­ный поход на Царьград, его дед император Константин (на самом деле давно умерший) отдал внуку порфиру со своей головы, чтобы купить у него мир. От Мономаха императорские регалии перешли к московским государям.
Официальные летописи изображали дело так, будто 16-летний юноша по собственному почину решил короно­ваться шапкой Мономаха и принять царский титул. Мит­рополит и бояре, узнав о намерении государя, заплака­ли от радости, и все было решено. В действительности инициатива коронации принадлежала не Ивану, а тем лю­дям, которые правили его именем. Ко времени коронации наибольшим влиянием при дворе пользовались бабка ве­ликого князя Анна и его дядя Михаил Васильевич Глин­ский.
Брак Василия III с Еленой Глинской выдвинул Глин­ских в первые ряды столичного боярства. Но после ги­бели опекуна Михаила Львовича и смерти правительницы Елены Глинские многие годы оставались на вторых ролях. Положение переменилось, когда их племянник Иван дос­тиг совершеннолетия. Старший из братьев Глинских Ми­хаил Васильевич немедленно же заявил претензии на ти­тул конюшего боярина, рассчитывая занять в государстве такое же высокое положение, какое занимал конюший Овчина в правление Елены Глинской. Титул конюшего служил предметом постоянных домогательств со стороны самых могущественных лиц в государстве. После Овчины он перешел к воспитателю великого князя И.И. Челяднину, а от него — к И.П. Челяднину-Федорову. Михаил повел дело так ловко, что добился смертного приговора для Челяднина. По приказу Ивана IV Челяднина «обо­драли» донага и передали в руки палача. Но тот заслужил помилование полным смирением. Несколько месяцев спус­тя великий князь приказал убить двух своих сверстни­ков—братьев князей Ивана Дорогобужского и Федора Овчинина. Одного из них посадили на кол, а другому отрубили голову на льду замерзшей реки. Кровавая рас­права не была следствием мальчишеской ссоры. Как сви­детельствуют летописи, знатных дворян убили по повеле­нию Михаила Глинского и матери его княгини Анны. Глинские сполна рассчитались со старым конюшим И.П. Челядниным. Они отняли у него не только все его титулы, но и единственного наследника пасынка князя Дорогобужского.
Затеяв коронацию, родня царя добилась для себя круп­ных выгод. Бабка царя Анна с детьми получила обшир­ные земельные владения на правах удельного княжества. Князь Михаил был объявлен ко дню коронации конюшим, а его брат князь Юрий стал боярином.
Едва ли можно согласиться с мнением, что коронация Ивана IV и предшествовавшие ей казни положили конец боярскому правлению. В действительности произошла все­го лишь смена боярских группировок у кормила власти. Наступил кратковременный период господства Глинских.
В глазах же царя и большинства его подданных пе­ремена титула стала начальной вехой самостоятельного правления Ивана IV. Вспоминая те дни, царь писал впос­ледствии, что он сам взялся строить свое царство и «по божьей милости начало было благим»¹. Благодаря царско­му титулу Иван IV вдруг явился перед своими поддан­ными в роли преемника римских кесарей и помазанника божьего на земле. Но недолго тешился Иван блеском без труда приобретенного могущества. Жизнь вскоре препода­ла ему жестокий урок. Воспитанник дворцовых теремов шрхо знал собственный народ. Он видел испуганных людей, когда для потехи топтал лошадьми рыночную толпу; видел радостные лица в торжественные праздники. Но у юкорного народа было и другое лицо. Вскоре царю до­велось увидеть и его.

МОСКОВСКОЕ ВОССТАНИЕ

К середине XVI в. население России едва ли превышало 8—10 млн. человек. Большая часть его жила в крохотных деревнях, разбросанных по бескрайней Восточно-Европейской равнине. И именно в этих деревнях шла незаметная работа, подготовлявшая расцвет государства. Крестьяне поднимали новь, колонизовали необжитые окраины—«Дикое поле». Первая половина столетия оказалась временем относительно благополучным для сельского населения. Неурожаи случались часто, но они не захватывали всю страну разом и не имели катастрофических  последствий. Феодалы отягощали крестьян всевозможными повинностями, но еще не пытались прикрепить их к земле и лишить права выхода в Юрьев день.
В аграрной России численность горожан не превышала 2% всего населения страны. Города служили центром ремесленного  производства и торговли. В условиях господства натурального хозяйства товарное обращение, как правило, не выходило за рамки местного рынка. Страна еще  не  преодолела   экономическую разобщенность, доставшуюся ей в наследство от периода феодальной раздробленности. Тем не менее города переживали расцвет. Количество жителей в них увеличивалось. Особенно быстро росла Москва. Иностранцы сравнивали русскую столицу с крупнейшими городами Западной Европы. По очень неточным подсчетам современников, в Москве насчитывав лось около 100 тыс. человек. На втором месте после Москвы стоял Новгород с населением в 25—30 тыс. человек. Прочие русские города далеко уступали Москве и Новго­роду. С падением феодальной республики Новгород Великий   утратил   былое   торгово-промышленное   могущество. Для жизни городов характерны были глубокие социальные контрасты. Богатая купеческая верхушка постоянно находилась в раздоре с неимущими низами. Поборы с городов служили одним из главных источников пополнения государственной казны, но власти облагали горожан не только денежными данями, но и тяжкими натуральными повинностями. В военное время города должны были снаряжать в поход отряды воинов, вооруженных огнестрельным оружием. Вопрос о том,  кому нести воинскую по­винность, всегда служил предметом спора между богатьн ми купцами и черным людом. Подобный спор произошел в Новгороде в самом начале Казанской войны. Прислан­ные в царский лагерь в Коломну новгородские стрельцы пытались искать справедливости у молодого государя. Когда Иван выехал из лагеря на прогулку, они попробо­вали вручить ему жалобу. Великий князь велел челобит­чикам убираться прочь. Дворяне принялись расчищать го­сударю путь. Тогда новгородцы забросали их комьями грязи и подняли пальбу из пищалей (ружей). На поле брани замертво легло более десяти человек, многие полу­чили раны. Дворянам не удалось одолеть стрельцов, и ве­ликий князь вынужден был пробираться к своему стану кружным путем. Иван хорошо запомнил коломенский бунт и много лет спустя, просматривая старые летописи, включил в них рассказ о строптивых новгородцах.
Через полгода после бунта Иван явился в Новгород собственной персоной. Его сопровождало 4 тыс. воинов. Великий князь, повествует местный книжник, «смирно и тихо пожи в Новгороде три дни, а после трех день все его войско начя быти спесиво». Новгородцев раздражала, впрочем, не столько «спесь» московского воинства, сколь­ко московские поборы. Горожане должны были заплатить великому князю 3 тыс. золотых «поклону».
Из Новгорода великий князь отправился в Псков, жи­тели которого с нетерпением ждали его приезда, чтобы найти управу на городских бояр-наместников. В Пскове Иван тешился тем, что гонял на ямских, а не «управил своей вотчины ничего». И здесь посадские люди лишь претерпели великие убытки и волокиту. Но они не теряли надежды и после отъезда Ивана послали к нему много­численную делегацию с жалобой. Челобитчики застали царя на отдыхе в одном из дворцовых сел. Раздосадован­ный Иван велел арестовать крамольных горожан и «бесчествовал» их: обварил кипящим вином, свечою сжег во­лосы и опалил бороды. Вслед за тем жалобщиков раздели Донага и уложили на землю. Неизвестно, чем все это мог­ло кончиться, если бы не случай. Царю сообщили о вне­запном падении большого кремлевского колокола, и он Умчался в Москву подивиться чуду. Псковичи вернулись ни с чем, и их рассказы дали горожанам новую пищу Для недовольства. В Пскове с минуты ыа минуту ждали возмущения. Местный воевода в страхе бежал из города прочь. Вскоре в псковской земле вспыхнуло восстание. В руках восставших оказалась мощная пограничная крепость — город Опочка. Сидевший в городе государев дьяк был брошен в тюрьму. События в Опочке настолько встре­вожили московские власти, что те поспешили направить в Псков крупные военные силы. Двухтысячная новгород­ская рать заняла мятежную крепость. Выступление пско­витян было подавлено.
Между тем недовольство захлестнуло вслед за Пско­вом Москву и Новгород. Новгородский архиепископ посы­лал в Москву отчаянные письма, сообщая, что от «раз­бойников» на новгородских дорогах нет ни проходу, ни проезду. Но столица была поглощена своими заботами. В Москве назревало восстание.
Приход к власти Глинских осложнил обстановку в стране. Подобно предшествующим боярским правительст­вам, новые временщики грабили казну и облагали горожан тяжелыми денежными поборами. Глинские долго были не у дел и теперь старались наверстать упущенное. В корот­кое время они успели снискать общую ненависть. В цар­ствующем граде Москве и по всей стране, повествует ле­тописец, умножились неправды от вельмож, творивших насилия, судивших неправедно по мзде и облагавших на­селение тяжелыми данями. Слуги Глинского вели себя в столице как завоеватели. «Черным» людям от них было «насилство и грабеж».
В жаркие летние месяцы 1547 г. в Москве произошли крупные пожары, ускорившие развязку. Множество горо­жан лишились имущества и крова. Обездоленные винили во всем Глинских.                                                              
Восстание в Москве началось 26 июня 1547 г., когда вооруженные горожане ворвались в Кремль и потребовали выдать им Глинских на расправу. Бояре пытались успоко­ить народ, но успеха не добились. Великому государю, присутствовавшему на богослужении в Успенском соборе, пришлось испить чашу унижения до дна. Разгневанные посадские люди выволокли из собора его дядю Юрия Глинского и тут же на площади забили каменьями. Народ разграбил дворы Глинских, перебил их вооруженных слуг «бесчисленно», а заодно и многих государевых дворян. Царю пришлось «утещи» со всем двором в подмосковное село Воробьеве. Но село оказалось для царской семьи ненадежным убежищем. На третий день мятежа московский палач скликал на площадь огромную толпу. Пострадавшие от пожара горожане громко кричали, что Москву «попалили колдовством», что виною всему бабка царя «Волхова» Анна — она вынимала из людей сердца, мочи­ла их в воде и той водой, летая сорокой, кропила город. Разъяренная толпа «скопом» двинулась в Воробьево, что­бы разделаться с ненавистными правителями.
Появление толпы повергло царя в ужас. По словам Ивана, его жизни грозила опасность, «изменники наусти-ли были народ и нас убити»¹ Боярам с трудом уда­лось успокоить горожан и убедить их, что Глинских в Воробьеве нет. Вооруженная толпа беспрепятственно вер­нулась в столицу.
Участники московского восстания принадлежали к раз­ным социальным слоям. Самой активной силой движения были низы — «черные люди», но они не имели опреде­ленной политической программы, и их выступление про­тив Глинских напоминало обычный в эпоху средневековья «примитивный бунт» (С.О.Шмидт). «Большие люди» на первых порах также участвовали в выступлении, благода­ря чему они смогли со временем добиться от правитель­ства существенных уступок.
В конце концов волнение улеглось, и власти овладели положением в столице. Московские события показали ца­рю Ивану поразительное несоответствие между его пред­ставлениями о своих возможностях и подлинным положе­нием дел. С одной стороны, царю внушали, что власть его самодержавна и идет от бога. С другой стороны, пер­вые же шаги самостоятельного правления поставили его лицом к лицу с бунтующим народом, поднявшим руку на царскую семью. Не раз безнаказанно посягавший на чу­жую жизнь Иван впервые должен был всерьез задумать­ся о собственном спасении и спасении близких людей.
Московские события стали важной вехой в жизни Ива­на IV. Они заставили удалить из Боярской думы ском­прометировавшую себя царскую родню Глинских, обви­нявшихся в происшедших перед тем казнях бояр. Князь Михаил не осмелился вернуться в столицу и пытался бе­жать из своей ржевской вотчины в Литву, но по дороге был схвачен. По настоянию бояр у него отобрали титул конюшего. Казни в Москве прекратились как по мано­вению руки.
Правительство Глинских пало, и вместе с тем закон­чилась целая полоса политического развития Русского го­сударства, известная под названием «боярского правления». Грандиозное московское восстание показало бояр­ским правителям, сколь непрочна их власть. Обнажив­шийся социальный антагонизм ошеломил власть имущих, на время ослабил боярские распри и во многом опреде­лил характер последующих реформ.
ПЕРВЫЕ РЕФОРМЫ
К середине XVI в. политический строй России пере­живал процесс обновления. В ходе объединения страны власть московских государей чрезвычайно усилилась, но не стала неограниченной. Могущественная аристократия была живой носительницей традиций раздробленности, об­ременявших страну и после того, как разобщенные фео­дальные княжества объединились в единое государство. Монарх делил власть с аристократией. «Царь указал, а бояре приговорили» — по этой формуле принимались законы, решались вопросы войны и мира. Через Бояр­скую думу знать распоряжалась делами в центре. Она контролировала также и все местное управление. Бояре получали в «кормление» крупнейшие города и уезды страны.
Название «кормление» произошло от того, что област­ные управители собирали пошлины в свой карман, т. е. в буквальном смысле кормились за счет населения. Си­стема кормлений была одним из самых архаических ин­ститутов XVI в.
Боярская аристократия старалась оградить свои при­вилегии с помощью местнических порядков. В соответст­вии с этими порядками служебные назначения определя­лись не пригодностью и опытностью человека, а его «отче­ством» (знатностью) и положением родни (отца, деда и прочих «сродников»). Местничество разобщало знать на соперничавшие кланы и вместе с тем закрепляло за уз­ким кругом знатнейших семей исключительное право на замещение высших постов. К середине XVI в. местниче­ство в значительной мере изжило себя.
Знать ревниво оберегала устаревшие традиции. Но распри и злоупотребления боярских клик в период мало­летства Ивана скомпрометировали старый порядок вещей и сделали неизбежной более энергичную перестройку си­стемы управления на новых началах централизации.
После   образования   единого   государства   феодальная иерархическая структура претерпела большие изменения. Некогда однородная масса боярства распалась. Старое па-звание «бояре» сохранили за собой лишь крупные земле­владельцы, верхний слой феодального класса. Они владе­ли обширными землями и распоряжались ими на правах вотчинников — продавали, меняли, закладывали свою зе­мельную собственность. Низшую и более многочисленную прослойку   составляли   измельчавшие   вотчинники   (дети боярские)   и  слуги  великокняжеского  двора   (старинные холопы, «слуги под дворским»), которых со временем ста­ли  именовать   дворянами.   Служилые  люди — дворяне — «держали землю» по большей части на поместном праве. Они владели ею до тех пор, пока несли службу в пользу великого князя. В XVI в. поместье стало ведущей фор­мой феодального землевладения. Через поместную систе­му великокняжеская власть тесно привязала к себе слу­жилое сословие.  В лице помещиков монархия получила массовую и прочную опору. Перемены в структуре феодального сословия ранее всего  сказались на армии. Многочисленные «княжие дружины» уступили место еди­ному дворянскому ополчению. В рядах ополчения насчи­тывалось   несколько   десятков   тысяч   средних   и   мелких дворян. Значение дворянской прослойки настолько возрос­ло, что с ее требованиями должна была считаться любая боярская группировка, стоявшая у кормила власти. Одна­ко непосредственное влияние дворянства на дела управле­ния не соответствовало его удельному весу. Дворяне не имели   постоянных   представителей   в   Боярской   думе. Местнические порядки прочно закрывали им пути к выс­шим государственным постам. Дворянство не желало ми­риться с таким положением дел. Оно требовало привести систему управления в соответствие   с   новыми историче­скими условиями.
Московское восстание 1547 г. обнаружило непрочность боярских правительств и тем самым создало благоприят­ные возможности для выхода дворянства на политиче­скую арену. Именно после восстания впервые прозвучал голос дворянских публицистов, и представителям дво­рянства был открыт доступ на сословные совещания, или соборы, получившие позже наименование Земских соборов (С.О.Шмидт). Дворянские публицисты выдвинули про­екты всестороннего преобразования государственного строя России. Поток преобразовательных  идей в конце концов увлек молодого царя.
В выработке мировоззрения Ивана, как полагают, боль­шую роль сыграл митрополит Макарий, «по чину» заняв­ший место наставника царя. Высокообразованный человек, но посредственный писатель, Макарий обладал качеством, которое помогло ему пережить все боярские правительст­ва и в течение 20 лет пользоваться милостями Ивана. Великий дипломат в рясе ловко приноровлял свою па­стырскую миссию; к запросам светских властей. Макарий выступил глашатаем «самодержавия». Он венчал «на цар­ство» .Ивдна.и придал новый блеск сильно потускневшей в годы боярского правления идее «богоизбранности» рус­ских самодержцев. Из его уст Иван воспринял мысль, ко­торая стала основой всей его жизненной философии. Гла­ва воинствующей церкви внес большой вклад в разработ­ку идеологии самодержавия, которая была прежде уделом книжников, а затем получила практическое осу­ществление в деяниях Грозного.
После коронации Грозного и основания «православно­го царства» Макарий провел церковную реформу. Собран­ный им духовный собор канонизировал несколько десят­ков местных угодников, объявленных «новыми чудотвор­цами». Русская церковь обрела больше святых, чем имела за все пять веков своего существования. Церковная ре­форма призвана была возвеличить значение национальной церкви и доказать, что солнце «благочестия», померкшее в Древнем Риме и Царьграде, с новой силой засияло в Москве – третьем Риме.
Деятельность Макария оказала воздействие на устрем­ления Ивана. Но влияние митрополита не стало исключи­тельным.
С первых шагов самостоятельного правления Иван близко сошелся с узким кругом высшей приказной бюро­кратии, приводившей в движение механизм государствен­ного управления. «Бюрократы» принадлежали к самой об­разованной части тогдашнего общества. Выходцем из ни­зов был знаменитый дьяк Иван Висковатый, который бла­годаря своим редким дарованиям поднялся с низших на самые высокие ступеньки социальной лестницы. Вискова­тый оказывал большое влияние на Ивана, но главным лю­бимцем царя стал все же не он, а Алексей Адашев.
Мелкий костромской  вотчинник  Алексей  Адашев  не блистал знатностью и богатством. Не без сарказма царь Иван заметил, что взял Алексея во дворец «отгноища» и «учинил» наравне с вельможами, ожидая от него «прямой службы». Адашев в самом, деле являл собой образец «пря­мого слуги», но этих достоинств было недостаточно, что­бы сделать успешную карьеру при дворе. Своим успехом Адашев (как и Висковатый) был обязан удачной службе в приказах — новых органах центрального управления. Карьера будущего царского любимца началась со службы в Челобитенном приказе. Этот приказ служил своего рода канцелярией царя, в которой рассматривались поступав­шие на государево имя «изветы». Из Челобитенного приказа Адашев перешел в Казенный приказ и служил там столь успешно, что вскоре же получил чин государст­венного казначея, который открыл перед ним двери Бо­ярской думы. В конце концов Адашев, по образному вы­ражению современников, начал «править Рускую землю», сидя .в приказной избе у Благовещенского собора.
Порожденная процессом политической централизации, высшая приказная бюрократия не случайно стала провод­ником идеи преобразованргя государственного аппарата. Адашевский кружок осуществил эту идею на практике. Реформы явились важной вехой в политическом развитии страны. В кремлевские терема пришли новые люди. Зна­комство с ними составило целую эпоху в жизни Ивана. Перед Иваном раскрылись неведомые ранее горизонты об­щественной деятельности. Приближалась пора зрелости. Скрытая неприязнь царя к «великим боярам» получила но­вую пищу и новое направление.
Реформаторы впервые заявили о себе после созыва так называемого «собора примирения» 1549 г. Помимо Боярской думы и церковного руководства на этом совеща­нии присутствовали также воеводы и дети боярские. Выступая перед участниками собора, 18-летний царь пуб­лично заявил о необходимости перемен. Свою речь он на­чал с угроз по адресу бояр-кормленщиков, притеснявших детей боярских и «христиан», чинивших служилым лю­дям обиды великие в землях. Обличая злоупотребления своих вельмож, Иван возложил на них ответственность за Дворянское оскудение.
Критика боярских злоупотреблений, одобренная свыше и как бы возведенная в ранг официальной доктрины, спо­собствовала пробуждению общественной мысли в России
Настала неповторимая, но краткая пора расцвета русской публицистики. Передовые мыслители приступили к обсуж­дению назревших проблем преобразования общества. Од­ним из самых ярких публицистов той поры был Иван Семенович Пересветов. Он родился в Литве в семье мел­кого шляхтича и исколесил почти всю Юго-Восточную Европу, прежде чем попал на Русь. Уцелевшие члены семибоярщины еще располагали в то время некоторым влиянием в Москве. Один из них, М. Юрьев, обратил на Пересветова внимание, после того как ознакомился с его проектом перевооружения московской конницы щитами македонского образца. (Как видно, обстановка не благо­приятствовала составлению более широких преобразовательных проектов.) Как бы то ни было, Пересветов за­ручился поддержкой Юрьева и устроил свои материала ные дела. После смерти покровителя приезжий дворянин впал в нищету. Наступивший период боярского правле­ния стал в глазах Пересветова олицетворением всех об­щественных зол, которые губили простых «воинников» и грозили полной гибелью царству.
Проведя многие годы в бедности, Пересветов мгновен­но оценил благоприятные возможности, связанные с наме­тившимся в конце 40-х годов поворотом к реформам. Улу­чив момент, прожектер подал царю свои знаменитые че­лобитные. Простой «воинник» оказался одним из самых талантливых писателей, выступивших с обоснованием идеологии самодержавия.   Опасаясь   прямо   критиковать московские порядки, что было делом небезопасным, Пе-.ресветов: прибегнул  к  аллегориям  и  описал  в  качестве идеального образца неограниченной дворянской монархии грозную.  Османскую империю, построенную на обломках греческого дарства. Православное греческое царство царя Константина, рассуждал публицист, погибло из-за вель­мож, из-за, «ленивых богатинов», зато царство Магомет-Салтана процветает благодаря его «воинникам», которы­ми он «силен и славен»; Воззрения Пересветова поража­ли ровременников свюей широтой, в некоторых отношени­ях он обгонял свое время. Публицист писал, что о поступ­ках людей надо судить по их «правде», ибо «бог не веру любит, а правду». Он призывал освободить «похолоплен-ных» воинов. «Которая земля порабощена,— замечал пи­сатель,—в   той   земле   зло   сотворяется...   всему   царству оскудение великое». Замечательно, что Пересветов обхо­дил полным молчанием вопрос о земельном обеспечении служилых людей, а между тем именно этот «великий воп­рос» тогдашнего времени более всего волновал феодаль­ное  дворянство. Публицист  предполагал,  что  служилых людей достаточно обеспечить жалованьем, а необходимые денежные средства можно получить с горожан при усло­вии введения твердых цен на городских рынках. Пере­светов советовал царю быть щедрым к «воинникам» («что царьская щедрость до воиннеков, то его и мудрость»)  и призывал  «грозу»  на голову изменников-вельмож. Пере­светов первый четко выразил мысль о том, что преобразо­вание системы управления и военной службы в России не­мыслимо без ограничения политического господства зна­ти,   без   приобщения  к   государственным   делам   дворян­ства.   Пересветов   смело   и  страстно  протестовал  против боярского засилия в России. Дерзкие обличения по адре­су  высших  сановников   государства — бояр — неизбежно привели бы безвестного шляхтича в тюрьму или на пла­ху, если бы за его спиной не стояли новые покровите­ли — партия реформ.
Возглавленная Адашевым партия реформ стала ядром правительства, получившего в литературе не вполне удач­ное наименование Избранной рады. Молодой царь Иван IV стал своего рода рупором нового направления. После «со­бора примирения» он выступил перед так называемым Стоглавым собором со знаменитыми «царскими вопросами», содержавшими обширную программу преобразований. В своей речи к членам собора глава государства за­тронул и экономические вопросы (например, вопрос о внутренних таможенных барьерах), и вопросы социаль­ные (такие, как ограничение местничества, всеобщая пе­репись земель, пересмотр землевладения, судьба кормле­ний). «Царские вопросы» показывают, сколь глубоко за­хвачен был царь преобразовательным течением. Споры, рожденные проектами реформ, и первые попытки их осу­ществления стали той практической школой, которой так недоставало Ивану. Они шлифовали его пытливый от при­роды ум и формировали его как государственного деятеля.
В 1549 г. «собор примирения» принял решение о том, чтобы исправить Судебник «по старине». Приказы при­ступили к делу немедленно и год спустя передали на ут­верждение думы новый Судебник. В центре законодатель­ной работы, по-видимому, стоял Казенный приказ, воз­главляемый казначеями. Не случайно в период подготовки нового кодекса законов А. Адашев получил чин казначея. Как только работа над Судебником подошла к концу, Адашев покинул Казенный приказ.
Составители судебника не внесли изменений в те за­коны государства, которые определяли взаимоотношения феодалов и крестьян. Нормы Юрьева дня были со­хранены без больших перемен. Крестьяне по-прежнему могли покинуть землевладельца в течение двух недель на исходе осени. Свое внимание законодатели сосредоточили на проблеме совершенствования системы центрального и местного управления. Новый Судебник ускорил формиро­вание приказов, расширил функции служилой приказной бюрократии, несколько ограничил власть наместников-кормленщиков на местах. Новые статьи Судебника преду­сматривали непременное участие выборных земских властей — старост и «лучших людей» — в наместничьем суде.
Одновременно с судебной реформой кружок Адашева занялся упорядочением местничества. В военном деле анахронизм местнических порядков ощущался особенно остро. Назначения на высшие воеводские посты по прин­ципу «породы» и знатности приводили на поле брани под­час к катастрофическим последствиям. Боярская дума и знать не допустили отмены местничества, чего требовали дворянские публицисты. По этой причине «приговоры» о местничестве носили половинчатый, компромиссный характер. Они воспрещали воеводам вести местнические споры в период военных действий, а кроме того, вноси­ли некоторые перемены в структуру военного командова­ния. Новые законы позволили правительству назначать в товарищи к главнокомандующему (непременно самому «породистому» из бояр) менее знатных, но зато более храбрых и опытных воевод, которые отныне ограждались от местнических претензий всех других воевод. В рефор­ме местничества борьба за расширение сословных приви­легий среднего дворянства сочеталась с интересами карь­еры семейства Адашева, представители которого получи­ли вскоре самостоятельные воеводские назначения. В глазах Алексея Адашева первые преобразования имели особую цену. Недаром перед самой отставкой он воскре­сил в памяти свой успех и неуместно включил отчет о реформе в последние тома летописи, над которыми тогда работал. «А воевод,— писал он,— государь прибирает, разсуждая их отечество (знатность!) и хто того дородитца, хто может ратной обычай сдержати». Рассуждения Адаше­ва были далеки от радикальных требований Пересветова об уничтожении местничества. Его реформы сохранили незыблемыми местнические порядки и лишь внесли в них небольшие поправки.
В связи с упорядочением административной и военной службы правительство предполагало отобрать из знати и дворянства тысячу «лучших слуг» и наделить их поместь­ями в Подмосковье. Будучи поблизости от столицы, «луч­шие слуги» в любой момент могли быть вызваны в Мо­скву для ответственных служебных поручений. Подготов­лявшаяся реформа должна была приобщить цвет провин­циального дворянства к делам управления.
Среди историков нет одного единого мнения по вопро­су о судьбе этой реформы. И.И.Смирнов считал орга­низацию «тысячи» одним из важных достижений Избран­ной рады. По мнению А.А.Зимина, проект не получил практического осуществления.
В целях укрепления вооруженных сил правительство Адашева приступило к организации постоянного стрелец­кого войска и сформировало трехтысячный стрелецкий отряд для личной охраны царя. Стрелецкие войска заре­комендовали себя с лучшей стороны в военных кампани­ях последующих лет.
Основной боевой силой русской армии в XVI в. оставалось, впрочем, феодальное ополчение, состоявшее в массе своей из мелких дворян. Необеспеченность э.тих дворян землями подрывала боеспособность ополчения. Правительство многократно обсуждало проблему перерас­пределения земельных богатств в пользу дворянства, Этрй теме посвящены были по крайней мере 5 из 12 вопросов, представленных царем Стоглавому собору. Аргументируя необходимость земельного «передела», Иван указывал на то, что в годы боярского правления многие бояре и дво­ряне обзавелись землями и кормлениями «ие по службе», а другие оскудели: «у которых отцов было поместья на сто четвертей, ино за детми ныне втрое, а иной голоден». В вопросах митрополиту царь просил рассмотреть, каковы «вотчины и поместья и кормления» у бояр и дворян и как они «с них служили», и приговорить, «недостальных как пожаловати».
Проекты «землемерия» приобрели широкую популяр­ность в среде дворянства. Однако осуществление их на­толкнулось на сугубо практические трудности: откуда было взять необходимые служилой мелкоте земли? Дворя­не не прочь были поправить свои дела за счет церкви. Земельные богатства духовенства возбуждали в них за­висть. В центральных уездах страны монастыри успели завладеть примерно ¹/₃ населенных крестьянами земель. Ни в одной стране, писали иностранцы, нет такого коли­чества монастырей и монашествующей братии, как в Рос­сии.
Русские монахи вовсе не походили на «живых мерт­вецов», ушедших от мирских дел. Они промышляли тор­говлей и ростовщичеством, что позволило им скопить большие денежные богатства. Располагая средствами, мо­нахи скупали земли разоренных вотчинников. Власти с тревогой следили за тем, как монастыри округляют свои владения за счет служилых земель. Наконец были попыт­ки частичной секуляризации церковных имуществ. Эти попытки получили поддержку со стороны «заволжских старцев», вызванных царем в Москву. Старцы эти издав­на жили в скитах, разбросанных в глухих лесистых ме­стах вокруг Кириллова монастыря. Первооснователь за­волжских скитов Нил Сорский и его последователи учили чернецов жить «нестяжательно» по пустыням, не владеть имуществом и кормиться своим «рукоделием», «Нестяжатели» допускали известную свободу в толковании священ­ного писания и отвергали методы инквизиции. Кроме того, они критиковали реформу, проведенную Макарием, и не верили в «новых чудотворцев». Вождь нестяжателей ста­рец Артемий настойчиво советовал ограничить земельные богатства церкви и предлагал «села отнимати у монасты­рей». На Стоглавом соборе правительство открыто поста­вило вопрос о будущих судьбах монастырского землевла­дения. «Достойно ли монастырям приобретать земли?» — значилось в одном из царских вопросов к собору.
Покушение на земельные богатства церкви встретило решительное противодействие со  стороны воинствующих церковников — осифлян. Так называли себя последовате­ли Иосифа  Волоцкого, главного противника Нила Сорского и нестяжателей. Осифлянское большинство сплотилось вокруг Макария и провалило правительственную програм­му секуляризации. Правительству удалось лишь частич­но осуществить свои замыслы. В мае  1551 г. был издан указ  о конфискации всех земель и угодий, переданных Боярской думой епископам и монастырям после смерти Василия III. Закон полностью запрещал церкви приобре­тать новые земли без доклада правительству. Задавшись целью   воспрепятствовать   выходу   земель   «из   службы»,  власти   ввели   некоторые ограничения в отношении княже-ско-вотчинного    землевладения. Князьям   воспрещалось продавать и отказывать свои вотчины в пользу церкви без особого на то разрешения. Земли, уже переданные мона­стырям без доклада, подлежали конфискации и обраща­лись в поместную раздачу.
Осуществление нового земельного законодательства позволило правительству несколько пополнить фонд по­местных земель за счет церковных и отчасти княже­ских вотчин. Но основные земельные богатства церкви остались все же нетронутыми. Церкви удалось отстоять земельные владения, но она должна была поступиться значительной частью своих податных привилегий — «тар­ханов».
Со времен феодальной раздробленности обладатели «тарханов» — знать и князья церкви — не платили в казну податей с принадлежавших им земель. Приступив к реформам, власти задались целью ограничить действие «тарханов». Царский Судебник предписывал «тарханных вперед не давати никому, а старые тарханные грамоты поимати у всех». Как показал Н. Е. Носов, действие но­вого закона испытали на себе привилегированные земле­владельцы и светского и духовного звания.
Власти довершили реформу податного обложения, объ­явив о введении «большой сохи». Размеры этой окладной единицы определялись сословной принадлежностью земле­владельца. Черносошные (государственные) крестьяне оплачивали соху в 500, церковные феодалы — в 600, слу­жилые землевладельцы и дворец — в 800 четвертей «доб­рой земли». Таким образом, светские феодалы получили ощутимые налоговые льготы по сравнению с духовенст­вом и особенно крестьянами.
Меры против «тарханов» подрывали систему феодаль­ного иммунитета и способствовали осуществлению прог­раммы дворянских преобразований. Реформа сохи также шла навстречу требованиям дворянства.
Первые реформы Адашева имели важное значение: они способствовали укреплению централизованной власти и в известной мере удовлетворяли интересы дворянства. Но эти реформы носили в целом компромиссный характер. Консервативное боярство неохотно уступало свои позиции служилым людям. Необходимо было примирить противо­положные устремления знати и дворянства, чтобы дать реформам новый толчок. Помимо Адашева решению этой задачи более всего способствовал придворный священник Сильвестр. Для Ивана этот священник стал подлинным учителем жизни.
Сильвестр родился в Новгороде в семье небогатого священника и избрал духовную карьеру. Из Новгорода Сильвестр перебрался в столицу и получил место в крем­левском Благовещенском соборе. Благовещенский поп, «последняя нищета, грешный, неключимый, непотребный раб Сильвестришко» (так он именовал себя), выделялся своим бескорыстием в толпе стяжателей, сребролюбивых и пьяных князей церкви. Положение при дворе открыло пе­ред ним блистательные перспективы. При его влиянии он без труда мог бы занять доходное епископское место или пост настоятеля монастыря. Но он никогда не умел устро­ить своих дел. После пожара перед Сильвестром откры­лась возможность получить «протопопствие» и даже официальный пост царского духовника, но он не восполь­зовался случаем. Начав карьеру священником Благовещен­ского собора, он закончил жизнь в том же чине.
Благовещенский поп, надо полагать, принадлежал к образованным кругам духовенства. Он обладал неплохой для своего времени библиотекой. Некоторые книги ему подарил Иван IV из царского книгохранилища. Возмож­но, Сильвестр даже знал греческий язык. Иван немало обязан был Сильвестру своими успехами в образовании, но после разрыва с ним царь перестал признавать умст­венное превосходство бывшего наставника и наградил его нелестным прозвищем «поп-невежа». Этот эпитет свиде­тельствовал скорее о раздражении царя, нежели о необра­зованности Сильвестра.
Известно, что  Сильвестр составил или во всяком случае отредактировал  знаменитый Домострой. Формально он по­святил этот сборник наставлений своему сыну Анфиму. Но имеются основания предполагать, что Домострой имел в виду также и молодого царя. Иван IV, только вставший на стезю семейной жизни, нуждался в наставлениях, тем более что сам он рос сиротой. На первых страницах До­мостроя Сильвестр учил вере в бога и тут же переходил к более важной теме: «како чтити детем отца духовнаго и повиноваться им во всем». Обязанности Ивана IV по отношению  к  его  отцу духовному были расписаны во всех подробностях.  Питомцу вменялось в  обязанность призы­вать духовника «к себе в дом часто», к нему приходити и приношение  ему  давати   «по  силе»,  советоваться  с ним часто «о житии полезном», «како учити и любити мужу жену свою», как каяться, как покоряться перед духовни­ком во всем, а если духовник будет о ком-нибудь «печа-ловатися»,   как   его   «послушаться» ⁴.   Припоминая   свои взаимоотношения  с Сильвестром,  царь  писал много лет спустя, что, следуя библейской заповеди, покорился бла­гому наставнику без всяких рассуждений. Сильвестр вос­пользовался покорностью питомца и через Домострой ста­рался всесторонне регламентировать его жизнь: учил, как следует посещать церкви, ездить на богомолье, вершить всевозможные житейские дела. Придет время, и царь бу­дет жаловаться на притеснения, которым Сильвестр под­вергал его во время путешествий и отдыха, в хождении в церковь и  во  всяких  других делах².   Как  видно,  Силь­вестр   был  учителем   строгим   и   требовательным.   Когда ученик восстал против пережившей себя опеки со сторо­ны наставника, он произнес много горьких слов по его адресу. При Сильвестре, сетовал царь, даже в, малейших и незначительных делах «мне ни в чем не давали воли как обуваться, как спать — все было по желанию настав­ников, я же был как младенец» ³. Как бы то ни было, пора ученичества не прошла для Ивана бесследно.
После знаменитого московского пожара 17-летний Иван дал Сильвестру первое ответственное поручение. Священник должен был восстановить роспись кремлев­ских соборов, пострадавшую от огня. Сильвестр вызвал иконописцев из родного города и, «доложа царя государя», велел им браться за дело. Стены Золотой палаты покры­лись нравоучительными картинами, изображавшими юно­шу царя в образе то справедливого судьи, то храброго воина, то щедрого правителя, раздающего нищим золотни­ки. Средствами живописи Сильвестр старался оказать воз­действие на эмоции питомца и вскоре преуспел в этом деле.
Сильвестр принадлежал к числу глубоко верующих людей. Его преданность религии граничила с экзальтаци­ей: поп слышал небесные голоса, ему являлись видения. В придворной среде немало злословили по поводу ново­явленного пророка. Даже Курбский, хваливший царского наставника, смеялся над его «чудесами». По словам это­го писателя, Сильвестр злоупотреблял легковерием Ива­на, рассказывая ему о своих видениях («аки бы явление от бога»). Не знаю, замечает Курбский, были ли эти чу­деса истинными или же Сильвестр выдумывал их ради того, чтобы напустить на ученика «мечтательные страхи», унять его буйства и исправить «неистовый нрав» ⁴.
Рассказы Сильвестра производили на Ивана потрясаю­щее впечатление. Фанатик зажег в душе Ивана искру ре­лигиозного чувства. Иван увлекся религией и вскоре пре­успел в этом увлечении. Он ревностно исполнял все цер­ковные обряды. По временам, в минуты крайнего нервно­го напряжения, у него случались галлюцинации. Под сте­нами Казани в ночь перед решающим штурмом 23-летний царь после многочасовой молитвы явственно услышал звон колоколов столичного Симонова монастыря.
Первоначально Сильвестр ограничивался поучениями морального и житейского толка. Осложнение политиче­ской ситуации после Казанской войны позволило ему взять на себя роль политического советника Грозного. С появлением в правительстве Сильвестра формирование Избранной рады завершилось.

ПОКОРЕНИЕ КАЗАНИ

Наряду с осуществлением внутренних преобразований кружок Адашева разработал обширную внешнеполитиче­скую программу. Центральным пунктом ее была активная восточная политика. В первый момент после крушения Золотой орды казалось, что татарская сила никогда более не соберется воедино. Однако после того как турки-осма­ны покорили Крымское ханство, возникла реальная опас­ность соединения татарских юртов под эгидой Османской империи. Москве удалось на время подчинить своему влиянию Казанское ханство, но затем в Казани водвори­лись крымские Гирей.
Казанские феодалы производили постоянные набеги на Русь. Их подвижные отряды разоряли не только погра­ничные уезды, но выходили к Владимиру, Костроме и да­лекой Вологде. «От Крыма и от Казани,— писал позже царь Иван,— до полуземли пусто бяше»¹. Захваченных на Руси «полоняников» татары обращали в рабство и за­ставляли работать в своих усадьбах и на полях. Русских невольников продавали на рынках рабов в Астрахани, Крыму и Средней Азии.
Казанское ханство отличалось внутренней непрочно­стью. Покоренные татарскими феодалами разноязычные народы Поволжья — чуваши, мордва, мари, удмурты, баш­киры ждали случая избавиться от татарской власти. По­стоянные раздоры казанских мурз держали ханство в состоянии неприкращавшихся междоусобиц. В 1545— 1546 гг. борьба между крымской и московской «партия­ми» в Казани привела поочередно к изгнанию сначала крымского ставленника хана Сафа-Гирея, а затем москов­ского слуги Шах-Али. Начиная с этого момента Москва вы­двинула план окончательного сокрушения Казанского ханства.
Церковное руководство старалось придать войне с ка­занцами характер священной борьбы против невер­ных «агарян». Среди дворян планы завоевания Казани приобрели широкую популярность. «Подрайская» казан­ская землица давно привлекала к себе их взоры. Выра­жая настроения служилых людей, Пересветов писал: мы много дивимся тому, что великий сильный царь долго тер­пит под пазухой такую землицу и кручину от нее великую принимает. «Хотя бы таковая землица угодная и в дружбе была, ино было ей не мочно терпети за такое угодие»².
Русская   армия  дважды   предпринимала   наступление на   Казань   в 1548—1550   гг., но не добилась   успеха. В первый раз она застряла под Нижним Новгородом, не сумев переправиться за Волгу из-за раннего таяния льда на реке; Иван IV вернулся из этого похода «со многими слезами». Во второй раз царские воеводы осаждали Ка­зань 11 дней. Накануне третьего похода русские выстрои­ли на правом берегу Волги против Казани крепость Сви-' яжск.  Напуганные военными приготовлениями царя ка­занцы «добили ему челом» и пустили в Казань царского вассала  Шах-Али.  Но  Шах-Али не удалось усидеть на казанском троне.  В 1552 г. Казанский край вновь был охвачен пламенем войны. Последнее решающее наступле­ние на Казань началось движением армии А. Б. Горба­того к Свияжску.  Крымские татары пытались помешать русским   планам   и   напали   на   Тулу.   После   изгнания крымцев из южных уездов Руси московские рати двину­лись на восток.  В конце августа русские обложили Ка­зань  и  подвергли  бомбардировке  ее  деревянные  стеныи Против главных Царевых ворот они выстроили трехъяру­сную осадную башню, достигавшую 15-метровой высоты. Установленные на ней орудия вели по городу убийствен­ный огонь. Минных дел мастера подвели под крепостные стены глубокие подкопы. Взрыв порохового заряда разру­шил колодцы, снабжавшие город водой. 2 октября после­довал общий штурм крепости. На узких и кривых улицах города  произошла  кровопролитная  сеча.   Татарская  столица пала.
Под стенами Казани более всех отличился воевода князь Александр Горбатый. Участник казанского взятия Курбский называл его великим гетманом царской армии. В первые дни осады многочисленное татарское войско, действовавшее вне стен крепости, постоянными нападени­ями тревожило русский лагерь. Горбатый заманил это войско в ловушку и разгромил его. Через несколько ме­сяцев после окончания похода Сильвестр с ведома царя обратился к Горбатому с посланием, в котором писал, что Казань взята «царским повелением, а вашим храбрьством и мужеством, наипаче твоим крепким воеводством и сподручными ти»³
Что касается молодого царя, то он довольствовался по­четной, но на деле второстепенной ролью в общем воен­ном руководстве. Даже недоброжелатели признавали, что Иван IV, будучи одним из ревностных поборников Ка­занской войны, много раз, не щадя здоровья, ополчался на врагов. Однако в ходе военных действий царь не выка­зал больших дарований. В первые дни осады он участво­вал в расстановке полков, ездил «во все дни и в нощи» вокруг татарской крепости. В дальнейшем Иван стоял со своим полком в версте от крепости. По решению боярско­го совета государев полк предполагалось ввести в дело в день последнего штурма 2 октября. Начало общего штур­ма застало Ивана в походной церкви за молитвой. Дважды воеводы присылали к Ивану с напоминанием, что ему пора выступать. Но царь не пожелал прервать молит­ву. Когда государев полк появился, наконец, под стенами крепости, на них уже развевались русские знамена. Про­медление Ивана дало пищу для неблагоприятных толков в полках. Курбский передает, будто в критический мо­мент сражения на улицах города воеводы приказали раз­вернуть государеву хоругвь возле главных городских во­рот, «и самого царя, хотяща и не хотяща, за бразды ко­ня взяв, близ хоругви поставиша».
Боярский совет настоятельно советовал Ивану не по­кидать завоеванный край в течение зимы, чтобы довер­шить победу и окончательно замирить его. Но царь спе­шил в Москву.
С падением Казани война на восточной границе не пре­кратилась. Прошло четыре года, прежде чем русским уда­лось справиться с «казанским возмущением». Вслед за Казанью царские войска овладели Астраханью. Разгром Казанского и Астраханского ханств положил конец трех­вековому господству татар в Поволжье. В сферу русско­го влияния попала обширная территория от Северного Кавказа до Сибири. Башкиры объявили о добровольном присоединении к России. Вассалами царя признали себя правители Большой ногайской орды и Сибирского ханства, пятигорские князья и Кабарда на Северном Кавказе.
Успехи на востоке имели большое значение для истори­ческих судеб России. Овладение всем волжским торговым путем открыло перед Россией богатые восточные рынки и способствовало оживлению ее внешней торговли. Началась интенсивная колонизация русским крестьянством плодо­родных земель Среднего Поволжья. Народы Поволжья были избавлены от гнета татарских феодалов. Но на сме­ну старому гнету пришел гнет царизма.

ПОРА ЗАГОВОРОВ

Семилетняя Казанская война надолго отвлекла внимание кружка Адашева от внутренних преобразований. Не­малое влияние на последующие события оказал династи­ческий кризис, вызванный тяжелой болезнью Ивана.
Поспешность, с которой царь покинул армию и уехал в Москву, объяснялась тем, что его жена ждала ребенка.
Возвращение победителей в Москву сопровождалось на­стоящим триумфом. Царь въехал в столицу на «коне» в полном воинском доспехе, посреди блестящей свиты. Множество народа ждало Ивана в полях за городскими стенами и провожало его до кремлевских ворот. «И ста­рые и юные,— говорит летописец,— вопили великими гла-сами, так что от приветственных возгласов ничего нельзя было расслышать».
Едва наступили морозы, Иван поспешил в Троицу, где монахи окрестили его сына царевича Дмитрия. Но, когда кончилась зима и наступили первые весенние дни, Иван вдруг занемог «тяжким огненным недугом»¹. Он бредил в жару, перестал узнавать близких людей. Кончины его ждали со дня на день. Вечером 11 марта 1553 г. ближ­ние бояре присягнули на верность наследнику престола грудному младенцу Дмитрию. Общая присяга для членов Боярской думы и столичных чинов была назначена на 12 марта.
О событиях, происшедших 12 марта, сообщает один-единственный источник, достоверность которого сомни­тельна. Этот источник — знаменитая приписка к тексту официальной летописи. Почти все историки согласны меж­ду собой в том, что царь Иван был непосредственно при-частен к составлению названной приписки.
Из летописного рассказа следует, будто 12 марта боя­ре открыто отказались присягнуть на верность младенцу, ввиду чего в думе произошел «мятеж велик и шум и речи многая в всех боярех, а не хотят пеленечнику слу-жити». Среди общего шума и брани тяжелобольной царь дважды обращался к боярам с «жестким словом». Госуда­ревы речи будто бы произвели магическое действие на крамольников: «бояре все от того государского жесткого слова поустрашилися и пошли в переднюю избу (крест) целовати» ².
Внимательное рассмотрение летописного рассказа об­наруживает в нем множество противоречий и недомолвок. Во-первых, царь был в столь тяжелом состоянии, что боя­ре вынуждены были провести церемонию присяги в пе­редней избе. Очевидно, у больного не было сил для произ­несения речей. Во-вторых, летописец не мог назвать по имени ни одного «мятежника», который бы отказался при­сягнуть наследнику. Перед началом церемонии боярин князь Иван Шуйский заявил, что крест следует целовать
в присутствии царя, но его протест вовсе не означал отказа от присяги по существу. Причиной недовольства старейшего боярина было то, что руководить церемонией поручили не ему, а молодому боярину Воротынскому. Не­сколько нелестных замечаний по адресу Воротынского вы­сказал боярин Пронский, но и он тут же «исторопяся» поцеловал крест. Близкий к царю Федор Адашев заявил, что целует крест наследнику, а не Даниле Захарьину с братьями. «Мы уж от бояр до твоего (царя) возрасту беды видели многие»,— заявил он при этом. Таким обра­зом, Адашев вслух выразил разделявшуюся многими тре­вогу по поводу опасности возврата к боярскому прав­лению.
Критический разбор летописного известия о «мятеже» в думе позволяет установить, что боярские прения носили в целом благонамеренный характер, никто не оказал открытого неповиновения и царь попросту не имел повода к произнесению «жесткого слова». Можно догадаться, что само это слово было сочинено много лет спустя и тогда же вставлено в летопись.
Более достоверный характер носят сведения летописи о том, что родня царя — Старицкие втайне готовились к захвату власти в случае смерти Ивана IV. В дни царской болезни князь Владимир и его мать вызвали в Москву удельные войска и демонстративно раздавали им жало­ванье. Верные Ивану люди потребовали объяснений, тог­да Старицкие стали «вельми негодовати и кручиниться на них». В итоге удельному князю воспретили доступ в по­кои больного.
В день общей присяги удельно-княжеская семья вела себя вызывающе. Приглашенный во дворец князь Влади­мир наотрез отказался присягать младенцу-племяннику и даже угрожал боярину Воротынскому немилостью. Про­тест Старицкого не имел последствий. Подходящее время было упущено: все члены думы уже присягнули наслед­нику. Ближние бояре пригрозили Владимиру тем, что не выпустят его из хором, и принудили целовать крест по­неволе. Мать претендента Евфросиния оказалась более упорной. Ближние бояре трижды ходили к ней на двор, прежде чем она согласилась скрепить крестоцеловальную запись княжеской печатью. Князь Владимир не имел до­стоинств, которые могли бы подкрепить его претензии на трон. Не очень смышленый, вялый юноша, проведший
раннее детство в тюрьме, не играл в событиях самостоя­тельной роли. Душою интриги была Евфросиния, обла­давшая неукротимым характером и глубоко ненавидевшая царя Ивана. Она не могла простить племяннику и его ма­тери гибели мужа и последующих унижений.
Многие знатные бояре выражали сочувствие Старицкие. На то были свои причины. В случае перехода тро­на к «пеленочнику» Дмитрию управлять страной от его имени должен был регентский совет во главе с братьями царицы боярами Захарьиными. Но в глазах княжеской аристократии Захарьины были людьми совсем «молодыми» и худородными. Их стремление «узурпировать» власть вы­звало сильное негодование в Боярской думе. Осуждению подверглись не только Захарьины, но и вся царская семья. Сторонник Старицких боярин князь С. Ростовский во время тайной встречи с литовским послом, происшед­шей вскоре после болезни царя, четко выразил отношение бояр к возможному регентству Захарьиных, сказав, «что их всех государь не жалует, великих родов бесчестит, а приближает к себе молодых людей, а нас (бояр) ими теснит, да и тем нас истеснил, что женился у бояри­на у своего (Захарьина) дочер взял, понял робу свою и нам как служити своей сестре?»³ Знать, пережившая правление Елены Глинской, недвусмысленно заявляла, что не допустит к власти царицу Анастасию Романовну и ее родню.
Когда князь Ростовский был взят под стражу и под­вергнут допросу, он сознался, что в марте 1553 г. княги­ня Евфросиния звала его на службу к князю Владимиру и что в тайных совещаниях сторонников Старицких вме­сте с ним участвовали многие бояре. Накануне дня прися­ги боярин князь Д. И. Немой тайно убеждал членов думы служить дяде «мимо племянника». «А как де служити ма­лому мимо старого?— говорил он.— А ведь де нами вла-дети Захарьиным». Бояре — князь П. Щенятев и дру­гие — также втихомолку говорили: «Чем нами владети Захарьиным, а нам служити государю малому, и мы уч-нем служити старому — князю Володимеру Ондреевичу». Если верить летописным припискам, симпатии Стариц-ким выражали даже ближние люди царя. Князь Курлятев уклонился от присяги, сказавшись больным. Другой ближ­ний боярин князь Палецкий, поцеловав крест наследнику, тут же уведомил Старицких, что готов им служить. На-
ставник царя Сильвестр открыто осудил решение Захарь­иных не допускать Старицких в царские палаты. «Про что вы ко государю князя Володимера не пущаете? Брат вас, бояр, государю доброхотнее»,— будто бы заявил он. «И оттоле,— заключает автор приписок к летописи,— бысть вражда межи бояр (Захарьиных) и Селиверстом и его съветники» ⁴.
Исход династического кризиса зависел в значительной мере от позиции церкви. Но официальное руководство церкви ничем не выразило своего отношения к претензи­ям Старицких. Замечательно, что летописные приписки вовсе не называют имени Макария и не упоминают о его присутствии на церемонии присяги, немыслимой без его участия. Это наводит на мысль, что ловкий владыка пред­почел умыть руки в трудный час междоусобной борьбы и сохранил нейтралитет в борьбе между Захарьиными и Старицкими.
Дело клонилось к заговору против наследника и реген­тов. Но заговорщики не успели осуществить своих наме­рений. Планы дворцового переворота потерпели неудачу: царь выздоровел, и вопрос о престолонаследии утратил остроту.
Оправившись от болезни, царь Иван отправился с семьей на богомолье в Кириллов монастырь. Там он имел долгую беседу с престарелым советником Василия III старцем Вассиаыом Топорковым. Вассиан снискал изве­стность как сторонник сильной монархической власти, и царь, узнавший кое-что о недавнем заговоре, говорил с ним относительно обнаружившейся крамолы. Между про­чим, Иван задал старцу вопрос: «Како бы могл добре царствовати и великих и сильных своих в послушестве имети?» В ответ Топорков настойчиво советовал царю ограничить влияние боярства. Предостережения старца касались не одной только знати. Доказательством тому служат жестокие гонения против нестяжателей и ерети­ков, происшедшие тотчас после возвращения Ивана IV из Кириллова.
Будучи человеком от природы любознательным, царь не чуждался иноверцев. Он охотно приглашал к себе немца Ганса Шлитте и расспрашивал его об успехах на­ук и искусства в Германии. Рассказы сведущего иноземца так увлекли царя, что он под конец отправил его в Гер­манию с поручением разыскать там и пригласить в Москву искусных врачей, ремесленников и даже ученых бого­словов.
Заветным желанием Ивана было заведение в России книгопечатания. Неизвестно, по чьему совету царь обратился в данию с просьбой прислать печатника. Король Христиан III отозвался на его обращение и в 1552 г. направил в Москву мастера. Ганса Миссенгейма с типо­графскими принадлежностями  Библией в немецком пе­реводе Лютера.
Православное духовенство отнеслось к миссии датско­го печатника с крайним подозрением. Самое беглое зна­комство  привезенными им книгами обнаружило их ере­тический характер. Церковь всеми силами воспротиви­лась введению на Руси печатного дела, усмотрев в этом козни датских еретиков.
Расследование по поводу датских «люторов» вско­ре обнаружило крайне неприятные для церковного руко­водства факты. Выяснилось, что ересь уже пустила кор­ни на святой Руси. Первым забил тревогу Сильвестр, объявивший царю, что в Москве «прозябе ересь и явися шатание в людех в неудобных словес о божестве». Иван призвал к себе заподозренного в ереси дворянина Матвея Башкина и велел ему читать и толковать Апостол. Озна­комившись с «развратными» взглядами Матвея, царь при­казал посадить еретика в подклеть на царском дворе и нарядил следствие. Оказалось, что ересь свила себе гне­здо при дворе старицкого удельного князя. Главными со­общниками еретика были дворяне Борисовы, троюродные братья и видные придворные княгини Евфросинии. Баш-кин и Борисовы проповедовали неслыханные идеи: они называли иконы «идолами окаянными», отрицали офици­альную церковь, «хулили» самого Христа и называли баснословием священное писание. Кроме того Башкин осуждал рабство и требовал упразднить холопство.
По решению священного собора еретики были преда­ны анафеме. После пыток Матвей Башкин был заточен в тюрьму Иосифо-Волоколамского монастыря. Его брат Федор Башкин был приговорен к смерти и предан пуб­личному сожжению. Иван Борисов отправился в ссылку на далекий остров Валаам.
В связи с судом над Башкиным дьяк Иван Виско-ватый обвинил в пособничестве еретикам Сильвестра и вождя нестяжателей Артемия. Осифляне подхватили эти обвинения,  в  результате  чего  Артемий  был  отлучен  от церкви и отправлен на вечное  заточение в Соловки.
Будучи ортодоксом, Висковатый назвал еретической роспись Благовещенского собора в Кремле, выполненную под наблюдением Сильвестра. Не один год дьяк, пытаясь скомпрометировать Сильвестра, «возмущал народ» против новых икон. Сильвестр не остался в долгу и обратился к царю с посланием против «избных» (приказных) лю­дей, впавших в «бесстыдство». Руководство церкви не поддержало Висковатого. Сомнения по поводу новых икон слишком близко затрагивали митрополита да и лично царя, одобривших роспись придворного собора. Еще большее значение имел тот факт, что Сильвестр отдал на расправу осифлянам своих недавних союзников — нестя­жателей.
Едва закончились процессы над еретиками, как вскры­лись новые подробности относительно заговора привер­женцев Старицких. Опасаясь разоблачения, некоторые из них готовились бежать за рубеж. Боярин С. Ростовский выдал литовскому послу важные решения Боярской думы и пытался убедить его отказаться от заключения мира с Москвой, поскольку царство оскудело, а Казани царю «не сдержати, ужжо ее покинет» ⁵. Изменник просил посла предоставить ему убежище в Литве. Вскоре С. Ростов­ский снарядил к королю сына Никиту, с тем чтобы по­лучить охранные грамоты для проезда за рубеж. Но по­граничная стража схватила Никиту на литовском рубеже, и измена раскрылась. Преданный суду боярин Ростовский сделал чрезвычайно важные признания относительно за­говора Старицких. Положение Старицких окончательно пошатнулось. Мало того, что при их дворе свили гнездо еретики. Князь Владимир и его мать оказались повинны также в антиправительственных интригах. В Москве жда­ли суда и казней. Но расследование было прекращено благодаря вмешательству духовенства и Боярской думы. За тягчайшие государственные преступления боярский суд приговорил Ростовского к смертной казни и послал его «на позор» вместе с товарищами. Однако в послед­ний момент опальному боярину объявили о помиловании и после наказания батогами сослали в тюрьму на Белое озеро.
Князь Ростовский обязан был жизнью Сильвестру. На­ставник царя воспользовался правом «печалования» за опальных, чтобы окончательно замять дело о боярском заговоре в пользу Владимира Андреевича. Старицкйе вполне оценили заслуги скромного придворного проповед­ника. Сильвестр стал частым советчиком у княгини Ев-фросинии и завоевал ее «великую» любовь.
Благовещенский поп нашел себе и других влиятель­ных покровителей. Ими были знаменитый воевода князь В. А. Горбатый и князь Д. Курлятев-Оболенский. При­дет время, и Иван IV упрекнет своего учителя за то, что тот злоупотребил его доверием и «препустил» Курлятева в ближнюю царскую думу. Ближняя дума слу­жила средоточием высшей власти, последней инстанцией решении   всех важнейших вопросов. Через, Курлятена Сильвестр смог влиять на деятельность органа, в состав, которого он формально не входил.