Курсовая на тему Русский язык в многонациональной России
Работа добавлена на сайт bukvasha.net: 2013-11-03Поможем написать учебную работу
Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
от 25%
Подписываем
договор
Русский язык в многонациональной России
СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ 3
1. ситуация в дореволюционной России 4
2. НОВАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА 9
ВВЕДЕНИЕ
Изучая языковую политику и языковую ситуацию в стране, нельзя не дать хотя бы общего описания исходной ситуации. сложившейся в России к 1917 году. Кроме того, царская языковая политика еще долго оставалась точкой отсчета при проведении языковой политики после революции: в 20-е годы и в первой половине 30-х годов от нее сознательно отталкивались, позже до какой то степени ее пытались возрождать.
Сразу после революции в основу языковой политики государства было положено стремление к удовлетворению потребности идентичности для всего населения. Речь шла о принципиально новой, не имевшей аналогов в мировой истории политике. Такую политику старались основывать на научных принципах. Цель ее заключалась в том, чтобы каждый, независимо от национальной принадлежности, мог свободно пользоваться своим материнским языком и овладеть на нем высотами мировой культуры.
Развитие языковой ситуации в СССР при частных различиях имело единую направленность во всех республиках и регионах. Теперь пути России, с одной стороны, и четырнадцати других государств принципиально разошлись. И дело даже не в том, что «языковой вопрос в России не является столь острым, как в странах СНГ». В отличие от других новых государств в России при коренном изменении общественного строя национально-языковая ситуация осталась той же, что была в СССР. Как и в СССР, здесь преобладающий этнос – русские и единственный язык, способный обеспечивать потребность взаимопонимания в масштабах государства – русский язык.
1. ситуация в дореволюционной России
Российская империя была многонациональным государством, унитарным в своей основе, но на окраинах включавшим в себя вассальные государства – Бухарский эмират и Хивинское ханство, автономную Финляндию и имевший особый статус Урянхайский край (ныне Тува); в 1815–1831 гг. (а в некоторых отношениях, в том числе языковом, до 1863 г.) автономным было также Царство Польское. Официальная государственная концепция не основывалась на каком-либо национальном принципе. Население классифицировалось не по национальностям, а прежде всего по вероисповеданиям. В число русских всегда включались украинцы и белорусы, а иногда и любые православные. Большинство нехристианского населения включалось в категорию так называемых инородцев, лишь частично живших по общероссийским законам и подвергавшихся ограничениям в правах и обязанностях. Официальных этнических привилегий русские не имели, но государство поддерживало не только православную религию, но и русскую культуру и русский язык. Этот язык был государственным, все другие языки не имели официального статуса, исключая вассальные государства и автономии.
Языковая политика царского правительства не была вполне последовательной, менялась со временем. Равно неверно рассматривать Россию только как «тюрьму народов» или считать языковую ситуацию до 1917 г. бесконфликтной. Слишком упрощена и такая характеристика: «В большинстве этнорегионов – преимущественно восточных, а также в Польше, Финляндии – проводилась политика невмешательства в национальную жизнь вполне в духе цивилизованного европейского либерализма. В других, особенно на Украине, в Литве, до первой русской революции осуществлялась русификация в худших традициях восточного деспотизма». Фактически это не совсем верно: например, в Польше в 1863–1905 гг. проводилась жесткая политика «обрусения». Но неверна сама постановка вопроса. Никакого «просвещенного либерализма» в языковой политике большинства европейских стран в XIX в. и в начале XX в. не было. В классической стране либерализма, Великобритании, в это время учителя били школьников-валлийцев за произнесенное слово на материнском языке. А «невмешательство в национальную жизнь» инородцев означало, прежде всего, недостаточное освоение того или иного региона.
Общая политика царского правительства при всех пространственных и временных различиях была вполне естественной для любой власти в едином централизованном государстве времен индустриализации. Главным ее содержанием было поддержание и развитие господствующей роли государственного языка. То, что этим языком оказался русский, сложилось исторически: империю создала Московская Русь, а не Польша или Хива. Русский язык по числу носителей значительно превосходил остальные, и конкурентов ему быть не могло. Русский язык был языком администрации, армии, суда. Он господствовал в школьном обучении и к концу XIX в. стал (исключая Финляндию) единственным языком высшего образования. Большинство межнационального общения шло на русском языке. Ни один язык не мог быть равен русскому, но и равноправие языков не признавалось царской администрацией.
Отношение к другим языкам было различным в зависимости от многих факторов: времени присоединения той или иной территории к России, степени ее освоенности, религии и культурных особенностей того или иного народа, степени конфликтности ситуации в регионе и т.д. В целом главный водораздел проходил между полноправными гражданами Российской империи и «инородцами». Политика в отношении первых оказывалась даже жестче. Полноправные граждане, особенно православные, рассматривались как часть единого целого, для них поощрялись изучение русского языка и в конечном итоге – языковая ассимиляция. В максимальной степени подобный подход господствовал в отношении украинцев и белорусов и не потому, что к ним относились хуже, чем к другим. И власть, и практически вся русская интеллигенция (по крайней мере, до начала XX в.) рассматривали украинцев и белорусов как части русского народа, имеющие лишь небольшие этнографические отличия. Традиционно их языки именовались «малорусским наречием» и «белорусским наречием», то есть диалектными группами русского языка, а литература на этих языках – литературой на диалектах, аналоги которой есть, например, в Италии. Публикация любой литературы на украинском языке в 1876–1905 гг. была запрещена. Специальные меры против распространения белорусского языка даже не предпринимались, поскольку до начала XX в. на нем почти не писали.
С такими языками, как грузинский или польский, приходилось считаться в большей степени, но и там временами предпринимались весьма суровые меры. Политика в отношении грузинского языка была очень непоследовательной и несколько раз менялась, грузинские школы то закрывались, то вновь допускались. В Польше «политика невмешательства в национальную жизнь» продолжалась в полной мере лишь 15 лет, до первого польского восстания 1830– 1831 гг. и с некоторыми ограничениями – до второго польского восстания 1863 г. Потом польский язык четыре десятилетия изгонялся из учебных заведений и из любой официальной сферы.
В отношении «инородцев», как правило, не ставился вопрос об их ассимиляции, в том числе языковой, поскольку, как считалось, они еще «не доросли» до этого (или же ассимиляция искусственно сдерживалась, как это было с евреями). К тому же большинство районов их расселения либо недавно вошло в состав России, либо имело очень неразвитую инфраструктуру. Поэтому контакты большинства «инородцев» с русскими, особенно в Средней Азии, Сибири и на Дальнем Востоке, были незначительны, а хозяйственное освоение регионов их проживания лишь начиналось. В Средней Азии русскоязычной царской администрации часто хватало общения с местным населением через переводчиков, в качестве которых обычно использовались татары. Большинству «инородцев» просто незачем было знать русский язык, тем более, что в армии они не служили и редко меняли место проживания. Именно из-за этого, а вовсе не из-за какой-то «гуманной» политики царской администрации тогда еще мало было вымирающих языков, а большинство языков с малым числом носителей оставались устойчивыми. Вымирание языков уже шло, но прежде всего в более хозяйственно развитых районах. Тогда уже стала неблагополучной судьба, например, мелких прибалтийско-финских языков: водского и ижорского к юго-западу от Петербурга и ливского западнее Риги.
Царская администрация мало обращала внимания на культурное развитие «инородцев». Более активную роль в нем играла православная церковь, развивавшая миссионерскую деятельность. Она мало что дала в отношении мусульманских народов, но многие народы, сохранявшие традиционные верования, постепенно христианизировалась: чуваши, мордва, удмурты (вотяки), якуты и др. Переход в православие превращал эти народы в полноправных граждан империи. Политика в отношении христианизации не была однородной: шла борьба между откровенными ассимиляторами и сторонниками постепенного приобщения этих народов к русской культуре.
Определенные изменения курса происходили не только в отдельных регионах, но и в стране в целом. При этом степень жесткости политики далеко не совпадала с общим соотношением консерватизма и либерализма. Относительно либеральное и реформаторское царствование Александра II было периодом максимально жесткой языковой политики, особенно на западе империи. И это было естественно, поскольку реформы Александра II были направлены на ускоренную капитализацию России, развитие единого рынка, единой административной системы, усиление армии и не в последнюю очередь на распространение единой, то есть русской культуры, прежде всего через значительное распространение школьного образования. Отсюда вполне естественными были и меры по усилению позиций русского языка, до которых просто не доходили руки в застойную эпоху Николая I. Естественно и то, что более активно эти меры велись в экономически более развитых районах Европейской России. Сыграло роль и польское восстание, поддержанное и литовцами: власть старалась принять меры, не допускавшие его повторение. В то же время после революции 1905 г. власть вынуждена была пойти на либерализацию национально-языковой политики. Подъем оппозиционных движений, в том числе национальных, требовал поиска компромиссов.
В целом же политика царской власти по отношению к языкам национальных меньшинств была достаточно жесткой и порождала конфликты. Эти конфликты где-то существовали лишь в зачаточном виде, но в более экономически и культурно развитых регионах, особенно в Европейской России и в Закавказье, они к началу XX в. уже четко оформились. Хотя общая политика власти не представляла собой чего-либо особенного по сравнению с другими странами Европы, недовольство ею стало, пожалуй, наиболее острым. В Западной Европе, как правило, существовали два варианта. Там, где ассимиляторская политика издавна была жесткой, ассимиляция зашла настолько далеко, что активная борьба за права малых языков уже оказывалась нереальной; так было, например, в Великобритании и Франции. Там же, где многоязычие играло значительную роль, складывались более гибкие по сравнению с Россией типы языковой политики – от равноправия языков в Швейцарии до культурно-национальной автономии в Австро-Венгрии. В России же жесткая ассимиляторская политика совмещалась с достаточно большим количеством носителей языков меньшинств и для многих – с развитым национальным самосознанием. Неудовлетворенность потребности идентичности стала к началу XX в. серьезной проблемой. Распространение принципа равноправия народов на языковую сферу нашло поддержку не только среди национальных движений, но и среди русской оппозиции разного толка – от либералов до революционеров.
Взгляды оппозиционеров различались степенью радикальности, но было в них и нечто общее. Все они были против ассимиляции и привилегий для русского языка. На всех воздействовал опыт Швейцарии, где не было обязательного государственного языка. Более радикальные из них допускали лишь два варианта государства: национальное одноязычное и многонациональное швейцарского типа. Более умеренные также признавали и австро-венгерский вариант с господством немецкого языка и культурно-национальной автономией для других. Другим, обычно неявным постулатом было представление о наивысшей ценности того, что мы назвали потребностью идентичности. Каждый человек должен иметь право пользоваться материнским языком всегда, когда он того хочет, и никто не может его принуждать к другому языку. Такая возможность и для меньшинств Запада была скорее идеалом, достигавшимся, например, франкоязычными швейцарцами, но никак не бретонцами, валлийцами или даже чехами. Но для нерусского населения России, особенно как раз для его более развитой части, она совершенно открыто нарушалась.
Позиция большевиков отличалась от приведенных выше взглядов лишь последовательной радикальностью: они отвергали австрийский вариант культурно-национальной автономии и отстаивали право наций на самоопределение вплоть до отделения. В.И. Ленин в 1914 г. писал: «Что означает обязательный государственный язык? Это значит практически, что язык великороссов, составляющих меньшинство населения России, навязывается всему остальному населению России... Русские марксисты говорят, что необходимо: отсутствие обязательного государственного языка при обеспечении населению школ с преподаванием на всех местных языках». «Мы... хотим, чтобы между угнетенными классами всех без исключения наций, населяющих Россию, установилось возможно более тесное общение и братское единство. И мы, разумеется, стоим за то, чтобы каждый житель России имел возможность научиться великому русскому языку. Мы не хотим только одного: принудительности»; «Потребности экономического оборота сами собой определят тот язык данной страны, знать который большинству выгодно в интересах торговых сношений».
Они исходили из необходимости удовлетворения потребности идентичности для каждого гражданина России. И это было естественно в условиях, когда именно эта потребность постоянно ущемлялась для многих. Однако вставал и вопрос о потребности взаимопонимания. Народы России должны быть свободны в одном: либо использовать наряду с материнским языком русский для «потребностей экономического оборота» (а это тоже принудительность, пусть и экономическая), либо отказаться и от русского языка, и от «экономического оборота», что означает либо автаркию внутри государства (ситуация мало реальная в развитом обществе), либо право на отделение. И еще одно. Критикам царской языковой политики казалось, что раз языки России в большинстве далеки от вымирания, то это сохранится и в изменившихся социальных условиях; наоборот, при ликвидации ассимиляторской политики эти языки смогут устойчиво функционировать и расширять свои возможности.
После 1905 г. заметно расширились выпуск литературы на ряде языков: украинском, польском, грузинском, языках Прибалтики и др., стало развиваться школьное обучение на этих языках. Впервые стала систематически издаваться литература на белорусском языке. Активно развернулось просветительское джадидистское движение у тюркских народов; у некоторых из них, прежде всего казанских и крымских татар, активно начали издаваться книги и развилась периодическая печать. Даже в по-прежнему отсталом Туркестанском крае, где в начале века существовали лишь медресе, к 1917 г. уже открылись 166 школ нового типа. Однако главные проблемы не были решены, а политика власти, став несколько либеральней, не изменила своей сути. Недовольство сложившейся ситуацией сохранялось.
После Октябрьской революции встал вопрос о коренной смене всей политики, в том числе и языковой.
2. НОВАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА
Сразу после революции в основу языковой политики государства было положено стремление к удовлетворению потребности идентичности для всего населения. Речь шла о принципиально новой, не имевшей аналогов в мировой истории политике (опыт буржуазной Швейцарии учитывался, но, безусловно, речь не шла о его копировании). Такую политику старались основывать на научных принципах. Цель ее заключалась в том, чтобы каждый, независимо от национальной принадлежности, мог свободно пользоваться своим материнским языком и овладеть на нем высотами мировой культуры.
В первом же советском правительстве, образованном сразу после революции, был создан специальный Народный комиссариат по делам национальностей (Наркомнац), который возглавил И.В. Сталин. Уже в «Декларации прав народов России» от 15 ноября 1917 г. говорилось о равноправии наций, а 15 февраля 1918 г. декрет ВЦИК и СНК о суде № 2 устанавливал: «В судах всех инстанций допускается судоговорение на всех местных языках». В самый тяжелый период гражданской войны, 31 октября 1918 г. появилось постановление Наркомпроса «О школах национальных меньшинств». В том же году при Наркомнаце создали национальные комиссариаты, издававшие литературу на языках народов РСФСР (позже, в декабре 1922 г., при том же наркомате образовалось Центральное восточное издательство, печатавшее литературу на языках Средней Азии, Поволжья и Сибири). В 1919 г. на VIII съезде РКП(б) говорилось о необходимости создания единой трудовой школы с преподаванием на родном языке.
Такая политика продолжалась и по окончании гражданской войны. В Татарии в 1921 г. приняли декрет ЦИК и Совнаркома «О введении татарского языка в делопроизводство советских учреждений республики», а в следующем 1922 г. образована Центральная комиссия по введению татарского языка в делопроизводство как орган власти на правах отдела при Татцике; комиссию возглавлял сам председатель Татцика. В 1924 г. правительство Татарской АССР разработало расписанный на пять лет вперед «Перспективный план в области реализации татарского языка», где говорилось о «полном огосударствлении татарского языка в течение пяти лет». Этот план, впрочем, исходил из необходимости официального двуязычия и предусматривал обучение не только русских татарскому языку, но и татар русскому. А Ревком Узбекской ССР 31 декабря 1924 г. (через два месяца после создания республики) ввел на уездном уровне делопроизводство только на узбекском языке. В Якутии в 1924–1925 гг. ввели обязательное делопроизводство на якутском языке на местном уровне, обязательное обучение этому языку в школах, перевели на него все судопроизводство, запретили принимать на работу в госучреждения лиц, не говорящих по-якутски. СОДЕРЖАНИЕ
ВВЕДЕНИЕ 3
1. ситуация в дореволюционной России 4
2. НОВАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА 9
3. русский язык в постсоветской россии 16
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 23Список литературы 25
ВВЕДЕНИЕ
Изучая языковую политику и языковую ситуацию в стране, нельзя не дать хотя бы общего описания исходной ситуации. сложившейся в России к 1917 году. Кроме того, царская языковая политика еще долго оставалась точкой отсчета при проведении языковой политики после революции: в 20-е годы и в первой половине 30-х годов от нее сознательно отталкивались, позже до какой то степени ее пытались возрождать.
Сразу после революции в основу языковой политики государства было положено стремление к удовлетворению потребности идентичности для всего населения. Речь шла о принципиально новой, не имевшей аналогов в мировой истории политике. Такую политику старались основывать на научных принципах. Цель ее заключалась в том, чтобы каждый, независимо от национальной принадлежности, мог свободно пользоваться своим материнским языком и овладеть на нем высотами мировой культуры.
Развитие языковой ситуации в СССР при частных различиях имело единую направленность во всех республиках и регионах. Теперь пути России, с одной стороны, и четырнадцати других государств принципиально разошлись. И дело даже не в том, что «языковой вопрос в России не является столь острым, как в странах СНГ». В отличие от других новых государств в России при коренном изменении общественного строя национально-языковая ситуация осталась той же, что была в СССР. Как и в СССР, здесь преобладающий этнос – русские и единственный язык, способный обеспечивать потребность взаимопонимания в масштабах государства – русский язык.
1. ситуация в дореволюционной России
Российская империя была многонациональным государством, унитарным в своей основе, но на окраинах включавшим в себя вассальные государства – Бухарский эмират и Хивинское ханство, автономную Финляндию и имевший особый статус Урянхайский край (ныне Тува); в 1815–1831 гг. (а в некоторых отношениях, в том числе языковом, до 1863 г.) автономным было также Царство Польское. Официальная государственная концепция не основывалась на каком-либо национальном принципе. Население классифицировалось не по национальностям, а прежде всего по вероисповеданиям. В число русских всегда включались украинцы и белорусы, а иногда и любые православные. Большинство нехристианского населения включалось в категорию так называемых инородцев, лишь частично живших по общероссийским законам и подвергавшихся ограничениям в правах и обязанностях. Официальных этнических привилегий русские не имели, но государство поддерживало не только православную религию, но и русскую культуру и русский язык. Этот язык был государственным, все другие языки не имели официального статуса, исключая вассальные государства и автономии.
Языковая политика царского правительства не была вполне последовательной, менялась со временем. Равно неверно рассматривать Россию только как «тюрьму народов» или считать языковую ситуацию до 1917 г. бесконфликтной. Слишком упрощена и такая характеристика: «В большинстве этнорегионов – преимущественно восточных, а также в Польше, Финляндии – проводилась политика невмешательства в национальную жизнь вполне в духе цивилизованного европейского либерализма. В других, особенно на Украине, в Литве, до первой русской революции осуществлялась русификация в худших традициях восточного деспотизма». Фактически это не совсем верно: например, в Польше в 1863–1905 гг. проводилась жесткая политика «обрусения». Но неверна сама постановка вопроса. Никакого «просвещенного либерализма» в языковой политике большинства европейских стран в XIX в. и в начале XX в. не было. В классической стране либерализма, Великобритании, в это время учителя били школьников-валлийцев за произнесенное слово на материнском языке. А «невмешательство в национальную жизнь» инородцев означало, прежде всего, недостаточное освоение того или иного региона.
Общая политика царского правительства при всех пространственных и временных различиях была вполне естественной для любой власти в едином централизованном государстве времен индустриализации. Главным ее содержанием было поддержание и развитие господствующей роли государственного языка. То, что этим языком оказался русский, сложилось исторически: империю создала Московская Русь, а не Польша или Хива. Русский язык по числу носителей значительно превосходил остальные, и конкурентов ему быть не могло. Русский язык был языком администрации, армии, суда. Он господствовал в школьном обучении и к концу XIX в. стал (исключая Финляндию) единственным языком высшего образования. Большинство межнационального общения шло на русском языке. Ни один язык не мог быть равен русскому, но и равноправие языков не признавалось царской администрацией.
Отношение к другим языкам было различным в зависимости от многих факторов: времени присоединения той или иной территории к России, степени ее освоенности, религии и культурных особенностей того или иного народа, степени конфликтности ситуации в регионе и т.д. В целом главный водораздел проходил между полноправными гражданами Российской империи и «инородцами». Политика в отношении первых оказывалась даже жестче. Полноправные граждане, особенно православные, рассматривались как часть единого целого, для них поощрялись изучение русского языка и в конечном итоге – языковая ассимиляция. В максимальной степени подобный подход господствовал в отношении украинцев и белорусов и не потому, что к ним относились хуже, чем к другим. И власть, и практически вся русская интеллигенция (по крайней мере, до начала XX в.) рассматривали украинцев и белорусов как части русского народа, имеющие лишь небольшие этнографические отличия. Традиционно их языки именовались «малорусским наречием» и «белорусским наречием», то есть диалектными группами русского языка, а литература на этих языках – литературой на диалектах, аналоги которой есть, например, в Италии. Публикация любой литературы на украинском языке в 1876–1905 гг. была запрещена. Специальные меры против распространения белорусского языка даже не предпринимались, поскольку до начала XX в. на нем почти не писали.
С такими языками, как грузинский или польский, приходилось считаться в большей степени, но и там временами предпринимались весьма суровые меры. Политика в отношении грузинского языка была очень непоследовательной и несколько раз менялась, грузинские школы то закрывались, то вновь допускались. В Польше «политика невмешательства в национальную жизнь» продолжалась в полной мере лишь 15 лет, до первого польского восстания 1830– 1831 гг. и с некоторыми ограничениями – до второго польского восстания 1863 г. Потом польский язык четыре десятилетия изгонялся из учебных заведений и из любой официальной сферы.
В отношении «инородцев», как правило, не ставился вопрос об их ассимиляции, в том числе языковой, поскольку, как считалось, они еще «не доросли» до этого (или же ассимиляция искусственно сдерживалась, как это было с евреями). К тому же большинство районов их расселения либо недавно вошло в состав России, либо имело очень неразвитую инфраструктуру. Поэтому контакты большинства «инородцев» с русскими, особенно в Средней Азии, Сибири и на Дальнем Востоке, были незначительны, а хозяйственное освоение регионов их проживания лишь начиналось. В Средней Азии русскоязычной царской администрации часто хватало общения с местным населением через переводчиков, в качестве которых обычно использовались татары. Большинству «инородцев» просто незачем было знать русский язык, тем более, что в армии они не служили и редко меняли место проживания. Именно из-за этого, а вовсе не из-за какой-то «гуманной» политики царской администрации тогда еще мало было вымирающих языков, а большинство языков с малым числом носителей оставались устойчивыми. Вымирание языков уже шло, но прежде всего в более хозяйственно развитых районах. Тогда уже стала неблагополучной судьба, например, мелких прибалтийско-финских языков: водского и ижорского к юго-западу от Петербурга и ливского западнее Риги.
Царская администрация мало обращала внимания на культурное развитие «инородцев». Более активную роль в нем играла православная церковь, развивавшая миссионерскую деятельность. Она мало что дала в отношении мусульманских народов, но многие народы, сохранявшие традиционные верования, постепенно христианизировалась: чуваши, мордва, удмурты (вотяки), якуты и др. Переход в православие превращал эти народы в полноправных граждан империи. Политика в отношении христианизации не была однородной: шла борьба между откровенными ассимиляторами и сторонниками постепенного приобщения этих народов к русской культуре.
Определенные изменения курса происходили не только в отдельных регионах, но и в стране в целом. При этом степень жесткости политики далеко не совпадала с общим соотношением консерватизма и либерализма. Относительно либеральное и реформаторское царствование Александра II было периодом максимально жесткой языковой политики, особенно на западе империи. И это было естественно, поскольку реформы Александра II были направлены на ускоренную капитализацию России, развитие единого рынка, единой административной системы, усиление армии и не в последнюю очередь на распространение единой, то есть русской культуры, прежде всего через значительное распространение школьного образования. Отсюда вполне естественными были и меры по усилению позиций русского языка, до которых просто не доходили руки в застойную эпоху Николая I. Естественно и то, что более активно эти меры велись в экономически более развитых районах Европейской России. Сыграло роль и польское восстание, поддержанное и литовцами: власть старалась принять меры, не допускавшие его повторение. В то же время после революции 1905 г. власть вынуждена была пойти на либерализацию национально-языковой политики. Подъем оппозиционных движений, в том числе национальных, требовал поиска компромиссов.
В целом же политика царской власти по отношению к языкам национальных меньшинств была достаточно жесткой и порождала конфликты. Эти конфликты где-то существовали лишь в зачаточном виде, но в более экономически и культурно развитых регионах, особенно в Европейской России и в Закавказье, они к началу XX в. уже четко оформились. Хотя общая политика власти не представляла собой чего-либо особенного по сравнению с другими странами Европы, недовольство ею стало, пожалуй, наиболее острым. В Западной Европе, как правило, существовали два варианта. Там, где ассимиляторская политика издавна была жесткой, ассимиляция зашла настолько далеко, что активная борьба за права малых языков уже оказывалась нереальной; так было, например, в Великобритании и Франции. Там же, где многоязычие играло значительную роль, складывались более гибкие по сравнению с Россией типы языковой политики – от равноправия языков в Швейцарии до культурно-национальной автономии в Австро-Венгрии. В России же жесткая ассимиляторская политика совмещалась с достаточно большим количеством носителей языков меньшинств и для многих – с развитым национальным самосознанием. Неудовлетворенность потребности идентичности стала к началу XX в. серьезной проблемой. Распространение принципа равноправия народов на языковую сферу нашло поддержку не только среди национальных движений, но и среди русской оппозиции разного толка – от либералов до революционеров.
Взгляды оппозиционеров различались степенью радикальности, но было в них и нечто общее. Все они были против ассимиляции и привилегий для русского языка. На всех воздействовал опыт Швейцарии, где не было обязательного государственного языка. Более радикальные из них допускали лишь два варианта государства: национальное одноязычное и многонациональное швейцарского типа. Более умеренные также признавали и австро-венгерский вариант с господством немецкого языка и культурно-национальной автономией для других. Другим, обычно неявным постулатом было представление о наивысшей ценности того, что мы назвали потребностью идентичности. Каждый человек должен иметь право пользоваться материнским языком всегда, когда он того хочет, и никто не может его принуждать к другому языку. Такая возможность и для меньшинств Запада была скорее идеалом, достигавшимся, например, франкоязычными швейцарцами, но никак не бретонцами, валлийцами или даже чехами. Но для нерусского населения России, особенно как раз для его более развитой части, она совершенно открыто нарушалась.
Позиция большевиков отличалась от приведенных выше взглядов лишь последовательной радикальностью: они отвергали австрийский вариант культурно-национальной автономии и отстаивали право наций на самоопределение вплоть до отделения. В.И. Ленин в 1914 г. писал: «Что означает обязательный государственный язык? Это значит практически, что язык великороссов, составляющих меньшинство населения России, навязывается всему остальному населению России... Русские марксисты говорят, что необходимо: отсутствие обязательного государственного языка при обеспечении населению школ с преподаванием на всех местных языках». «Мы... хотим, чтобы между угнетенными классами всех без исключения наций, населяющих Россию, установилось возможно более тесное общение и братское единство. И мы, разумеется, стоим за то, чтобы каждый житель России имел возможность научиться великому русскому языку. Мы не хотим только одного: принудительности»; «Потребности экономического оборота сами собой определят тот язык данной страны, знать который большинству выгодно в интересах торговых сношений».
Они исходили из необходимости удовлетворения потребности идентичности для каждого гражданина России. И это было естественно в условиях, когда именно эта потребность постоянно ущемлялась для многих. Однако вставал и вопрос о потребности взаимопонимания. Народы России должны быть свободны в одном: либо использовать наряду с материнским языком русский для «потребностей экономического оборота» (а это тоже принудительность, пусть и экономическая), либо отказаться и от русского языка, и от «экономического оборота», что означает либо автаркию внутри государства (ситуация мало реальная в развитом обществе), либо право на отделение. И еще одно. Критикам царской языковой политики казалось, что раз языки России в большинстве далеки от вымирания, то это сохранится и в изменившихся социальных условиях; наоборот, при ликвидации ассимиляторской политики эти языки смогут устойчиво функционировать и расширять свои возможности.
После 1905 г. заметно расширились выпуск литературы на ряде языков: украинском, польском, грузинском, языках Прибалтики и др., стало развиваться школьное обучение на этих языках. Впервые стала систематически издаваться литература на белорусском языке. Активно развернулось просветительское джадидистское движение у тюркских народов; у некоторых из них, прежде всего казанских и крымских татар, активно начали издаваться книги и развилась периодическая печать. Даже в по-прежнему отсталом Туркестанском крае, где в начале века существовали лишь медресе, к 1917 г. уже открылись 166 школ нового типа. Однако главные проблемы не были решены, а политика власти, став несколько либеральней, не изменила своей сути. Недовольство сложившейся ситуацией сохранялось.
После Октябрьской революции встал вопрос о коренной смене всей политики, в том числе и языковой.
2. НОВАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА
Сразу после революции в основу языковой политики государства было положено стремление к удовлетворению потребности идентичности для всего населения. Речь шла о принципиально новой, не имевшей аналогов в мировой истории политике (опыт буржуазной Швейцарии учитывался, но, безусловно, речь не шла о его копировании). Такую политику старались основывать на научных принципах. Цель ее заключалась в том, чтобы каждый, независимо от национальной принадлежности, мог свободно пользоваться своим материнским языком и овладеть на нем высотами мировой культуры.
В первом же советском правительстве, образованном сразу после революции, был создан специальный Народный комиссариат по делам национальностей (Наркомнац), который возглавил И.В. Сталин. Уже в «Декларации прав народов России» от 15 ноября 1917 г. говорилось о равноправии наций, а 15 февраля 1918 г. декрет ВЦИК и СНК о суде № 2 устанавливал: «В судах всех инстанций допускается судоговорение на всех местных языках». В самый тяжелый период гражданской войны, 31 октября 1918 г. появилось постановление Наркомпроса «О школах национальных меньшинств». В том же году при Наркомнаце создали национальные комиссариаты, издававшие литературу на языках народов РСФСР (позже, в декабре 1922 г., при том же наркомате образовалось Центральное восточное издательство, печатавшее литературу на языках Средней Азии, Поволжья и Сибири). В 1919 г. на VIII съезде РКП(б) говорилось о необходимости создания единой трудовой школы с преподаванием на родном языке.
Аналогичная политика велась с разной степенью интенсивности по всей территории РСФСР и других советских республик, затем СССР. Некоторые колебания в ее проведении бывали лишь там, где существовали разные точки зрения на то, что считать языком той или иной национальности. Так было на Украине и в Белоруссии, поскольку многие коммунисты рассматривали украинский и белорусский языки как диалекты русского. В 1918 и 1919 гг. на территориях Украины, контролировавшихся советской властью, в основном шла русификаторская политика, и лишь в декабре 1919 г. был окончательно сделан выбор в пользу украинизации.
В апреле 1918 г. И.В.Сталин писал в связи с подготовкой Конституции РСФСР: «Никакого обязательного «государственного» языка – ни в судопроизводстве, ни в школе! Каждая область выбирает тот язык или те языки, которые соответствуют составу населения данной области, причем соблюдается полное равноправие языков как меньшинств, так и большинств во всех общественных и политических установлениях». Показательно и упоминание здесь же опыта Швейцарии. 10 мая 1918 г. в речи при открытии совещания по созыву учредительного съезда Татарско-Башкирской Советской Республики И.В.Сталин заявлял: «Школа, суд, администрация, необходимые политические мероприятия, формы и способы проведения общих декретов применительно к национально-бытовым условиям, – все это на родном, доступном для населения языке». Подобные высказывания постоянно повторяются у него в 1918–1920 гг.. Резко отрицательно он отзывался про «разговоры о преимуществах русской культуры и вьщвигание положения о неизбежности победы более высокой русской культуры над культурами более отсталых народов», считая, что это лишь «попытка закрепить господство великорусской национальности». Наконец, в мае 1921 г. И.В.Сталин заявил: «Нельзя ограничиться одним лишь «национальным равноправием»; необходимо от «национального равноправия» перейти к мерам фактического уравнения национальностей». Впрочем, уже два года спустя в докладе на XII съезде РКП(б) он вынужден был отойти от такой утопической точки зрения: «Я не говорю о фактическом равенстве, ибо установление фактического равенства между нациями, ушедшими вперед, и нациями отсталыми дело очень сложное, очень тяжелое, требующее ряда лет. Я говорю тут о равенстве правовом».
Любопытно и такое высказывание И.В.Сталина: «Всем известно требование либералов о всеобщем обязательном обучении. Коммунисты на окраинах не могут быть правее либералов, должны провести там всеобщее образование, если хотят ликвидировать всеобщую темноту, если хотят духовно сблизить центр и окраины России. Но для этого необходимо развить местную национальную школу». Здесь проскальзывает признание того, что национально-языковая программа большевиков не сильно отличалась от программы либералов.
Но есть у наркома по делам национальностей и совершенно явный прагматический подход: «Для того, чтобы Советская власть стала и для инонационального крестьянства родной, необходимо, чтобы она была понятна для него, чтобы функционировала на родном языке, чтобы школы и органы власти строились из людей местных, знающих язык, нравы, обычаи, быт. Только тогда, и только постольку Советская власть, являвшаяся до последнего времени властью русской, станет властью не только русской, но и интернациональной, родной для крестьян и средних слоев ранее угнетенных национальностей, когда учреждения и органы власти в республиках этих стран заговорят и заработают на родном языке».
В отличие от альтруистической, просветительской позиции ряда интеллигентов, принявших в те годы новую власть и старавшихся поднимать культуру отсталых народов, здесь четко говорится о том, что развитие национальных культур – не цель, а средство для распространения новой идеологии и более эффективного осуществления государственной политики.
Таким образом, существовала достаточно четкая и целенаправленная политика, соответствовавшая господствующему общественному сознанию тех лет. Среди русских революционных партий лишь большевики имели программу действий по отношению к меньшинствам.
Причины выработки такой политики были многообразны. Во-первых, данная политика представляла собой реакцию на противоположную политику царского правительства, вызывавшую протест далеко не у одних большевиков. Во-вторых, она естественно вытекала из распространившихся тогда в стране представлений о необходимости строительства на рациональных началах качественно нового общества, учитывавшего интересы простых людей. В-третьих, она отвечала массовым ожиданиям мировой революции, в связи с чем всякие государственные рамки рассматривались как временные, и вопрос о государственном языке казался неактуальным. В-четвертых, она совпадала с умонастроениями демократической интеллигенции малых народов России, а годы революции и гражданской войны стали периодом активного роста национального самоосознания самых разных народов. В-пятых, функции ряда языков значительно расширились в период кратковременного существования националистических правительств:
Центральной Рады и Петлюры на Украине, меньшевиков в Грузии, дашнаков в Армении, алашординцев в Казахстане и т.д., и это расширение нельзя было игнорировать. В-шестых, такая политика соотносилась с процессами, одновременно происходившими во многих странах – от Финляндии до Турции, где ускоренно развивались ранее ограниченные по сферам использования языки. Наконец, в-седьмых, для нее были и некоторые объективные основания: надо учитывать и регионализацию, ослабление общегосударственных связей в годы гражданской войны и последующей разрухи; эти явления временно делали менее значимыми проблемы единого языка общения во всей стране, но усиливали позиции региональных языков. Хотя политика развития языков меньшинств поддерживалась центром, но в первые годы после революции, вплоть до второй половины 20-х гг. основная работа шла на основе местных инициатив и не было какой-то скоординированной политики во многом из-за трудности сношений с Москвой.
Провозглашенные лозунги иногда по разным причинам поддерживала значительная часть населения. Их поддерживали те, кто были увлечены задачей построения нового общества. Союзниками коммунистов в этот период были и представители национальной нерусской интеллигенции, еще до революции боровшиеся за развитие своих языков. Часть из них сразу приняла революцию. Другая часть принимала активное участие в националистических движениях 1917–1921 гг.
Лозунги развития всех народов и всех языков одобряла также и демократически настроенная русская интеллигенция независимо от ее отношения к советской власти. Показательны два высказывания: одно исходило от эмигранта, другое – от интеллигента, оставшегося в СССР, но не принявшего новую систему ценностей. Выдающийся лингвист и теоретик евразийства Н.С.Трубецкой, живший в Вене, отвергая в целом коммунистические идеи, тем не менее писал в 1925 г.: «Во внутренней политике следует отметить отказ от русификаторства, органически чуждого исторической стихии России... Признание национальных прав всех народов, входящих в состав России-Евразии, предоставление каждому из них самой широкой автономии при сохранении единства государственного целого вполне соответствует правильному взгляду на историческую сущность русской государственности». Другой крупный отечественный лингвист Н.Н Дурново, арестованный в 1933 г. и расстрелянный в 1937 г., в предельно искренних показаниях, написанных в 1934 г. в Соловецких лагерях, заявлял: «Я не отрицаю своего несогласия с идеей коммунизма и с тактикой Советской власти» и даже взгляды Н.С.Трубецкого отвергал, считая их слишком похожими на большевистские. Но в то же время он признавал: «Уважая права каждой нации, каждой народности, я всегда был против подавления одной национальности другой, против той русификации и германизации, какая проводилась императорскими правительствами в России, Германии и отчасти Австрии, или полонизации в теперешней Польше, чехизации и словакизации в Чехословакии и сербизации в Югославии, и я находил, по крайней мере, до 1930 г., что национальный вопрос в СССР разрешен в общих чертах верно».
Национально-языковая политика в СССР в 20-е гг. была попыткой воплощения в жизнь идеалов, разделявшихся и такими умеренными демократами, как Н.Н. Дурново, когда-то симпатизировавший октябристам. И не случайно, что в ее научном обеспечении приняли участие лучшие отечественные лингвисты, воспитанные в традициях просветительства. Прямое сопротивление этой политике было сравнительно невелико. Считавшийся тогда главным злом «великодержавный шовинизм» мало кто решался открыто поддерживать. Больше всего, пожалуй, противодействовало ей мусульманское духовенство. Кое-где на Северном Кавказе первых учителей родного языка расстреливали вместе с их букварями.
Однако прежде всего новой лингвистической политике противостояли не столько люди, сколько два объективных фактора: недостаточное развитие многих языков и потребность взаимопонимания. Первый фактор вполне осознавался, и с ним пытались бороться, второй же зачастую просто не учитывался, о чем мы еще будем говорить.
Лишь немногие из языков народов СССР в 20-е гг. имели разработанную литературную норму и письменность. До революции на территории России (без Польши и Финляндии) литературную норму имело 13 языков, а письменность – 19. С этим был связан и крайне низкий уровень грамотности среди многих народов, сохранявшийся и ко времени первой советской переписи 1926 г. Например, среди черкесов в 1897 г. русской грамотой владели 1,7%, арабской около 6%, а в 1926 г. эти цифры не увеличились. В 1926 г. грамотность населения от 9 лет и старше составляла в Таджикистане 3,7%, Узбекистане 10,6%, Туркмении 12,5%, Киргизии 15,1%, Казахстане 22,8%, Азербайджане 25,2%. Бесписьменные и ненормированные языки нельзя было использовать ни в делопроизводстве, ни в массовой коммуникации, ни в других культурных сферах. В Дагестане в 20-е гг. производились попытки организовать аппарат управления на основе устного использования рутульского, агульского и других бесписьменных языков, но конечно, такие опыты успешными быть не могли. Прежде чем производить, как тогда говорили, «коренизацию» делопроизводства или прессы, надо было подготовить для этого языковую основу. Другая проблема, тесно связанная с предыдущей, заключалась в отсутствии или крайне малом количестве хотя бы минимально квалифицированных национальных кадров. Прежде чем открывать национальные школы, надо было иметь для них штат учителей, а их не было.
«Коренизация» шла с разной скоростью. Благополучнее всего дело обстояло в Грузии и Армении и труднее всего в Туркестане (Средней Азии). И это не удивительно. В Грузии и Армении в пользу «коренизации» работали три важнейших фактора: сравнительная этническая однородность населения (особенно в Армении), развитое национальное самосознание и достаточно высокий уровень развития языков.
В Средней Азии ни один из этих факторов не работал. Здесь почти не было четких этнических и языковых границ (исключение составляли лишь туркмены), а национальное самосознание за пределами узкой группы европеизированной интеллигенции не было выражено.
Сходная ситуация наблюдалась и в Сибири, на Дальнем Востоке, Европейском Севере, отчасти в Поволжье и на Урале, где лишь татарский язык обладал до революции развитой письменной традицией. Особая ситуация была на Украине и в Белоруссии, где при достаточно высоком уровне развития языков само их право на существование не все принимали. Нередко от того или иного варианта языковой политики зависела сама судьба этноса. Например, у хакасов не существовало до 20-х гг. ни этнического, ни языкового единства (само общее название «хакасы» предложил этнограф С.А. Теплоухов уже в советское время), но создание общей языковой нормы сделало их единым народом. Примерно та же ситуация сложилась с бурятами.
Для развития языков нужна была целенаправленная деятельность, получившая название языкового строительства. Развернулась работа, масштабы которой не имели прецедентов в мире. Как уже говорилось, языковое строительство поначалу шло в каждой из республик и автономий самостоятельно, на основе местных инициатив. Это вело к разнобою, дублированию работы и неравномерному ее развитию. После окончания гражданской войны и преодоления разрухи встал вопрос о едином координирующем органе с широкими полномочиями. В 1925 г. в Баку был основан Всесоюзный центральный комитет нового алфавита (ВЦКНА); во главе его встал видный азербайджанский коммунист, председатель ЦИК Азербайджана Самед Ага Агамали-оглы. Поначалу ВЦКНА был создан для разработки единого тюркского алфавита (см. ниже), но скоро его деятельность вышла за пределы тюркских языков, и комитет стал центром работ по языковому строительству в стране. В 1930 г. после смерти С.А. Агамали-оглы комитет был переведен в Москву. До 1937 г. в нем была сосредоточена деятельность по созданию алфавитов и литературных языков для большинства народов СССР; лишь работа по языкам народов Севера, в основном сосредоточенная в Ленинграде, имела особый орган, Комитет народов Севера.
Масштабная работа по языковому строительству была частью общей национально-культурной политики в стране. Хотя тогда эта политика формулировалась в иных терминах, но объективно ее сутью была ускоренная европеизация народов СССР. Равноправие и свободное развитие языков и культур ни в коем случае не понимались как предоставление права жить так, как тот или иной народ жил до присоединения к России. «Отсталыми», «реакционными» и подлежащими ликвидации считались как исконные культуры народов СССР (кочевые, шаманские и т.д.), так и привнесенные извне, но уже ставшие своими для многих народов мусульманская и ламаистская культуры. В области языковой политики прогрессивным считалось (опять-таки по образцу стран Европы) развитие литературных языков на основе бытовых диалектов, но отношение к старописьменным языкам и традиционным арабской и монгольской письменностям было (после некоторых колебаний до середины 20-х гг.) резко отрицательным. Речь шла о скорейшем приведении народов СССР в то состояние, в котором жили к началу XX в. народы развитых, в первую очередь европейских стран, где господствовали светская культура и национальные языки. Конечно, одной из важнейших задач всегда считалось освоение новой, марксистской идеологии на материнском языке; выше уже приводились высказывания И.В.Сталина об этом. Но нельзя все сводить лишь к этой задаче, что иногда сейчас делают. На языки народов СССР переводили не только политграмоту, но и русскую и западную классику. Каждый гражданин СССР должен был на материнском языке овладеть высотами мировой культуры. Реально наиболее значительной ее частью оказывалась русская культура, но в те годы принципиальной разницы между русской и зарубежной культурой не делалось, господствующей идеологией оставался интернационализм. Но на деле под мировой культурой понималась исключительно светская культура России и Запада, другие культуры или слишком мало знали, или считали «реакционными».
Всю эту политику и языковое строительство как ее составную часть мы привыкли оценивать слишком однозначно: либо только положительно, либо только отрицательно. Но как это и бывает обычно в сложных процессах, можно выделить и плюсы и минусы. Например, проблема создания новых литературных языков. Безусловно, старописьменные языки вроде чагатайского, классического фарси или старомонгольского не могли быть совместимы с процессами модернизации, как не могли быть с ней совместимы латынь в Западной Европе с XVII–XVIII вв. или старописьменный японский в XX в. Весьма сомнительна идея о том, что в целях модернизации в Средней Азии следовало ориентироваться на языки традиционной культуры, а не на «диалекты полуграмотных крестьян». В те же годы при решении сходных задач в Турции также «очищали» язык от арабизмов и использовали диалектную лексику. Но полный отказ от многих уже привычных слов арабского или персидского происхождения оказался непродуктивным, многих нужных культурных слов просто не хватало. Этот недостаток пришлось в языках Средней Азии восполнять за счет русизмов, а впоследствии и за счет тех же самых арабизмов и иранизмов.
Прошедшие советские десятилетия для народов бывшего СССР характеризуются подъемом образования, культуры, науки, освоением многих достижений современной цивилизации. Не пройдет бесследно и накопленный огромный опыт сотрудничества республик, областей, краев и народов. В то же время советские годы ознаменовались аккультурацией, т.е. более или менее заметной утратой народами собственной этничности и «модернизацией» образа их жизни на основе современной российской (русской) культуры. Этот двойственный процесс, в анализе которого мы должны быть максимально внимательными, был, с одной стороны, в какой-то степени естественным, так как развивался в духе общих тенденций XX века. Ведь аналогичные процессы развернулись во всем мире. С другой стороны, в СССР он был жестко и насильственно форсирован, уложен в 3–4 десятилетия во имя политического и идеологического «единства» народов от Балтийского моря до Тихого океана.
Раньше развитие языковой ситуации при частных различиях имело в СССР единую направленность во всех республиках и регионах. Теперь пути России, с одной стороны, и четырнадцати других государств принципиально разошлись. И дело даже не в том, что «языковой вопрос в России не является столь острым, как в странах СНГ». В целом это действительно так, но в ряде районов возможны весьма острые конфликты. Главное в том, что в отличие от других новых государств в России при коренном изменении общественного строя национально-языковая ситуация осталась той же, что была в СССР. Как и в СССР, здесь преобладающий этнос – русские и единственный язык, способный обеспечивать потребность взаимопонимания в масштабах государства – русский язык. Если и есть какие-то различия, то лишь в сторону повышения функциональной роли русского языка. Нерусское население составляет здесь не около половины всех жителей, как было в СССР, а примерно 18,5% (данные по РСФСР 1989 г.). Реально процент нерусскоязычного населения еще ниже.
Поэтому при любой власти, любой государственной политике роль русского языка не может здесь существенно понизиться по сравнению с советским временем. Снижение, и то лишь на какой-то части российской территории может произойти лишь при новой перекройке границ. Кроме того, наиболее развитые и устойчиво функционировавшие языки народов СССР вроде грузинского, армянского, эстонского оказались в основном вне территории России, а большинство языков российских меньшинств к 1991 г. не дотягивали до уровня региональных. В то же время швейцарский вариант здесь нереален уже хотя бы из-за большого количества языков. По-прежнему трудно себе представить ситуацию, в которой татарин с осетином или даже с марийцем общался бы на каком-нибудь языке кроме русского. А общаться в едином государстве им приходится.
Тем не менее, процессы, начавшиеся в годы перестройки, продолжались и после распада СССР. Во многих регионах принимаются меры по расширению функций языков меньшинств, по повышению их формального и фактического статуса. Процессы эти весьма неравномерны, и зачастую декларации лидеров национальной интеллигенции не соответствуют реальным изменениям.
В самом начале рассматриваемого периода, 25 октября 1991 г. Б.Н.Ельцин, наконец, подписал «Закон о языках народов РСФСР», в тот же день Верховный Совет РСФСР принял постановление о введении в действие данного закона и «Декларацию о языках народов России». Закон продолжает действовать до сих пор. Отметим, что в заключенном несколько позже Федеративном договоре вполне в советских традициях о языковых проблемах не сказано ни разу и даже не оговорено, в чьем ведении они находятся. То ли они причисляются к туманно упомянутым «общим вопросам образования, культуры», находящимся в совместном ведении центра и местных органов, то ли они целиком отдаются местным властям.
В целом Закон о языках более или менее объективно отразил реальную языковую ситуацию в стране: во «Вводной части» сказано: «На территории Российской Федерации с ее многонациональным населением традиционно сложившейся нормой языкового сосуществования является двуязычие и многоязычие... Государство на всей территории РСФСР способствует развитию национальных языков, двуязычия и многоязычия». Закон в статье 3 закрепил русский язык в качестве государственного на всей территории России; статус же прочих языков оставлен на усмотрение республик в составе Российской Федерации, которые, в частности, имеют право объявлять государственными те или иные языки помимо русского (здесь закон легализовал ситуацию, уже явочным путем сложившуюся в ряде республик). В законе закреплены сферы, в которых обязательно использование русского языка: работа высших законодательных органов страны, подготовка проектов законов, официальное делопроизводство на всероссийском уровне, официальная переписка между республиками в составе России, судопроизводство в Верховном, Конституционном и других общероссийских судах, передачи всероссийского телевидения и радиовещания; деятельность зарубежных представительств (наряду с иностранными языками). При этом предусматривается право любого гражданина независимо от знания им русского языка обращаться в любой государственный орган и выступать в нем на своем языке с предоставлением переводчика; ответы на любой запрос в государственные органы должны делаться на том языке, на котором запрос сделан (введение в действие пунктов о предоставлении переводчиков и об ответах на запросы было в зависимости от типов ситуаций отсрочено до 1992–1995 гг.; о последующем комплектовании штатов переводчиков в московских учреждениях нам ничего не известно). Всякое иное использование тех или иных языков законом не регулируется и предоставляется для регламентации органам власти республик в составе России. В статье 9 законодательно закреплено существовавшее с 1958 г. право родителями выбора языка обучения для своих детей. Особо закреплены права малых языков.
Закон был разработан на основе ряда западных законов. Но встает вопрос о воплощении законодательных актов в жизнь. В одних случаях закон просто зафиксировал уже существующие нормы. В других случаях он требовал принятия дополнительных мер, в частности, введения в государственных учреждениях устных и письменных переводчиков. Данная мера кое-где была введена на республиканском уровне и не всегда удачно. Скажем, в Хакасии «в соответствии с Законом о языке в штаты администраций республиканского и районного масштабов введены должности переводчиков, которые в большинстве случаев используются на других работах, так как фактически для них не представляется случаев исполнять свои прямые должностные обязанности, поскольку все хакасы практически двуязычны». На центральном же уровне данные статьи закона, по-видимому, остались на бумаге. Во всяком случае, ни в эпоху Верховного Совета РФ, ни в эпоху Думы и Совета Федерации нам не известен ни один прецедент выступления депутата не на русском языке с приглашением переводчика, хотя такая возможность гарантируется статьей 11 закона. Ясно, что стопроцентное их осуществление абсолютно нереально. Другое дело, что они реально мало нужны.
Еще даже до распада СССР, с 1990 г. начали приниматься и законы о языках в республиках в составе России. К концу 1994 г. констатировалось: «Уже приняты соответствующие законы в Туве, Чувашии, Калмыкии, Татарстане, Республике Алтай, Бурятии, Хакасии и некоторых других республиках. Интенсивно ведутся работы по их созданию в тех республиках, которые их пока не имеют». В числе отстающих оказались Башкортостан, где ситуация осложняется наличием третьего ведущего языка – татарского, и Удмуртия, где принятию закона помешало отрицательное к нему отношение русской части депутатов местного Верховного Совета. Нет пока законов и в автономных округах.
В большинстве принятых законов провозглашаются два государственных языка: язык титульного народа и русский. Приведем в виде примера принятый еще 30 января 1991 г. закон «О языках в Калмыцкой ССР – Хальмг Танч». Статья 3 закона определяет: «Государственными языками Калмыцкой ССР – Хальмг Танч являются калмыцкий и русский языки. Русский язык в Калмыцкой ССР – Хальмг Танч используется как средство межнационального общения». В каждой сфере допускается использование обоих языков за исключением сфер, где должен употребляться лишь русский. Это переписка с центром, диспетчерские переговоры и ведение документации на транспорте, почтово-телеграфная корреспонденция за пределы республики, а также любая деловая и официальная коммуникации на территории воинских частей. Отметим, кстати, что в общероссийском Законе о языках нет специального упоминания о функциях русского языка в армии.
Подобные меры возрождали законодательства, существовавшие, например, в Чувашии или Якутии. Однако слишком многое в этих законах остается не регламентированным, поскольку в большинстве сфер допускаются два языка. По поводу дальнейших разграничении выдвигались различные точки зрения. В той же Калмыкии среди национально ориентированной интеллигенции в ходу, по крайней мере в 1991–1993 гг., идеи о переходе на калмыцкий язык во всех сферах общения и даже об отказе от русского языка. Желательная ситуация мыслится по образцу ситуации в независимых странах Западной и Центральной Европы: материнский язык внутри республики, английский в общении с внешним миром, включая российский центр.
Реальность в Калмыкии, однако, оказывалась существенно иной по сравнению, скажем, с Венгрией или даже с Эстонией. При обсуждении в 1990 г. проекта Закона о языках приводились такие факты: «Мы при обучении калмыцкому языку исходили из того, что учащиеся владеют разговорным калмыцким языком. Поэтому составляли программы и учебники, считая, что все дети владеют родным языком. На практике же оказалось, что основная масса школьников не знает родного языка... Основная масса калмыков – 59% – говорит и общается на русском языке»; «Ученики не знают ни одного калмыцкого слова, а их заставляют учить грамматику, правила, что вызывает лютую ненависть ученика к родному языку»; «Опросив многих выпускников (университета), говорю: ...можно сотнями выпускать специалистов по калмыцкому языку, но они уйдут преподавать русский язык и литературу».
Безусловно, сами по себе стартовые условия не все определяют: при создании Израиля не такая уж большая часть его населения владела ивритом. Но Калмыкия отличалась от Израиля по меньшей мере тремя факторами: гораздо меньшей престижностью этнического языка даже внутри своего этноса, наличием значительного русского населения и, наконец, отсутствием собственной государственности. В любом случае «потребности экономического оборота» •в единой России не могут не поддерживать роль русского языка.
Поначалу, в период национальной эйфории это не всегда было ясно. Потом ситуация усложнилась. «Если процесс объявления национальных языков государственными в законодательных органах проходил относительно спокойно, то обсуждение конкретных мероприятий, в связи с определением их функций, создало повсеместно взрывоопасную ситуацию». В стране, где законы никогда не были нормой жизни, их принятие имело скорее декларативно-символическое значение. За отдельными исключениями (Удмуртия) в 1990–1992 гг. депутаты республиканских Верховных Советов независимо от национальности с радостью принимали законы о языках, видя в этом один из символов борьбы с Центром. Многие из них (и не только русские) тогда просто не принимали всерьез перспективы того, что им придется учить новый для себя язык. Когда же речь доходила до реальных изменений, начиналась борьба.
Тем не менее, во многих национальных регионах «процесс пошел». Особенно изменения заметны в сфере образования. Уже в 1992 г. 70% начальных школ Кабардино-Балкарии перевели на национальные языки, правда, этот процесс мало затронул г. Нальчик. В Башкортостане с 1993 г. с 1-го'по 9-е классы всех школ введено преподавание башкирского языка. Наконец, в том же Башкортостане и в Татарстане появилось на соответствующих языках и высшее образование по гуманитарным специальностям. Расширилась пресса на языках меньшинств вплоть до восстановления чувашской газеты в Уфе; увеличилось количество радио- и телепередач на ряде языков. Изменилась ситуация и в сфере делопроизводства. Например, президент Чувашии Н.В.Федоров пишет: «Все делопроизводство, документация – обязательно на русском и чувашском (правда, тут же он признает, что совещания обычно проводит на русском). Вновь появилась письменность на ряде языков. Например, карельская письменность, не функционировавшая с 1940 г., возродилась с 1987 г., когда был принят новый латинский алфавит, сейчас на этом языке выходят книги и издается газета. Воссозданы письменности и на ряде языков Севера.
При явных различиях идеологических лозунгов все происходящее напоминает языковую политику 20-х и первой половины 30-х гг. Имеется однако серьезное отличие. В прошлом такая политика либо целиком направлялась центром (30-е гг.), либо при активной местной инициативе пользовалась целенаправленной поддержкой центра (20-е гг.). Теперь же вся политика осуществляется непосредственно в республиках, обычно независимо друг от друга. Сейчас уже невозможно, например, ставить вопрос об унификации алфавитов, наоборот разнобой только усиливается. О какой-либо политике российского центра говорить вообще не приходится. Вполне верны такие слова: «Создается впечатление, что руководство России не в полной мере осознает этнический компонент подоплеки конфликтов и противоречий, в тех случаях, когда не слышно открытого звучания явно националистических лозунгов».
Сейчас, когда эйфория суверенизации прошла, все более слышны голоса специалистов, считающих, что вся политика в языковой области оказалась неверной: «Не допустили ли мы ошибки при разработке закона о языках, в которой принимал участие и автор, признав возможность провозглашения государственными фактически миноритарных языков, причем миноритарных не только в масштабах всей России, но и в масштабе данной республики? Не допустили ли мы ошибки также и при разработке закона об образовании, предоставив республикам в составе РФ излишне большую самостоятельность при определении объема так называемого национально-республиканского компонента? И не приводит ли этот компонент в том виде, в котором он понимается сегодня федеральными органами образования, не к интеграции, а к дезинтеграции в рамках России?». Или еще резче: «Этнические элиты рассматривают соответствующую языковую политику как эффективный механизм установления этнократических режимов в бывших российских автономиях... «Национальная» творческая интеллигенция, формирующая и одухотворяющая националистическую доктрину, кровно заинтересована в монополии на потребителя ее интеллектуальной продукции. Не выдерживая конкуренции с «высокой» мировой профессиональной культурой (ее ретранслятором в культуру российских народов служит русский язык), носители «национальной идеи» стремятся административными мерами расширить свою реальную и потенциальную аудиторию».
Националистические идеи в республиках в составе России, безусловно, существуют. И все же о реальном сужении владения русским языком или преподавания этого языка говорят, прежде всего, применительно к двум регионам России: Якутии-Саха и Туве, где единственным государственным языком объявлен тувинский. Уже отмечена обособленность данных регионов и сравнительно низкую русификацию коренного населения даже в советское время. Теперь Якутия и Тува в условиях нового распада хозяйственных связей оказываются обособленными еще в большей степени, что влияет и на языковую политику. Ср. сходную ситуацию в ряде регионов в начале 20-х гг. Третий район, где позиции русского языка сознательно ослаблялись – Чечня с 1991 г., единственная национальная республика в России, где прямо ставится вопрос о государственной независимости. О том, что там происходило в языковой области, известно мало, но, как пишет один из исследователей, «в Чеченской республике изменение языковой ситуации уже сейчас обусловливает резкое сокращение объема общественных функций русского языка». Сейчас же можно ждать дальнейшего свертывания роли русского языка в Чечне.
В других же национальных образованиях как-то беспокоиться за судьбу русского языка пока не приходится. Несмотря на высказывания национал-романтиков и просто националистов реальная ситуация выглядит иначе. Что бы ни происходило, но ситуация, скажем, в Адыгее ничуть не изменилась по сравнению с советским временем, когда ректор Адыгейского пединститута вполне резонно писал: «При такой небольшой численности (80 тысяч человек) функции адыгейского языка ограничены. Мы не в состоянии обеспечить издание учебной и научной литературы на родном языке, дающей возможность готовить специалистов для всех областей экономики и культуры. Мы не можем создать и содержать множество вузов, техникумов, училищ, укомплектовать их квалифицированными кадрами. Практически невозможно перевести на адыгейский язык, как и на язык любой малочисленной народности, все труды, информирующие о достижениях советской и мировой науки, техники, культуры, книги, учебники; журналы, газеты, передачи телевидения, радио, кинокартины». Пусть уже нет «советской науки, техники, культуры», и не все признают их достижения, но проблема остается той же.
Для большинства регионов, как и в советское время, надо беспокоиться не столько о судьбе русского языка, сколько о судьбе других языков, в том числе и так называемых титульных. На всероссийской конференции «Языковые проблемы Российской Федерации и законы о языках», проходившей в Институте языкознания РАН в ноябре 1994 г., на немногие упомянутые выше выступления об угрозе русскому языку в Якутии и Туве приходились более десятка выступлений о совершенно иной ситуации. «В настоящее время в большинстве школ Российской Федерации, в том числе в так называемых национальных школах Карачаево-Черкессии, языком обучения является русский». В Хакасии «к составлению учебников и пособий из-за отсутствия средств еще не приступили... В настоящее время школ с хакасским языком обучения в республике нет... Практически в настоящее время хакасский язык используется только в географических наименованиях, и то в ограниченных пределах». «Среди детей городских респондентов коми-пермяцкой национальности только у 18,4% дети свободно говорят на языке своей национальности..; национальной школы в округе практически нет, и только в четверти школ ведется преподавание коми-пермяцкого языка и литературы как предметов..; все средства массовой информации в округе в настоящее время русскоязычны..; на съезде депутатов всех уровней, проходившем в Кудымкаре в 1992 году, решение о формальном уравнении прав-русского и коми-пермяцкого языков на территории округа не было принято, хотя большинство депутатов были коми-пермяками».
В многонациональном обществе стихийно продолжает господствовать потребность взаимопонимания. Сложившиеся стереотипы действуют, пусть власть уже не ведет политику русификации. И энтузиасты возрождения языков вынуждены с горечью констатировать; «В Бурятии еще немало людей рассматривало преподавание родного языка в школе как пустое времяпровождение, предпочитая ему изучение иностранного языка или учебу в музыкальной школе»; «Низкий престиж языка способствует дальнейшему усилению дефицита этнической идентичности у коми-пермяков, а ослабленное этническое самосознание все более подрывает позиции коми-пермяцкого языка в обществе..; русский язык субъективно воспринимается как язык более высокого порядка». Автор доклада о коми-пермяках пришел к наиболее печальным выводам: «Этнос лишился к настоящему времени своего ядра. Поэтому столь характерное для других республик движение за национальное возрождение здесь почти отсутствует... На формирование национально ориентированных кадров местной интеллигенции, особой культурной среды, которая благоприятствовала бы национальному развитию, нужны годы и средства. Существует реальная опасность, что первого в запасе уже нет, а возникновение второго не предвидится, и процессы этнической эрозии приобрели у коми-пермяков необратимый характер». И там, где такая интеллигенция есть, пусть в небольшом числе, ее устремления не находят поддержки.
Как и в 20-е гг., образуются «ножницы» между находящими официальную поддержку стремлениями национально ориентированной интеллигенции, думающей о потребности идентичности, и настроениями массы, для которой главной оказывалась потребность взаимопонимания. Но кое-что и изменилось.
Раньше языковое строительство вела вместе с интеллигенцией малых народов просветительски настроенная русская интеллигенция, которой ввиду ее лучшей профессиональной подготовки чаще принадлежала главная роль. Теперь просветительские традиции почти утеряны, а русское население России обычно настроено в пользу ассимиляции и не думает о национальном возрождении калмыков или коми-пермяков. Раньше большинство представителей нацменьшинств не знали даже грамоты, стихийно преобладали национально-культурные традиции. Теперь люди уже в большинстве имеют среднее образование, но приобретенная культура – во многом культура русская, связанная с русским языком. Вернуться к тому, что уже изгладилось из сознания, труднее, чем шлифовать и развивать уже имеющееся. Поэтому в 20-е гг. гораздо легче было ставить вопрос о развитии образования на малых языках России. Возрождение языков часто закономерно связывают с возрождением традиционных, иногда дохристианских культур.
Появление «Красной книги» – безусловно, положительное явление. Однако помимо констатации ситуации нужна целенаправленная государственная политика, аналогичная той, которая при всех своих недостатках все же действовала в 20–50-е гг. Пока же при некотором расширении преподавания коренных языков в основном действует инерция старого, в частности, практика школ-интернатов. Среди специалистов существуют разные точки зрения вплоть до призывов к созданию резерваций. Однако такого рода политика, разрешая некоторые проблемы, создала бы много новых, фактически узаконивая второ-сортность народов Севера. К тому же опыт США и Канады показывает, что языки быстро вымирают и в условиях резерваций.
И, безусловно, надо учесть мнение самих малых народов. Хотят ли они остаться охотниками и оленеводами или же им выгоднее освоить городскую культуру? Хотят ли они сохранять свои языки или им важнее хорошо выучить русский? Принудительное сохранение традиционной культуры и не имеющих реальных перспектив языков ничуть не лучше принудительной русификации. Другое дело, что в любом случае данным народам надо помочь осуществить свои желания.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Возвращаясь к ситуации в России в целом, надо отметить два фактора: субъективный и объективный. Субъективный фактор проявляется в столкновении разнонаправленных интересов национальных элит, часто далеких от реальности, и сопротивляющегося новой «коренизации», чаще пассивно, русского населения при отсутствии четкой политики центра. Впервые со времен Наркомнаца организовано специальное Министерство по делам национальностей, но с 1992 г. мы имеем уже пятого министра. Российская власть прошла через этап «парада суверенитетов» в борьбе с союзной властью (этот этап выразился и в поспешном принятии республиканских законов о языках), затем через короткий этап противоположной «концепции национальной политики... Госкомнаца, которая строилась на отказе от национального принципа формирования субъектов Федерации», наконец, исчезла полная ясность. Нынешний министр по делам национальностей в основном занят чеченскими проблемами, тут уже не до языковой политики. Что касается научного обеспечения, то давно существующий в Москве Институт национальных проблем образования (бывший Институт национальных школ) в 1995 г. фактически перестал функционировать: из-за отсутствия средств его сотрудники отправлены в неоплачиваемые отпуска. Заново создан научно-исследовательский Институт языков России при Миннаце, но его организационное становление явно затянулось.
Что же касается объективного фактора, то некоторые изменения происходят. Ряд языков получил шанс подняться с уровня языков бытового общения на уровень региональных языков. Но реальный статус русского языка в России в обозримом будущем измениться не может. Он при любой ситуации сохранит исключительное применение в таких сферах, как естественно-технические науки, соответствующие виды высшего, среднего специального и профессионально-технического образования, информатика, наукоемкие отрасли производства и пр., где применение национальных государственных языков нереально в настоящем и обозримом будущем.
Совершенно иная ситуация складывается в остальных четырнадцати государствах, образовавшихся в 1991 г. на развалинах СССР. При специфических особенностях каждого из них общие объективные процессы здесь однотипны. Безусловно, нигде языковые проблемы не могут быть самодовлеющими, их решение зависит от общего направления национально-государственного развития.
Уже то обстоятельство, что все четырнадцать государств – бывшие союзные республики СССР, жестко задало вектор развития. Везде создаются, пусть с разной степенью легкости, государства национального типа. Соответствующая концепция сложилась в Европе в XIX в. и в XX в. здесь она в основном была осуществлена. Западные наблюдатели указывают, что такая концепция непригодна, например, для Закавказья и ее применение приводит только к конфликтам и войнам. Однако когда-то некоторая модификация такой концепции была положена в основу федеративного строения СССР, и превращение союзных республик в государства естественным образом произошло на основе национальных идей. Это относится и к Средней Азии, где эти идеи закрепились в сознании народов уже в советское время.
В ряде государств их национальный характер прямо закреплен в конституциях, как это имеет место в принятой в 1996 г. Конституции Украины. Но и там, где этого нет, косвенно подобные идеи присутствуют.
Любое вновь образованное государство должно решать проблему государственного языка или государственных языков. При принятой на вооружение концепции национального государства наиболее естественное и самое частое (хотя, как будет показано ниже, не единственное возможное) решение заключается во введении во всех сферах языка господствующего этноса.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Алпатов В.М. 150 языков и политика. М.: ИВ РАН, 1999.
2. Березин Ф.М. , Головин Б.Н. Общее языкознание: Учеб. пособие для вузов. М.: Прсвещение, 1979.
3. Вайнрайх У. Языковые контакты, пер. с англ., Киев, 1979.
4. Головин Б.Н. Введение в языкознание: Уч. пособие для филол. спец. вузов. М.: Высшая школа, 1983.
5. Головин Б.Н. Общее языкознание. Уч. пособие. М.: Просвещение, 1979.
6. Реформатский А.А. Введение в языковедение / Под ред. В.А. Виноградова. М.: Аспект Пресс, 1996.
3. русский язык в постсоветской россии
В декабре 1991 г. не стало СССР. Вместо него на картах мира появились пятнадцать новых государств. Для этих государств начался так называемый постсоветский период развития, пока не закончившийся. Много еще не определилось, будущее большинства новых государств весьма неясно. Однако некоторые предварительные итоги подводить уже можно, в том числе в языковой области.Раньше развитие языковой ситуации при частных различиях имело в СССР единую направленность во всех республиках и регионах. Теперь пути России, с одной стороны, и четырнадцати других государств принципиально разошлись. И дело даже не в том, что «языковой вопрос в России не является столь острым, как в странах СНГ». В целом это действительно так, но в ряде районов возможны весьма острые конфликты. Главное в том, что в отличие от других новых государств в России при коренном изменении общественного строя национально-языковая ситуация осталась той же, что была в СССР. Как и в СССР, здесь преобладающий этнос – русские и единственный язык, способный обеспечивать потребность взаимопонимания в масштабах государства – русский язык. Если и есть какие-то различия, то лишь в сторону повышения функциональной роли русского языка. Нерусское население составляет здесь не около половины всех жителей, как было в СССР, а примерно 18,5% (данные по РСФСР 1989 г.). Реально процент нерусскоязычного населения еще ниже.
Поэтому при любой власти, любой государственной политике роль русского языка не может здесь существенно понизиться по сравнению с советским временем. Снижение, и то лишь на какой-то части российской территории может произойти лишь при новой перекройке границ. Кроме того, наиболее развитые и устойчиво функционировавшие языки народов СССР вроде грузинского, армянского, эстонского оказались в основном вне территории России, а большинство языков российских меньшинств к 1991 г. не дотягивали до уровня региональных. В то же время швейцарский вариант здесь нереален уже хотя бы из-за большого количества языков. По-прежнему трудно себе представить ситуацию, в которой татарин с осетином или даже с марийцем общался бы на каком-нибудь языке кроме русского. А общаться в едином государстве им приходится.
Тем не менее, процессы, начавшиеся в годы перестройки, продолжались и после распада СССР. Во многих регионах принимаются меры по расширению функций языков меньшинств, по повышению их формального и фактического статуса. Процессы эти весьма неравномерны, и зачастую декларации лидеров национальной интеллигенции не соответствуют реальным изменениям.
В самом начале рассматриваемого периода, 25 октября 1991 г. Б.Н.Ельцин, наконец, подписал «Закон о языках народов РСФСР», в тот же день Верховный Совет РСФСР принял постановление о введении в действие данного закона и «Декларацию о языках народов России». Закон продолжает действовать до сих пор. Отметим, что в заключенном несколько позже Федеративном договоре вполне в советских традициях о языковых проблемах не сказано ни разу и даже не оговорено, в чьем ведении они находятся. То ли они причисляются к туманно упомянутым «общим вопросам образования, культуры», находящимся в совместном ведении центра и местных органов, то ли они целиком отдаются местным властям.
В целом Закон о языках более или менее объективно отразил реальную языковую ситуацию в стране: во «Вводной части» сказано: «На территории Российской Федерации с ее многонациональным населением традиционно сложившейся нормой языкового сосуществования является двуязычие и многоязычие... Государство на всей территории РСФСР способствует развитию национальных языков, двуязычия и многоязычия». Закон в статье 3 закрепил русский язык в качестве государственного на всей территории России; статус же прочих языков оставлен на усмотрение республик в составе Российской Федерации, которые, в частности, имеют право объявлять государственными те или иные языки помимо русского (здесь закон легализовал ситуацию, уже явочным путем сложившуюся в ряде республик). В законе закреплены сферы, в которых обязательно использование русского языка: работа высших законодательных органов страны, подготовка проектов законов, официальное делопроизводство на всероссийском уровне, официальная переписка между республиками в составе России, судопроизводство в Верховном, Конституционном и других общероссийских судах, передачи всероссийского телевидения и радиовещания; деятельность зарубежных представительств (наряду с иностранными языками). При этом предусматривается право любого гражданина независимо от знания им русского языка обращаться в любой государственный орган и выступать в нем на своем языке с предоставлением переводчика; ответы на любой запрос в государственные органы должны делаться на том языке, на котором запрос сделан (введение в действие пунктов о предоставлении переводчиков и об ответах на запросы было в зависимости от типов ситуаций отсрочено до 1992–1995 гг.; о последующем комплектовании штатов переводчиков в московских учреждениях нам ничего не известно). Всякое иное использование тех или иных языков законом не регулируется и предоставляется для регламентации органам власти республик в составе России. В статье 9 законодательно закреплено существовавшее с 1958 г. право родителями выбора языка обучения для своих детей. Особо закреплены права малых языков.
Закон был разработан на основе ряда западных законов. Но встает вопрос о воплощении законодательных актов в жизнь. В одних случаях закон просто зафиксировал уже существующие нормы. В других случаях он требовал принятия дополнительных мер, в частности, введения в государственных учреждениях устных и письменных переводчиков. Данная мера кое-где была введена на республиканском уровне и не всегда удачно. Скажем, в Хакасии «в соответствии с Законом о языке в штаты администраций республиканского и районного масштабов введены должности переводчиков, которые в большинстве случаев используются на других работах, так как фактически для них не представляется случаев исполнять свои прямые должностные обязанности, поскольку все хакасы практически двуязычны». На центральном же уровне данные статьи закона, по-видимому, остались на бумаге. Во всяком случае, ни в эпоху Верховного Совета РФ, ни в эпоху Думы и Совета Федерации нам не известен ни один прецедент выступления депутата не на русском языке с приглашением переводчика, хотя такая возможность гарантируется статьей 11 закона. Ясно, что стопроцентное их осуществление абсолютно нереально. Другое дело, что они реально мало нужны.
Еще даже до распада СССР, с 1990 г. начали приниматься и законы о языках в республиках в составе России. К концу 1994 г. констатировалось: «Уже приняты соответствующие законы в Туве, Чувашии, Калмыкии, Татарстане, Республике Алтай, Бурятии, Хакасии и некоторых других республиках. Интенсивно ведутся работы по их созданию в тех республиках, которые их пока не имеют». В числе отстающих оказались Башкортостан, где ситуация осложняется наличием третьего ведущего языка – татарского, и Удмуртия, где принятию закона помешало отрицательное к нему отношение русской части депутатов местного Верховного Совета. Нет пока законов и в автономных округах.
В большинстве принятых законов провозглашаются два государственных языка: язык титульного народа и русский. Приведем в виде примера принятый еще 30 января 1991 г. закон «О языках в Калмыцкой ССР – Хальмг Танч». Статья 3 закона определяет: «Государственными языками Калмыцкой ССР – Хальмг Танч являются калмыцкий и русский языки. Русский язык в Калмыцкой ССР – Хальмг Танч используется как средство межнационального общения». В каждой сфере допускается использование обоих языков за исключением сфер, где должен употребляться лишь русский. Это переписка с центром, диспетчерские переговоры и ведение документации на транспорте, почтово-телеграфная корреспонденция за пределы республики, а также любая деловая и официальная коммуникации на территории воинских частей. Отметим, кстати, что в общероссийском Законе о языках нет специального упоминания о функциях русского языка в армии.
Подобные меры возрождали законодательства, существовавшие, например, в Чувашии или Якутии. Однако слишком многое в этих законах остается не регламентированным, поскольку в большинстве сфер допускаются два языка. По поводу дальнейших разграничении выдвигались различные точки зрения. В той же Калмыкии среди национально ориентированной интеллигенции в ходу, по крайней мере в 1991–1993 гг., идеи о переходе на калмыцкий язык во всех сферах общения и даже об отказе от русского языка. Желательная ситуация мыслится по образцу ситуации в независимых странах Западной и Центральной Европы: материнский язык внутри республики, английский в общении с внешним миром, включая российский центр.
Реальность в Калмыкии, однако, оказывалась существенно иной по сравнению, скажем, с Венгрией или даже с Эстонией. При обсуждении в 1990 г. проекта Закона о языках приводились такие факты: «Мы при обучении калмыцкому языку исходили из того, что учащиеся владеют разговорным калмыцким языком. Поэтому составляли программы и учебники, считая, что все дети владеют родным языком. На практике же оказалось, что основная масса школьников не знает родного языка... Основная масса калмыков – 59% – говорит и общается на русском языке»; «Ученики не знают ни одного калмыцкого слова, а их заставляют учить грамматику, правила, что вызывает лютую ненависть ученика к родному языку»; «Опросив многих выпускников (университета), говорю: ...можно сотнями выпускать специалистов по калмыцкому языку, но они уйдут преподавать русский язык и литературу».
Безусловно, сами по себе стартовые условия не все определяют: при создании Израиля не такая уж большая часть его населения владела ивритом. Но Калмыкия отличалась от Израиля по меньшей мере тремя факторами: гораздо меньшей престижностью этнического языка даже внутри своего этноса, наличием значительного русского населения и, наконец, отсутствием собственной государственности. В любом случае «потребности экономического оборота» •в единой России не могут не поддерживать роль русского языка.
Поначалу, в период национальной эйфории это не всегда было ясно. Потом ситуация усложнилась. «Если процесс объявления национальных языков государственными в законодательных органах проходил относительно спокойно, то обсуждение конкретных мероприятий, в связи с определением их функций, создало повсеместно взрывоопасную ситуацию». В стране, где законы никогда не были нормой жизни, их принятие имело скорее декларативно-символическое значение. За отдельными исключениями (Удмуртия) в 1990–1992 гг. депутаты республиканских Верховных Советов независимо от национальности с радостью принимали законы о языках, видя в этом один из символов борьбы с Центром. Многие из них (и не только русские) тогда просто не принимали всерьез перспективы того, что им придется учить новый для себя язык. Когда же речь доходила до реальных изменений, начиналась борьба.
Тем не менее, во многих национальных регионах «процесс пошел». Особенно изменения заметны в сфере образования. Уже в 1992 г. 70% начальных школ Кабардино-Балкарии перевели на национальные языки, правда, этот процесс мало затронул г. Нальчик. В Башкортостане с 1993 г. с 1-го'по 9-е классы всех школ введено преподавание башкирского языка. Наконец, в том же Башкортостане и в Татарстане появилось на соответствующих языках и высшее образование по гуманитарным специальностям. Расширилась пресса на языках меньшинств вплоть до восстановления чувашской газеты в Уфе; увеличилось количество радио- и телепередач на ряде языков. Изменилась ситуация и в сфере делопроизводства. Например, президент Чувашии Н.В.Федоров пишет: «Все делопроизводство, документация – обязательно на русском и чувашском (правда, тут же он признает, что совещания обычно проводит на русском). Вновь появилась письменность на ряде языков. Например, карельская письменность, не функционировавшая с 1940 г., возродилась с 1987 г., когда был принят новый латинский алфавит, сейчас на этом языке выходят книги и издается газета. Воссозданы письменности и на ряде языков Севера.
При явных различиях идеологических лозунгов все происходящее напоминает языковую политику 20-х и первой половины 30-х гг. Имеется однако серьезное отличие. В прошлом такая политика либо целиком направлялась центром (30-е гг.), либо при активной местной инициативе пользовалась целенаправленной поддержкой центра (20-е гг.). Теперь же вся политика осуществляется непосредственно в республиках, обычно независимо друг от друга. Сейчас уже невозможно, например, ставить вопрос об унификации алфавитов, наоборот разнобой только усиливается. О какой-либо политике российского центра говорить вообще не приходится. Вполне верны такие слова: «Создается впечатление, что руководство России не в полной мере осознает этнический компонент подоплеки конфликтов и противоречий, в тех случаях, когда не слышно открытого звучания явно националистических лозунгов».
Сейчас, когда эйфория суверенизации прошла, все более слышны голоса специалистов, считающих, что вся политика в языковой области оказалась неверной: «Не допустили ли мы ошибки при разработке закона о языках, в которой принимал участие и автор, признав возможность провозглашения государственными фактически миноритарных языков, причем миноритарных не только в масштабах всей России, но и в масштабе данной республики? Не допустили ли мы ошибки также и при разработке закона об образовании, предоставив республикам в составе РФ излишне большую самостоятельность при определении объема так называемого национально-республиканского компонента? И не приводит ли этот компонент в том виде, в котором он понимается сегодня федеральными органами образования, не к интеграции, а к дезинтеграции в рамках России?». Или еще резче: «Этнические элиты рассматривают соответствующую языковую политику как эффективный механизм установления этнократических режимов в бывших российских автономиях... «Национальная» творческая интеллигенция, формирующая и одухотворяющая националистическую доктрину, кровно заинтересована в монополии на потребителя ее интеллектуальной продукции. Не выдерживая конкуренции с «высокой» мировой профессиональной культурой (ее ретранслятором в культуру российских народов служит русский язык), носители «национальной идеи» стремятся административными мерами расширить свою реальную и потенциальную аудиторию».
Националистические идеи в республиках в составе России, безусловно, существуют. И все же о реальном сужении владения русским языком или преподавания этого языка говорят, прежде всего, применительно к двум регионам России: Якутии-Саха и Туве, где единственным государственным языком объявлен тувинский. Уже отмечена обособленность данных регионов и сравнительно низкую русификацию коренного населения даже в советское время. Теперь Якутия и Тува в условиях нового распада хозяйственных связей оказываются обособленными еще в большей степени, что влияет и на языковую политику. Ср. сходную ситуацию в ряде регионов в начале 20-х гг. Третий район, где позиции русского языка сознательно ослаблялись – Чечня с 1991 г., единственная национальная республика в России, где прямо ставится вопрос о государственной независимости. О том, что там происходило в языковой области, известно мало, но, как пишет один из исследователей, «в Чеченской республике изменение языковой ситуации уже сейчас обусловливает резкое сокращение объема общественных функций русского языка». Сейчас же можно ждать дальнейшего свертывания роли русского языка в Чечне.
В других же национальных образованиях как-то беспокоиться за судьбу русского языка пока не приходится. Несмотря на высказывания национал-романтиков и просто националистов реальная ситуация выглядит иначе. Что бы ни происходило, но ситуация, скажем, в Адыгее ничуть не изменилась по сравнению с советским временем, когда ректор Адыгейского пединститута вполне резонно писал: «При такой небольшой численности (80 тысяч человек) функции адыгейского языка ограничены. Мы не в состоянии обеспечить издание учебной и научной литературы на родном языке, дающей возможность готовить специалистов для всех областей экономики и культуры. Мы не можем создать и содержать множество вузов, техникумов, училищ, укомплектовать их квалифицированными кадрами. Практически невозможно перевести на адыгейский язык, как и на язык любой малочисленной народности, все труды, информирующие о достижениях советской и мировой науки, техники, культуры, книги, учебники; журналы, газеты, передачи телевидения, радио, кинокартины». Пусть уже нет «советской науки, техники, культуры», и не все признают их достижения, но проблема остается той же.
Для большинства регионов, как и в советское время, надо беспокоиться не столько о судьбе русского языка, сколько о судьбе других языков, в том числе и так называемых титульных. На всероссийской конференции «Языковые проблемы Российской Федерации и законы о языках», проходившей в Институте языкознания РАН в ноябре 1994 г., на немногие упомянутые выше выступления об угрозе русскому языку в Якутии и Туве приходились более десятка выступлений о совершенно иной ситуации. «В настоящее время в большинстве школ Российской Федерации, в том числе в так называемых национальных школах Карачаево-Черкессии, языком обучения является русский». В Хакасии «к составлению учебников и пособий из-за отсутствия средств еще не приступили... В настоящее время школ с хакасским языком обучения в республике нет... Практически в настоящее время хакасский язык используется только в географических наименованиях, и то в ограниченных пределах». «Среди детей городских респондентов коми-пермяцкой национальности только у 18,4% дети свободно говорят на языке своей национальности..; национальной школы в округе практически нет, и только в четверти школ ведется преподавание коми-пермяцкого языка и литературы как предметов..; все средства массовой информации в округе в настоящее время русскоязычны..; на съезде депутатов всех уровней, проходившем в Кудымкаре в 1992 году, решение о формальном уравнении прав-русского и коми-пермяцкого языков на территории округа не было принято, хотя большинство депутатов были коми-пермяками».
В многонациональном обществе стихийно продолжает господствовать потребность взаимопонимания. Сложившиеся стереотипы действуют, пусть власть уже не ведет политику русификации. И энтузиасты возрождения языков вынуждены с горечью констатировать; «В Бурятии еще немало людей рассматривало преподавание родного языка в школе как пустое времяпровождение, предпочитая ему изучение иностранного языка или учебу в музыкальной школе»; «Низкий престиж языка способствует дальнейшему усилению дефицита этнической идентичности у коми-пермяков, а ослабленное этническое самосознание все более подрывает позиции коми-пермяцкого языка в обществе..; русский язык субъективно воспринимается как язык более высокого порядка». Автор доклада о коми-пермяках пришел к наиболее печальным выводам: «Этнос лишился к настоящему времени своего ядра. Поэтому столь характерное для других республик движение за национальное возрождение здесь почти отсутствует... На формирование национально ориентированных кадров местной интеллигенции, особой культурной среды, которая благоприятствовала бы национальному развитию, нужны годы и средства. Существует реальная опасность, что первого в запасе уже нет, а возникновение второго не предвидится, и процессы этнической эрозии приобрели у коми-пермяков необратимый характер». И там, где такая интеллигенция есть, пусть в небольшом числе, ее устремления не находят поддержки.
Как и в 20-е гг., образуются «ножницы» между находящими официальную поддержку стремлениями национально ориентированной интеллигенции, думающей о потребности идентичности, и настроениями массы, для которой главной оказывалась потребность взаимопонимания. Но кое-что и изменилось.
Раньше языковое строительство вела вместе с интеллигенцией малых народов просветительски настроенная русская интеллигенция, которой ввиду ее лучшей профессиональной подготовки чаще принадлежала главная роль. Теперь просветительские традиции почти утеряны, а русское население России обычно настроено в пользу ассимиляции и не думает о национальном возрождении калмыков или коми-пермяков. Раньше большинство представителей нацменьшинств не знали даже грамоты, стихийно преобладали национально-культурные традиции. Теперь люди уже в большинстве имеют среднее образование, но приобретенная культура – во многом культура русская, связанная с русским языком. Вернуться к тому, что уже изгладилось из сознания, труднее, чем шлифовать и развивать уже имеющееся. Поэтому в 20-е гг. гораздо легче было ставить вопрос о развитии образования на малых языках России. Возрождение языков часто закономерно связывают с возрождением традиционных, иногда дохристианских культур.
Появление «Красной книги» – безусловно, положительное явление. Однако помимо констатации ситуации нужна целенаправленная государственная политика, аналогичная той, которая при всех своих недостатках все же действовала в 20–50-е гг. Пока же при некотором расширении преподавания коренных языков в основном действует инерция старого, в частности, практика школ-интернатов. Среди специалистов существуют разные точки зрения вплоть до призывов к созданию резерваций. Однако такого рода политика, разрешая некоторые проблемы, создала бы много новых, фактически узаконивая второ-сортность народов Севера. К тому же опыт США и Канады показывает, что языки быстро вымирают и в условиях резерваций.
И, безусловно, надо учесть мнение самих малых народов. Хотят ли они остаться охотниками и оленеводами или же им выгоднее освоить городскую культуру? Хотят ли они сохранять свои языки или им важнее хорошо выучить русский? Принудительное сохранение традиционной культуры и не имеющих реальных перспектив языков ничуть не лучше принудительной русификации. Другое дело, что в любом случае данным народам надо помочь осуществить свои желания.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Возвращаясь к ситуации в России в целом, надо отметить два фактора: субъективный и объективный. Субъективный фактор проявляется в столкновении разнонаправленных интересов национальных элит, часто далеких от реальности, и сопротивляющегося новой «коренизации», чаще пассивно, русского населения при отсутствии четкой политики центра. Впервые со времен Наркомнаца организовано специальное Министерство по делам национальностей, но с 1992 г. мы имеем уже пятого министра. Российская власть прошла через этап «парада суверенитетов» в борьбе с союзной властью (этот этап выразился и в поспешном принятии республиканских законов о языках), затем через короткий этап противоположной «концепции национальной политики... Госкомнаца, которая строилась на отказе от национального принципа формирования субъектов Федерации», наконец, исчезла полная ясность. Нынешний министр по делам национальностей в основном занят чеченскими проблемами, тут уже не до языковой политики. Что касается научного обеспечения, то давно существующий в Москве Институт национальных проблем образования (бывший Институт национальных школ) в 1995 г. фактически перестал функционировать: из-за отсутствия средств его сотрудники отправлены в неоплачиваемые отпуска. Заново создан научно-исследовательский Институт языков России при Миннаце, но его организационное становление явно затянулось.
Что же касается объективного фактора, то некоторые изменения происходят. Ряд языков получил шанс подняться с уровня языков бытового общения на уровень региональных языков. Но реальный статус русского языка в России в обозримом будущем измениться не может. Он при любой ситуации сохранит исключительное применение в таких сферах, как естественно-технические науки, соответствующие виды высшего, среднего специального и профессионально-технического образования, информатика, наукоемкие отрасли производства и пр., где применение национальных государственных языков нереально в настоящем и обозримом будущем.
Совершенно иная ситуация складывается в остальных четырнадцати государствах, образовавшихся в 1991 г. на развалинах СССР. При специфических особенностях каждого из них общие объективные процессы здесь однотипны. Безусловно, нигде языковые проблемы не могут быть самодовлеющими, их решение зависит от общего направления национально-государственного развития.
Уже то обстоятельство, что все четырнадцать государств – бывшие союзные республики СССР, жестко задало вектор развития. Везде создаются, пусть с разной степенью легкости, государства национального типа. Соответствующая концепция сложилась в Европе в XIX в. и в XX в. здесь она в основном была осуществлена. Западные наблюдатели указывают, что такая концепция непригодна, например, для Закавказья и ее применение приводит только к конфликтам и войнам. Однако когда-то некоторая модификация такой концепции была положена в основу федеративного строения СССР, и превращение союзных республик в государства естественным образом произошло на основе национальных идей. Это относится и к Средней Азии, где эти идеи закрепились в сознании народов уже в советское время.
В ряде государств их национальный характер прямо закреплен в конституциях, как это имеет место в принятой в 1996 г. Конституции Украины. Но и там, где этого нет, косвенно подобные идеи присутствуют.
Любое вновь образованное государство должно решать проблему государственного языка или государственных языков. При принятой на вооружение концепции национального государства наиболее естественное и самое частое (хотя, как будет показано ниже, не единственное возможное) решение заключается во введении во всех сферах языка господствующего этноса.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Алпатов В.М. 150 языков и политика. М.: ИВ РАН, 1999.
2. Березин Ф.М. , Головин Б.Н. Общее языкознание: Учеб. пособие для вузов. М.: Прсвещение, 1979.
3. Вайнрайх У. Языковые контакты, пер. с англ., Киев, 1979.
4. Головин Б.Н. Введение в языкознание: Уч. пособие для филол. спец. вузов. М.: Высшая школа, 1983.
5. Головин Б.Н. Общее языкознание. Уч. пособие. М.: Просвещение, 1979.
6. Реформатский А.А. Введение в языковедение / Под ред. В.А. Виноградова. М.: Аспект Пресс, 1996.
