И.Машбиц-Веров

Вслед за «Стихами о Прекрасной Даме» появились «Нечаянная радость» (1906) и «Земля в снегу» (1908). Суть этих книг Блок объяснил в предисловиях к ним.

«Нечаянная радость» — это мой образ грядущего мира... пробудившаяся земля». «Мир — балаган, позорище», пишет Блок, и поэта влекут «добродушные и бессловесные твари», высокое небо, широкая земля, глубокие моря: «Нечаянная радость близка» (II, 369).

Во вступлении к «Земле в снегу» Блок устанавливает единство, «драматическую последовательность» своих книг. «Стихи о Прекрасной Даме», — объявляет поэт, — «ранняя утренняя заря, сны и туманы, с которыми борется душа, чтоб получить право на жизнь, закрытая книга бытия».

«Нечаянная радость» — «первые жгучие и горестные восторги — первые страницы книги бытия. Чаша отравленного вина, полувоплощенныe сны... В буйном восторге поет душа славу новым чарам и новым разуверениям».

Вместе с тем, и в этих книгах, уверяет поэт, есть и добро, и красота, и нежность: это протест против мира, где «слишком много слез»:

Кто скажет нам, что жить мы не умели,

Бездушные и праздные умы,

Что в нас добро и нежность не горели

И красоте не жертвовали мы?

«Земля в снегу» в этой последовательности, — дальнейший «плод горестных восторгов, чаша горького вина». Это «судьба» ударом бича хлестнула клоуна, и «в душе у него — пожар смеха, отчаяния и страсти...» «Так развертывается жизнь», и такова «неумолимая логика» книг поэта. В конце же этого пути, «исполненного падений, противоречий, горестных восторгов, тоски, расстилается бескрайняя равнина, изначальная Родина, Россия».

Таким образом, книги Блока, последовавшие за «Прекрасной Дамой», как он сам их осмысливает,— лирическая повесть «неуравновешенного», смятенного сознания поэта, обратившегося к земле, нашедшего здесь «балаган», отдавшегося отраве хмеля и страстей, но за всем тем ищущего выхода к Родине.

Правда, еще подчас слышатся в этих книгах отзвуки раннего творчества: еще встречается образ «Единственной», «Звезды»; поэту провидится «Она» и в образе «цирковой наездницы» или «наглой цыганки, переходящей от одной страстной ночи к другой» (II, 373, 374).

А. Белый и его друзья враждебно встретили новые книги Блока. Белый говорил о «Нечаянной Радости» как об «отчаянном горе, душном угаре». Это, утверждает он, «из розы вылезла гусеница, Прекрасная Дама перелицована в служанку пивной»; позднее она «выйдет на Невский проспект, предлагая услуги ночным проходимцам». В «Кубке метелей» (1909) Белый обвиняет Блока в эротоманстве и издевается над «Снежной маской» как над «изменой» мистике. В «Весах» за 1909 г. он писал, что в книгах Блока — «пустота мысли, что он талантливый представитель пустоты». «Рыцарь «Прекрасной Дамы» превратился в модернизированного народника, темно и вяло толкующего о народной стихии», — писал в это же время Б. Садовский. Им поддакивал Эллис: «стихи А. Блока банальны»; после «Стихов о Прекрасной Даме» Блок «изменил новым заветам, грубо и цинично стал глумиться над культом Вечной Женственности».

Из символистов только Брюсов приветствовал «Нечаянную радость», как переход от мистической лирики к реальной жизни и как свидетельство роста художника. Блока считали поэтом мистическим, заявляет Брюсов, это неверно. Он — «поэт дня, а не ночи, поэт красок, а не оттенков. Он только там глубок и истинно прекрасен, где стремится быть простым и ясным». В «Нечаянной радости», считает Брюсов, «Блок, по-видимому, понял всю обманчивость прежних чар своей поэзии», и в его новой книге «радует ясный свет высоко поднявшегося солнца, уверенность речи, все яснее встает новый, просветленный образ поэта».

Общую направленность поэзии Блока после «Прекрасной Дамы» и в самом деле можно охарактеризовать как все более осознаваемую «обманчивость прежних чар» и выход из искусственного мира мистики в жизнь. Об этом хорошо рассказано в автобиографической драме «Песня Судьбы» (1908), где «Друг» главного героя Германа (не А. Белый ли?) советует ему наблюдать жизнь, как «гость случайный в этом мире», чуждаясь гуманных чувств: «Разжалобитесь вы, что люди гибнут, — тогда я сам над вами посмеюсь». Герман же — alter ego поэта — объявляет, что хочет узнать «многообразие живого мира: «Я трезвым быть хочу!» Для этого он уходит из «тихого дома, безысходного счастья», готов «разрушить все самое заветное». И только с уходом от старого, говорит Герман, «начинается жизнь, начинается долг», только теперь он чувствует «муки своей родины». Метельная любовь Фаины, ее песни, — «точно костры, которые дотла выжигают пустынную, дряблую душу». И это «песня Судьбы, вольная русская песнь», Россия.

Вместе с тем, уход к Фаине не разрешает задачи: «Что мне делать, я не знаю... Я ничтожный, чужой, слабый. Душа, как земля, в снегу... Все бело. Одно осталось: чистая совесть. И нет дороги».

К концу драмы Герман встречает Коробейника, символизирующего народное начало, и просит его: «Выведи, прохожий» (IV,121,122, 148, 134, 160,166, 167).

В «Песне судьбы» — ключ к лирике Блока чрезвычайно сложного периода. В этой лирике нашли свое выражение переживания «детей страшных лет России», воспитанных уходящей культурой, но оказавшихся современниками революции, услышавших ее голос и подвергшихся влиянию культуры демократической. Отсюда резкие противоречия и постоянные колебания поэта меж двух миров. Поэтически это воплощено в сложно реализованных метафорических конструкциях, с неожиданными переходами от снежных метелей, сметающих уюты, к шири России; от любовных, хмельных страстей и песен Фаины к сознанию своего долга перед людьми, перед Родиной. Эти страсти одновременно и влекут к себе поэта, и отталкивают. Сам Блок так охарактеризовал смысл своего творчества тех лет: это — «борьба старого, неврастенического, самолюбивого, узкого, декадентского — с новым — здоровым», мужественным, почувствовавшим, наконец, что мир безмерно больше и прекраснее, чем каждый из нас» (VII, 412).

Блока называют иногда «тюэтом любви». Это в известной мере верно, но при этом необходимо учесть, что поэт воплотил в своей любовной лирике очень сложный и разнообразный мир чувств, говоря его собственными словами, — «необычайные по остроте, яркости и разнообразию переживания» (V, 429). Недаром он писал о противоречивом «строе русской души, которая спутана и темна иногда», о «дьявольском сплаве многих миров», составляющих его душу, его искусство (V, 430). Попытаемся выяснить единство этой противоречивой лирики, «прямую» этой сложной кривой.

И прежде всего выделим стихи, где изображена любовь-стихия: разгул страстей, бессонные ночи, отрава вина. Маяковский назвал такое направление «любовно-пьяной линией литературы, поэтической цыганщиной», связывая ее, в частности, с лирикой С. Есенина. Маяковский рассказывает: «Это было в Нижнем. Пришло ко мне человек шестнадцать поэтов, многие есенинцы. Я рассыпался: де я очень и очень рад видеть такое сочувствие поэзии С. Есенина и могу вам прочесть последнее его сочинение. Читаю. Аудитория радовалась и говорила: да, это хорошо, это по-есенински. И только потом я открыл, что это стих Александра Блока. У него про вино и про Россию лучше, чем у Есенина». И далее Маяковский замечает, что вообще «по любовно-пьяной литературной линии наша российская литература дала во много раз лучшие образцы, чем мы находим у Есенина».

О самом же Блоке Маяковский вспоминает: «Я слушал его в мае этого года (1921) в Москве: в полупустом зале, молчавшем кладбище, он тихо и грустно читал о цыганском пении, о любви... —дальше дороги не было. Дальше смерть».

Эти замечания Маяковского лишь частично верны. Смысл стихов Блока о любви гораздо шире и значительней.

На Блока оказала известное влияние цыганско-любовная романтика Ап. Григорьева: его темы «буйного похмелья, горького веселья», растраты души в удали «Цыганской венгерки», особой роли врывающихся в людскую жизнь «беззаконных комет»: женщин с «пылающей душой и бурными страстями». При этом у Ап. Григорьева образ этой «кометы» (метафорически развертываемый в космическом плане) получает два противоположных смысла.

С одной стороны она — положительное начало:

Из лона отчего, из родника творенья

В созданья стройный круг борьбою послана,

Да совершит путем борьбы и испытанья

Цель очищения и цель самосозданья.

С другой же стороны, комета — разрушительная сила, «роковая звезда»:

И сама ли нечистым огнем сожжена,

Или, звездному кругу чужда,

Серафимами свержена с неба она...

И дано, говорят, той печальной звезде

Искушенье посеять одно,

Да лукавые сны, да страданье везде,

Где рассыпаться ей суждено».

У Блока мы тоже встречаемся с образом «кометы», воплощенном в женщине бурных страстей, невзнузданных стихий, ассоциирующейся с мировой метелью, врывающейся в жизнь, взметающей душу поэта. Это органическая часть образной системы таких лирических циклов, как «Снежная Дева», «Фаина»... Не случайно эпиграфами к книге «Земля в снегу» взяты слова: «Зачем в наш стройный круг ты ворвалась, комета?» и стихотворение Ап. Григорьева «Комета».

У Блока, как и у Григорьева, этот образ воплощает два начала: то разрушительное, то очищающее. И естественно поэтому, что блоковокая лирика любви-стихии открывает в каждом отдельном стихотворении, «в каждый момент», по слову поэта, не всю, а лишь «какую-нибудь часть души» (V,429).

Страсть, возникающая как разрушительная сила, особенно ярко воплощена в стихотворениях «Песня Фаины» и «Гармоника, гармоника».

В «Песне Фаины» возлюбленная — это искусительная, капризно-изменчивая «змея», женщина, издевающаяся над всем святым, открыто продающаяся. Это бич людей, губительная, сжигающая страсть. И такой облик создается ее собственной песней, видится ее глазами:

Когда гляжу в глаза твои

Глазами узкими змеи

И руку жму, любя,

Эй, берегись! Я вся — змея!

Смотри: я миг была твоя

И бросила тебя!..

Попробуй кто, приди в мой сад,

Взгляни в мой черный, узкий взгляд,

Сгоришь в моем саду!..

Кто стар и сед и в цвете лет,

Кто больше звонких даст монет,

Приди на звонкий клич!

Над красотой, над сединой,

Над вашей глупой головой —

Свисти, мой тонкий бич!

(1907, II, 284)

В «Гармонике...» образ такой женщины видится глазами поэта. И хотя она тоже — «тьма, ночь», несет отраву, «растрату души», но поэт находит в ней «горестный восторг». Поэтически это подчеркивается, в частности, тем, что женщина дана на фоне великолепного пейзажа, хоровода, песни, удалой русской пляски под гармонику

Гармоника, гармоника!

Эй, пой, гори и жги!

Эй, желтенькие лютики.

Весенние цветки!

Там с посвистом да с присвистом

Гуляют до зари,

Кусточки тихим шелестом

Кивают мне: смотри.

Смотрю я — руки вскинула,

В широкий пляс пошла,

Цветами всех осыпала

И в песне изошла...

Неверная, лукавая,

Коварная — пляши!

И будь навек отравою

Растраченной души!

С ума сойду, сойду с ума,

Безумствуя, люблю,

Что вся ты — ночь, и вся ты — тьма,

И вся ты — во хмелю...

Что душу отняла мою,

Отравой извела,

Что о тебе, тебе пою,

И песням нет числа!..

(1907, II, 281)

Таково одно из воплощений любовной стихии, открывающее какую-то «часть души» поэта.

Другая «часть души», другой «момент» стихийно-любовных страстей воплощен в стихах, где они возникают как сила позитивная. И это уже связано с другой темой — «страшного мира».

Некоторые последователи сводят эту тему к социальной сатире. Действительно, острая социальная сатира есть в этом цикле стихов, особенно в разделах «Пляска смерти» и «Жизнь моего приятеля».

Окружающий мир — это мир мертвецов, бродящих теней. У людей «нет лица», они «потеряли душу». Вольно живут здесь «проститутка и развратник», «добродетель — в гульбе». В суде, в сенате, в банках, в гостиных дураки и мертвецы во фраках делают карьеру. И повсюду «вновь богатый зол и рад, вновь унижен бедный». А «блюститель закона», царь возникает в этом мире как жалкий шут:

Он — с далеких пустырей

В свете редких фонарей

Появляется.

Шея скручена платком,

Под дырявым козырьком

Улыбается.

(III, 39, 40)

Однако «страшный мир» для Блока — не только и даже не столько уродливые социальные отношения, сколько мир метафизически бессмысленный. Страшно само существование человека, обреченного вращаться в безысходном кругу:

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века —

Все будет так. Исхода нет.

Умрешь — начнешь опять сначала,

И повторится все, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

(1912, III, 37)

Бессмысленна, страшна вся вселенная, где для самоутешения «придуманы причины, пространство, время»:

Миры летят. Года летят. Пустая

Вселенная глядит в нас мраком глаз....

Запущенный куда-то как попало,

Летит, жужжит, торопится волчок!

Вот откуда возникает у Блока мотив забвения жизни, сказавшийся в лирике страстей и вина:

Как страшно все! Как дико! — Дай мне руку,

Товарищ, друг! Забудемся опять.

(1912, III, 41)

Но особенно горестно для Блока то, что, по существу, нет для него забвения ни в «восторге хмеля», ни в любовных страстях. Остаться и в этом мире он не может. Даже в те минуты когда он провозглашает: «Я знаю: истина в вине», — вино это для него «терпко». В глубине же души он сознает себя носителем скрытого «сокровища» («мне чье-то солнце вручено»), и сквозь окружающий разгульный и хмельной мир он провидит «берег очарованный и очарованную даль» (1906, III, 185).

Не случайно горестное сожаление: «Давно звезда в стакан мой канула — ужели навсегда?.. А все хочу свободной волею свободного житья» (II, 193, 194).

Так поэт оказывается жертвой страстей, так возникает мысль, что «нет исхода» (название стихотворения): «О, твои, Незнакомая, снежные жертвы!» (II, 250). И здесь — апогей трагических переживаний. Поэт — «обреченный»:

Тайно сердце просит гибели...

Вот меня из жизни вывели

Снежным серебром стези.

Стихотворения «Приявший мир, как звонкий дар» и «По улицам метель метет» с предельной силой раскрывают это душевное состояние.

Первое стихотворение — развернутая метафора о любви — пожаре. Поэту кажется, что страсть — радостный дар:

Приявший мир, как звонкий дар,

Как злата горсть, я стал богат.

Смотри: растет, шумит пожар —

Глаза твои горят.

Но это — пожар губительный. Он уничтожает человека:

«Я — распят... нет меня», он все сжигает:

Мы все сгорим:

Весь город мой, река и я.

(1907, II, 273)

Во втором стихотворении тот же мир трагических страстей — Снежная Дева — приводит уже поэта к мысли о самоубийстве. И это она ведет его к холодной воде канала:

Ведет — и вижу: глубина,

Гранитом темным сжатая.

Течет она, поет она,

Зовет она, проклятая.

Я подхожу и отхожу,

И замер в смутном трепете:

Вот только перейду межу

И буду в струйном лепете.

И шепчет он — не отогнать

(И воля уничтожена):

«Пойми: уменьем умирать

Душа облагорожена.

Пойми, пойми, ты одинок,

Как сладки тайны холода...

Взгляни, взгляни в холодный ток,

Где все навеки молодо...»

Но поэт не принимает, не хочет принять такой выход:

Бегу. Пусти, проклятый, прочь,

Не мучь ты, не испытывай!

Уйду я в поле, в снег и ночь,

Забьюсь под куст ракитовый!

Там воля всех вольнее воль

Не приневолит вольного,

И болей всех больнее боль

Вернет с пути окольного.

(1907, II, 278).

Так в самый острый момент трагических переживаний, вызванных губительной силой страстей, обращается поэт к «вольной воле», к образу Родины, которая должна вернуть с «пути окольного».

Характерно, что еще в «Осенней воле» (1905) Блок в тех же просторах Родины искал спасения от «гибели во хмелю»:

Выхожу я в путь, открытый взорам,

Ветер гнет упругие кусты,

Битый камень лег по косогорам,

Желтой глины скудные пласты...

Запою ли про свою удачу,

Как я молодость сгубил в хмелю...

Над печалью нив твоих заплачу,

Твой простор навеки полюблю-

Приюти ты в далях необъятных!

Как и жить и плакать без тебя!

(II, 75)

Еще, может быть, характерней, что в «Записных книжках» (1908, X) Блок в один день и рядом записывает: «И вот поднимается тихий занавес наших сомнений, противоречий, падений и безумств: слышите ли вы задыхающийся гон тройки?.. Это — Россия летит неведомо куда на разубранной и разукрашенной тройке... Кто же проберется навстречу летящей тройке тропами тайными и мудрыми, кротким словом остановит взмыленных коней, смелой рукой опрокинет демонского ямщика?..» И здесь же: «Надо признаться, что мысль о самоубийстве — бывает баюкальная, ярче всех. Тихо. Пропасть, потеряться...» (3. К., 117, 118).

Осмысливая любовную лирику Блока только в той части, о которой говорилось выше, можно заключить, как это делали символисты, что здесь его стихами «говорит смерть». Но ведь это лишь известная «часть души» Блока, некоторые «моменты переживаний». Да и здесь, как мы видели, поэт говорит о стремлении к иной жизни, отвергает смерть, ищет выхода в «вольной воле» Родины.

Такой вывод становится тем более убедителен, когда восстанавливается время создания этих произведений и трактовка темы «любви и вина» собственно декадентской литературой.

Циклы «Снежная Дева», «Фаина» и другие стихи в этом духе созданы в годы жесточайшей реакции (1907—1910). Даже Демьян Бедный, поэт, воспитанный непосредственно революционно-демократической культурой, находился тогда, по его собственным словам, «в раздорожье», и не видел выхода. Вот характерные строки из его стихов 1909 года:

Ликует злобный враг. Кровавой жатве рады,

Клубятся в черной мгле, шипя победно, гады.

Бой кончен. Нет бойцов. Призыва гневный клич

Напрасен: из живых никто не отзовется,

А мертвые из гроба не встают...

И я молчу. Молчу.

Запел бы — не поется!

Заплакал бы— но слезы не текут.

Естественно, что Блоку было еще труднее. Его мечты о «вольной воле» были абстрактны, неубедительны, в сущности, для самого поэта. Недаром он писал тогда К. Станиславскому, что, чувствуя Россию, как начало «жизни или смерти, счастья или погибели», он еще «только внешне наивно, внешне бессвязно произносит имя: Россия» (1908, VIII, 266). Господство самодержавно-столыпинских порядков он воспринимал как величайшее зло, как господство преступников. Плеве, Трепов, царедворцы и министры — это для Блока «государственные животные», а «современная русская государственная машина есть гнусная, вонючая старость, семидесятилетний сифилитик» (1909, VIII, 278).

Не зная, как преодолеть эту гнусную действительность, Блок искал подчас забвения в страстях, «топя отчаянье в вине». От того же «незнания о будущем, окруженности неизвестным, — писал Блок Белому, — я последователен и в своей любви к «гибели» (1910, VIII, 318). «Все так ужасно — писал Блок в другом месте, — что личная гибель, зарывание своей души в землю — есть право каждого. Это — возмездие той кучке олигархии, которая угнетает мир» (1911, III, 465).

Как протест против враждебной действительности и осмысливает Блок свою поэзию того времени. Он противопоставляет ее не только господствующей олигархии, но и литераторам — проповедникам религиозно-мистических учений: Мережковскому, Розанову, Волынскому... Маяковский как-то иронически заметил, что «лучше уж от водки умереть, чем от скуки». Блок заявляет, что «ненужные и безобразные» религиозно-философские собрания, доклады, прения — это «словесный кафешантан, которому не я один предпочитаю кафешантан обыкновенный... Там будут фонари, кокотки, друзья и враги, одинаково подпускающие шпильки, шабли и ликер. А на религиозных собраниях шабли не дают». И далее Блок так рисует действие своих тогдашних стихов: «Мы, подняв кубок лирики, выплеснем на ваши лысины пенистое и опасное вино... Захмелеете... Вино отяжелит вас... свалит с ног. И на здоровье» (1907, V, 212).

Б. Соловьев в книге «Поэт и его подвиг» пишет: «В глазах Блока пьянство не было «слабостью»; нет, он «водил» пьянствовать, усматривал в таком образе жизни особый и значительный смысл — и не только не порицал пьянства и «запоя», а порою даже гордился ими... У поэта само собой напрашивалась философия пьянства, забвения, «опускания рук», как якобы единственно достойного выхода для любого честного человека»

В этом высказывании верно то, что для Блока вино, действительно, было подчас средством «забвения», а поэзия «гибели» (в частности, от вина) — формой протеста против враждебной действительности. Но неверно, что Блок якобы видел во всем этом «единственно достойный выход для честного человека» и «порою гордился пьянством». Напротив: у Блока образ поэта, отдавшегося запою, это, прежде всего, образ человека опустившегося и глубоко страдающего. Такая жизнь, рисует поэт, — «безумная и глухая», таящая «гибель» и «отраву». К трактирной стойке поэта «пригвождает... пьяным пьяная душа глухая». И вообще свою поэзию «гибели» Блок определял как бред и мрак:

Ты, знающая дальней цели

Путеводительный маяк,

Простишь ли мне мои метели,

Мой бред, поэзию и мрак?

Сказанным и определяется то, что решительно отличает Блока от современной ему собственно декадентской поэзии. В самом деле: как рисует любовь, винный разгул и прочее в этом духе декадентская литература того времени?

Это прежде всего — литература цинично эротическая, насыщенная грубыми, часто — противоестественными сексуальными эпизодами. Женщина трактовалась по Ницше, как предмет физического наслаждения, отдыха и развлечения. Уже Бальмонт объявлял великой «смелостью» «срывание одежд» и «упоение роскошным телом» («Хочу быть дерзким, хочу быть смелым»). Игорь Северянин, продолжая эту линию и соединяя любовные развлечения с винными, провозглашал:

Вонзите штопор в упругость пробки, —

И взоры женщин не будут робки!..

Да, взоры женщин не будут робки,

И к знойной страсти завьются тропки...

Плесните в чаши янтарь муската

И созерцайте цвета заката...

Раскрасьте мысли в цвета заката

И ждите, ждите любви раската!..

Ловите женщин, теряйте мысли...

Счет поцелуям — пойди, исчисли!..

А к поцелуям финал причисли, —

И будет счастье в удобном смысле!...

Певцом жизнелюбивого дворянства, «моряков старинных фамилий, пьющих вино в темных портах, обнимая веселых иностранок», женщин «нежно развратных, чисто порочных» гордо объявлял себя модный М. Кузмин, заодно благословляя педерастию.

В декадентской прозе того времени еще более обнажался этот закопченный индивидуализм, соединенный с грубой эротикой. Тот же М. Кузмин в повести «Крылья» воспевал мужеложство как «крылья» культуры и мудрости, а Зиновьева-Аннибал упоенно возносила лесбийскую любовь. Знаменем этой прозы стал Санин, которого Арцыбашев рисовал как человека высокого сознания, как подлинную «свободную личность». М. Ольминский тогда же заметил, что этот «герой» знает в жизни лишь две вещи: «Водку и девку».

Именно здесь, в этой подлинно декадентской литературе и можно найти, говоря словами Б. Соловьева, «гордость пьянством» и «философию забвения, как единственно достойного выхода для честного человека» (если, разумеется, учитывать, что Северянин, Кузмин, Арцыбашев видели в своих героях «честных людей»). Но ведь литература эта сознательно отгораживалась от социально-политической жизни своего времени, утверждая мир личных наслаждений, как мир самоцельный.

Лирика Блока никогда не имела ни такой направленности, ни такого смысла. Она с самого начала, даже в мистический период, была облагорожена стремлением ко благу людей. А по мере ухода от мистики и обращения к реальной жизни Блок все более осознавал, что судьбы России — это его собственные судьбы: «...жизнь или смерть, счастье или погибель». И об этом своем неизменном пути к Родине и к социальной теме, об этой неизменной направленности своего творчества Блок с исчерпывающей ясностью рассказал в письме к К. Станиславскому (1908): «Теме о России я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь. Все ярче сознаю, что это — первейший вопрос, самый жизненный, самый реальный. К нему-то я подхожу давно, с начала моей сознательной жизни и знаю, что путь мой в основном своем устремлении, как стрела, прямой... Несмотря иа все мои уклонения, падения, сомнения покаяния, — я иду» (VIII, 265, 266).

Несомненно, «уклонения, падения, сомнения» Блока в известной мере выразились и в лирике страстей и вина. Но даже здесь любовь и вино не были для поэта самоцелью. За ними возникал второй план: социальный, путь к Родине. В двух стихотворениях, непосредственно посвященных теме «запоя» и любви-стихии, это сказалось с особой отчетливостью.

Вот первое стихотворение:

Я пригвожден к трактирной стойке.

Я пьян давно. Мне все — равно.

Вон счастие мое — на тройке

В сребристый дым унесено...

Летит на тройке, потонуло

В снегу времен, в дали веков...

И только душу захлестнуло

Сребристой мглой из-под подков...

В глухую темень искры мечет,

От искр всю ночь, всю ночь светло...

Бубенчик под дугой лепечет

О том, что счастие прошло...

И только сбруя золотая

Всю ночь видна... Всю ночь слышна...

А ты, душа... душа глухая...

Пьяным пьяна... Пьяным пьяна...

(1908, III, 168)

Казалось бы, поэт здесь дошел до крайней черты: «душа глухая пьяным пьяна». И все-таки не покидает его образ иного «счастья» — мчащаяся тройка, мечущая светоносные искры «в глухую темень». А ведь мчащаяся тройка для Блока — образ России, и это проходит во многих его стихах, в «Песне судьбы», в статьях. В частности, в «Записных книжках» читаем: «И вот поднимается тихий занавес наших сомнений, противоречий, падений и безумств: слышите ли вы задыхающийся гон тройки? Видите ли ее, ныряющую по сугробам мертвой и пустынной равнины? Это — Россия, летит неведомо куда... Кто же проберется навстречу летящей тройке, тропами тайными и мудрыми, кротким словом остановит взмыленных коней, смелой рукой опрокинет демонского ямщика?.. (3. К. 1908, 117,118).

Так, даже «пригвожденный к трактирной стойке» и сквозь «занавес падений и безумств», поэт страстно устремляется к Родине. Даже в этом состоянии «сбруя золотая всю ночь видна...»

Другое стихотворение обнаруживает социальный план лирики любовных страстей. И здесь еще конкретнее выражено стремление поэта к Родине, ее народу и его труду:

Хорошо в лугу широким кругом

В хороводе пламенном пройти,

Пить вино, смеяться с милым другом

И венки узорные плести,

Раздарить цветы чужим подругам,

Страстью, грустью, счастьем изойти, —

Но достойней за тяжелым плугом

В свежих росах поутру идти.

(1908,III, 161)

В черновых набросках к стихотворению эта тема раскрыта еще шире:

И над этим плугом — все мечтанья,

И под этим плугом — вся земля,

И душа — как в первый миг свиданья,

И душа — как парус корабля.

(III, 556)

Л. И. Тимофеев так определяет значение лирики страстей и вина Блока: «Романтический облик поэта своим прожиганием жизни, безрадостной любовью, трагическим пьянством бросает вызов окружающей жизни, обличает ее своей гибелью». Справедливые слова. Но можно сказать и решительнее. Этой лирикой Блок не только обличает гибельность окружающего его мира; не только обнажает трагедию «детей страшных лет России», жизнь которых, по слову поэта, была «втоптана в землю» Треповыми, Столыпиными, «сытыми» и чудовищно искажена «ненужной и безобразной» лжекультурой мистиков, декадентов, «старой веры». В этой лирике намечается также путь в будущее: к Родине, к людям труда, к достойной человеческой жизни. Об этом Блок писал одному своему корреспонденту: «Если вы любите мои стихи, преодолейте их яд, прочтите в них о будущем» (1912, VIII, 386).

Да, Блок был несомненно подвержен влияниям декадентской культуры. Но ведь Блок испытывал влияние и другой культуры: демократической культуры гуманизма, оптимистического приятия жизни, веры в силу разума, в красоту человека, веры в революцию.

«Для меня, — писал он А. Белому, — и место-то, может быть, совсем не с Тобой, Провидцем и знающим пути, а с Горьким» (1905, VII, 138). А через два года в статье «О реалистах»: «...Если и есть реальное понятие «Россия»... — то выразителем его приходится считать в громадной степени Горького» (V,103).

И по мере того как Блок освобождался от «тонких, сладких своих, любимых, медленно действующих ядов, возвращаясь к более простой, демократической пище», его любовная лирика все более и более расширяла свои положительные начала и обретала новые мотивы.

Уже в момент напряженного звучания трагических мотивов «Снежной Девы» (1906) Блок создает замечательные стихи о простой и здоровой любви, пробуждающей человека к жизни и творчеству. Таковы два стихотворения «Сольвейг»:

Ты пришла — и светло,

Зимний сон разнесло,

И весна загудела в лесу!..

Это небо — твое!

Это небо — мое!

Пусть недаром я гордым слыву!..

(II, 98)

Сольвейг! О, Сольвейг! О, Солнечный путь!

Дай мне вздохнуть, освежить мою грудь!..

Чтоб над омытой душой в вышине

День золотой был всерадостен мне!

(II, 126)

В том же году Блок пишет стихотворение «Холодный день», где любимая ведет поэта к людям труда — разделить их тяжелую жизнь:

И вот пошли туда, где будем

Мы жить под низким потолком,

Где прокляли друг друга люди,

Убитые своим трудом...

Нет! Счастье — праздная забота,

Ведь молодость давно прошла.

Нам скоротает век работа,

Мне — молоток, тебе — игла.

Я близ тебя работать стану,

Авось, ты не припомнишь мне,

Что я увидел дно стакана,

Топя отчаянье в вине.

(II, 191)

Показательны и другие стихотворения.

В «Сыром лете» дается образ женщины, как бы объединившей в себе все стихии: «огонь, ветер, скорбь, страсть». Поэт рисует ее как великую силу, в двойственных потенциальных возможяостях «кометы»: «Она могла убить — могла и воскресить». И это, очевидно, не ново для Блока.

Но зато новым оказывается сопоставление силы этой женщины с другой великой силой, которая тоже может «убить и воскресить», — с силой рабочего-революционера.

Весной я видел смельчака,

Рабочего, который смело на смерть

Пойдет, и с ним — друзья. И горны замолчат,

И остановятся работы разом

На фабриках. И жирный фабрикант

Поклонится рабочим в ноги.

Здесь впервые связывается у Блока тема женщины стихийных страстей с темой реальной России и темой революции. Выход к «вольной воле» начинает принимать конкретно-исторические формы.

И еще один существенный и новый для Блока мотив намечается в этом стихотворении. «Женщина с рабочим» как силы, способные творить великие дела, противопоставляются окружающей поэта нетворческой, бессильной жизни:

И мeж своих — я сам не свой. Меж кровных

бескровен — и не знаю чувств родства.

(1907, II, 334)

Так возникают у поэта два чужих и враждебных друг другу мира: ненавистный мир комнатной ограниченности, бессилия и большой мир активных дел.

В стихотворении «Меня пытали» чужой поэту мир, в котором он живет, возникает в ином аспекте. Это не только мир бессилия, как в «Сыром лете», но и мир страшной «старой веры», — инквизиторской пытки, требующей возмездия:

Меня пытали в старой вере.

В кровавый просвет колеса

Гляжу на вас. Что взяли, звери?

Что стали дыбом волоса?

Глаза уж не глядят — клоками

Кровавой кожи я покрыт.

Но за ослепшими глазами

На вас иное поглядит.

(1907, II, 336)

Конечно, Блок, несмотря на все сказанное, остается двойственным. Он еще продолжает видеть в Снежной Деве потенциальные возможности воскрешающей человека силы: недаром он ставит ее рядом с революционным рабочим. Во вступительном стихотворении к циклу «Заклятие огнем и мраком», где тема страстей дана наиболее развернуто, поэт находит в Снежной Деве и «буйный ветер в змеиных кудрях», и «неразгаданное имя бога». Но за всем тем в его поэзии все более проходит уже не метафизический безысходный «страшный мир», а сложная реальная жизнь с ее «удачами и неудачами», плачем и смехом, колодцами городов, трудом, пьянящими веснами... И Блок принимает эту жизнь, как боец, не «бросая щита» перед «враждующей силой».

Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

И приветствую звоном щита!

(1907, II, 272)

Вместе с тем переход от метафизического «страшного мира» к миру реальных отношений существенно меняет любовную лирику Блока. В одном из стихов цикла «Фаина», обращаясь к девушке, замученной печальными мыслями «о смерти», о «концах и началах» — в духе модного тогда декадентства, — Блок советует:

Я хотел бы,

Чтобы вы влюбились в простого человека,

Который любит землю и небо.

(1908, II, 288)

О том же пишет Блок в письме к Белому: «Никакого «оргиазма» не понимаю и желаю трезвого и простого отношения к действительности» (1907, VIII, 190).

Наиболее художественно сильные и зрелые стихи о любви Блок и создает, когда переходит к трезвому и простому отношению к действительности, осознав, что «мир бесконечно больше и прекрасней, чем каждый из нас».

В стихотворении «Унижение» Блок рисует публичный дом: пропыленные портьеры, полинялые диваны, ковры, циничные журнальные иллюстрации, звон стаканов... Купчики, шулера, студенты, офицеры... Женщины здесь превращаются в садисток, вонзающих «острый французский каблук» в сердца мужчин — «не мужа, не жениха, не друга»; их красивые лица искажены мукой:

Только губы с запекшейся кровью

На иконе твоей золотой

Преломились безумной чертой...

А мужчины здесь и вовсе не люди:

Этих голых рисунков журнала

Не людская касалась рука...

И рука подлеца нажимала

Эту грязную кнопку звонка...

Вся образная структура стихотворения обнажает бесчестие, ужас этой жизни. Шелест платья женщин ползет «словно тяжкий сытый, пыльный змей», их зазывания — «свист замогильный», а вечерний закат, на фоне которого изображен дом, ассоциируется с убийством:

К эшафоту на казнь осужденных

Поведут на закате таком...

Так в мире, где все продается, самые прекрасные чувства, жизнь человека превращаются в казнь и унижение:

Разве дом этот — дом в самом деле?

Разве так суждено меж людьми?

Разве это мы звали любовью?

(1911, III, 31)

Теме изуродованной любви посвящен и ряд других стихотворений, волнующих страшными человеческими судьбами.

Это девушка, изнемогающая от бессилия своей чистой, юной мечты, жадно ищущая людской отзывчивости и раздавленная равнодушием («На железной дороге»):

Не подходите к ней с вопросами,

Вам все равно, а ей — довольно:

Любовью, грязью иль колесами

Она раздавлена — все больно.

Это женщина, «изведавшая все муки», оставшаяся «одна на свете» («Тот разлюбил и бросил, этот... просто дикий зверь»), но сохранившая чуткость к людям, высокое сознание человеческого достоинства («Женщина», 1914, III, 149).

Это и женщина, отдавшаяся, подобно самому поэту, «погибельным страстям», — «безбожная, пустая, незабвенная», вставшая «перед судом... в униженье, в резком, неподкупном свете дня». И поэт не может, не смеет ее осудить. Он знает, чем вызывается «унижение» человека и как неимоверно труден жизненный путь:

Я не только не имею права,

Я тебя не в силах упрекнуть

За мучительный твой, за лукавый,

Многим женщинам сужденный путь...

(1915, III, 151)

Теме губительности жизни в страстях и хмелю посвящено также стихотворение «О доблестях, о подвигах, о славе». Но здесь обнаженнее вина обоих любящих: его, ушедшего в мир вина и страстей, и ее, «отдавшей судьбу другому». В сущности, это новый вариант мотива «разве так суждено меж людьми?» И важно подчеркнуть, что нет в стихотворении метафизического «страшного мира» и его «метелей»: перед нами — реальная, психологически правдивая повесть об утерянной жизни. И с какой же удивительной и глубокой человечностью, как «просто и трезво» рассказана эта печальная повесть (где звучат отклики семейной трагедии самих Блоков):

О доблестях, о подвигах, о славе

Я забывал на горестной земле.

Когда твое лицо в простой оправе

Передо мной сияло на столе.

Но час настал, и ты ушла из дому.

Я бросил в ночь заветное кольцо.

Ты отдала свою судьбу другому.

И я забыл прекрасное лицо.

Летели дни, крутясь проклятым роем...

Вино и страсть терзали жизнь мою...

И вспомнил я тебя пред аналоем.

И звал тебя, как молодость свою...

Я звал тебя, но ты не оглянулась.

Я слезы лил, но ты не снизошла.

Ты в синий плащ печально завернулась.

В сырую ночь ты из дому ушла.

Не знаю, где приют своей гордыне

Ты, милая, ты, нежная, нашла...

Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий.

В котором ты в сырую ночь ушла...

Уж не мечтать о нежности, о славе,

Все миновалось, молодость прошла!

Твое лицо в его простой оправе

Своей рукой убрал я со стола.

(1908, III, 64)

Наряду со стихами о трагической любви, об униженных и оскорбленных чувствах, о разрушенной жизни, Блок, пишет в эти годы и стихи о большой любви, возрождающей человека. Таково, например, стихотворение «Мой милый, будь смелым». Композиционно оно построено по тому же принципу, что и стихотворение «Мой любимый, мой князь, мой жених» («Стихи о Прекрасной Даме»), но не имеет уже теургического смысла. И вот почему развернутые (как и в названном стихотворении) метафорические параллели, передающие неизменность чувства, связываются уже не с церковным окружением, не с символами слабости, покорности (восковой огонек, бледно-белый цветок), а с началами силы, расцвета жизни. И такая любовь — сильнее смерти, побеждает страх смерти:

Мой милый, будь смелым

И будешь со мной.

Я вишеньем белым

Качнусь над тобой.

Звездою зеленой

С востока блесну.

Студеной волною

На панцирь плесну...

(1909, III, 177)

Да, нельзя свести тему любви у Блока к мистическому постижению «божественной тайны бытия», к «богопознанию». Изъятая из реальной жизни и переведенная в пустоту «небес» или в «голос смерти», лирика эта теряет богатство действительного жизненного содержания.

Блок был в высшей степени прав, когда писал своим корреспондентам, что при всех сомнениях, отклонениях, падениях его поэзия, в частности поэзия любви, была по-своему «прямой как стрела». Она раскрывала подлинные человеческие чувства, реальные трагедии любви, была глубоко гуманистической лирикой, по-своему связывалась им с темой Родины.