Александр Изотов

О книге Алексея Смирнова «Под крестом и полумесяцем»

Читателю, знакомому с произведениями "метафизического реалиста" (по его собственному определению) Алексея Смирнова, будет интересно (а кому-то и в лом) узнать автора совсем с другой стороны, как "живописателя медицинской реальности", прочитав его книгу рассказов "Под крестом и полумесяцем". Это смелый шаг для беллетриста, заявившего о себе как о мастере трансформации реальности, фантасте, направляющем свое воображение преимущественно в сторону темных сторон действительности и человеческого сознания, виртуозе хоррор-фикшн и, к тому же, "успевшего несколько прославиться" на этом поприще.

Автору удалось блестяще подтвердить тот банальный факт, что жизнь, порой, богаче любых фантазий. Будем материалистами: все-таки окружающий нас абсурд породил и Кафку, и Хармса, а не наоборот. Последнее имя приходит на ум прежде всего, когда читаешь эту книгу. Возможно потому, что дело происходит если не в Питере, то в его пригороде, а может из-за того, что три основные части книги написаны в излюбленной классиком литературы абсурда форме миниатюры.

Будь лидер обереутов, подобно Смирнову, медиком, возможно, и он отказался бы от "приукрашивания" действительности. Вопрос серьезный для любого современного художника: ограничиться работой на пленере или выйти за рамки видимого? Грэм Грин писал, что нельзя переностить в литературу без изменений то, что подсмотрено в жизни. Видимо, Алексей Смирнов посчитал, что медицинская действительность настолько художественна сама по себе, что позволяет пренебречь советами британского романиста. Тем более, что былые заслуги в области изощренного вымысла его оправдывали.

Если сделать эту небольшую книжку еще меньше - раза в два-три - в ней бы остался однин стопроцентный юмор, чаще - черный. Но это было бы так же скучно, как опера, состоящая из одних арий-хитов. Задача автора - продемонстрировать нам жизнь рядовой больницы на окраине большого города в ее повседневном течении, с удачными и неудачными шутками природы над персоналом учреждения. В результате, из разрозненных сценок - в основном с одними и теми же героями - в голове читателя складывается уже целая повесть; и без всякого участия автора начинают просматриваться сюжетные линии и все остальное, что должно просматриваться.

В миниатюрах авторское отношение только угадывается, в завершающих книгу двух рассказах - "Три чая, два кофе" и "Фонарь и аптека", оно - состав, цементирующий произведение. Оно провозглашается открыто. Здесь нет никакого лирического героя. Повествование ведется от первого лица с максимально возможной честностью, до которой не успел дойти критический реализм и которую почти полностью изничтожил реализм социалистический. Казалось бы кого сегодня, когда уже столько всего сказано, может интересовать голая, неприкрытая правда? Но рассказы читаются на одном дыхании, от них труднее оторваться, чем от детектива. Поразительно узнать о том, что нынче в цене искренность, от мастера гротеска и страшилок.

Возможно этой правды жизни, этого грустного и самоироничного взгляда немного не хватает таким повестям Смирнова как "Сибирский послушник" и "Лето никогда". Там многое идет от головы. Их метафизика взывает скорее к совместным размышлениям с автором, чем сопереживанию героям. Сверхчувственность, порой, ведет к схематизации образов.

Определение стилистики, в этом смысле, не такое пустое занятие, как может показаться. Концепция вещи ведет к выбору языка, эстетики. Само слово начинает звучать по разному. Скажем, непечатная когда-то лексика, звучащая чужеродно у эстетствующих Сорокина и Ерофеева, в описании Смирновым больничных будней воспринимается на удивление органично. Хотя я по-прежнему убежден, что язык улиц (и больниц) вовсе не показатель правдивости литературы.

В новой книге Смирнов остается верен своему подходу: взгляд на состояние общества через призму небольшого социума, будь то закрытое воспитательное учреждение, пионерлагерь или больница. Главному герою приходится иметь дело далеко не с самыми благополучными членами общества. По большей части это люди, получившие травмы в результате злоупотребления спиртным. Но из книги следует, что практически беспробудным пьянством занимаются и врачи. Грань, разделяющая лечащих от пациентов, иллюзорна. Чем она определяется - количеством и качеством выпиваемого, регулярностью этого занятия, волей случая? Ясно лишь, что шанс у врачей стать пациентами велик.

Оба рассказа представляют подробное, шаг за шагом ("я поплелся" туда-то, "спускаюсь в приемник" и т.д.) описание ночного дежурства врача-нервопатолога. Он несет тяжелый крест самой гуманной профессии и ему некогда любоваться на ночные пейзажи и полумесяц в окне, потому что идет война (об этом свидетельстует и милитаризмы языка автора: "дежурит семнадцатая больница, из истребительных"). По одну линию фронта - врачи, по другую - больные, и в лучшем случае возможно временное, шаткое перемирие. Алексей Смирнов дает нам урок волшебной силы искусства: он заставляет нас проникнуться симпатией к герою повествования, сплошь и рядом трактующему клятву Гиппоктрита в соответствии с интересами своего отделения и своими собственными.

Будучи поставленными в определенные обстоятельства, мы склонны забывать о высоких идеях гуманизма. Человеколюбие - это последнее, что может придти в голову утомленного ночным дежурством врача. Писатель Смирнов, давно прекративший врачебную практику, старается сохранить это ощущение. Он по прежнему защищает интересы своего отделения (на войне сказали бы "подразделения"). Экс-доктор Чехов, видимо, заставил бы нас пожалеть убогих обитателей палат, травмированных бомжей и тех, кого автор называет "рылами". Экс-доктору Смирнову это даже не приходит в голову. Такие, как говорит популярный телеведущий, у нас нынче времена. Чтобы читатель смог заслушать другую сторону, за перо должен взяться больной.