Л.П. Егорова, П.К. Чекалов

В 1932 г. вышла в свет первая книга романа М.Шолохова "Поднятая целина", где родная писателю Донщина показана уже в годы коллективизации. В наши дни, когда открываются все новые и новые трагические факты раскулачивания - подлинного геноцида среднего крестьянства - складывается резко отрицательное отношение к роману Шолохова. Ему противопоставляются вересаевские "Сестры" (1931) или произведения наших современников, такие, как "Кануны" В.Белова, "Мужики и бабы" Б.Можаева. Но даже сторонники такой точки зрения (например, В.Камянов, И.Волков) вынуждены признать, что в плане художественном "Поднятая целина" неизмеримо выше. "Изумителен", говоря словами американского слависта Э.Симмонса, реализм Шолохова, изобразившего весь строй жизни в Гремячем Логе и его обитателей (31; 57), так что художественный мир произведения следует судить по законам искусства, а не политики, что подтверждают работы А.Хватова, А.Минаковой, В.Тамахина и др. Но сейчас, когда рана еще кровоточит, необходимо расставить и новые социологические акценты, что нами (11) и другими авторами (10; 25, 39 ) уже было сделано на страницах журналов "Литература в школе", "Дон".

Отношение Шолохова к коллективизации

Прочитаем письмо Шолохова Е.Левицкой от 2 июля 1929 г., переданное ею Сталину. Это ярчайшее выражение боли крестьянства, его голос, как и те 90 тысяч крестьянских писем, что поступили за полгода на имя Сталина и Калинина.

"А вы бы поглядели, что творится у нас и в соседнем Нижне-Волжском крае. Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен, - писал Шолохов.- Беднота голодает, имущество, вплоть до самоваров и полостей, продают в Хоперском округе у самого истого середняка, зачастую даже маломощного. Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится...

А что творилось в апреле, в мае! Конфискованный скот гиб на столичных базах, кобылы жеребились и жеребят пожирали свиньи (скот весь был на одних базах), и все это на глазах у тех, кто ночи недосыпал, ходил и глядел за кобылицами... После этого и давайте говорить о союзе с середняком. Ведь все это проделывалось в отношении середняка".

Писатель с глубокой сердечной болью рассказывал о произволе и беззаконии по отношению к бывшему красному командиру, у которого продали все, вплоть до семенного хлеба и кур, забрали тягло, одежду, самовар, оставили только стены дома. "Он приезжал ко мне,- продолжает Шолохов,- еще с двумя красноармейцами. В телеграмме Калинину они прямо сказали: "Нас разорили хуже, чем нас разоряли в 1919 году белые". И в разговоре со мной горько улыбался. "Те,- говорит,- хоть брали только хлеб да лошадей, а своя родимая власть забрала все до нитки. Одеяло у детишек взяли..."

Шолохов понимал, что появившиеся в это время "политические банды" в большинстве случаев и были следствием такого произвола по отношению к середняку: "Вот эти районы и дали банду". Писатель на грани отчаяния: "Подавлен. Все опротивело".

Возникает вопрос: почему же всего этого почти нет в романе? Почти, так как несомненную связь с процитированным выше письмом Шолохова можно увидеть в горьких словах Разметнова:

"У Гаева детей одиннадцать штук! Пришли мы - как они взъюжались, шапку схватывает! На мне ажник волос ворохнулся! Зачали их из куреня выгонять... Ну, тут я глаза зажмурил, ухи заткнул и убег на баз! Бабы - по мертвому, водой отливали сноху... детей..."

Не надо думать, что в споре Давыдова и Разметнова о судьбе детей раскулаченного Гаева Шолохов на стороне Давыдова: Разметнов тоже положительный герой, к тому же, судя по шолоховскому письму, выражающий его отношение к перегибам коллективизации. Шолохов лишь объясняет, почему именно Давыдов вдруг стал таким жестокосердным.

К чести Шолохова, он воссоздает сцены раскулачивания с позиций писателя-гуманиста. Эпизод в доме Фрола Рваного трактуется им не как торжество безудержной классовой ненависти, а как законное право Демида Молчуна, прожившего в этом доме пять лет в работниках, иметь валенки и поесть меду. (Не надо идеализировать отношения хозяев и батраков, об этом убедительно говорили писатели и в ХIХ в.). Даже Разметнову "противны и жалки мокрые и красные, как у кролика, глаза" Фроловой дочери, натягивающей на себя девятую юбку, и это далеко не все содержимое прихваченного ею узла. И на память приходит хрестоматийная сцена с ушаковской женой, чьи дети были лишены самого необходимого: в доме Фрола христианские заповеди явно не исполнялись. Но в то же время Шолохов не скрывает народного сочувствия раскулаченным, понимания того, что их богатство нажито и личным тяжелым трудом: "Наживал, наживал, а теперь иди на курган",- бормочет одна из женщин. Хоть один казак да воздержался от решения раскулачивать Фрола Дамаскина, который, кстати, - и Шолохов это показывает - по закону раскулачиванию не подлежал: с государством рассчитался. А когда дошли до Тита Бородина, "собрание тягостно промолчало". А чего стоит реплика: "Отдай нам Фролово имущество, а Аркашка Менок на него ероплан выменяет".

С советских времен повелось представлять секретаря райкома Корчжинского, с которым знакомится только что приехавший Давыдов, персонажем для автора отрицательным. Теперь, зная шолоховское письмо, вряд ли заподозришь писателя в осуждении секретаря, да и сам художественный текст никаких оснований к этому не дает. "Поднятая целина" неизмеримо глубже в своем содержании, чем трафаретные представления о том, что раз Давыдов положительный герой, значит, он всегда прав. У Шолохова положительный герой не схема, а живой человек с присущими ему слабостями. Символ 25 тысяч рабочих, участвовавших в коллективизации, воссозданный шолоховским талантом Семен Давыдов - фигура не отягощенная особыми преступными деяниями, но и не свободная от заблуждений своего времени. Сейчас Давыдову не без оснований вменяют в вину "умильные речи" про кулацких детей, которых-де обязательно выведут в люди, обласкают-воспитают (15; 167), но авторская симпатия к Давыдову как к человеку вовсе не означает того, что Шолохов негативно относится к словам секретаря, возмущенного применением "административных мер для каждого кулака без разбора" и предупреждающего Давыдова: "Середняка ни-ни!"

Не менее важна для понимания позиции Шолохова та оценка, которая устами прокурора дана действиям Нагульнова: такого, как в колхозе Гремячьего Лога, "не было даже при Николае Кровавом". Характеристика его "партизанских методов" дана в романе еще ранее в беседе секретаря райкома с Давыдовым. "Подвиги" Нагульнова читатель увидит и сам: страшен Нагульнов в своем гневе на Разметнова, пожалевшего детей раскулаченных:

"Гад!- выдохнул свистящим шепотом, сжимая кулаки.- Как служишь революции? Жа-ле-е-ешь? Да я... тысячи станови зараз дедов, детишек, баб... Да скажи мне, что надо их в распыл... Для революции надо... Я их из пулемета... всех порешу!- вдруг дико закричал Нагульнов, и в огромных расширенных зрачках его плеснулось бешенство, на углах губ вскипела пена".

Почему же в таком случае Нагульнов остался для Шолохова положительным героем? Как и в трактовке образа Михаила Кошевого, писатель склонен понять и простить человека, не растерявшего окончательно "душу живу".

Однако, объективное отношение как к героям-коммунистам, так и к героям из другого лагеря, скупые сцены раскулачивания вызвали претензии к автору романа. Журнал "Октябрь" отказался от публикации - "Поднятую целину" напечатал "Новый мир", а Шолохов в одном из писем пояснял: "Редакция потребовала от меня изъятия глав о раскулачивании. Все мои доводы решительно отклонялись". Редакторов не удовлетворило и название "С кровью и потом". (В первоначальном названии исследователи видят отзвук романа "Россия, кровью умытая" А.Веселого, с которым Шолохов дружески общался во время зарубежной поездки 1930г.). Пришлось уступить. И опять же в его письме Левицкой читаем: "На название ("Поднятая целина" - Л.Е.) до сих пор смотрю враждебно. Ну, что за ужасное название! Ажник самого иногда мутит. Досадно". А ведь сколько накручивалось елея вокруг названия, якобы поэтизирующего и прославляющего коллективизацию. (Кстати, не случайно во второй книге романа о тракторе сказано: "Как только напорется на целину, где-нибудь на повороте, так у него, у бедного, силенок и не хватает").

Не было шумных восторгов и после публикации романа. Посредственный роман Ф.Панферова "Бруски", запечатлевший "вождя и учителя" пропагандировался и расхваливался куда более активно. На страницах ведущих журналов мелькали обвинения в затушевывании Шолоховым контрреволюционной инициативы кулачества, в недостатке бдительности. Напротив, зарубежная и даже белоэмигрантская критика хвалила роман за правдивый показ жестокости и трагедийности сталинской коллективизации. После перевода 1935 г. "Поднятой целины" на шведский язык высказывалось мнение, что Шолохов как никто другой достоин Нобелевской премии. (Нобелевским лауреатом Шолохов стал гораздо позже - в 1965 г.). Роберт Конквест в книге "Жатва скорби. Советская коллективизация и террор голодом" неоднократно ссылался на "Поднятую целину". Американский литературовед Э.Симмонс уже в 60-е г.г. писал об авторе "Поднятой целины": Шолохов снова настоял на истине, как он ее понимал, в лучших традициях великих русских писателей ХIХ в.

К сожалению, в 1988 г. С.Н.Семанов выступил с печально памятной статьей (29; 265-269), где сам факт создания "Поднятой целины" объяснялся "сговором" писателя со Сталиным: последний разрешает публикацию 3-й книги "Тихого Дона", а Шолохов пишет книгу, прославляющую сталинскую коллективизацию. Возражения оппонентов Семанова (8, 10, 22), безусловно, справедливы. (Прежде всего надо сказать о том, что вопреки Семанову, роман писался задолго до встречи со Сталиным летом 1931 г. Ведь в письме к Е.Левицкой от 19 ноября 1931 г. Шолоховым сказано: "Уже написал 5 листов вчистую и много "не в чистую"). В романе нет прославления Сталина: он не упомянут, как Ворошилов, в рассказе Разметнова об обороне Царицына, хотя с 1929 г. вождь уже именовался главным героем обороны. Не упомянут Сталин и в лирических раздумьях Кондрата Майданникова о Красной площади. Имя Сталина колхозу присваивают в долгих спорах. Коллективизация показана как принудительная: даже мягкий по характеру Разметнов уверен: "Мы им рога посвернем. Все будут в колхозе!" Или: "Вышли люди из колхоза, а им ни скота, ни инструмента не дают,- говорит Нагульнов.- Ясное дело: жить ему не при чем, деваться некуда, он опять и лезет в колхоз". Неважно, что герою-активисту эта ситуация нравится - объективный смысл его слов достаточно выразительно проясняет ситуацию добровольного возвращения людей в колхозы.

Крестьянская жизнь предстает в романе не покорной партийным директивам, а вздыбленной, как норовистый конь, рождая ощущение трагедийности и жестокости времени. Оно по-прежнему предстает в кровавой череде убийств, напоминая о первоначальном названии произведения. Шолохов не скрывает, что беднота подчас воспринимает все происходившее в деревне как отступление от революции. "Это так революция диктовала в восемнадцатом году? Глаза вы ей закрыли". И хотя в данном случае речь идет о законе 1925 г., обозначившем отход от уравнительного землепользования и приведшем к новому имущественному расслоению деревни, общее ощущение неправедности происходящего у читателя остается. Это подтверждается и диалогом Нагульнова с Банником:

"- Как же ты могешь сомневаться в Советской власти? Не веришь, значит?

- Ну да, не верю! Наслухались мы брехнев от вашего брата".

За возмущением Банника, уже сдавшего по хлебозаготовке 116 пудов и вынужденного отдать еще 42, стоит понимаемая автором реальность голода. (То, что этого так и не понимает Давыдов, начинает восприниматься как определенная противоречивость романа). В унисон - и совсем не комически - звучит строка анекдота: "Сколько ни давай, сколько ни плати - все им мало".

В известном письме Горькому о 3-й книге "Тихого Дона" ("Я должен был показать отрицательные стороны политики раскулачивания и ущемления казаков-середняков") Шолохов не случайно сравнивает 1919 г. с современной ситуацией: "Прошлогодняя история с коллективизацией и перегибами, в какой-то мере аналогичными перегибам 1919 года, подтверждают это". О том, что расказачивание уже свершилось, подтверждает "Поднятая целина": быт Гремячего Лога не похож на быт хутора Татарского, в романе не звучит казачья песня, однажды о ней лишь упоминается. Но казак-середняк еще жив, и в нем возрождается знакомые по "Тихому Дону" настроения. Вспомним анекдот, который слышит Давыдов, возвращаясь с партийного собрания: "Зараз появились у советской власти два крыла: правая и левая. Когда же она сымется и улетит от нас к Ядрене-Фене".

Понятно, почему редакция "Октября" побоялась публиковать роман на своих страницах: ведь в скором времени за подобные анекдоты люди начнут расплачиваться по 58-й статье. Так что, нельзя упрекнуть Шолохова и в искажении правды, в просталинском изображении настроений крестьянства. Примечательно, что Б.Можаев, воссоздавший в романе "Мужики и бабы" все то, о чем говорилось в письме Шолохова, заметил, что "Поднятая целина" отражает иной, чем в его книге, этап коллективизации, - после публикации статьи Сталина "Головокружение от успехов", который был вынужден посчитаться, на словах, конечно, с возмущением крестьян. Как бы ни оценивали сейчас позицию Сталина, как бы ни упрекали его в лицемерии, историческая правда была в том, что люди Сталину тогда верили (иначе не написали бы 90 тысяч писем), статья многих успокоила, у Шолохова это показано в полном соответствии с исторической правдой, как и та, показанная хотя бы в 28 главе, сумятица в умах, которую не могла не вызвать непоследовательная и лицемерная политика. Другое дело, что статья была очередным обманом, за которым последовал страшный голод 1932-1933 годов. И опять прозревающий Шолохов пишет Сталину отчаянные письма (...). А в письме Е.Левицкой 30 апреля 1933 г. звучит горький сарказм: "Я бы хотел видеть такого человека, который сохранил бы оптимизм... когда вокруг него сотнями мрут от голода люди, а тысячи и десятки тысяч ползают опухшие и потерявшие облик человеческий".

Вот почему была прервана работа над 2-й книгой, прервана и голодом, и ежовщиной, когда Шолохов бросил писать не только "Поднятую целину", но и вообще, и начавшейся войной, уничтожившей все написанное. Но вернувшись после войны к давнему замыслу, Шолохов ограничился изображением только небольшого отрезка времени (2 месяца). Не мог он подступить к трагическим дням голодомора, не мог лгать, делая вид, что этого не было, но уже не мог, как в молодости, сказать всю правду. На наш взгляд, вторую книгу романа нельзя отнести к подлинно художественным открытиям, которым стала книга первая. В этом - трагедия большого таланта, истоки которой, говоря словами В.Хабина, "в мучительной борьбе реалиста, проникнутого народным чувством, верного правде сущего и адепта идеи должного".

Но, опровергая тех, кто видел в "Поднятой целине" гимн сталинской коллективизации и раскулачиванию, "многоэтажную ложь", не надо впадать и в другую крайность - представлять Шолохова едва ли не противником коллективизации (25). Так в научный оборот начинает входить фраза писателя эмигранта 3-й волны Владимира Максимова: "Может статься, не в социальных максимах Давыдова и Нагульнова, а в размышлениях Половцева по-настоящему выражена позиция?.." (В какой-то мере это повторение вопроса, высказанного в 30-е годы на страницах эмигрантской газеты "Возрождение": "Кто ее ("Поднятой целины" - Л.Е.) автор, подлинный приверженец Сталина и его режима или скрытый враг, только надевший личину друга?").

Конечно, в речах Половцева оказалось и немало верных предостережений: "...Крепостным возле земли будешь", "Хлеб пойдет для продажи за границу, а хлеборобы, в том числе и колхозники, будут обречены на жестокий голод". Верно оценил Половцев сталинскую статью "Головокружение от успехов" и ту доверчивость, с которой она была встречена крестьянами: "Дураки, богом проклятые! Они не понимают того, что эта статья гнусный обман, маневр! И они верят... как дети... Поймут и пожалеют, да поздно будет".

Все эти примеры - свидетельство объективной позиции писателя, стремившегося постичь, как в "Тихом Доне", одну и другую "правду". Именно благодаря такой объективности, выраженной в многогранности каждого из художественных образов, "Поднятая целина" и в наши дни остается произведением современным. Однако в целом роман пронизан социалистической идеологией. В.Камянов, противопоставляя ему роман "Сестры", пишет: "Налицо - коренное различие исходных установок (...) Партлидеры в его (Вересаева) глазах - ответчики за беззаконие. А для Шолохова - законодатели, вдохновенные преобразователи и социального уклада и морали". И с этим трудно не согласиться. Однако далее приходится полемизировать. В.Камянов считает, что Шолохов и Горький пошли на уступку власти и потому "оказались без нравственного компаса или при особом компасе, где стрелкой ведают уполномоченные на то лица. А скромный писатель Вересаев, не доверяя чужим дядям дергать стрелки, определил меру добра и зла по староинтеллигентному разумению. И вышел прав" (15; 167).

Однако в социалистической ориентации Шолохова в период работы над 1-й книгой романа нельзя видеть бездушное, тем более безнравственное стремление "подсуетиться", угодить власть предержащим, зажечь "факел идейности" ради пустого "восторга сопричастности великой ломке". Как и в современной России, популярность социалистических идей, несмотря на их утопичность, определялась и определяется реальным положением народа. Шолохов - очевидец и свидетель НЭПа - видел и понимал, что НЭП не решил проблему социального равенства в деревне (вспомним страстное выступление Любишкина) да и в городах в 1928 г. была введена карточная система (8; 5). Он хотел показать "коллективизацию по-людски": даже Гаева, как несправедливо раскулаченного, вернул на хутор. В "Поднятой целине" в отличие от "Тихого Дона" ощутимы те художественные принципы, которые выдвигала "доктрина" социалистического реализма - искусства агитационного, прямолинейного, выдающего желаемое за действительное. (Как выразился Э.Симмонс, роман своим оптимизмом и политической выдержанностью предвосхищает кредо социалистического реализма (30; 54). В романе нет героя, подобного Мелехову, и авторская позиция порой представляется упрощенной. Справедливо отмечалось, что в противоречии между верой Шолохова в благо, которое принесет коллективизация, и теми картинами жизни, что вышли из-под его пера, заключаются в равной мере и слабости, и непреходящие достоинства "Поднятой целины". В этом противоречии - трагический знак времени, ключ к пониманию, что творилось с людьми. И не только в сугубо социальном плане, но и в их умах, душах.

Заметим также, что идея коллективизации в чем-то отвечала понятиям и представлениям народа, привыкшего к традиционному землепользованию. Но уже в конце 1-й книги Шолохов вовсе не в духе соцреализма реалистично показал и "плоды" коллективного труда. Любишкин возмущенно жалуется Давыдову: "Осталось у меня к труду способных двадцать восемь человек, и энти не хотят работать, злодырничают... Никакой управы на них не найду. Плугарей насилу собрал. Один Кондрат Майданников работает, как бык, а что Аким Бесхлебнов, Куженков Самоха или эта хрипатая заноза, Атаманчуков, и другие, то это горючие слезы, а не плугари!.. Пашут абы как. Гон пройдут, сядут курить, и не спихнешь их".

Немало аналогичных штрихов и во второй книге. Шолохов показал, как Майданников побледнел оттого, что "трое работают, а десять... цыгарки крутят", как и молодой Куженков лениво подбирает сено возле перевернувшихся саней. Услыхав возмущенный голос Демки Ушакова, парень засмеялся: "Оно теперича не наше, колхозное". А почему пришлось Давыдову в горячую рабочую пору в карты играть? Мудрость художника предсказывала сложность социальных процессов, однако в критике конца 1950-1960-х годов это было сведено лишь к взаимоотношениям руководителя и подчиненных.

Приведенные примеры из романа отвергают упрек Гранта Матевосяна, что Шолохов якобы не заметил, как "трагически начинает ссориться труд и человек". (Свойственная соцреализму лакировка действительности проявлялась прежде всего в картинах "социалистического труда").

К интерпретации образа Щукаря

Несправедливое вульгаризаторское отношение к шолоховскому роману проявилось и в, казалось бы, частном вопросе - интерпретации образа деда Щукаря. В 1987 г. в периферийных газетах была растиражирована статья журналиста Л.Воскресенского "Смешон ли дед Щукарь?", первоначально опубликованная в "Московских новостях". В ней Щукарь предстает как тунеядец, лентяй, варварски относящийся к лошади... Очень сомнительна для автора статьи воспитательная роль этого образа. "Даже городскому жителю,- возмущается Воскресенский,- трудно без стыда и боли одолеть эти четыре страницы "смешного текста", а каково крестьянину, имевшему дело с лошадью и знающему, что такое лошадь в хозяйстве". Однако, есть такая черта в русском характере: ради красного словца не пожалеть и родного отца. Что уж тут о лошади говорить. Художественный образ - не наставление по трудовому воспитанию, а эстетическое пересоздание действительности, способствующее всестороннему развитию личности.

Л.Воскресенского в "развенчании" Щукаря поддержал А.Знаменский в завидного объема статье "Трагикомедия мелкой души: так кто же он такой, всем хорошо известный дед Щукарь?" (Литературная Россия.- 1987.- 18 декабря). При этом автором говорится немало высоких слов о мастерстве Шолохова: "Вот уже полвека живет среди нас этот замечательный старичок, потешая, развлекая и удивляя. Он совершенно не стареет... Мы пытаемся проникнуть в секрет его разительной живучести, уже сделавшей заявку на вечность, бессмертие". Однако, какой смысл вкладывает автор статьи в этот действительно нарицательный и неординарный образ? Как согласуется трактовка А.Знаменского с шолоховской идейно-художественной концепцией? Ответ на эти вопросы, увы, неутешительный.

Знаменитый старичок, по мнению краснодарского литератора, оказался... лодырем и люмпеном и "трудовой среде как-то не очень подходит, не сливается с ней". Он - "соль земли наоборот", "Человек наизнанку", только примазавшийся к званию трудящегося человека. "Как у всякого люмпена, в нем с малых лет (оказывается, люмпеном человек уже рождается - Л.Е.) живет сладостная мечта о безбедной, независимой жизни, минуя труд". В доказательство автор разбирает эпизод за эпизодом многие страницы романа - от "ошибки" бабки-повитухи и рыбной ловли "юного прагматика" до неудачного кашеварства Щукаря в бригаде Любишкина. Но вот то, что идет в разрез с "концепцией" А.Знаменского, он, разумеется, опускает. И то, что крышу Марине Поярковой старый дед перекрыл лучше молодого Разметнова. И то, что назначенный кучером и конюхом при правлении колхоза Щукарь "несложные обязанности свои выполнял неплохо". Коней запрягал, соперничая в быстроте с гремяченской пожарной командой. Даже спать, несмотря на весенние заморозки, перешел было в конюшню, а после скандала, учиненного женой, "два раза за ночь ходил проведывать жеребцов, конвоируемый своей ревнивой супругой". Юмор Шолохова в данном контексте не снимает серьезной оценки трудовой бытности Щукаря. Чем больше вчитываешься в статью "Трагикомедия мелкой души...", тем яснее понимаешь: главная вина Щукаря, по Знаменскому, в том, что он посягнул на кулацкий тулуп, почувствовал и свое право приблизиться к "обобществленному живому и мертвому инвентарю". Вот за это-то и обвиняется он теперь даже не в крохоборстве только, а в алчности, в корыстной страсти к "интересу".

Алчность героя доказывается кражей курицы у соседа: не для себя, для бригады, но тоже, как подчеркивается в статье, из личных, корыстных побуждений. И, конечно же, за рамками статьи остается продолжение эпизода, когда сосед отдает Щукарю и вторую курицу, понимая, что пахарей надо кормить.

Создается впечатление, что А.Знаменский разделяет точку зрения одного из героев романа, предлагавшего создать два колхоза: один - для зажиточных хозяев, владеющих тяглом, другой - для голытьбы. За этим у него, как и у Л.Воскресенского, стоит уверенность, что все бедняки - лодыри. кстати, мысль о том, что среди бедняков были и такие, Шолоховым нисколько не оспаривается. Но при чем здесь дед Щукарь? А.Знаменский очень подробно цитирует сетования Любишкина на то, что не выполнить ему план с такими, как Щукарь, "забывая", что в не таких, как Щукарь, было дело, да и оказался он в бригаде временно, ибо по возрасту своему он уже отпахался, послан был в бригаду в горячую пору для посильной помощи.

Шолохов, в отличие от современных публицистов, не считал всех бедняков лодырями (для подлинно глубокого прочтения романа надо обратить особое внимание хотя бы на такую фигуру, как Павел Любишкин). Причиной бедности могли быть и стихийные бедствия, и несчастный случай, потерянное на войне здоровье, не способствующий расцвету хозяйства состав семьи, наконец, социальная незащищенность: батрак есть батрак! И если даже принять всерьез мысль А.Знаменского, что Щукарь по природе своей не крестьянин, то и это не повод для унижения и искажения человеческой сущности Щукаря, сетовавшего, что в крестьянской бытности не было у него удачи. Нет оснований глумиться над сожалениями уже старого и немощного человека, что новая власть пришла "трошки поздно", что "лет сорок бы назад... я бы, может, другим человеком был".

А.Знаменский, напротив, комизм образа Щукаря понимает как крушение утопической мечты люмпена "случайно поджиться" и возвыситься над другими, как крах надежды на скорый и полный успех вне труда, принимающей анекдотические, грустно-веселые, а иногда и трагикомические черты. По этой "концепции" крах настигает Щукаря даже не в конце романа (если крахом позволительно называть искреннее и глубокое человеческое горе, воспринимаемое нами как голос народа, оплакивающего своих погибших сынов), а когда он дает "отлуп" Майданникову. Дескать, понял, что и в колхозе главная фигура - труженик.

Не будем останавливаться подробно на идейно-художественной функции образа Щукаря в структуре романа, но несомненно, что трагикомические краски наложены писателем вовсе не для разоблачения люмпена - Щукаря. И нельзя подходить к художественному произведению только как к репортажу их эпохи 30-х годов. Правы те исследователи, которые видят в этом образе персонификацию смеховой культуры народа, воспринимаемой как антиномия трагизму социально-исторических обстоятельств. Ситуационный комизм, шутка, юмористические присловья убеждают в оптимистичности народного мировосприятия. Суть шолоховского принципа в свойственной реализму уравновешенности трагедийного и смешного, высокого и низкого, "плюсов" и "минусов" социального бытия. В уравновешенности, в которой есть место и откровенной авторской иронии, и мудрому пониманию того, что смех - это тоже отстаивание права наивной и доброй души на собственное достоинство. Композиционно шолоховский роман строится на последовательно проведенном параллелизме содержания драматических и комических эпизодов, когда последние либо предсказывают первые, либо позволяют увидеть в них издержки прямолинейности главных героев. В Щукаре, наконец, раскрыта натура художественная, о чем проникновенно говорил известный переводчик этого романа на французский язык Жан Катал, советуя: "Не надо дурно говорить о деде Щукаре". Как всякий классический и вечный образ (ближе всего он стоит к Санчо Панса), образ Щукаря, конечно, допускает вариативность толкований, исключая однако, искажение его гуманистической сути. А именно это возобладало в статьях Л.Воскресенского и А.Знаменского.

И последнее полемическое замечание: по Чалмаеву в "Поднятой целине" якобы возродилась поэтика "Донских рассказов" и свойственная им "идеализация насилия", но как тогда быть с шолоховским реквиемом по уходящей жизни Тимофея Рваного?

Художественное богатство "Поднятой целины" при всей противоречивости романа - национальное достояние народа, и оно должно сохраниться в его памяти.

Список литературы

1. Великая Н. Формирование художественного сознания в советской прозе 20-х годов.- Владивосток, 1975.

2. Великий художник современности.- МГУ, 1983.

3. Герасименко А.П. "Поднятая целина" М.А.Шолохова в контексте современного романа о коллективизации //Вестник МГУ.- 1989.- N 2.

4. Дворяшин Ю.А. Поднята ли целина в романе Шолохова?// Литература в школе.- 1990.- N 2.

5. Егорова Л. Не умирающая сила романа (О "Поднятой целине" М.Шолохова)// Литература в школе.- 1988.- N1.

6. Киселева Л.Ф. Русский роман советской эпохи: Судьбы "большого стиля". АД. - М., 1992.

7. Конрад Х. Субъективизация эпических форм в творчестве Михаила Шолохова// Поетика стваралаштва Михаила Шолохова.- Нови Сад, 1986.- С. 27.

8. Литвинов В. Уроки "Поднятой целины"// Литература в школе.- 1991.- N 9-10.

9. Минакова А. О художественной структуре эпоса М.Шолохова// Проблемы творчества М.Шолохова.- М., 1984.

10. Осипов В. "Поднятая целина". Презумпция невиновности?// Дон.- 1996.- N 5-6.

11. Трофимов В. Казачий вопрос// Дон.- 1990.- N 2.

12. Хватов А.И. Художественный мир Шолохова. Изд. 3.- М., 1978.

13. Чернова Н.И. "Так это было на земле"// Литература в школе.- 1991.- N 6.

14. Чекалов П.К. Судьба крестьянства в произведениях Шолохова// Материалы по литературе для выпускников средних школ и инновационных учебных заведений.- Ставрополь, 1996.