Константин Лазаревич

Опыт литературного и исторического комментария

Алексея Константиновича Толстого школьные программы не очень жалуют. “Колокольчики мои...” в начальной школе (и то обычно в усечённом виде) да, может быть, “Средь шумного бала...” классе в девятом. А заслуживает он большего. Он был прекрасным лириком, а как сатирик остался, пожалуй, непревзойдённым. Качество стиха у него всегда удовлетворяет самым высоким требованиям, независимо от того, что это – нежное лирическое стихотворение, весёлая шутка или злая сатира.

Написанная больше ста тридцати лет назад “История государства Российского от Гостомысла до Тимашева” привлекает внимание прежде всего заглавием. Правда, стихотворение долго не публиковалось по цензурным соображениям, и это лишь один из вариантов заглавия, но, несомненно, авторский. Первое из упомянутых в заглавии лиц – легендарное: новгородский посадник, якобы пригласивший варягов на княжение; второе – совершенно реальное: министр при АлександреII.

Послушайте, ребята,

Что вам расскажет дед.

Земля наша богата,

Порядка в ней лишь нет.

А эту правду, детки,

За тысячу уж лет

Смекнули наши предки:

Порядка-де, вишь, нет.

Эти две строфы задают тон всему стихотворению. По содержанию – главная тема, тема порядка, который всё никак не построят на Руси. И рифма на “нет”, относящееся, конечно, к порядку, встречается тринадцать раз в восьмидесяти трёх четверостишиях “Истории...”. По форме – лёгкий трёхстопный ямб, простая перекрёстная рифмовка, живой разговорный язык без претензий на учёность или поэтическую изысканность; впрочем, насчёт непритязательности языка вывод окажется, пожалуй, поспешным, неожиданности начнутся уже несколько четверостиший спустя, когда в русскую речь неожиданно вклинится чужой язык.

Сейчас наши историки не любят, не признают норманнскую теорию, но здесь она фигурирует как нечто наперёд заданное, как условие задачи, которое не обсуждается:

И вот пришли три брата,

Варяги средних лет,

Глядят, – земля богата,

Порядка ж вовсе нет.

“Ну, – думают, – команда!

Здесь ногу сломит чёрт,

Es ist ja eine Schande,

Wir mu..ssen wieder fort”*.

* Ведь это позор, мы должны убраться прочь (нем.).

Варяги для нас чужеземцы, говорят на непонятном языке. Но не заставлять же их говорить по-норвежски или по-шведски; да и прочесть никто не сумеет. Пусть будет по-немецки, всё равно в категорию немцев в старом понимании они попадают. С немецким же языком поэт управляется артистически, без труда рифмуя русские слова с немецкими, как в приведённой строфе и следующих за ней. (Позже столь же свободно автор использует и французский.) С чем, например, можно срифмовать имя Игорь? По-русски, пожалуй, трудно, приходится искать нешаблонное решение:

За ним княжил князь Игорь,

А правил им Олег,

Das war ein grosser Krieger**

И умный человек.

** Это был великий воин (нем.).

Интересная формулировка: княжил Игорь, а Олег правил Игорем. В учебниках и словарях Олега называют обычно князем, но сыном Рюрика (по крайней мере, так говорит летопись) был Игорь, Олег же правил в пору его малолетства. Да и не такого уж и малолетства: Игорь вступил в брак с Ольгой в 904 году, а полноправным князем стал по смерти Олега восемь лет спустя. Словом, осторожная формулировка достаточно хорошо показывает запутанность самой ситуации:

Когда ж вступил Владимир

На свой отцовский трон,

Da endigte fu..r immer

Die alte Religion.

Да, с приходом Владимира навсегда окончилась старая религия. Варяжские князья стали совсем русскими, и вместе со старой религией кончился немецкий язык (правда, как убедимся позже, не fu..r immer, не навсегда).

Историческое событие – крещение Руси – поэт описывает без особенного почтения:

Он вдруг сказал народу:

“Ведь наши боги дрянь,

Пойдём креститься в воду!”

И сделал нам Йордань.

...........................

Попы пришли толпами,

Крестятся и кадят,

Поют себе умильно

И полнят свой кисет...

Кисет – это мешочек отнюдь не для табака, его тогда на Руси ещё не было; нет, для денег.

Владимир порядка не создал. Сын его, великий Ярослав (Мудрый), мог бы его построить,

Но из любви он к детям

Всю землю разделил.

Плоха была услуга,

А дети, видя то,

Давай тузить друг друга:

Кто как и чем во что!

Начинается пора, которую историки называют периодом феодальной раздробленности. Это на руку внешним врагам:

Узнали то татары:

“Ну, – думают, – не трусь!”

Надели шаровары,

Приехали на Русь.

Собирались навести порядок, но вышло ещё хуже. Два века спустя ИванIII, правда, изгнал татар (послал татарам шиш), но порядок суждено было создать только его внуку – ИвануIV.

Приёмами не сладок,

Но разумом не хром;

Такой завёл порядок,

Хоть покати шаром!

Жить можно бы беспечно

При этаком царе;

Но ах! ничто не вечно –

И царь Иван умре!

Чего стоит фраза “Жить можно бы беспечно // При этаком царе”, можно понять, прочитав “Князя Серебряного”, в этом романе очень ярко проявилось отношение А.К.Толстого к Ивану Грозному.

За ним царить стал Фёдор,

Отцу живой контраст;

Был разумом не бодор,

Трезвонить лишь горазд.

Действительно, царь Фёдор Иоаннович был слабоумен (разумом не бодор), а больше всего любил колокольный звон, слушал с удовольствием и сам звонил.

Потом череда правителей: Борис Годунов, Самозванец, Василий Шуйский. А за ним

Вернулися поляки,

Казаков привели;

Пошёл сумбур и драки:

Поляки и казаки,

Казаки и поляки

Нас паки бьют и паки,

Мы ж без царя как раки

Горюем на мели.

Уж такая смута пошла на Руси, так нас без конца бьют, что автор даже, единственный раз во всей “Истории...”, отказался от обычной рифмовки: вместо abab cdcd в последних двух четверостишиях он назойливо повторяет одну рифму – abaa aaab. И вот, поняв, что без власти далёко не уйдёшь, земля взвела на царский трон Михаила Фёдоровича Романова. Засим следует строфа, поразительная по смелости даже для А.К.Толстого, человека, близкого ко двору; ему позволялось многое такое, о чём другие и мечтать не могли.

Свершилося то летом;

Но был ли уговор –

История об этом

Молчит до этих пор.

Пусть даже это не сомнение в законности (сейчас любят говорить легитимности) правившей в то время династии, а всего-навсего предположение, что Михаил Романов дал какие-то обязательства, ограничивающие его власть, как пишут сейчас в примечаниях к тексту Толстого, — вряд ли кто другой мог осмелиться высказать такое.

Но и Михаил не навёл порядка, а его сына автор упоминает только потому, что сыном его был Пётр. Дальше не обойтись без большой цитаты:

Царь Пётр любил порядок

Почти как царь Иван,

И так же был не сладок,

Порой бывал и пьян.

Он молвил: “Мне вас жалко,

Вы сгинете вконец;

Но у меня есть палка

И я вам всем отец!..”

.............................

Но это, впрочем, в шутку,

Петра я не виню:

Больному дать желудку

Полезно ревеню.

Хотя силён уж очень

Был, может быть, приём;

А всё ж довольно прочен

Порядок стал при нём.

К Петру, как видим, автор относится, мягко говоря, неоднозначно, хотя и не так, как к Ивану Грозному. А после смерти Петра

...кротко или строго

Царило много лиц.

Царей не слишком много,

А более цариц.

Действительно: ЕкатеринаI (2 года), ПётрII (3 года), Анна Ивановна (10 лет), ИванVI (1 год), Елизавета Петровна (20 лет), ПётрIII (1 год), ЕкатеринаII (34 года), ПавелI (5 лет); пусть численно женщины в послепетровскую эпоху XVIII века не преобладают (пять на пять), но уж по времени правления преимущество подавляющее: 66 лет против 10; да ведь была ещё Анна Леопольдовна, регентша при малолетнем ИванеVI.

Бирон царил при Анне;

Он сущий был жандарм,

Сидели мы как в ванне

При нём, dab Gott erbarm!***

***Так что помилуй Бог!

Вот и немецкий язык вернулся – вместе с засильем немцев в России, продолжавшимся гораздо дольше бироновщины.

И никто так и не создал в России порядка – ни весёлая царица Елисавет, ни даже Екатерина: вместо того чтобы народу своему скорее дать свободу, скорей свободу дать, она тотчас прикрепила украинцев к земле – ликвидировала Запорожскую сечь и ввела на Украине крепостное право.

За ней царить стал Павел,

Мальтийский кавалер,

Но не совсем он правил

На рыцарский манер.

Царь Александер Первый

Настал ему взамен,

В нём слабы были нервы,

Но был он джентльмен.

Это уже, как сейчас сказали бы, на грани фола. Ведь Павел и Александр – это дед и дядя императора, при котором всё это писалось. Вот как охарактеризован АлександрI в войну 1812 года:

Когда на нас в азарте

Стотысячную рать

Надвинул Бонапарте,

Он начал отступать.

Казалося, ну, ниже

Нельзя сидеть в дыре,

Ан глядь: уж мы в Париже,

С Louis le DеRsirе.

Взяли Париж, возвели на престол ЛюдовикаXVIII Желанного (Louis le DеRsirе), которого, кстати, автор рифмует весьма непочтительно; казалось бы, полный порядок. Но его-то и недостаёт:

В то время очень сильно

Расцвёл России цвет,

Земля была обильна,

Порядка ж нет как нет.

И о царях больше ни слова, а то monsieur Veillot (барон И.О.Вельо, директор почтового департамента), просматривая чужую переписку – за ним водился такой грех, – прочтёт то, что ему не предназначается:

Ходить бывает склизко

По камешкам иным,

Итак, о том, что близко,

Мы лучше умолчим.

Оставим лучше троны,

К министрам перейдём.

И автор видит картину, которая заставляет его позабыть свой летописный слог и вспомнить лиризм, на всё способный: министры – перечисление их занимает целое четверостишие – катят на маленьких салазках с горы, унося свои имена к потомкам. Все они бабочки-однодневки, о них сразу забудут. Вот только в одном человеке спасение России:

Увидя, что всё хуже

Идут у нас дела,

Зело изрядна мужа

Господь нам ниспосла.

На утешенье наше

Нам, аки свет зари,

Свой лик яви Тимашев –

Порядок водвори.

Яви и водвори – это не повелительная форма, автор не просит водворить порядок, он говорит, что Тимашев уже явил свой лик и водворил порядок, говорит об этом высоким слогом, употребляя архаичную форму прошедшего времени, которая и может ввести нас в заблуждение.

Ирония здесь совершенно очевидна. За тысячу лет не могли навести порядок, а вот Тимашев (был он управляющим Третьим отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии, а к тому времени, когда Толстой писал “Историю...”, стал министром внутренних дел) пришёл и водворил порядок.

Это стихотворение может служить образцом глубокого понимания истории, хотя изложена она с изрядной долей юмора, а местами чувствуется едкая сатира.

P.S. Пытались сочинить продолжение этой “Истории...”, захватив времена, памятные нам всем. Но далеко куцему до зайца. Для этого нужно быть Алексеем Толстым. Так бы и думали мы, что это единственный опыт такого изложения истории, не появись в этом году “История Англии для юных” Чарльза Диккенса*. Насколько я знаю, эта книга никогда не включалась в выходившие у нас собрания сочинений Диккенса; упоминания о ней я не встретил и в биографии писателя. Это, конечно, не триста тридцать стихотворных строк, а пятьсот страниц прозы. Превосходный перевод Т.Бердиковой и М.Тюнькиной передаёт диккенсовский язык и отношение автора к описываемым им лицам и событиям. Историю писатель изложил для своих детей; он нисколько не старался приукрасить что-либо или кого-либо. Даже романтический король Ричард Львиное Сердце – это такой коварный негодяй, какие встречаются нечасто. Получилась не столько история Англии, сколько история английских королей, но каково при этих королях жилось народу, видно чуть не на каждой странице. Вот краткий пример:

Король Яков Второй был личностью настолько неприятной, что большинству историков его брат Карл кажется в сравнении с ним просто душкой.

Уже по этой фразе можно себе представить, что говорилось о брате Карле...

Может быть, нам ещё предстоит узнать, что и другие выдающиеся писатели уделяли внимание своей истории подобным же образом.