Александра Хадынская

Высшая гимназия-лаборатория Салахова

г. Сургут

В 1921 году А.Блок написал такие строки:

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы во след тебе!

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе! 1

В трагические послереволюционные годы, когда Россию сотрясали последствия исторической катастрофы, имя Пушкина казалось спасительным в водовороте стремительно сменяющих друг друга событий. Люди культуры обратились к Пушкину “как к опоре и ориентиру в хаосе политическом и духовном”, в нём увидели “эталон абсолютной независимости от беснования общественной стихии” 2.

Культурное сознание начала XX века активно эксплуатировало так называемый эстетический миф о Пушкине, восходящий ещё к Белинскому, миф об “абсолютном художнике”, “художнике по существу и по преимуществу”. Авторы статей вышедшего в юбилейный пушкинский 1899 год журнала «Мир искусства» (Н.Минский, Ф.Сологуб, В.Розанов и другие) “так или иначе проводили мысль о том, что истинный поэт непонятен толпе, что пышные празднества фальшивы и лишь оскорбительны для его памяти” 3. Эстетический миф о поэте в интерпретации символистов сделал Пушкина одной из ключевых фигур культуры. Интересно, что “спасительными и эталонными предстали вдруг именно те черты Пушкина, которые обычно перетолковывались или ставились ему в вину: непричастность к политическим схваткам, одиночество или подчёркнутая независимость. Этот миф о Пушкине был, быть может, одним из самых плодотворных, ибо давал тем, кто в него веровал, внутреннюю опору, некий нравственный ориентир в страшном и неприемлемом… мире” 4.

Известны слова В.Ходасевича, словно говорящего от лица всех эмигрантов, вынужденных волей обстоятельств оторваться от лона родной культуры: “…Мы переживаем последние часы этой близости (с Пушкиным. — А.Х.) перед разлукой… Это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке” 5.

Для Г.Иванова, по свидетельству многих, первого поэта русского зарубежья, имя Пушкина тоже стало знаком, символом русской культуры и навсегда покинутой родины. В его литературно-критических статьях мы найдём неоднократное упоминание имени великого поэта, в самых разных контекстах, но всегда в качестве той путеводной звезды, которая не даёт потеряться в этом самом “надвигающемся мраке”. В частности, говоря о лирике позднего А.Блока, он называет его стихи “истинно классичными”, произведёнными “естественной классичностью высокого мастера, прошедшего все искусы творческого пути” 6 и тем самым близкого Пушкину. Статью «Творчество и ремесло» он начинает словами: “Теперь, восемьдесят лет после смерти Пушкина…”; смерть поэта служит для Г.Иванова важнейшей хронологической вехой в истории русской поэзии. “Чему мы доподлинно верим и знаем, что не ошибаемся, это то, что есть в нашей литературе две поэтические родословные. Первая определяется именами Державина, Пушкина, Тютчева. Вторая — Тредиаковского, Бенедиктова” 7. Любимый Г.Ивановым А.Блок назван “потомком первой”, что уже ставит его в один ряд с истинными поэтами (во второй ряд отнесён В.Брюсов, чьи стихи виделись Г.Иванову искусной стилизацией). Ещё раз имена Пушкина и Блока будут упомянуты вместе в одной из статей «Почтового ящика»: Г.Иванов в свойственной ему ироничной манере отзывается о воспоминаниях тётки Блока, М.Бекетовой, полных бытовых малозначительных деталей: “Приятное воспоминание: «Гулял с Пястом на Лахте — ели колбасу»… Всё видено своими глазами и точно запротоколировано. А результат от чтения получается неожиданный — какое-то «и средь детей ничтожных мира». И конечно, ничуть не заслуженный А.Блоком результат…” 8 Цитата из пушкинского «Поэта» дана неточная, по памяти, но при этом закавычена, что не раз мы встретим у Г.Иванова (сравнить: у Пушкина “и меж детей ничтожных мира”). Думается, что замена “меж” на “средь” (тоже усечённая форма, как “меж” от “между”, так и “средь” от “среди”) и рождает этот иронический подтекст, относящийся, конечно, не к Пушкину, а к мемуарам подобного рода, не имеющим ничего общего с разговором о существе поэзии, о коем и идёт речь в знаменитом пушкинском стихотворении. По мысли Л.Я.Гинзбург, “заботы суетного света” у Пушкина “только одна из многочисленных граней эмпирической действительности”, “в пушкинском понимании поэт недосягаемо высок в своём творческом акте”, хотя и “жизненный материал, претворяемый творческим актом, добывает из жизни человек” 9. Иными словами, Г.Иванов воспринимает великого поэта как “поэта действительности” (сам Пушкин назвал себя так в 1830 году в заметке об альманахе «Денница»), когда понятия человек и поэт уравниваются, хотя для Г.Иванова очевиден и тот факт, что, вступая в область искусства, человек становится иным. Эта мысль подспудно существует в указанном отрывке о Блоке и выявляется путём сопоставления пушкинского понимания миссии поэта, маркированного у Г.Иванова цитатой, и “наивной” мемуаристики М.Бекетовой.

Г.Иванов, как и миллионы русских людей, считается с тем фактом, что Пушкин “наше всё” и невозможно представить себе русскую поэзию, культуру, страну без него. А что, если о нём забудут? Страшное допущение… Именно такую ситуацию моделирует Г.Иванов: некий “…варвар, со всей силой своего гения, молодости, напора, — докажет, что роль Пушкина в русской поэзии кончена. И «прекрасная легенда» о великом русском поэте рухнет в день, когда на витринах книжных магазинов появится его книга, статья, не знаю что. А потом? Кончится русская поэзия? Или тут-то и начнётся всерьёз? Эстеты, во всяком случае, ещё долго будут возиться, выгребая из-под обломков разную мелочь” 10. Г.Иванов пишет о смерти поэта в глобальном смысле, о возможности свержения гения. Неужели это произойдёт? “…Я уверен, что случится неизбежное”, — с горечью пишет Г.Иванов. Сам факт смерти Пушкина осознаётся им как “событие, полное эсхатологического смысла” 11. По выражению А.В.Трушкиной, “здесь Иванов видит ещё одно подтверждение «торжества мирового уродства» (понятие, очень значимое для его художественного мира)” 12.

Пушкинский подтекст обнаруживается уже в ранней лирике поэта. В сборнике «Лампада» есть стихотворение, сразу вызывающее в памяти хрестоматийное “мороз и солнце”. Это «Снова снег синеет в поле…» 13. Очевидны переклички с условно именуемым “зимним циклом” А.С.Пушкина («Зимнее утро», «Зимний вечер», «Зимняя дорога»). Сходна система природных образов (зима, снег, мороз), организация пространства (замкнутое вокруг лирического героя и безграничные просторы природы) и сама лирическая ситуация (размышление о жизни передано через природные образы). Первые две строфы передают атмосферу «Зимнего утра», радостную и светлую.

Г.Иванов	А.Пушкин
Снова снег синеет в поле И не тает от лучей. Снова сердце хочет воли, Снова бьётся горячей. И горит моё оконце Всё в узоре льдистых роз. Здравствуй, ветер, здравствуй, солнце И раздолье, и мороз!	Мороз и солнце… А нынче погляди в окно… Блестя на солнце, снег лежит…

С третьей строфы меняется настроение лирического героя, оно соотносимо уже со строками «Зимней дороги».

Г.Иванов	А.Пушкин
Что ж тревожит и смущает, Что ж томишься, сердце, ты? Этот снег напоминает Наши волжские скиты.	Что-то слышится родное В долгих песнях ямщика: То разгулье удалое, То сердечная тоска…

“Томящееся сердце” у Г.Иванова отзывается на пушкинское “разгулье удалое” тем, что “бьётся горячей” (см. первую строфу).

Сходно психологическое состояние лирических героев Г.Иванова и Пушкина: беспокойство, смутная тревога. Интересна сама лирическая ситуация в стихотворении Г.Иванова: герой находится в некоем условном замкнутом пространстве, границей с миром служит окно (как в «Зимнем утре»). В стихотворении «Зимний вечер» герой тоже отгорожен от мира окном:

Наша ветхая лачужка

И печальна и темна.

Что же ты, моя старушка,

Приумолкла у окна?

Подобно герою «Зимнего утра», герой Г.Иванова стремится покинуть своё замкнутое пространство, но мотивы при этом у них разные. Герой Пушкина жаждет слиться с природой, он чувствует своё единение с ней, окно при этом не является преградой:

Вся комната янтарным блеском

Озарена. Весёлым треском

Трещит затопленная печь.

Приятно думать у лежанки.

Но знаешь: не велеть ли в санки

Кобылку бурую запречь?

Конечной точкой путешествия видится “берег, милый для меня”, приятный в своей досягаемости. У Г.Иванова же, наоборот, сильное стремление прорыва замкнутого пространства наталкивается на невозможность его осуществления:

Но увы! Дорогой зимней

Для молитвы и труда

Не уйти мне, не уйти мне

В Приволжье никогда.

Окно как граница принципиально непроницаемо:

И мечты мои напрасны

О далёком и родном.

Ветер вольный, холод ясный,

Снег морозный — за окном!

В стихотворении «Зимняя дорога», казалось бы, сходное состояние у лирического героя, но это понимается как временное явление, долгая дорога имеет приятную конечную цель — встречу с любимой:

Скучно, грустно… Завтра, Нина,

Завтра к милой возвратясь,

Я забудусь у камина,

Нагляжусь не наглядясь.

Драматизм ситуации вынужденной несвободы (у Пушкина — биографический подтекст “домашнего ареста” в Михайловском, отражённый в «Зимнем вечере», и долгий путь с ямщиком в «Зимней дороге», у Г.Иванова — условное пребывание в замкнутом пространстве) разрешается у поэтов по-разному. Пушкин, обходясь без религиозных мотивов, демонстрирует истинно христианское отношение к миру, его принятие. Г.Иванов же, пытаясь найти опору в вере, осознаёт, что “мечты… напрасны”. Образ зимней дороги как метафоры жизненного пути героя приводит героя Пушкина к гармонии, а героя Г.Иванова к осознанию тупика.

Ещё один парафраз пушкинского «Зимнего утра» мы найдём в стихотворении «Мороз и солнце, опять, опять…» (1916), не включённого Ивановым в прижизненные сборники. Анализируя этот пример цитации, Т.В.Данилович пишет, что “в использовании ранним Г.Ивановым явной и скрытой форм цитации сказалась нацеленность поэта на сохранение классических поэтических принципов (и в первую очередь — Пушкина как недосягаемой вершины), на усвоение поэтической традиции и укоренение в ней” 14. Действительно, цитирование Пушкина у поэта неточное, но это ещё и становится принципиальной установкой, так как для него важно не столько воссоздание пушкинской строки (то есть поддержание традиции), сколько введение поэта в диалог культур. Упоминаемый в этом стихотворении “первый снег” отсылает нас к эпиграфу первой главы «Евгения Онегина»: “И жить торопится, и чувствовать спешит” (Кн.Вяземский). Стихотворение П.Вяземского «Первый снег», откуда взяты эти строчки, создаёт картину “погони героя за жизнью и скоротечности искренних чувств”, что соотносилось с духовным состоянием Онегина:

И, чувства истощив, на сердце одиноком

Нам оставляет свет угаснувшей мечты 15.

Лирический герой Г.Иванова ощущает нечто подобное, но это уже не онегинская хандра, а мироощущение человека нового времени. За картиной наступления зимы проступает острое желание увидеть прежнюю гармонию, традиционно в русской культуре связываемую с именем Пушкина, когда вокруг “осень в тревожном сне” (показательно в этом плане переосмысление указанного времени года, для великого поэта весьма плодотворного и даже умиротворяющего). Первая и последняя строфы объединены в своеобразное композиционное кольцо, повторы слов звучат словно настойчивое заклинание, а между ними — строки о днях той самой “тревожной осени”:

Мороз и солнце, опять, опять.

Проснись скорее, довольно спать.

Ты видел осень в тревожном сне.

Проснись! Всё было в минувшем дне.

.........................................................

Мы все грустили, томились все

О снежной, белой, святой красе.

Так трудно было вздохнуть порой,

И вот нагрянул весёлый рой.

.........................................................

Простор морозный, и первый снег,

И в сердце радость нежданных нег,

Проснись скорее, довольно спать:

Зима и солнце пришли опять.

Смена местоимений имеет важное значение. У Пушкина лирический герой обращается к героине, предлагая ей полюбоваться красотой зимнего утра, и строки “Вечор, ты помнишь, вьюга злилась…” и “А нынче… погляди в окно…” противопоставлены как времена суток, запечатлена действительно смена погоды за одну ночь, это-то и потрясает героя, рождает радостное чувство, с которым он хочет поделиться с возлюбленной (отношения Я — ТЫ). У Г.Иванова появляется обобщённое МЫ (“Мы все грустили, томились все…”), кроме того непонятно, кто же этот ТЫ в мужском роде, с которым ведёт диалог лирический герой (“Ах, ты не видел, ты спал…”). Очень похоже на разговор с самим собой, словно поэт обращается к собственной памяти в поисках пушкинских строк, и они находятся, как всплывает в сознании знаменитая “осень” уже как биографически значимое время года и как символ XIX века (своеобразный аналог слову “вечор”). В таком контексте МЫ воспринимается как “наше поколение”, люди нового века, так и рождается диалог, перекличка веков, где имя Пушкина становится знаком посвящённых, которым они, словами В.Ходасевича, “аукаются”.

Ещё одна тема связывает имена двух поэтов — Петербург. Г.Иванов считал себя петербургским поэтом, вкладывая в это понятие верность классическим традициям, стремление к чистоте и ясности поэтического языка. Традиция изображения Северной столицы в русской лирике достаточно солидная, но, думается, это именно Пушкин звучит в стихотворении «Стучат далёкие копыта…» (сб. «Лампада»). Г.Иванов описывает ночной Петербург как мёртвый город, одновременно величественный и страшный в своей красоте. Верный своей акмеистической выучке, он описывает узнаваемые архитектурные приметы:

Стучат далёкие копыта,

Ночные небеса мертвы,

Седого мрамора сердито

Застыли у подъезда львы.

Известный эпизод из «Медного Всадника», когда Евгений бежит от “кумира на бронзовом коне”, воссоздаётся Ивановым очень точно, только сам “Всадник Медный” у него не появляется, как, впрочем, и бедный Евгений. Картина ночной погони рисуется Г.Ивановым звуковыми образами (“Но что за свет блеснул за ставней, // Чей сдавленный пронёсся стон?”), “старомодный вальс” возвращает нас в те далёкие времена.

Г.Иванов мыслит литературными образами, и ночной Петербург вызывает в его памяти пушкинские строки. Его лирический герой ассоциирует себя с Евгением: безотчётный страх перед немыми изваяниями словно толкает его к побегу. Луна, освещающая мостовую, становится знаком, сближающим разделённые во времени строки.

Г.Иванов	А.Пушкин
Луны отвесное сиянье Играет в окнах тяжело, И на фронтоне изваянья Белеют груди, меч, крыло… ........................................... И хочется бежать, не глядя, По озарённой мостовой…	И он по площади пустой Бежит и слышит за собой — Как будто грома грохотанье — Тяжёло-звонкое скаканье По потрясённой мостовой. И, озарён луною бледной, Простёрши руку в вышине, За ним несётся Всадник Медный На звонко-скачущем коне…

Оба произведения написаны четырёхстопным ямбом, при известной доле воображения довольно ярко имитирующим это “тяжёло-звонкое скаканье”. Психологическое состояние растерянности и ужаса Евгения перед лицом державной власти оказывается созвучным ощущению катастрофичности бытия героем века двадцатого, естественным мыслится желание бежать, но уже от времени, а может быть, и от себя самого, осознавшего в новой эпохе дыхание смерти.

Подчёркнуто литературное мышление автора делает цитату средством поэтического диалога, по словам Т.В.Данилович, “это одновременно и дань акмеистической установке на вовлечение мировой культуры в интертекстуальный диалог, и способ оттачивания собственного поэтического мастерства”. Но далее исследователь делает вывод, что “в период эмиграции задача поддержания традиции замещается у поэта ориентацией на её развитие”, что в ранней лирике “первоисточник используется прежде всего как образец для подражания, но не как потенциальный субъект равноправного диалога” 16. Думается, что уже ранняя лирика Г.Иванова даёт основания считать, что с самого начала поэт придерживался установки на неточное цитирование как на возможность “разговора по душам” с поэтами прошлого, что предполагает момент полемики (в частности, принципиальная невозможность пушкинской гармонии человека с миром, о чём шла речь в начале статьи). Другое дело, что Г.Иванов, как нам кажется, с горечью констатирует факт победы “мирового уродства”. При такой ситуации поэт волей-неволей берёт на себя миссию развивать традиции. “Классичность” Г.Иванова как естественная и органическая черта его поэзии отмечалась уже в его ранних сборниках.

Цитируя Пушкина, Г.Иванов не только самоопределяется как поэт, но и осознаёт своеобразие эпохи, в которую ему довелось творить. Утрата гармонии стала фактом не только человеческого существования, но и фактом культуры. Удастся ли сберечь Пушкина в “надвигающемся мраке” — вот какой вопрос задаёт Г.Иванов. Спустя почти сто лет мы задаём себе этот же вопрос. Но если Пушкин до сих пор жив, может быть, в этом есть и толика участия Г.Иванова.

Список литературы

1 Блок А.А. Собрание сочинений: В 8 т. М.–Л., 1960. Т.3. С. 377.

 2 Гордин А.Я. Распад, или Перекличка во мраке // Знание — сила. 1990. № 12. С. 43, 45.

 3 Муравьёва О.С. Образ Пушкина: исторические метаморфозы // Легенды и мифы о Пушкине. СПб., 1999. С. 124.

4 Ходасевич В. Колеблемый треножник // Цит. по: Муравьёва О.С. Указ соч. С. 125.

 5 Иванов Г.В. Собрание сочинений: В 3 т. М., 1994. Т. 3. С. 475.

6 Гинзбург Л.Я. О лирике. М., 1997. С. 178, 179.

7 Иванов Г.В. Указ соч. С. 193.

8 Трушкина А.В. Пушкин в художественной системе эмигрантской лирики Георгия Иванова // Национальный гений и пути русской культуры: Пушкин, Платонов, Набоков в конце XX века. Омск, 1999. Вып. I. С. 180.

9 Трушкина А.В. Указ соч. С. 181.

10 Иванов Г.В. Указ соч. Т.1. С. 93. (Здесь и далее все стихотворные цитаты из Иванова даны по этому источнику.)

 11 ДаниловичТ.В. Поэзия русского зарубежья: Творчество Г.Иванова в аспекте интертекстуального анализа // Наука о литературе в XX веке: история, методология, литературный процесс. М., 2001. С. 260.

 12 Мурзак И., Ястребов А. Динамика сюжетов в русской литературе XIX века. М., 1996. С. 70.

 13 Данилович Т.В. Указ соч. С. 258, 259.