Чуткий слух, как заметил ещё Пушкин, есть неотъемлемое свойство поэтического дара. В лирике Ахматовой это свойство предстаёт необходимым поэту не только затем, чтобы уловить «голос Музы еле слышный», но и затем, чтобы внимать звуковым явлениям самого разного происхождения, будь то стихийное звукотворчество природы или же звуки, порождаемые орудиями человеческого бытия, безотчётные голоса людских эмоций или несущий смысл поток звуков речи, звучащее поэтическое преображение этой речи или же звучание высшей степени сложности и художественной организации – музыка, искусство звука.

Этот звукоряд, состоящий из множества ступеней, оказался подвластным «чуткому слуху» Ахматовой. В её стихах можно услышать «грай вороний и вопль паровоза», различить, как «звучал то медный смех, / То плач струился серебристый», строки Ахматовой доносят до нас «нежнейшую из всех бесед», которую «слышат только пчёлы», и «утомительный гул разговоров»; они явят нам и музыку: «грохочут победные трубы», «голоса органа снова грянут», «мать поёт, качая колыбель», и «за заставой воет шарманка».

Но, превосходя слух физический, поэтический слух выводит поэта за рамки реального звучащего бытия, и тогда становится слышным и «чёрный шепоток беды», и «голос тревоги», и «дикий вопль судьбы». То, что, казалось, не воспринимается физическим слухом, уже нельзя не расслышать: «грохочет тишина, моих не слыша слов», «голос вечности поёт». Но, удивительно, как в ахматовских строчках соседствуют и переплетаются реальные и нереальные звуки:

А ещё так недавно, недавно

Замирали вокруг тополя,

И звенела и пела отравно

Несказанная радость твоя.

«Чуткий слух» поэта с равным вниманием вслушивается в самые разные звуки. Всё, что звучит, всё, что может быть представлено в звуках, – несомненная ценность для Ахматовой. При этом самые разнородные звуки достойны друг друга, они похожи и порой синонимичны: «…Страшную беду / почувствовав, мы сразу замолчали. / Заупокойно филины кричали, / И душный ветер буйствовал в саду». Звучание колоколов становится голосом естества: «Вечерний звон у стен монастыря, / Как некий благовест самой природы…», сами стихи – «это сотен белых звонниц / первый утренний удар», а музыка – «…пела словно первая гроза, / Иль будто все цветы заговорили».

Что бы ни звучало в ахматовских строках: «редкие аккорды клавесин», «звук воды в тени древесной», «всё те же хоры звёзд и вод», «детский голосок», «крылом задетый ангельским колокол», «шелест трав и восклицанья муз», – всё это явления родственные, всё это дыхание звука. Но важно заметить, что родство в данном случае не означает тождественности, а сравнение – совпадения. В этом отличие мира поэзии Ахматовой от поэтических миров, созданных поэтами символистами, исполненных бесконечных уподоблений и иносказаний. О. Мандельштам, прошедший вместе с Ахматовой процесс преодоления символизма, опиравшегося на строку из «Фауста» Гёте: «Всё преходящее – символ, сравненье», писал: «Возьмём к примеру розу и солнце, голубку и девушку. Неужели ни один из этих образов сам по себе не интересен, а роза – подобие солнца, солнце – подобие розы и т.д.? Образы выпотрошены, как чучела, и набиты чужим содержанием… Ничего настоящего, подлинного… Никто не хочет быть самим собой… Прочь от символизма, да здравствует живая роза!» Возврат к живому звуку, взятому в его конкретной определённости, – вот, что отличает ахматовское слышание от типично символистского. Сравните бальмонтовское:

Свирель – лазурь, разъятая борьбой,

Кристалл разбитый, утра ход росистый,

и ахматовскую дудочку:

Потускнел на небе синий лак,

И слышнее песня окарины,

Это только дудочка из глины,

Не на что ей жаловаться так.

На фоне символистов ахматовские описания выделяются именно своей аскетичностью. Ещё одно отличие – скупая точность и лаконичность. «Слегка хрустел апрельский тонкий лёд», «И резкий крик вороны в небе чёрной», «И редкие аккорды клавесин», каждое из этих звучаний благодаря точной, конкретной характеристике становится определённым, отчётливо узнаваемым. В стихах «преодолевшей символизм» Ахматовой возникают «точные и строгие формы внешнего мира», «милые грани между вещами». Они не препятствуют сравнению звучаний разного типа, но препятствуют их смешению в единый неясный звуковой поток, именуемый символистами музыкой. В символистской поэзии музыка – ключевое слово-символ, охватывающее множество значений. Музыка, звуки, рождённые искусством музыкантов, – вершина иерархии, в которую символисты выстраивали все звуковые проявления внешнего мира, привлекавшие их не сами по себе, а как представители «мировой гармонии». Отсюда и обожествление музыкального искусства, приводившее символистов к обезличиванию качественно разных звуковых явлений. С такой позиции любой звук уже был музыкой. Кроме того, понимая музыку как «сущность мира», символисты слышали её и там, где вообще ничего не звучало. То есть музыкальные свойства приписывались явлениям, не имеющим акустического выражения. Вполне естественными становились словосочетания, где слово «музыка» выступало не самостоятельно, а в сопровождении существительного в родительном падеже, как «музыка земли» А. Блока или «музыка мечты» И. Анненского. Тогда как музыка Ахматовой – это не «музыка чего-то», она существует в стихах сама по себе. Ахматова, не теоретизируя, тем не менее отграничивает звук как явление внехудожественное от музыки, разделяя также несколько видов звучаний.

В стихотворениях раннего периода (1910-20-е годы) слово «музыка» в текстах практически не встречается, а при употреблении слово ставится поэтом в контекст, исключающий возможность широкого толкования. Более того, музыка явно лишается божественности и сводится с небес на землю. В поздний период (30-е годы и позднее) слово «музыка» – частый гость ахматовских строчек. Музыка прежде всего толкуется как искусство звука несмотря на усложнившееся значение. Теперь она стоит в одном ряду с вещами, неспособными утолить «ту жажду, что приходит раз в столетье», в частности «с водкою кабацкой». То, что музыка включена Ахматовой в стихотворении «Из исповеди» в ряд чужеродных ей явлений, ещё раз указывает на разницу в представлениях о ней Ахматовой и символистов. Музыка – одно из явлений мира, не претендующее на то, чтобы быть его сущностью; это ценность в ряду других ценностей, высокая, но не высшая. И всё-таки сохранившая за собой способность заставить человека переживать исключительные моменты, неповторимые состояния души:

В ней что-то чудотворное горит,

И на глазах её края гранятся.

Она одна со мною говорит,

Когда другие подойти боятся.

Когда последний друг отвёл глаза,

Она была со мной в моей могиле

И пела словно первая гроза

Иль будто все цветы заговорили.

В ряду звуковых явлений музыка занимает примерно такое же положение. Ахматовские перечисления и сравнения отличаются от символистских особой осторожностью. Они лишены прямого отождествления. Сравните робкое «или» Ахматовой с уверенным «так» А. Белого и с ещё более решительным тире у Бальмонта. В.М. Жирмунский писал об ахматовских сравнениях, что они лишены «метафорического отождествления, характерного для символизма… Сравнения вводятся и словами будто, как будто, как бы, словно, ещё более расширяющими дистанцию между сопоставляемыми предметами…они как бы подчёркивают, что самый акт сравнения является результатом художественной рефлексии».

Звуки выстраиваются не по иерархической схеме, где музыке отдавалось бы предпочтение перед другими звучаниями, а скорее по горизонтальной, где каждое из них выявляет свою индивидуальность:

Как журавли курлыкают в небе,

Как беспокойно трещат цикады,

Как о печали поёт солдатка –

Всё я запомнила чутким слухом.

В приведённом фрагменте поэмы «У самого моря» крики птиц, треск цикад и пение, кажется, равно важны авторскому слуху. Так и позднее, в стихотворении «Сон» перечислительная интонация не даёт преимущества музыке Баха перед церковным колоколом и обоим звучаниям перед беззвучным цветением роз и осенней природой.

При прочтении некоторых поздних стихотворений представление Ахматовой о музыке иногда напоминает символистское. Но при этом всё же сохраняется чёткое разделение музыкальных и внемузыкальных звучаний, в частности, звуков природы. Так в вышеприведённом одноимённом стихотворении: музыка «пела словно первая гроза / иль будто все цветы заговорили» – сравнение остаётся сравнением, и разные по роду явления не отождествляются. Если символисты готовы были услышать музыку во всех явлениях мира (и назвать их музыкой), то Ахматова склонна была разные явления услышать в музыке, тем самым различая звук и искусство звука и оставляя за явлениями природы и мира право на полноту и самостоятельность. Звук, таким образом, не является подчинённым музыке, напротив, музыка наряду с многообразием акустических явлений включается в мир звуков. Это позволяет исследователям выделять темы звука и музыки в творчестве А. Ахматовой как относительно самостоятельные и рассматривать их как во взаимном переплетении, так и порознь.

Исследования этой грани творчества А. Ахматовой можно продолжить ещё не в одном направлении, каждое их которых не менее интересно, чем вышеописанное. Это могло бы стать следующим этапом моей работы по изучению творчества русских поэтов XX века. Кроме того, возможно исследование этого аспекта в творчестве других представителей поэтического искусства.

Список литературы:

1. А. Ахматова, «Узнают голос мой…», М. «Педагогика», 1989.

2. Б. Кац, Р. Тименчик, Анна Ахматова и музыка, Л. «Советский композитор», 1989.

3. О. Мандельштам, Слово и культура, М., 1987.

4. В. М. Жирмунский, Творчество Анны Ахматовой, Л., 1973.