<15 июля н. с. 1847 г. Зальцбрунн >.

Вы только отчасти правы, увидав в моей статье рассер­женного человека этот эпитет слишком слаб и нежен для выражения того состояния, в какое привело меня чтение Ва­шей книги. Но Вы вовсе не правы, приписавши это Вашим действительно не совсем лестным отзывам о почитателях Вашего таланта. Нет, тут была причина белее важная. Оскорбленное чувство самолюбия еще можно перенести, и у меня достало бы ума промолчать об этом предмете, если б все дело заключалось только в нем; но нельзя перенести оскорбленного чувства истины, человеческого достоинства; нельзя умолчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель.

Да, я любил Вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своею страною, может любить ее на­дежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса. И Вы имели основательную причину, хотя на минуту выйти из спокойного состояния духа, потерявши право на такую любовь. Говорю это не по­тому, чтобы я считал любовь мою наградою великого талан­та, а потому, что, в этом отношении, представляю не одно, а множество лиц, из которых ни Вы, ни я не видали самого большего числа и которые, в свою очередь, тоже никогда не видали Вас. Я не в состоянии дать Вам ни малейшего поня­тия о том негодовании, которое возбудила Ваша книга во всех благородных сердцах, ни о том вопле дикой радости, который издали, при появлении ее, все враги Ваши — и не литературные (Чичиковы, Ноздревы, Городничие и т. п.), и литературные, которых имена Вам известны. Вы сами ви­дите хорошо, что от Вашей книги отступились даже люди, по-видимому, одного духа с ее духом. Если б она и была написана вследствие глубоко искреннего убеждения, и тогда бы она должна была произвести на публику то же впечатле­ние. И если ее принимали все (за исключением немногих лю­дей, которых надо видеть и знать, чтоб не обрадоваться их одобрению) за хитрую, но чересчур перетоненную проделку для достижения небесным путем чисто земных целей — в этом виноваты только Вы. И это нисколько не удивительно, а удивительно то, что Вы находите это удивительным. Я ду­маю, это оттого, что Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической кни­ге. И это не потому, чтоб Вы не были мыслящим челове­ком, а потому, что Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из Вашего прекрасного далека, а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть; потому, что Вы, в этом пре­красном далеке, живете совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри себя, или в однообразии кружка, одинаково с Вами настроенного и бессильного противиться Вашему на него влиянию. Поэтому Вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молит­вы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерян­ного в грязи и неволе, права и законы, сообразные не с уче­нием церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди тор­гуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лу­каво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр — не человек; страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Па­лашками; страны, где, наконец, нет не только никаких га­рантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей. Самые живые, со­временные национальные вопросы в России теперь: уничто­жение крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого выполнения, хотя тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само прави­тельство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами и сколько последние ежегодно режут первых), что доказывается его робкими и бесплодными по­лумерами в пользу белых негров и комическим заменением однохвостого кнута треххвостою плетью. Вот вопросы, кото­рыми тревожно занята Россия в ее апатическом полусне! И в это-то время великий писатель, который своими дивно-художественными, глубоко-истинными творениями так мо­гущественно содействовал самосознанию России, давши ей возможность взглянуть на себя самое как будто в зеркале,— является с книгою, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ру­гая их неумытыми рылами!.. И это не должно было привести меня в негодование?.. Да если бы Вы обнаружили покуше­ние на мою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел Вас за эти позорные строки... И после этого Вы хотите, чтобы верили искренности направления Вашей книги? Нет, если бы Вы действительно преисполнились истиною Христова, а не дьяволова учения,— совсем не то написали бы Вы Ва­шему адепту из помещиков. Вы написали бы ему, что так как его крестьяне — его братья во Христе, а как брат не мо­жет быть рабом своего брата, то он и должен или дать им свободу, или хоть, по крайней мере, пользоваться их тру­дами как можно льготнее для них, сознавая себя, в глубине своей совести, в ложном в отношении к ним положении. А выражение: ах ты неумытое рыло! да у какого Ноздрева, какого Собакевича подслушали Вы его, чтобы передать миру как великое открытие в пользу и назидание русских мужи­ков, которые, и без того, потому и не умываются, что, пове­рив своим барам, сами себя не считают за людей? А Ваше понятие о национальном русском суде и расправе, идеал ко­торого нашли Вы в словах глупой бабы в повести Пушкина, и по разуму которой должно пороть и правого и виноватого? Да это и так у нас делается в частую, хотя чаще всего порют только правого, если ему нечем откупиться от преступле­ния — быть без вины виноватым! И такая-то книга могла быть результатом трудного внутреннего процесса, высокого духовного просветления!.. Не может быть!.. Или Вы больны, и Вам надо спешить лечиться, или — не смею досказать моей мысли...

Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обску­рантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что Вы делаете?.. Взгляните себе под ноги: ведь Вы стоите над бездною... Что Вы подобное учение опираете на православ­ную церковь — это я еще понимаю: она всегда была опорою кнута и угодницей деспотизма; но Христа-то зачем Вы при­мешали тут? Что Вы нашли общего между ним и какою-ни­будь, а тем более православною церковью? Он первый воз­вестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичест- вом запечатлел, утвердил истину своего учения. И оно только до тех пор и было спасением людей, пока не органи­зовалось в церковь и не приняло за основание принципа ор­тодоксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть, поборницею неравенства, льстецом власти, врагом и гонительни­цею братства между людьми,— чем и продолжает быть до сих пор. Но смысл учения Христова открыт философским движением прошлого века. И вот почему какой-нибудь Вольтер, орудием насмешки потушивший в Европе костры фанатизма и невежества, конечно, больше сын Христа, плоть от плоти его и кость от костей его, нежели все Ваши попы, архиереи, митрополиты и патриархи, восточные и западные. Неужели Вы этого не знаете? А ведь все это теперь вовсе не новость для всякого гимназиста.

А потому, неужели Вы, автор «Ревизора» и «Мертвых душ», неужели Вы искренно, от души, пропели гимн гнус­ному русскому духовенству, поставив его неизмеримо выше духовенства католического? Положим, Вы не знаете, что второе когда-то было чем-то, между тем как первое никогда ничем не было, кроме как слугою и рабом светской власти; но неужели же и в самом деле Вы не знаете, что наше духо­венство находится во всеобщем презрении у русского обще­ства и русского народа? Про кого русский народ рассказы­вает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочь и попова работника. Кого русский народ называет: дурья по­рода, колуханы, жеребцы? — Попов. Не есть ли поп на Руси, для всех русских, представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого Вы не знаете? Странно! По-Вашему, русский народ — самый ре­лигиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий. А русский человек произ­носит имя божие, почесывая себе задницу. Он говорит об об­разе: годится — молиться, не годится — горшки покрывать. Приглядитесь пристальнее, и Вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия­, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации; но религиозность часто уживается и с ними: живой пример Франция, где и теперь много иск­ренних, фанатических католиков между людьми просвещен­ными и образованными и где многие, отложившись от хри­стианства, все еще упорно стоят за какого-то бога. Русский народ не таков: мистическая экзальтация вовсе не в его на­туре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем. Религиозность не привилась в нем даже к духо­венству; ибо несколько отдельных, исключительных лично­стей, отличавшихся тихою, холодною, аскетическою созерцательностию,— ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брю­хами, теологическим педантизмом да диким невежеством. Его грех обвинить в религиозной нетерпимости и фанатизме; его скорее можно похвалить за образцовый индифферентизм в деле веры. Религиозность проявилась у нас только в рас­кольнических сектах столь противоположных, по духу своему, массе народа и столь ничтожных перед нею числительно.

Не буду распространяться о Вашем дифирамбе любовной связи русского народа с его владыками. Скажу прямо: этот дифирамб ни в ком не встретил себе сочувствия и уронил Вас в глазах даже людей, в других отношениях очень близ­ких к Вам по их направлению. Что касается до меня, лич­но, предоставляю Вашей совести упиваться созерцанием бо­жественной красоты самодержавия (оно покойно, да, гово­рят, и выгодно для Вас); только продолжайте благоразумно созерцать ее из Вашего прекрасного далека: вблизи-то она не так красива и не так безопасна... Замечу только одно: когда европейцем, особенно католиком, овладевает религиоз­ный дух — он делается обличителем неправой власти, по­добно еврейским пророкам, обличавшим в беззаконии силь­ных земли. У нас же наоборот, постигнет человека (даже по­рядочного) болезнь, известная у врачей-психиатров под име­нем religiosa mania (религиозная мания), он тотчас же земному богу подкурит больше, чем небесному, да еще так хватит через край, что тот и хотел бы наградить его за рабское усердие, да видит, что этим окомпрометировал бы себя в глазах общества... Бе­стия наш брат, русский человек!..

Вспомнил я еще, что в Вашей книге Вы утверждаете как великую и неоспоримую истину, будто простому народу гра­мота не только не полезна, но положительно вредна. Что сказать Вам на это? Да простит Вас Ваш византийский бог за эту византийскую мысль, если только, передавши ее бу­маге, Вы не знали, что творили...

«Но, может быть,— скажете Вы мне,— положим, что я заблуждался, и все мои мысли ложь; но почему ж отнимают у меня право заблуждаться и не хотят верить искренности моих заблуждений?» — Потому, отвечаю я Вам, что подоб­ное направление в России давно уже не новость. Даже еще недавно оно было вполне исчерпано Бурачком с братиею. Конечно, в Вашей книге больше ума и даже таланта (хотя того и другого не очень богато в ней), чем в их сочинениях; зато они развили общее им с Вами учение с большей энергиею и большею последовательностию, смело дошли до его последних результатов, все отдали византийскому богу, ни­чего не оставили сатане; тогда как Вы, желая поставить по свече тому и другому, впали в противоречия, отстаивали, например, Пушкина, литературу и театр, которые с Вашей точки зрения, если б только Вы имели добросовестность быть последовательным, нисколько не могут служить к спа­сению души, но много могут служить к ее погибели. Чья же голова могла переварить мысль о тожественности Гоголя с Бурачком? Вы слишком высоко поставили себя во мнении русской публики, чтобы она могла верить в Вас искренно­сти подобных убеждений. Что кажется естественным в глуп­цах, то не может казаться таким в гениальном человеке. Не­которые остановились было на мысли, что Ваша книга есть плод умственного расстройства, близкого к положительному сумасшествию. Но они скоро отступились от такого заклю­чения: ясно, что книга писалась не день, не неделю, не ме­сяц, а может быть год, два или три; в ней есть связь; сквозь небрежное изложение проглядывает обдуманность, а гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положе­ние набожного автора. Вот почему распространился в Петер­бурге слух, будто Вы написали эту книгу с целию попасть в наставники к сыну наследника. Еще прежде этого в Петер­бурге сделалось известным Ваше письмо к Уварову, где Вы говорите с огорчением, что Вашим сочинениям в России дают превратный толк, затем обнаруживаете недовольство своими прежними произведениями и объявляете, что только тогда останетесь довольны своими сочинениями, когда тот, кто и т. д. Теперь судите сами: можно ли удивляться тому, что Ваша книга уронила Вас в глазах публики и как писа­теля и, еще больше, как человека?

Вы, сколько я вижу, не совсем хорошо понимаете рус­скую публику. Ее характер определяется положением рус­ского общества, в котором кипят и рвутся наружу свежие силы, но, сдавленные тяжелым гнетом, не находя исхода, производят только уныние, тоску, апатию. Только в одной литературе, несмотря на татарскую цензуру, есть еще жизнь и движение вперед. Вот почему звание писателя у нас так почтенно, почему у нас так легок литературный успех, даже при маленьком таланте. Титло поэта, звание литератора у нас давно уже затмило мишуру эполет и разноцветных мун­диров. И вот почему у нас в особенности награждается об­щим вниманием всякое так называемое либеральное направ­ление, даже и при бедности таланта, и почему так скоро падает популярность великих поэтов, искренно или неиск­ренно отдающих себя в услужение православию, самодержа­вию и народности. Разительный пример — Пушкин, кото­рому стоило написать только два-три верноподданнических стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви. И Вы сильно ошибаетесь, если не шутя думаете, что Ваша книга пала не от ее дурного направления, а от резкости истин, будто бы высказанных Вами всем и каждому. Положим, Вы могли это думать о пи­шущей братии, но публика-то как могла попасть в эту кате­горию? Неужели в «Ревизоре» и «Мертвых душах» Вы ме­нее резко, с меньшею истиною и талантом, и менее горькие правды высказали ей? И она, действительно, осердилась на Вас до бешенства, но «Ревизор» и «Мертвые души» от этого не пали, тогда как Ваша последняя книга позорно провали­лась сквозь землю. И публика тут права: она видит в рус­ских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от мрака самодержавия, православия и народно­сти и потому, всегда готовая простить писателю плохую книгу, никогда не прощает ему зловредной книги. Это пока­зывает, сколько лежит в нашем обществе, хотя еще и в за­родыше, свежего, здорового чутья; и это же показывает, что у него есть будущность. Если Вы любите Россию, порадуй­тесь вместе со мною падению Вашей книги!..

Не без некоторого чувства самодовольства скажу Вам, что мне кажется, что я немного знаю русскую публику. Ваша книга испугала меня возможностию дурного влияния на правительство, на цензуру, но не на публику. Когда про­несся в Петербурге слух, что правительство хочет напеча­тать Вашу книгу в числе многих тысяч экземпляров и про­давать ее по самой низкой цене, мои друзья приуныли, но я тогда же сказал им, что несмотря ни на что книга не будет иметь успеха и о ней скоро забудут. И действительно, она теперь памятнее всем статьями о ней, нежели сама собою. Да у русского человека глубок, хотя и не развит еще ин­стинкт истины!

Ваше обращение, пожалуй, могло быть и искренно. Но мысль — довести о нем до сведения публики — была самая несчастная. Времена наивного благочестия давно уже про­шли и для нашего общества. Оно уже понимает, что молить­ся везде все равно и что в Иерусалиме ищут Христа только люди, или никогда не носившие его в груди своей, или поте­рявшие его. Кто способен страдать при виде чужого страда­ния, кому тяжко зрелище угнетения чуждых ему людей,— тот носит Христа в груди своей и тому незачем ходить пеш­ком в Иерусалим. Смирение, проповедуемое Вами, во-пер­вых, не ново, а во-вторых, отзывается, с одной стороны, страшною гордостью, а с другой — самым позорным униже­нием своего человеческого достоинства. Мысль сделаться каким-то абстрактным совершенством, стать выше всех сми­рением может быть плодом только или гордости, или слабо­умия, и в обоих случаях ведет неизбежно к лицемерию, хан­жеству, китаизму. И при этом Вы позволили себе цинически грязно выражаться не только о других (это было бы только невежливо), но и о самом себе — это уже гадко, потому что если человек, бьющий своего ближнего по щекам, возбуж­дает негодование, то человек, бьющий по щекам самого себя, возбуждает презрение. Нет! Вы только омрачены, а не про­светлены; Вы не поняли ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не истиной христианского учения, а болез­ненною боязнью смерти, черта и ада веет от Вашей книги. И что за язык, что за фразы! «Дрянь и тряпка стал теперь всяк человек». Неужели Вы думаете, что сказать всяк, вме­сто всякий, значит выразиться библейски? Какая это вели­кая истина, что когда человек весь отдается лжи, его остав­ляют ум и талант! Не будь на Вашей книге выставлено Ва­шего имени и будь из нее выключены те места, где Вы гово­рите о самом себе как о писателе, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумиха слов и фраз — произведение пера автора «Ревизора» и «Мертвых душ»?

Что же касается до меня лично, повторяю Вам: Вы ошиб­лись, сочтя статью мою выражением досады за Ваш отзыв обо мне как об одном из Ваших критиков. Если б только это рассердило меня, я только об этом и отозвался бы с досадою, а обо всем остальном выразился бы спокойно и беспристраст­но. А это правда, что Ваш отзыв о Ваших почитателях вдвойне нехорош. Я понимаю необходимость иногда щелк­нуть глупца, который своими похвалами, своим восторгом ко мне только делает меня смешным; но и эта необходи­мость тяжела, потому что как-то по-человечески неловко даже за ложную любовь платить враждою. Но Вы имели в виду людей если не с отменным умом, то все же и не глуп­цов. Эти люди в своем удивлении к Вашим творениям наде­лали, гложет быть, гораздо больше восторженных восклица­ний, нежели сколько высказали о них дела; но все же их энтузиазм к Вам выходит из такого чистого и благородного источника, что Вам вовсе не следовало бы выдавать их голо­вою общим их и Вашим врагам, да еще вдобавок обвинить их в намерении дать какой-то предосудительный толк Ва­шим сочинениям. Вы, конечно, сделали это по увлечению главною мыслию Вашей книги и по неосмотрительности, а Вяземский, этот князь в аристократии и холоп в литературе, развил Вашу мысль и напечатал на Ваших почитателей (ста­ло быть, на меня всех больше) чистый донос. Он это сде­лал, вероятно, в благодарность Вам за то, что Вы его, пло­хого рифмоплета, произвели в великие поэты, кажется, сколько я помню, за его «вялый, влачащийся по земле стих». Все это нехорошо! А что Вы только ожидали време­ни, когда Вам можно будет отдать справедливость и почи­тателям Вашего таланта (отдавши ее с гордым смирением Вашим врагам), этого я не знал, не мог, да, признаться, и не захотел бы знать. Передо мною была Ваша книга, а не Ваши намерения. Я читал и перечитывал ее сто раз, и все-таки не нашел в ней ничего, кроме того, что в ней есть, а то, что в ней есть, глубоко возмутило и оскорбило мою душу.

Если б я дал полную волю моему чувству, письмо это скоро бы превратилось в толстую тетрадь. Я никогда не ду­мал писать к Вам об этом предмете, хотя и мучительно же­лал этого и, хотя Вы всем и каждому печатно дали право писать к Вам без церемоний, имея в виду одну правду. Живя в России, я не мог бы этого сделать, ибо тамошние Шпекины распечатывают чужие письма не из одного личного удоволь­ствия, но и по долгу службы, ради доносов. Но нынешним летом начинающаяся чахотка прогнала меня за границу и N переслал мне Ваше письмо в Зальцбрунн, откуда я сегодня же еду с Ан<ненковым> в Париж через Франкфурт-на-Майне. Неожиданное получение Вашего письма дало мне возможность высказать Вам все, что лежало у меня на душе против Вас по поводу Вашей книги. Я не умею говорить впо­ловину, не умею хитрить: это не в моей натуре. Пусть Вы или само время докажет мне, что я ошибался в моих о Вас заключениях — я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что сказал Вам. Тут дело идет не о моей или Вашей личности, а о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и Вас: тут дело идет об истине, о русском об­ществе, о России. И вот мое последнее, заключительное сло­во: если Вы имели несчастие с гордым смирением отречься от Ваших истинно великих произведений, то теперь Вам должно с искренним смирением отречься от последней Ва­шей книги и тяжкий грех ее издания в свет искупить но­выми творениями, которые напомнили бы Ваши прежние.

Залъцбрунн 15-го июля н. с. 1847-го года.

Использованная литература

В.Белинский - Статьи и рецензии, М., 1971 г.