Мельник В. И.

Николай Алексеевич Некрасов был сыном своей эпохи. В то время у многих выдающихся деятелей культуры причудливым образом соединялись вера в Христа и … революция. Недаром С. Франк назвал А.И. Герцена "основоположником житий революционных святых". Некрасов тоже искренне считал, что революционный подвиг декабристов, революционных демократов 1860-х гг. и других разрушителей традиционных ценностей – зиждется на истинно христианских основаниях. Многих из них поэт безо всякой условности называет "святыми". Для Некрасова самопожертвование таких людей, как Белинский, Добролюбов, Чернышевский, таких деятелей, как декабристы и т.п. было, несомненно, окружено ореолом христианской жертвенности. Поэт хорошо помнил слова Иисуса Христа: "Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих" (Иоанн, гл. 15, ст. 13). Но как он понимал эти великие слова? Для него нет разницы между подвигом самопожертвования и подвигом бунтарства, даже бунтарства, связанного с кровью.

Некрасов выстраивает в своих произведениях целый мир, проникнутый действительно высокой художественной мыслью о героической жертве. Этот мир поразительно напоминает мир евангельский. Подвижники –революционеры (Добролюбов, декабристы, вымышленный Гриша Добросклонов и др.) – это горстка апостолов, возвещающих новую правду старому миру. Этот мир гонит их, подтверждая слова Христа: "Они будут отдавать вас в судилища и царям…" (Матф., гл. 10, ст. 17 – 18). Отражая зарождения психологии "народного заступника" или "слуги народа", Некрасов вызывает ассоциацию с евангельским заветом Христа: "Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом; так как Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих" (Матф., гл. 20, ст. 26-28). Так, например, Гриша Добросклонов о своем служении народу мыслит исключительно в евангельских категориях. Учась в семинарии, он "певал" о вахлачине "голосом молитвенным". В самой песне Гриши Добросклонова отражается евангельское мировидение, и прежде всего учение Христа о двух возможных путях жизни человеческой:

Средь мира дольного

Для сердца вольного

Есть два пути.

………………………

Одна просторная

Дорого – торная.

Страстей раба,

По ней громадная,

К соблазну жадная

Идет толпа.

………………………

Другая – тесная,

Дорога честная…

Это почти пересказ Евангелия от Матфея: "Входите тесными вратами; потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь и немногие находят их" (гл. 7, ст. 13-14).

Однако этот евангельский мир в творчестве Некрасова вольно или невольно, но часто оказывается как бы перевернутым. Дело в том, что подвижники Некрасова, приносящие свою душу в жертву "за други своя", действуют не во имя Христа. Это жертва не смирения, но бунта. Это принципиально меняет дело. Традиционно православное мировоззрение Некрасова сохраняет весь привычный набор ценностей лишь внешне, а по существу зачастую оказывается в противоречии с евангельским духом. Евангелие призывает к Божией любви и учит ненавидеть только грех. Формула же Некрасова: "То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть" – вся по духу своему чисто мирская, она устанавливает не Божью, а человеческую справедливость и правду. В Евангелии поэт, к сожалению, не воспринял главного – духа смирения, но прочитал его как учение о построении царства правды и справедливости уже здесь, на земле. Христос же сказал: "Царство Мое не от мира сего" (Ин., гл. 18. Ст. 36).

Взглянем хотя бы на известное со школьной скамьи стихотворение "Памяти Добролюбова" (1864). Оно содержит в себе черты жития "преподобного" святого. Через все стихотворение проходит мысль о "суровости", аскетичности революционера Добролюбова:

Сознательно мирские наслажденья

Ты отвергал, ты чистоту хранил,

Ты жажде сердца не дал утоленья…

В стихотворении встречается и обычная для жития преподобного мысль о "памяти смертной" ("но более учил ты умирать"), и вообще характерная церковная лексика: "светильник" ("Светильник тела есть око" - Матф., II, 34), "светлый рай", "перлы", "венец". Перед нами не революционер, а святой. Некрасов любуется "жертвой" Добролюбова, умершего, как известно, в раннем возрасте от чахотки, ему  мало дела до того, что черты "жития" Добролюбова лишь внешне совпадают с житиями святых, ибо отвержение мирских наслаждений и пр. здесь совсем не связано с именем Христа.

Особый разговор о поэме "Русские женщины" и о поэме "Дедушка". Здесь автор изображает декабристов. К сожалению, даже в академическом издании Некрасова отсутствуют какие бы то ни было комментарии, поясняющие религиозный пласт этих поэм. Между тем, евангельские реминисценции многое проясняют. Без них невозможно правильно понять позицию автора, его глубинный взгляд на исторический поступок декабристов. В поэме "Дедушка", например, главный герой изображается Некрасовым как апостол нового времени. Слово "апостол" даже названо:

Строен, высокого роста,

Но как младенец глядит,

Как-то апостольски просто,

Ровно всегда говорит…

………………………….

То-то улыбка святая….

Весь образ дедушки овеян евангельским светом. Комната дедушки названа "кельей", которую он оглашает "тоской вавилонской". Не случайна и реминисценция из Евангелия: "Слушал – имеющий уши". В картине возвращения героя в родовое гнездо сохранен библейский колорит:

Благословил он, рыдая,

Дом, и семейство, и слуг,

Пыль отряхнул у порога,

С шеи торжественно снял

Образ распятого Бога

И, покрестившись, сказал:

- Днесь я со всем примирился,

Что потерпел на веку!.. -

Сын пред отцом преклонился,

Ноги омыл старику.

Во всей сцене ощутима некоторая нарочитая стилизация под слог Ветхого и Нового Завета, что придает образу главного героя не только патриархальный оттенок, но и явный ореол апостольской святости.

То же желание показать в "апостоле" революционной демократии Н.Г.Чернышевском святого продиктовало Некрасову следующие строки:

В его душе нет помыслов мирских.

………………………………………

Его еще покамест не распяли,

Но час придет – он будет на кресте;

Его послал Бог Гнева и Печали

Рабам земли напомнить о Христе.

Некрасов любуется резким контрастом роскоши и бедности Христовой правды ради, контрастом между замаскированной, одетой в пышные одежды ложью ("Там люди заживо гниют –  // Ходячие гробы…") и правдой, ходящей в рубище. Княгиня Волконская в поэме говорит о том, что место ее "не на пышном балу, // А в дальней пустыне угрюмой, Где узник усталый в тюремном углу // Терзается лютою думой".

Тема революционеров как христианских подвижников могла звучать (и звучала во времена Некрасова) двусмысленно. Многие, как, например, Ф.Тютчев, не могли воспринимать декабристов как подвижников да еще и христианского толка. Чего стоит его стихотворение "14-е декабря 1825":

Народ, чуждаясь вероломства,

Поносит ваши имена –

И ваша память от потомства,

Как труп, в земле схоронена.

О жертвы мысли безрассудной…

Некрасову трудно было оправдывать государственных преступников – не только по цензурным соображениям, но и морально: мало кто одобрял разрушительную для России деятельность декабристов. Иное дело – тема женского подвига как подвига христианского, воистину святого.

В самом деле, и автор поэмы, и его героини мыслят поездку в Сибирь вслед за мужем как евангельский по духу поступок. Пойти за мужем, быть верной ему и в счастье и в лихую годину,– таков долг женщины-христианки. Княгиня Трубецкая выслушивает речь губернатора о том, что ее отъезд убил старого ее отца, а значит, нужно вернуться. Но, выбирая между отцом и мужем, княгиня отвечает:

Нет! Что однажды решено –

Исполню до конца!

Мне вам рассказывать смешно,

Как я люблю отца,

Как любит он. Но долг другой,

И выше и святей,

Меня зовет. Мучитель мой!

Давайте лошадей!

Почему же выбор княгини в пользу мужа не только выше, но и "святей"? Этот выбор – выбор не житейский, не случайный, но – христианский. В Библии сказано: "Сего ради оставит человек отца своего и матерь, и прилепится к жене своей: и будета два в плоть едину" (Быт. 2, 24). Эти слова напоминает и святитель Тихон Задонский в рассуждении "О должности мужей и жен": "Где большия любве надеяться, как между мужем и женою? Естественною любовию любит человек отца и матерь свою; но Писание святое глаголет: оставит человек отца и матерь свою, и прилепится  к жене своей и будут оба в плоть едину"  (Творения иже во святых отца нашего Тихона Задонского. Т. Ш. М., 1889. С. 365). Таким образом, княгиня поступает прямо по учению святых Отцев.

На проповеди в неделю св. жен-мироносиц Церковь говорит: "Женщины-христианки! Утвердите в своей душе образ св. жен-мироносиц и постарайтесь подражать в своей жизни их высоким, достохвальным добродетелям…Назначение женщины – семья. Она  – всегда верная спутница в жизни и незаменимая помощница своему мужу. Преданная воле Божией,  она понесет с ним общий крест неразлучно до самой могилы; если постигнут их какие-либо несчастия и бедствия жизни, она не только не произнесет слово ропота или укоризны, но своим упованием на милосердие Божие поддержит мужество духа своего супруга" (Православная семья. Т. 1. СПб., 1996. С. 259-260). Жены декабристов, отвергая лукавые советования своих ближних, действительно совершали свой женский христианский подвиг, собирая всю свою волю и выступая уже прямо в качестве "воинов христовых". Не случайно княгиня Трубецкая говорит своему отцу:

Но сталью я одела грудь…

Гордись – я дочь твоя!

Героини некрасовской поэмы в своих действиях и решениях постоянно апеллируют прямо к Богу.

"Подумай!" Я целую ночь не спала,

Молилась и плакала много.

Я Божию Матерь на помощь звала,

Совета просила у Бога.

Найдя в себе силы сопротивляться убеждениям родных, которые в данном случае советуют "не Божеское, а человеческое", Волконская уверена, что ее волю "Сам Господь  подкреплял". Принимая твердое решение следовать за мужем на каторгу, она восклицает: "И верю я твердо: от Бога оно!".

Все эти пассажи с апелляцией к имени Божьему могли бы показаться и общими местами, если бы не вся сквозная образность, а главное – логика поэмы "Русские женщины". Логика и образность – сугубо христианские. Князь Волконский видится его жене не только в ореоле святости, но и – более того – в образе Самого Христа:

Напрасно чернила его клевета,

Он был безупречней, чем прежде,

И я полюбила его, как Христа…

В своей арестантской одежде

Теперь он бессменно стоит предо мной,

Величием кротким сияя.

Терновый венец над его головой,

Во взоре – любовь неземная…

В другом месте поэмы снова следует сравнение Сергея Волконского с Христом: "Но кроток он был, как избравший его // Орудьем своим Искупитель".

Если декабристы видятся Марии Волконской в сиянии терновых венцов, то и свой собственный путь отныне представляется ей как путь Божьего избранничества, как подвиг во имя Христа. При встрече с Екатериной Трубецкой она говорит:

И обе достойно свой крест понесем…

………………………………………….

Теперь перед нами дорога добра,

Дорога избранников Бога…

…………………………………………

Чиста наша жертва – мы все отдаем

Избранникам нашим  и Богу.

Бог постоянно на устах княгини Волконской. Когда она впотьмах бежит в шахте к своему мужу Сергею и добегает невредимой, она постоянно поминает Божье имя: "Господь, коли хочет везде проведет", "Бог вывел меня невредимо", "Я крестом осенилась", "Как Бог уберег во мне душу!". Даже ссыльные декабристы, увидевшие в шахте Волконскую, восклицают:

И кто-то стоявший на самом краю

Воскликнул: "Не ангел ли Божий?

Смотрите, смотрите!" - Ведь мы не в раю:

Проклятая шахта похожей

На ад! – говорили другие смеясь…

Слово "святость" рефреном проходит через все описание встречи супругов Волконских: "И я подбежала… И душу мою // Наполнило чувство святое…Святая, святая была тишина!"

В представлении Некрасова декабристы – не мятежники, восставшие на помазанника Божия царя Николая 1-го, а  "орудье Искупителя", устанавливающего высшую справедливость, избранные святые люди. Едва ли не впервые в "Русских женщинах" борцы за справедливость и народное счастье представлены у Некрасова не только как святые, но и как смиренные, кроткие люди – по подобию Христа. При первой встрече с женой Сергей Волконский говорит у Некрасова, "что полезно ему // Узнать добродетель смиренья". А это в свою очередь должно свидетельствовать об абсолютной искренности чувств и мыслей революционеров-подвижников. В сущности, они являются явными нарушителями церковных устоев (не случаен в поэме эпизод изгнания митрополита, призывающего к покаянию, с площади: "Уйди, старик! Молись за нас!"). В то же время декабристы субъективно, очевидно, ощущали себя людьми, гонимыми за Божью правду. Им должна была принадлежать, по их и Некрасова представлениям, слава одного из блаженств, о которых возвестил Христос:

"Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас" (Матф. 5, 10 – 12).

Ни декабристы, ни Некрасов не отвергают Бога, – напротив, призывают Его имя, апеллируют к Высшему авторитету. Это видно и в некрасовской поэме,  и в последнем, например, письме К.Ф.Рылеева, написанном в день казни – 13 июля 1826 г. – жене: "Бог и Государь решили участь мою. Я должен умереть и умереть смертью позорной. Да будет Его святая воля. Мой милый друг… за душу мою молись Богу… Не ропщи на Него, ни на Государя. Это будет и безрассудно, и грешно. Нам не постигнуть неисповедимые судьбы Непостижимого. Я ни разу не возроптал во все время моего заключения, и за то Дух Святой дивно утешает меня… О, милый друг, как спасительно быть христианином! Благодарю моего Создателя, что Он меня освятил и я умираю во Христе… С рассветом будет у меня священник, мой друг и благодетель, и опять причастит…". Очевидно, что Рылеев покаялся в своем бунтарстве и примирился с Церковью. Только теперь он, видимо, осознал, что бунтарство не совместимо с призыванием Божьего имени.

Некрасов этого, кажется, так и не понял. В поэмах "Дедушка",  "Русские женщины", "Кому на Руси жить хорошо?", в стихотворениях "Памяти Добролюбова", "Не говори: "Забыл он осторожность!.."" и других своих произведениях 60-70-х гг. он упорно возвращается к идее борьбы, идее любви-ненависти, любви-мести, к "революционному" толкованию Евангелия. Недаром И.А. Гончаров сказал о нем: "Он был искренним только тогда, когда "ненавидел и проклинал"… Такова была его натура – и тогда он был силен, правдив". Здесь, в этих словах, конечно, не вся правда о Некрасове. И все – таки…  Уловил эту внутреннюю несвободу Некрасова и Афанасий Фет. Еще за десять лет до смерти Некрасова он написал стихотворение "Псевдопоэт":

Влача по прихоти народа

В грязи низкопоклонный стих,

Ты слова гордого свобода

Ни разу сердцем не постиг,

Не возносился богомольно

Ты в освежающую мглу,

Где беззаветно лишь привольно

Свободной песне да орлу.

Когда-то об опасности "революционного" толкования Евангелия предупреждал философ Н.Бердяев: "Есть одна очень опасная книга ...это – Евангелие. Слова Сына Божья страшны для неправды мира сего. На книге этой трудно обосновать…классовый революционный социализм, зависть и корысть рабочего, невозможно восславить революцию". И тут же философ добавляет: "Злоупотреблять можно всем. Достаточно вспомнить, что слова Ап. Павла: "Если кто не хочет трудиться, тот не ест", – красуются на всех советских заборах. Некрасов был как раз одним из тех, кто в силу многих причин – "злоупотреблял". При этом следует помнить, что он был абсолютно искренен в своей вере, что, по его представлениям, Бог благословляет мятеж против социальной несправедливости как Бог "сирых и убогих". Это было историческое искушение, свойственное не одному только Некрасову. Вспомним хотя бы опыт петрашевцев и знаменитое стихотворение "Вперед! Без страха и сомненья…" А. Плещеева. В этом стихотворении – типичные и для Некрасова понятия: "подвиг", "заря святого искупленья", "глагол истины" и т.д. Как и у Некрасова, евангельская истина подчинена в стихотворении Плещеева идее  "борьбы кровавой". Воистину это было искушение, которого многие так и не преодолели. Некрасов явился, пожалуй, единственным действительно большим художником, вставшим под знамена революционной демократии и давшим столь своеобразную трактовку Евангелия. В этом смысле он является прямым предшественником Александра Блока, который в поэме "Двенадцать" тоже увидел революцию с Христом. Казавшийся многим читателям Блока парадокс на самом деле имеет долгую литературную традицию.