Александр Беззубцев-Кондаков

В творческом наследии классика ХХ века Леонида Максимовича Леонова роман “Вор” играет особую роль, в этом раннем романе происходило формирование взглядов автора на феномен человека, на эпоху, на судьбу страны. В центре внимания писателя оказалось переломное время в истории России – Первая мировая война, революция, нэп. Бывают произведения, которые годами “не отпускают” автора, заставляют вновь и вновь возвращаться к ранее написанному…Роман “Вор” был написан в 1925-26 гг., над второй редакцией Леонов работал в 1957-59 гг, но и в последующие годы писатель вносить в текст правку. В конце 1950-х годов происходит “второе рождение” романа “Вор”, Леонов привносит в текст книги все, что оставалось “за кадром”, все, что тридцать лет назад писать было опасно. Роман, как губка, впитывал в себя новые авторские открытия, накапливающийся жизненный опыт. Сюжетно ограничиваясь временем нэпа, роман “Вор” вбирал в свою литературную плоть думы и чувства идущего столетия.

Леонид Леонов изучал нравы социального дна, старался во всех подробностях понять жизнь будущих персонажей романа “Вор”, и свою творческую “кухню” он описал в тех эпизодах романа, где сочинитель Фирсов ходит по кабакам, притонам, злачным местам, постоянно делая пометки в записной книжке. Вместе с Сергеем Есениным Леонов побывал в Ермаковском ночлежном доме, где он встретил бродягу-поэта, который стал прототипом образа блатного стихотворца Доньки.

Современники восприняли роман “Вор” настороженно, политическая направленность произведения вызвала споры. Критик М.Серебрянский утверждал, что в нем “нашли свое отражение троцкистские влияния и утверждения о перерождении партии, о “страшном пути”, на который якобы вступила революция. Основные идеи “Вора” свидетельствуют об отходе писателя на позиции, явно враждебные рабочему классу и его партии, на позиции явного отрицания ленинской трактовки нэпа”. Роман убеждал читателя в невозможности быстро и легко пройти дорогу к “светлому будущему”, а потому деятели пролетарской культуры поспешили объявить его клеветническим и даже “троцкистским”.

По В.И.Далю, слово “вор” имеет более широкое значение, чем считается в обыденном сознании. Вор – “мошенник, бездельник, обманщик, изменник, разбойник”, как Гришка Отрепьев и Ванька Каин. Вор – не только грабитель, но и человек, нарушающий общепринятые нормы, обманщик или даже, если угодно, диссидент, отщепенец, маргинал. Несомненно, что к своему герою Дмитрию Векшину Леонид Леонов применял именно такое широкое понимание слова “вор”, его интересовало в герое не уголовное и преступное, а именно диссидентское.

Сцена убийства комиссаром Векшиным взятого красными в плен белого офицера – это некое подобие средневекового “примера”, exempla (история, которая должна отвращать человека от греха) Убийство было подлым, потому что перед Векшиным стоял безоружный, пленный человек. Злодеяние Векшина становится тем узелком, который распутывается в течение дальнейшего повествования. Убийством офицера Векшин совершал некий “ритуальный обет на верность идее”. Нэпманша брезгливо хлестнула Векшина перчаткой по той самой руке, которая когда-то зарубила белого офицера. Казнь пленника была ритуальной, ритуально же нэпманша (новая хозяйка жизни!) хлестнула Векшина перчаткой. Согласимся с американским литературоведом Р.Магуайром, который в монографии “Красная новь” отметил, что в романе “Вор” эпизод с перчаткой нэпманши “производит на Митю огромное впечатление не потому, что дает толчок внезапному решению отомстить за себя вступлением на преступную стезю (в ту ночь на фронте он уже на нее вступил), а потому, что этот случай последнее доказательство его отщепенства” (курсив наш. - А.Б.- К) По силе воздействия на Митьку оба эти события имели одинаково важное, переворотное значение

Разжалованный, исключенный из ВКП(б) красный комиссар Дмитрий Векшин, вернувшись с Гражданской войны, становится вором. Его постигает горькое разочарование в итогах Гражданской войны и революции. Немаловажное значение в его разочаровании сыграла та нэпманская перчатка, которой пренебрежительно хлестнули его по руке (словно бы по щеке). НЭП словно бы перечеркивает все революционные завоевания. Векшин стал преступником, словно бы продолжая борьбу против старого режима, который вдруг стал воскресать из мертвых в нэпманских образах. “Действуя по линии частной торговли, он еще пытался уверить себя, что партизанит против ненавистного старого мира”. Но советским Робин Гудом Векшин не стал, потому что его новая “война” шла уже по другим, подлым законам воровского мира. Векшин примкнул к людям, которые “довольно быстро сходят в свои ямы с хлорной известью”. Философия революции, по Векшину, заключается в том, что “революция узконациональна, что это русская душа для себя взыграла перед небывалым своим цветением”. В воровском призвании Векшину тоже чудится проявление взыгравшей русской души, которая не может мириться с несправедливостью. Революция сняла запреты. Вообще в романе особое внимание уделяется людям, которые появились “вместе с прочими спутниками безвременья: смятением душ, волками и сыпняком”. Люди, подобные вирусу болезни.

Во многом подобен Вешкину и Агей Столяров, который однажды в бою заколол штыком австрийского офицера. Совершенное убийство потрясло, все в душе перевернуло, а награда за героизм вызвала даже внутренний протест. Не мог принять награду за убийство. Но после этого случая он стал по иному смотреть на войну, думая о ней: “работа, в общем, легкая, а отличают”. Агей стал получать удовольствие от убийства”. Но вот кончилась война, не стало у Агея полюбившейся ему “работы”, не стало и заработка. Вот он и “почал помаленьку богатеньких корчевать” Исследователи творчества Л.Леонова уже отмечали, что Агей Столяров – это двойник Векшина, его alter ego. Но это окарикатуренный, недостойный двойник. Агей Столяров выдает, что есть в “благородном разбойнике” Векшине тайного, невысказанного, потаенного, он становится “ключом” к шифру векшинской судьбы. Но почему не “дотягивает” Агей до Векшина, почему остается подобием его, ведь трагизма и мучения в биографии Агея Столярова куда больше, чем в судьбе разочарованного большевика, взломщика Векшина? Дело в том, что за совершенными Агеем злодеяниями не стоит ничего, кроме низменных страстей, кроме упоения от возможности и умения убивать, человек этот столь страшен, сколь и внутренне пуст, вернее сказать – опустошен выжигающими душу греховными помыслами и страстями.

Далеко не всегда война является злом, которое вторгается в жизнь человека вопреки его желанию. Ллойд Демоз в “Психоистории” доказал, что “войны являются на самом деле не ужасными ошибками, а “желаниями””. Война неостановима, потому что желанна. Русский романист Михаил Арцыбашев в “Записках писателя” отмечал, что “разум убедительно говорит о том, что только в вечном мире и братстве…всех людей лежит возможность настоящей человеческой жизни. Разум говорит, что ужасно и совершенно бессмысленно одним людям убивать других…Но инстинктам ясно и понятно только: ожесточенная и безжалостная борьба за существование!..” По сути дела, война – это резервация для таких, как Векшин или Агей Столяров, потому что на войне они были заняты своей “работой”, не грабили, не убивали невинных, вся их “работа” подчинялась четкой логике войны. Они, ставшие некими убивающими автоматами, служителями своего инстинкта, были вмонтированы в единую систему, контролировавшую их. Первая мировая война кончилась развалом армейской машины, “убивающие автоматы” остались брошенными без дела и начали кромсать, уничтожать все попадающееся на пути. Чем дольше бы длилась война, тем позднее начал бы Агей “богатеньких корчевать”. Никакое волшебство не обратит хищника в травоядное существо. Нельзя рассматривать преступный путь Векшина и Столярова только лишь в социальном контексте, увязывая их судьбы с недугами общества. Да, Векшин раскаялся, осознал гибельность своего пути, но это еще не значит, что с преступным миром он порвал навсегда. Финал романа наводит читателя на мысль, что общество, уставшее от революционной смуты, излечивается от недугов. Но излечивается ли отдельный человек – большой вопрос. Жан Жене в “Дневнике вора” многое объяснил в психологии преступника : “Я добровольно устремился к тому, что именуется злом…Мужчины, отдавшиеся злу, не всегда красивы, зато они обладают несомненными мужскими достоинствами”.

Векшин думает о том, что “Труп пахнет в зависимости от повода, почему он стал трупом”. В том же духе и мучительная рефлексия Раскольникова – все выдающиеся деятели истории были преступниками, “замечательно даже, что большая часть этих благодетелей и установителей были особенно страшные кровопроливцы”. И Векшину, и Родиону Раскольникову неведом ответ на вопрос, почему при “массовом производстве” трупов злодеяние можно оправдать требованием прогресса, а когда сам мараешь руки кровью, то этому нет оправдания. Крик отчаяния “тварь я дрожащая или право имею?..” вполне мог принадлежать и Дмитрию Векшину. Точь-в-точь, как и убийцу Раскольникова, шнифера Векшина тянет на место совершенного им преступления. Казалось бы, Дмитрий Векшин по своей душевной организации более похож на Адама Соколовича, своего рода “анти-Раскольникова”, которого Иван Бунин изобразил в рассказе “Петлистые уши”. В этом рассказе Бунин разрабатывает проблематику преступления без наказания. Не любивший Достоевского Бунин полемизировал с ним не только своими высказываниями, но и литературными образами. Так Соколович, совершивший бессмысленное злодейство и не чувствующий раскаянья, стал вызовом Бунина Достоевскому. “Состояние убийцы,- думает Соколович,- зависит от его точки зрения на убийство и от того, ждет ли он за убийство виселицы или же награды, похвал. Разве, например, признающие родовую месть, дуэли, войну, революции, казни мучаются, ужасаются?” Раскольников, Соколович и Векшин разными словами высказывают одну и ту же идею, вернее – задают один и тот же вопрос о праве на убийство и о том, почему далеко не каждое убийство карается душевной мукой грешника. Агей Столяров ждал за убийство никак не виселицы, а награды и похвал (“работа, в общем, легкая, а отличают”). Образы Дмитрия Векшина и его alter ego Столярова оказываются заключенными между двумя полюсами - Раскольниковым и “анти-Раскольниковым” и, как ни странно, они в чем-то примиряют этих антагонистов. Мы можем наблюдать эволюцию идеи права на убийство сквозь ряд персонажей Раскольников – Соколович – Векшин(Столяров). Идея “преступления без наказания” не находит подтверждения, ей нет места в мироустройстве. Уже сам вопрос “тварь я дрожащая или право имею?” содержит в себе ответ, ибо задать его может лишь человек, тварью себя ощутивший и ужаснувшийся низости своего падения. Обреченность вечно оставаться “дрожащей тварью” и есть главное наказание.

Судьба Векшина в чем-то сопоставима с историей легендарного Леньки Пантелеева, который добровольцем ушел в Красную Армию, а потом, демобилизовавшись, оказался на службе в органах ВЧК. Жизнь бывшему красноармейцу и чекисту сломало время НЭПа, когда казалось, что те, с кем сражались на фронтах Гражданской войны, стали вновь хозяевами жизни. Недобитая “контра” гуляла в дорогих ресторанах, наряжалась в щегольскую одежду, играла в казино, ходила в роскошные магазины – в то время, когда рабочие жили не лучше, а порой и тяжелей, чем при царе. Дванов из “Чевенгура” Андрея Платонова, впервые столкнувшись с проявлением новой экономической политики, с удивлением отмечал, “что у революции стало другое выражение лица”. Невольно возникали мысли о преданном деле революции. Ленька Пантелеев сколотил банду, которая стала совершать налеты на нэпманов. Возможно, что Ленька Пантлеев, подобно Митьке Векшину, думал, что не грабит он, не убивает, а “партизанит”, истребляет классового врага. История банды Пантелеева имела столь возвышенно-героическую окраску, что беспризорник Алексей Еремеев, который впоследствии станет знаменитым советским писателем, автором “Республики Шкид”, выбрал себе псевдоним “Л.Пантелеев” в честь легендарного питерского бандита.

Борис Зайцев в опубликованном в 1913 году рассказе “Грех” описывал банду, члены которой называли себя “анархистами-коммунистами”. “Сначала мы прикрывались революцией, - говорит один из бандитов,- но скоро все поняли, что никакой тут революции нет, просто мы для себя работаем, под благовидным предлогом”. Революция, как “благовидный предлог”, маскирует разбойничью, воровскую жизнь – и Леньки Пантелеева, и Митьки Векшина.

История шайки Леньки Пантелеева – это история людей, чья судьба, изначально обретя “разгон” благодаря революции, не могла вписаться в устойчивую действительность послевоенной страны. Многие же обыватели легко восприняли нэп, принесший улучшение жизненных условий, во многом еще и потому, что, как писал А.Платонов в “Чевенгуре”, “жителям надоели большие идеи и бесконечные пространства: они убедились, что звезды могут превратиться в пайковую горсть пшена, а идеалы охраняет тифозная вошь”. Великие идеалы выродились в тифозных вшей.

Стоит отметить, что в романе герои обретают новые имена. Под именем парикмахера Королева живет Векшин. Кроме того, по подозрению чиновника Чикилева, в записках бывшего “барина” Манюкина именно Векшин зашифрован под псевдонимом “Николай”. Самого Чикилева перед его карьерным взлетом некое важное должностное лицо по ошибке называет “Кичилевым”. Сестре Векшина Татьяне, случайно забредшей к странствующим циркачам, клоун Пегель дает сценическое имя своей покойной жены Геллы Вельтон, дает даже не имя, а судьбу циркачки. Примечательно, что ее любовник Николай Заварихин называет Татьяну именно сценическим псевдонимом “Гелла”. Орфографическая ошибка на вывеске слесарных дел мастера Пухова приводит к появлению человека с новой фамилией – Пчхов. Вьюгой в блатном мире кличут Машу Доломанову, первую Митькину любовь. Бывший ординарец Векшина Санька Бабкин, вместе со своим хозяином вступивший на преступный путь, получает за свое нескладное сложение кличку “Велосипед”. В каждом случае новое имя означает начало новой жизни. Подлый подвох Чикилева заставляет Векшина задуматься о законности носимого им имени, он чувствует, “будто его застукали на присвоении чужого честного имени”. В момент остро переживаемого нравственного кризиса Векшина постигает новый удар, явившийся в виде сделанного Чикилевым “открытия” будто Митка явился на свет в результате супружеской измены его матери с помещиком Манюкиным. Право на ношение имени в эту минуту предстает как право на свою собственную, законную судьбу. Чикилев же пытается доказать, что у вора Векшина и имя-то ворованное.

В “Чевенгуре” Андрея Платонова есть эпизод, в котором жители села принимают новые имена “в целях самосовершенствования граждан”. Игнатий Мошонков становится Федором Достоевским, Степан Чечер – Христофором Колумбом. Социализм начинается с присвоения нового имени. Мистика революции состоит в том, что она всему стремится дать новое имя. В этом обнаруживает неожиданное родство революции с преступным миром – всюду переименование, иллюзия подлинности.

Работая над второй редакцией “Вора”, Леонов принижал образ Векшина, убирал связанную с героем романтику (например, ушел эпизод, когда Митька защищает женщину от напавшего уличного хулигана). В Векшине осталось мало героического, более того – Леонов уже не верит в возможность нравственного перерождения героя. В первоначальной редакции романа Векшин словно бы воскресает для новой жизни (подразумевается, что сама “новая жизнь” перевоспитывает заблудшего человека). Во второй редакции этот оптимистический настрой уходит. Примечательно, что советские критики старались не придавать значения этой метаморфозе и продолжали писать о грядущем возрождении героя. Будучи к моменту создания романа “Вор” молодым, но зрелым писателем, Леонид Леонов не мог не понимать, что оптимистический финал звучит фальшиво. Однако если бы редакция конца 1950-х годов увидела свет на тридцать лет раньше, то участь романа, равно как и его автора, была бы незавидной. Можно предположить, что Леонид Леонов изначально мыслил роман таким, каким мы его видим сегодня, но реалии эпохи заставили писателя сделать “политический маневр”, маскировать свой замысел дежурным “историческим оптимизмом”. Правда, и эта маскировка не спасла роман от обвинений в “троцкизме” и враждебности рабочему классу. Но пришло время, и роман “Вор” очистился от шелухи.

В беседе с В.А.Ковалевым Леонид Леонов рассказывает: “Мне иногда говорили: почему я не показал, как Митька становится хорошим? Но я не мог заменять правду вымыслом, льстить таким, как Митька”. Что, однако, значит – “стать хорошим”? Превратиться из вора в честного советского гражданина, активиста и строителя коммунизма? В финале романа Векшин растворяется в пространстве, исчезает в “транссибирской дали”. Трудно, да и не нужно строить догадки относительно его будущего. Не нужно – потому что оно непредсказуемо. Герой не становится “хорошим”, он растворяется (невольно вспоминается афоризм “нет человека – нет проблемы”). Социальный оптимизм автора (тезис о задавленном, до конца побежденном “подполье” нэпа) слабо согласуется с нарисованной им картиной “подпольной”, потаенной жизни, ведь мутация революционной бациллы может приводить все к новым и новым порождениям. Когда Борис Зайцев в рассказе “Грех” описывает духовное преображение экспроприатора и разбойника Николая, то эта перемена выглядит правдоподобно, поскольку Николай через глубокое раскаянье, через каторжные невзгоды приходит к вере, становится воцерковленным человеком. Понятно, что в духовном развитии Митьки Векшина подобной перемены произойти не может. Не случайно Леонов сравнил своих героев с вирусом болезни, болезнь может стать латентной, но совсем искоренить ее вряд ли возможно. И вирус революции также неискореним – в обществе и человеке.