Сочинение на тему Творческий путь Л Н Толстого
Работа добавлена на сайт bukvasha.net: 2015-06-27Поможем написать учебную работу
Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
от 25%
Подписываем
договор
План Введение. Обоснование выбора темы. Основная часть. Творческий путь Л. Н. Толстого. Появление писателя в литературном мире. “Детство”, “Отрочество”, “Юность”. Севастопольские рассказы. Художественное своеобразие повести “Казаки”. Роман-эпопея “Война и мир”.
а) создание произведения;
б) утверждение в романе “мысли народной”;
в) путь идейных и нравственных исканий положительного героя Толстого;
г) изображение правды войны в романе.
д) “Война и мир”- книга о великом обновлении жизни, вызванном грозными историческими событиями.
“Азбука” Толстого. “Анна Каренина”- роман о современности.а) отражение семейной жизни и жизни света в книге;
б) связь в развитии судеб Анны и Левина;
в) “Признаки времени” в содержании и художественной форме “Анны Карениной”.
Способ толстовского познания и воплощения мира через психологический анализ в “Смерти Ивана Ильича”. Роман-обозрение “Воскресение”. Тема борьбы с самодержавным деспотизмом в повести “Хаджи-Мурат”. Заключение. Ценность художественного наследия писателя. “Цель художника не в том, чтобы неоспоримо разрешить вопрос, а в том, чтобы заставить любить жизнь в бесчисленных, никогда не истощимых всех ее проявлениях. Ежели бы мне сказали, что я могу написать роман, которым я неоспоримо установлю кажущиеся мне верным воззрение на все социальные вопросы, я бы не посвятил и двух часов труда на такой роман, но ежели бы мне сказали, что то, что я напишу, будут читать теперешние дети лет через 20 и будут над ним плакать и смеяться и полюблять жизнь, я бы посвятил ему свою жизнь и все свои силы…” Л.Н. Толстой. Введение Я выбрала для написания реферата тему творчества Л. Н. Толстого, так как его личность, глубоко эпохальная, жизнеутверждающая, историко-философская литература, отношение к жизни, к поиску своего места в ней наиболее близки мне. Изучение его жизни и творчества – идеальный путь самовоспитания. В мучительных поисках ответов на неисчислимые вопросы, которые задает себе каждый здравомыслящий человек на определенном этапе своей жизни, Лев Толстой писал: “Мне смешно вспомнить, как я думывал и как вы, кажется, думаете, что можно себе устроить счастливый и честный мирок, в котором спокойно и, без ошибок, без раскаяния, без путаницы жить себе потихоньку и делать не торопясь, аккуратно все только хорошее. Смешно!... Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость”. В начале ХХ века Л. Н. Толстого называли “учителем в жизни и искусстве”. В последующие десятилетия вплоть до наших дней наследие гениального художника продолжает поражать и жизненными, и творческими открытиями. Читатель любого возраста найдет здесь ответ на свои вопросы. И не просто разъяснит себе непонятное, а “подчинится” редкостно живым толстовским героям, воспримет их как реальных людей. Вот он- феномен писателя. Мудрость его постижения человека, эпохи, страны всего сущего приходит к нам в близких каждому переживаниях. Стремление к нравственному совершенствованию, проповедь любви к ближнему, добра, поиски смысла жизни – ведущие идейные мотивы творчества писателя. Они представляют путь истинный, дорогу к разумному, доброму, вечному. Все это - общечеловеческие ценности. Читая иных знаменитых, прекрасных, русских писателей, таких как А. С. Грибоедов, Н. В. Гоголь, Н. А. Некрасов, А. Н. Островский, М. Е. Салтыков-Щедрин, Ф. М. Достоевский… чувствуешь некоторую безысходность. Кажется, нет выхода из сети нескончаемых проблем как на государственном, так и на бытовом человеческом уровне. Лев Николаевич не только гневно протестует, обличает или клеймит несправедливость, пороки и несовершенства этого мира вообще и действительность в русском обществе в частности, а старается понять русского человека. Это писатель-философ. Писатель, любящий людей и умеющий увидеть светлые стороны жизни. Толстой рисует картину целой эпохи в жизни России. Произведения писателя - отражение мельчайших деталей реальной жизни того времени. А право на оценку событий он предоставляет нам. Л. Н. Толстому было 24 года, когда в лучшем, передовом журнале тех лет- “Современнике” - появилась повесть “Детство”. В конце печатного текста читатели увидели лишь ничего не говорившие им тогда инициалы: Л. Н. Отправляя свое первое создание редактору журнала, Н.А.Некрасову, Толстой приложил деньги – на случай возвращения рукописи. Отклик редактора, более чем положительный, обрадовал молодого автора “до глупости” . Первая книга Толстого – “Детство” – вместе с последующими двумя повестями, “Отрочеством” и “Юностью” , стала и первым его шедевром. Романы и повести, созданные в пору творческого расцвета, не заслонили собой эту вершину. “Это талант новый и, кажется, надежный”, - писал о молодом Толстом Н.А.Некрасов. “Вот, наконец, преемник Гоголя, нисколько на него не похожий, как оно и следовало…”, - вторил Некрасову И.С.Тургенев. Когда появилось “Отрочество”, Тургенев написал, что первое место среди литераторов принадлежит Толстому по праву и ждет его, что скоро “одного только Толстого и будут знать в России”. Внешне незамысловатое повествование о детстве, отрочестве и нравственному облику героя, Николеньки Иртеньева, открыло для всей русской литературы новые горизонты. Ведущий критик тех лет, .Г.Чернышевский, рецензируя первые сборники Толстого (“Детство и Отрочество”, “Военные рассказы”), определил суть художественных открытий молодого писателя двумя терминами: “диалектика души” и “чистота нравственного чувства”. Психологический анализ существовал в реалистическом искусстве до Толстого. В русской прозе – у Лермонтова, Тургенева, молодого Достоевского. Открытие Толстого состояло в том, что для него инструмент исследования душевной жизни – микроскоп психологического анализа сделался главным среди других художественных средств. Н.Г.Чернышевский писал в этой связи: “Психологический анализ может принимать различные направления: одного поэта занимают всего более очертания характеров; другого – влияния общественных отношений и столкновений на характеры; третьего – связь чувств с действиями; четвертого – анализ страстей; графа Толстого всего более – сам психический процесс, его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться определительным термином”. Небывало пристальный интерес к душевной жизни имеет для Толстого-художника принципиальное значение. Таким путем открывает писатель в своих героях возможности изменения, развития, внутреннего обновления, противоборства среде. По справедливому мнению исследователя, “идеи возрождения человека, народа, человечества… составляют пафос творчества Толстого… Начиная со своих ранних повестей, писатель глубоко и всесторонне исследовал возможности человеческой личности, ее способности к духовному росту, возможности ее приобщения к высоким целям человеческого бытия”. “Подробности чувств”, душевная жизнь в ее внутреннем течении выступают на первый план, отодвигая собою “интерес событий”. Сюжет лишается всякой внешней событийности и занимательности и до такой степени упрощается, что в пересказе его можно уложить в несколько строк. Интересны не события сами по себе, интересны контрасты и противоречия чувств, которые, собственно, и являются предметом, темой повествования. “Люди, как реки” — знаменитый афоризм из романа “Воскресение”. Работая над последним своим романом, в дневнике Толстой записал: “Одно из величайших заблуждений при суждениях о человеке в том, что мы называем, определяем человека умным, глупым, добрым, злым, сильным, слабым, а человек есть все: все возможности, есть текучее вещество”. Суждение это почти буквально повторяет запись, сделанную в июле 1851 г., т. е, как раз в пору “Детства”:“Говорить про человека: он человек оригинальный, добрый, умный, глупый, последовательный и т. д. ...слова, которые не дают никакого понятия о человеке, а имеют претензию обрисовать человека, тогда как часто только сбивают с толку”. Уловить и воплотить “текучее вещество” душевной жизни, само формирование человека — в этом главная художественная задача Толстого. Замысел его первой книги определен характерным названием: “Четыре эпохи развития”. Предполагалось, что внутреннее развитие Николеньки Иртеньева, а в сущности всякого человека вообще будет прослежено от детства до молодости. И нельзя сказать, что последняя, четвертая часть осталась ненаписанной. Она воплотилась в других повестях молодого Толстого — “Утре помещика”, “Казаках”. С образом Иртеньева связана одна из самых любимых и задушевных мыслей Толстого — мысль о громадных возможностях человека, рожденного для движения, для нравственного и духовного роста. Новое в герое и в открывающемся ему день за днем мире особенно занимает Толстого. Способность любимого толстовского героя преодолевать привычные рамки бытия, постоянно изменяться и обновляться, “течь” таит в себе предчувствие и залог перемен, дает ему нравственную опору для противостояния отрицательным и косным элементам в окружающей его среде. В “Юности” эту “силу развития” Толстой прямо связывает с верой “во всемогущество ума человеческого”. Поэзия детства — “счастливой, счастливой, невозвратимой поры” сменяется “пустыней отрочества”, когда утверждение своего “я” происходит в непрерывном конфликте с окружающими людьми, чтобы в новой поре — юности — мир оказался разделенным на две части: одну, освещенную дружбой и духовной близостью; другую — нравственно враждебную, даже если она порою и влечет к себе. При этом верность конечных оценок обеспечивается “чистотой нравственного чувства” автора. Толстой писал не автопортрет, но скорее портрет ровесника, принадлежавшего к тому поколению русских людей, чья молодость пришлась на середину века. Война 1812 года и декабризм были для них недавним прошлым. Крымская война — ближайшим будущим; в настоящем же они не находили ничего прочного, ничего, на что можно было бы опереться с уверенностью и надеждой. Вступая в отрочество и юность, Иртеньев задается вопросами, которые мало занимают его старшего брата и, вероятно, никогда не интересовали отца: вопросами отношений с простыми людьми, с Натальей Савишной, с широким кругом действующих лиц, представляющих в повествовании Толстого народ. Иртеньев не выделяет себя из этого круга и в то же время не принадлежит к нему. Но он уже ясно открыл для себя правду и красоту народного характера. Искание национальной и социальной гармонии началось, таким образом, уже в первой книге в характерно толстовской форме психологического историзма. С характерным, рано сложившимся чувством стиля Толстой противопоставил в повествовании столичную, светскую и деревенскую жизнь героя. Стоит Иртеньеву забыть о том, что он человек “comme il faut, оказаться в родной стихии и стать самим собой, как исчезает “иноплеменное” слово и появляется чисто русское, иногда слегка окрашенное диалектизмом. В пейзажных описаниях, в образе старого дома, в портретах простых людей, в стилевых оттенках повествования заключена одна из главных идей трилогии — мысль о национальном характере и национальном образе жизни как первооснове исторического бытия. В описаниях природы, в сценах охоты, в картинах деревенского быта Толстой открывал читателям родную страну, Россию. Прочитав “Отрочество”, Н. А. Некрасов написал Толстому: “Такие вещи, как описание летней дороги и грозы... и многое, многое дадут этому рассказу долгую жизнь в нашей литературе”. В “Юности” поэтический образ дома, который, как некое живое существо, помнит и ждет Иртеньева, слит с представлением о патриархальном укладе жизни, отошедшей в прошлое вместе с детством, Натальей Савишной и maman. Но тот же дом пробуждает новые надежды героя, его мечты о душевной гармонии и полезной, доброй жизни. Дом, усадьба, родная земля олицетворяют в глазах Иртеньева родину, и трудно не видеть, как много в этом олицетворении характерно толстовского, личного. В очерке “Лето в деревне” (1858) он писал: “Без своей Ясной Поляны я трудно могу себе представить Россию и мое отношение к ней. Без Ясной Поляны я, может быть, яснее увижу общие законы, необходимые для моего отечества, но я не буду до пристрастия любить его. Хорошо ли, дурно ли, но я не знаю другого чувства родины...”. Проведя более трех лет (1851—1854) на Кавказе, участвуя там в военных действиях, живя подолгу в казачьей станице, Толстой открыл для себя новый, неведомый ранее мир. Когда его первые военные рассказы появились на страницах “Современника”, Н. А. Некрасов делился впечатлением с другим деятельным сотрудником журнала, И, С. Тургеневым: “Знаешь ли, что это такое? Это очерки разнообразных солдатских типов (и отчасти офицерских), то есть вещь, доныне небывалая в русской литературе. И как хорошо!” Блистательно искусство Толстого — военного писателя развернулось в цикле Севастопольских рассказов. Толстой писал о защитниках Севастополя как наблюдатель, очеркист. Он сам был участником этих событий. В заглавии каждого рассказа намеренно точно обозначено время: “Севастополь в декабре месяце”, “Севастополь в мае”, “Севастополь в августе 1855 года”. Но военная хроника обернулась художественным открытием подлинной правды о войне, рассказанной гениальным писателем. В Севастополе Толстой вполне узнал, что такое смертельная опасность и воинская доблесть, как переживается страх быть убитым и в чем заключается храбрость, побеждающая, уничтожающая этот страх. Он увидел, что облик войны бесчеловечен и проявляется “в крови, в страданиях, в смерти”. Но также и то, что в сражениях испытываются нравственные качества борющихся сторон и проступают главные черты национального характера. “Чувство родины”, патриотизм, одушевляет весь цикл рассказов о Севастопольской обороне В Севастополе Толстой лучше узнал и еще больше полюбил простых русских людей — солдат, офицеров. Он почувствовал себя самого частицей огромного целого — народа, войска, защищающего свою землю. Зорким глазом писателя он заметил множество деталей военного быта, которые перенес в свои рассказы. Главное, что увидел и узнал Толстой еще на Кавказе и потом в Севастополе,— психологию разных “типов” солдат, разные — и низменные, и возвышенные — чувства, руководящие поведением офицеров. Здесь он познал “чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого,— любовь к родине”. Прочитав этот очерк в “Современнике”. И. С. Тургенев написал: “Статья Толстого о Севастополе—чудо! Я прослезился, читая ее, и кричал: ура!..”. Рассказывая потом всю правду о человеке на войне. Толстой именно эту правду провозглашает “главным героем” своего произведения. Он любит правду “всеми силами души” и старается воспроизвести “во всей ее красоте”. Этот герои, то есть правда, по глубокому убеждению Толстого, “всегда был, есть и будет прекрасен”. Но именно о войне рассказать правду чрезвычайно трудно. Многое совершается так неожиданно! И почти каждому хочется выглядеть героем. Умение Толстого докапываться до самых глубоких пластов душевной жизни, подмечать мимолетные детали, которые только поверхностному наблюдателю кажутся незначительными, замечательно проявилось в его военных рассказах. Писатель продолжает исследовать поведение человека на войне — на этот раз в тяжелейших условиях неудачных сражений- Он склоняется “перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством”. В лицах, осанках, движениях солдат и матросов, защищающих Севастополь, он видит “главные черты, составляющие силу русского”. Он воспевает стойкость простых людей и показывает несостоятельность “героев”, точнее тех, кто хотят казаться героями. И во всех рассказах идет отрицание войны как ненормального, противоестественного состояния, противного человеческой природе и всей красоте окружающего мира. “Севастополь в мае” заканчивается потрясающей картиной: мальчик рвет цветы в “роковой долине”, а затем в страхе бежит “от страшного, безголового трупа”. Эта картина, воссоздавая ужас, жестокость войны, вместе с тем протестует против них и утверждает радость, любовь, счастье мира. У Толстого мир отрицает войну, потому что содержание и потребность мира — труд и счастье, свободное, естественное и потому радостное проявление личности, а содержание и потребность войны — разобщение людей, разрушение, смерть и горе. Высокая человечность, прославление мира как естественного состояния жизни соединяются в Севастопольских рассказах с патриотическим воодушевлением. От этих замечательных рассказов — прямой путь к роману-эпопее “Война и мир”. Севастопольские рассказы — выдающееся достижение художественного творчества Льва Толстого. И вместе с тем образец для писателей, работавших после Толстого в этом жанре, в частности для советских писателей, свидетелей Великой Отечественной войны. О значении Толстого как военного писателя не раз горячо говорил Эрнест Хемингуэй. Известный прогрессивный турецкий поэт Назым Хикмет в тюрьме работал над переводом “Войны и мира”. В стихотворной эпопее “Человеческая панорама” Хикмет прославляет сцену братания солдат из рассказа “Севастополь в мае” “как символ будущего мира без оружия, как образ дружбы, братания всех народов земли”. Говоря о произведениях Толстого, посвященных Кавказу, Р. Роллан писал: “Надо всеми этими произведениями поднимается, подобно самой высокой вершине в горной цепи, лучший из лирических романов, созданных Толстым, песнь его юности, кавказская поэма “Казаки”. Снежные горы, вырисовывающиеся на фоне ослепительного неба, наполняют своей гордой красотой всю книгу”. Оставив Москву и попав в станицу, Оленин открывает для себя новый мир, который сначала заинтересовывает его, а потом неудержимо влечет к себе. По дороге на Кавказ он думает: “Уехать совсем и никогда не приезжать назад, не показываться в общество”. В станице он вполне осознает всю мерзость, гадость и ложь своей прежней жизни. Однако стена непонимания отделяет Оленина от казаков. Он совершает добрый, самоотверженный поступок — дарит Лукашке коня, а у станичников это вызывает удивление и даже усиливает недоверие: “Поглядим, поглядим, что из него будет”; “Экой народ продувной из юнкирей, беда!.. Как раз подожжет или что”. Его восторженные мечты сделаться простым казаком не поняты Марьяной, а ее подруга, Устенька, поясняет: “А так, врет, что на ум взбрело. Мой чего не говорит! Точно порченый!” И даже Брошка, любящий Оленина за его “простоту” и, конечно, наиболее близкий ему из всех станичников, застав Оленина за писанием дневника, не задумываясь, советует оставить пустое дело: “Что кляузы писать!”. Но и Оленин, искренне восхищаясь жизнью казаков, чужд их интересам и не приемлет их правды. В горячую пору уборки, когда тяжелая, непрестанная работа занимает станичников с раннего утра до позднего вечера, Оленин, приглашенный отцом Марьяны в сады, приходит с ружьем на плече ловить зайцев. “Легко ли в рабочую пору ходить зайцев искать!” — справедливо замечает бабука Улита, И в конце повести он не в состоянии понять, что Маръяна горюет не только из-за раны Лукашки, а потому, что пострадали интересы всей станицы — “казаков перебили”. Повесть завершается грустным признанием той горькой истины, что стену отчуждения не способны разрушить ни страстная любовь Оленина к Марьяне, ни ее готовность полюбить его, ни его отвращение к светской жизни и восторженное стремление приобщиться к простому и милому ему казачьему миру. Однако не нужно думать, что в повести показано превосходство казаков над Олениным. Это неверно. В конфликте Оленина с казачьим миром обе стороны правы. Обе утверждают себя: и эпически величавый строй народной жизни, покорный своей традиции, и разрушающий все традиции, жадно стремящийся к новому, вечно неуспокоенный герой Толстого. Они еще не сходятся, но они оба должны существовать, чтобы когда-нибудь сойтись. В конфликте между ними Толстой, верный себе, подчеркивает прежде всего моральную сторону. Кроме того, социальные противоречия, с таким блеском раскрытые в повестях о русской крепостной деревне — “Утре помещика” и “Поликушке”,—здесь были не так важны: казаки, не знающие помещичьего землевладения, живут в постоянном труде, но и в относительном довольстве. Однако даже и в этих условиях, когда социальный антагонизм не играет существенной роли, стена непонимания остается. И главное: Оленин не может стать Лу кашкой, которому неведомо внутреннее мерило хорошего и дурного, который радуется как нежданному счастью убийству абрека, а Лукашка и Марьяна не должны променивать свое нравственное здоровье, спокойствие и счастье на душевную изломанность и несчастье Оленина. Конфликт главного героя со своей средой носит совсем иной характер. Почти не показанная в повести, отвергнутая в самом ее начале, эта московская барская жизнь все время памятна Оленину и предъявляет на него свои права — то в соболезнующих письмах друзей, боящихся, как бы он не одичал в станице и не женился на казачке, то в пошлых советах приятеля Белецкого. В станице Оленин “с каждым днем чувствовал себя... более и более свободным и более человеком”, но “не мог забыть себя и своего сложного, негармонического, уродливого прошедшего”.! Путь идейных и нравственных исканий положительного героя Толстого не завершается с его отъездом из станицы Новомлинской. Он будет продолжен Андреем Болконским, Пьером Безуховым в “Войне и мире”, Левиным в “Анне Карениной” и Нехлюдовым в “Воскресении”. Заглавие — “Казаки” — вполне соответствует содержанию и пафосу произведения. Любопытно, что, выбирая в ходе работы разные названия, Толстой, однако, ни разу не остановился на “Оленине”. Тургенев, считавший Оленина лишним лицом в “Казаках”, был, конечно, неправ. Идейного конфликта повести не было бы без Оленина, Но тот факт, что в жизни казачьей станицы Оленин — лишнее лицо, что поэзия и правда этой жизни существуют и выражаются независимо от него,— несомненен. Не только для существования, но и для самосознания казачий мир не нуждается в Оленине. Этот мир прекрасен сам по себе и сам для себя. Эпически величавое описание истории и быта гребенских казаков развертывается в первых главах повести вне какой-либо связи с историей жизни Оленина, Впоследствии —в столкновении казаков с абреками, в замечательных сценах уборки винограда и станичного праздника, в войне, труде и веселье казаков — Оленин выступает как сторонний, хотя и очень заинтересованный наблюдатель. Из уроков Брошки познает он и жизненную философию, и мораль этого поразительного и такого привлекательного для него мира. Исторически жизнь гребенских казаков сложилась так, что их столкновения с соседями-горцами, защита от нападений абреков и походы на ту сторону, за Терек, были неизбежны, Постоянная опасность и необходимость защищать плоды своего труда развили в характере казаков удаль и молодечество. Вместе с Ерошкой, который в молодые годы сам был первым джигитом, автор любуется удалью Лукашки и преисполнен уважения к храбрости врагов — горцев. Но считает, что все люди должны жить в мире. Как и многие другие самые дорогие Толстому мысли, эта мысль высказана Ерошкой: “Все бог сделал на радость человеку. Ни в чем греха нет. Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарском камыше и в нашем живет. Куда придет, там и дом. Что бог дал, то и лопает- А наши говорят, что за это будем сковороды лизать. Я так думаю, что все одна фальшь”. Надо жить и радоваться, потому что “сдохнешь...— трава вырастет на могилке, вот и все”. Повесть утверждает красоту и значительность жизни самой по себе. Ни одно из созданий Толстого не проникнуто такой молодой верой в стихийную силу жизни и ее торжество, как “Казаки”. И в этом смысле кавказская повесть намечает прямой переход к “Войне и миру”. Впервые в своем творчестве Толстой создал в “Казаках” не беглые зарисовки народных типов, а цельные, ярко очерченные, своеобразные, не похожие друг на друга характеры людей из народа — величавой красавицы Марьяны, удальца Лукашки, мудреца Ерошки. С самого начала повесть создавалась в полемике с романтическими сочинениями о Кавказе. Вместо воображаемых поэтических картин в духе Бестужева-Марлинского, “Амалат-беков, черкешенок, гор, обрывов, страшных потоков и опасностей”, рисующихся Оленину, когда он едет на Кавказ, ему предстояло увидеть настоящую жизнь, подлинных людей и окружающую их природу. Но эти действительные образы были не менее, а только иначе поэтичны. Воспроизвести поэзию реальности для Толстого — важнейшая художественная задача. “Казаки” — одна из самых поэтических его книг. К созданию “Войны и мира” Толстой пришел от замысла, начатого в 1860 году романа “Декабристы”. Декабристская тема определяла на раннем этапе работы композицию задуманного монументального произведения о почти полувековой истории русского общества (от 1812 до 1856 г.). Толстовское “стремление “дойти до корня”, исследовать глубины исторического и личного бытия замечательно сказалось в работе над великой эпопеей. В поисках истоков декабристского движения он неизбежно пришел к эпохе Отечественной войны, сформировавшей будущих дворянских революционеров. Преклонение перед героизмом и жертвенностью “лучших людей” начала прошлого века писатель сохранил на всю жизнь. Историческая подготовка движения декабристов нашла отражение и в завершенном романе. Но эта тема не заняла в нем главного места. Более того: в эпилоге “Войны и мира” вместе с рассказом о возвышенных мечтах Николеньки Болконского иронически повествуется о гордых и самонадеянных рассуждениях Пьера Безухова, полагавшего, что деятельность небольшой группы людей в Петербурге способна переменить основы всей жизни России. Каким-то историческим инстинктом Толстой догадывался, что декабристы были страшно далеки. от народа. Мысли о необходимости более тесной связи с народом приходили и самим декабристам после поражения восстания, затем революционным демократам и деятелям “Земли и воли”. Шестидесятые годы обозначили в русской истории поворот к новой эпохе— подготовки первой русской революции, начинавшегося революционного пробуждения самих народных масс. Толстой, надеясь на бескровное разрешение общественных конфликтов эпохи, переживал период страстного увлечения “педагогией”. Это была не только новая система образования народа: писатель надеялся таким утопическим путем воздвигнуть идеальный социальный строй. В начале 60-х годов в мировоззрении Толстого происходят очень важные и значительные сдвиги. Он признает за народом решающую роль в историческом процессе. В таком представлении о роли народа в движении истории Толстой оказался близок взглядам революционных демократов (в особенности взглядам Герцена этой поры) и решительно разошелся с “прогрессистами-либералами”, спор с которыми он начал в повести “Декабристы” и педагогических статьях и продолжил на страницах “Войны и мира”. Убеждениям “эмансипаторов”-революционеров он противопоставил свою теорию народа как субстанции истории, как стихийной “роевой” силы, бессознательно направляющей ход исторического развития. Пафос “Войны и мира” — в утверждении “мысли народной”. Глубокий, хотя и своеобразный демократизм автора обусловил необходимый для эпопеи угол зрения в оценке всех лиц и событий — на основе “мнения народного”. Отечественная война 1812 года, когда усилия всей русской нации, всего, что было живого и здорового в ней, напряглись для отпора наполеоновскому нашествию, представила благодарный материал для такого произведения. Раскрыть характер целого народа, характер, с одинаковой силой проявляющийся в мирной, повседневной жизни и в больших, этапных исторических событиях, во время военных неудач и поражений и в моменты наивысшей славы,— такова важнейшая художественная задача “Войны и мира”. Впервые Толстой ставил подобную цель в повести “Казаки”, хотя и на сравнительно узком и специфическом жизненном материале. Именно в период работы над “Казаками”, незадолго до начала “Войны и мира”, Толстой записал в дневнике: “Эпический род мне становится один естественен”. “Война и мир” — одно из немногих в мировой литературе XIX века произведений, к которому по праву прилагается наименование романа-эпопеи. События большого исторического масштаба, жизнь общая, а не частная составляют основу ее содержания; в ней раскрыт исторический процесс, достигнут необычайно широкий охват русской жизни во всех ее слоях, и вследствие этого так велико число действующих лиц, в частности персонажей из народной среды; в ней показан русский национальный быт, и, главное,— история народа и путь лучших представителей дворянского класса к народу являются идейно-художественным стержнем произведения. Путь идейного и нравственного роста ведет положительных героев “Войны и мира”, как всегда у Толстого, к сближению с народом. Он еще не требует от дворянских героев разрыва с тем классом, к которому они принадлежат по рождению и воспитанию; но полное нравственное единение с народом уже становится критерием подлинно человеческого бытия. Жизнеспособность каждого из персонажей “Войны и мира” поверяется “мыслью народной”. Пьер остро чувствует свою ничтожность в сравнении с правдой, простотой и силой солдат и ополченцев на Бородинском поле. Но в народной среде оказываются нужными и лучшие качества Пьера — физическая сила, пренебрежение к удобствам жизни, простота, бескорыстие. Идеалом, к которому он стремился во время войны и затем плена, становится желание “войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими”. Высшая похвала Андрею Болконскому — прозвище “наш князь”, данное ему солдатами полка. Глубокий смысл заключен в том, что слова “великого” Наполеона о “прекрасной смерти” князя Андрея на Аустерлицком поле звучат фальшиво и ничтожно, а похвала храбрости Волконского, высказанная даже не названным по имени фейерверкером, оказывается достойной и, главное, достаточной его оценкой. Главные черты героини романа, Наташи Ростовой, с особенной яркостью раскрываются в тот момент, когда она перед вступлением французов в Москву заставляет сбросить с подвод семейное добро и взять раненых. В другую, счастливую и радостную, минуту—в русской пляске, в увлеченности народной музыкой проявляется вся сила заключенного в ней национального “духа”. Точно так же скромная, необщительная, замкнутая в своем душевном мире Марья Болконская вдруг преображается и неизмеримо вырастает в наших глазах, когда она гневно отвергает предложение своей компаньонки, француженки Бурьен, покориться завоевателям и остаться во власти Наполеона. Истинное значение исторических лиц проверяется все тою же “мыслью народной”. “Умные” предначертания Сперанского отвергаются, ибо они неприложимы к народной жизни и чужды ее интересам. “Чистота нравственного чувства”, которая составляет этический пафос “Войны и мира”, утверждает истинность русского народного представления о величии: “Для нас нет величия там, где нет простоты, добра и правды”. Наполеон подвергается уничтожающему разоблачению, потому что он избрал для себя преступную роль “палача народов. Кутузов возвеличивается как полководец, умеющий подчинять все свои мысли и действия народному чувству. Народ протестует против захватнических войн Наполеона и благословляет освободительную борьбу, в которой народ отстаивает свое право на независимость. Такое отношение к войне усваивают и нерассуждающий рыцарь войны Николай Ростов, и ее строгий аналитик Андрей Болконский, и философ Пьер Безухов. Эпическое начало в романе “Война и мир” невидимыми нитями связывает в единое композиционное целое картины войны и мира. Точно так же, как “война” означает не одни военные действия враждующих армий, но и воинственную враждебность людей, в мирной жизни разделенных социальными и нравственными барьерами, понятие “мир” фигурирует и раскрывается в эпопее в своих самых разнообразных значениях. Мир — это жизнь народа, не находящегося в состоянии войны. Мир — это крестьянский сход, затеявший бунт в Богучарове. Мир — это будничные интересы, которые в отличие от бранной жизни так мешают Николаю Ростову быть “прекрасным человеком” и так досаждают ему, когда он приезжает в отпуск и ничего не понимает в этом “дурацком мире”. Мир — это весь народ, без различия сословий, одушевленный единым чувством боли за поруганное отечество. Мир — это ближайшее окружение, которое человек всегда носит с собой, где бы он ни находился, на войне или в мирной жизни, вроде особенного “мира” Тушина. Но мир — это и весь свет вселенная, о нем говорит Пьер, доказывая князю Андрею существование “царства правды”. Мир—это братство людей независимо от национальных и классовых различий, здравицу которому провозглашает Николай Ростов при встрече с австрийцем. Мир и война идут рядом, переплетаются, взаимопроникают и обусловливают друг друга. Для исторического повествования Толстого одинаково важны и война, и мир, и грандиозные сражения, и такие бытовые картины, как именинный обед, ряженые, святочное катание. Охота Николая Ростова рассказана более подробно чем атака павлоградских гусар под Островной, в которой он участвует. Пожалуй, из всех двадцати сражений, изображенных в романе, лишь Бородинское показано столь же детально, как эта охота. И величественное сражение и охота одинаково раскрывают исторические и национальные черты русского характера. В общей концепции романа мир отрицает войну. Ужас смерти сотен людей на плотине Аугеста, во время отступления русской армии после Аустерлица, потрясает тем более, что Толстой сравнивает этот ужас с видом той же плотины в другое время — когда здесь “столько лет мирно сиживал в колпаке старичок-мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу”, и “столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и уезжали по той же плотине, запыленные мукой, с белыми возами”. Страшный итог Бородинского сражения рисуется в следующей картине: “Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и мундирах на полях и лугах... на которых сотни лет одновременно сбирали урожаи и пасли скот крестьяне дёревень Бородина, Горок, Шевардина и Семеновского”. Весь ужас необходимости убийства на войне становится ясен Николаю Ростову, когда он видит “самое простое комнатное лицо” врага, “с дырочкой на подбородке и светлыми голубыми глазами”. Мировые события и крупные явления общественной жизни наблюдает в “Войне и мире” как бы случайный свидетель, обыкновенный смертный, и эта простая, естественная, непредвзятая точка зрения обеспечивает нужный автору “человеческий” взгляд. Представляя события с человеческой, нравственной стороны, писатель проникал и в их подлинную историческую сущность. Само изображение правды войны — в “крови, страданиях, смерти”, которое Толстой провозгласил своим художественным принципом еще в Севастопольских рассказах, исходит из народной точки зрения на сущность войны. Правителям народов: Наполеону и Александру, равно как и всему высшему обществу, мало дела до этих страданий. Они либо не видят в этих страданиях ничего ненормального, как Наполеон, либо с брезгливо-болезненной миной отворачиваются от них, как Александр от раненого солдата. Рассказать правду о войне, замечает сам Толстой в “Войне и мире”, очень трудно. Его новаторство связано не только с тем, что он показал человека на войне (это же сделал в европейской литературе Стендаль, чей опыт Толстой, несомненно, учитывал), но главным образом с тем, что, развенчав ложную, он первый открыл подлинную героику войны, представил войну как будничное дело и одновременно как испытание всех душевных сил человека в момент их наивысшего напряжения. И неизбежно случилось так, что носителями подлинного героизма явились простые, скромные люди, такие, как капитан Тушин или Тимохин, забытые историей генералы Дохтуров и Коновницын, никогда не говоривший о своих подвигах Кутузов, Именно они влияют на исход исторических событий. Сила приказания: “Круши, Медведев!” —не слабеет оттого, что Тушин “пропищал” его, как не тускнеет вся его героическая фигура от несколько комической внешности. Возвышенные слова, обращенные всегда таким простым и как будто будничным Кутузовым к Багратиону: “Благословляю тебя на великий подвиг”,— противостоят лживой мишуре высокопарных фраз Наполеона. В статье “Несколько слов по поводу книги “Война и мир” Толстой заявил, что для художника, взявшегося описывать исторические события, нет и не может быть героев, а должны быть люди. С этой человеческой меркой подойдя к деятелям1812 года, он развенчивает Наполеона и прославляет Кутузова. Наполеон — единственный образ в эпопее, обрисованный прямо сатирически, с использованием сатирических художественных средств. Ядовитая ирония, открытое возмущение автора не щадят ни Анну Павловну Шерер и посетителей ее салона, ни семейства Курагиных, Друбецких и Бергов (вспомним “любовное” объяснение Бориса Друбецкого с Жюли Карагиной или званый вечер Бергов), ни Александра I, но сатирический гротеск вступает в свои права лишь в тех сценах, где появляется Наполеон с его не знающим границ самообожанием, дерзостью преступлений и лжи (эпизод с Лаврушкой, с награждением орденом Почетного легиона солдата Лазарева, сцена с портретом сына, утренний туалет перед Бородинским сражением и, наконец, тщетное ожидание депутации “бояр” в день вступления в Москву). Свое эстетическое кредо в период создания “Войны и мира” Толстой определил следующим образом: “Цель художника не в том, чтобы неоспоримо разрешить вопрос, а в том, чтобы заставить любить жизнь в бесчисленных, никогда неистощимых всех ее проявлениях. Ежели бы мне сказали, что я могу написать роман, которым я неоспоримо установлю кажущееся мне верным воззрение на все социальные вопросы, я бы не посвятил и двух часов труда на такой роман, но ежели бы мне сказали, что то, что я напишу, будут читать теперешние дети лет через 20 и будут над ним плакать и смеяться и полюблять жизнь, я бы посвятил ему всю свою жизнь и все свои силы”. “Любить жизнь в бесчисленных, никогда не истощимых всех ее проявлениях” — в этом основа оптимистической философии “Войны и мира”. Сила жизни, ее способность к вечному изменению и развитию утверждаются как единственно непреходящая и бесспорная ценность. Эта высшая с точки зрения творца “Войны и мира” ценность определяет историческую деятельность народа и судьбу тех представителей привилегированных классов, которые соприкасаются, “сопрягаются” с народным миром. Способность человека изменяться таит в себе потенциальную возможность нравственного роста; умение не замыкаться в узких рамках бытия открывает пути к народу, миру. Мудрый жизнеутверждающий пафос книги и вся ее поэтика основаны на знании этой диалектики. Персонажи “Войны и мира” делятся не на положительных и отрицательных, даже не на хороших и дурных, но на изменяющихся и застывших. Придворная и светская среда критикуется в романе прежде всего потому, что люди этой среды живут “призраками, отражениями жизни” и потому неизменны. Всегда и всем одинаково улыбается Элен. При первом появлении Элен ее “неизменная улыбка” упомянута трижды. Князь Василий Курагин, как и Элен, способен лишь на “одинаковое волнение” ленивого актера, то есть всегда безжизнен. “Маленькой княгине” Болконской не прощается ее вполне невинное кокетство только потому, что и с хозяйкой гостиной, и с генералом, и со своим мужем, и с его другом Пьером она разговаривает одинаковым капризно-игривым тоном, и князь Андрей раз пять слышит от нее “точно ту же фразу о графине Зубовой”. Старшая княжна, не любящая Пьера, смотрит на него “тускло и неподвижно”, не изменяя выражения глаз. Даже и тогда, когда она взволнована (разговором о наследстве), глаза у нее остаются те же, старательно подмечает автор, и этой внешней детали довольно для того, чтобы судить о духовной скудости ее натуры. Берг всегда говорит очень точно, спокойно и учтиво, не расходуя при этом никаких духовных сил, и всегда о том, что касается его одного Та же безжизненность открывается в государственном преобразователе и внешне поразительно активном деятеле Сперанском, когда князь Андрей замечает его холодный, зеркальный, отстраняющий взгляд, видит ничего не значащую улыбку и слышит металлический, отчетливый смех. В другом случае “оживлению жизни” противостоит безжизненный взгляд царского министра Аракчеева и такой же взгляд наполеоновского маршала Даву. Сам великий полководец, Наполеон, всегда доволен собой. Как и у Сперанского, у него “холодное, самоуверенное лицо”, “резкий, точный голос, договаривающий каждую букву”. Раскрывая не только характерные признаки типа, но и мимолетные движения человеческой души. Толстой иногда вдруг оживляет эти зеркальные глаза, эти металлические, отчетливые фигуры, и тогда князь Василий перестает быть самим собой, ужас смерти овладевает им, и он рыдает при кончине старого графа Безухова; маленькая княгиня испытывает искренний и неподдельный страх, предчувствуя свои тяжкие роды; маршал Даву на мгновение забывает свою жестокую обязанность и способен увидеть в арестованном Пьере Безухове человека, брата; всегда самоуверенный Наполеон в день Бородинского боя испытывает смятение и беспокойное чувство бессилия. Толстой убежден, что “люди, как реки”, что в каждом человеке заложены все возможности, способность любого развития. Она мелькает и перед застывшими, самодовольными людьми при мысли о смерти или при виде смертельной опасности, однако у этих людей “возможность” не превращается в “действительность”. Они не способны сойти с “привычной дорожки”; они так и уходят из романа духовно опустошенными, порочными, преступными. Внешняя неизменность, статичность оказываются вернейшим признаком внутренней холодности и черствости, духовной инертности, безразличия к жизни общей, выходящей за узкий круг личных и сословных интересов. Все эти холодные и лживые люди не способны осознать опасность и трудное положение, в каком находится русский народ, переживающий нашествие Наполеона, проникнуться “мыслью народной”. Воодушевиться они могут лишь фальшивой игрой в патриотизм, как Анна Павловна Шерер или Жюли Карагина; шифоньеркой, удачно приобретенной в тот момент, когда отечество переживает грозное время,— как Берг; мыслью о близости к высшей власти или ожиданием наград и передвижений по служебной лестнице,— как Борис Друбецкой накануне Бородинского сражения. Их призрачная жизнь не только ничтожна, но и мертва. Она тускнеет и рассыпается от соприкосновения с настоящими чувствами и мыслями. Даже неглубокое, но естественное чувство влечения Пьера Безухова к Элен, рассказывает Толстой, подавило собою все и парило над искусственным лепетом гостиной, где “шутки были невеселы, новости не интересны, оживление — очевидно поддельно”. Но ярче всего ничтожность показных и величие истинных чувств раскрываются в тот момент, когда грозная опасность нависает над всей Россией. Любимые герои Толстого в испытаниях 1812 года соответствуют общему волнению исторического моря и потому постигают смысл жизни и обретают счастье. В книге Толстого подвиг и счастье идут рядом. Перед 1812 годом Пьер как будто предчувствует это. Его охватывает радость ожидания “чего-то ужасного” (для поэтики Толстого характерно это соединение противоположных начал — так реализуется в искусстве диалектика бытия). Пройдя через катастрофы, “долженствующие изменить всю его жизнь”, Пьер убедится, что предчувствие не обмануло его, и выскажет как твердое убеждение одну из заветных мыслей всей книги: “Мы думаем, что как нас выкинет из привычной дорожки, все пропало, а тут только начинается новое, хорошее”. Способность вырываться из привычных условий жизни, разрушать рамки устоявшегося бытия — ради того, чтобы приобщиться к новому, народному,— главная, исходная ситуация романа. “Война и мир” —книга о великом обновлении жизни, вызванном грозными историческими событиями. Эпитет “новый” главенствует в рассказе о душевных переживаниях основных героев. Может показаться, что народное мироощущение представлялось Толстому неизменным в его эпическом содержании и что люди из народа даны вне их душевного развития. В действительности это не так. У характеров эпических, таких, как Кутузов или Каратаев, способность к изменению просто иначе воплощается. Она выглядит как естественное умение всегда соответствовать стихийному ходу исторических событий, развиваться параллельно ходу всей жизни. То, что ищущим героям Толстого дается ценой душевной борьбы, нравственных исканий и страданий, людям эпического склада присуще изначально. Именно поэтому они, люди простые, и оказываются способными “творить историю”. Закончив в 1869 году печатание “Войны и мира”. Толстой не возвратился к замыслу “Декабристов”, который привел его к созданию романа-эпопеи об Отечественной войне 1812 года. Творческое воображение художника волновали другие исторические темы. Постепенно творческие интересы сосредоточиваются на времени Петра I. Но в 1870 году работа над романом была едва начата. Социально-философские, этические, эстетические искания, вообще характеризующие творческий путь Толстого, достигают мучительного напряжения в 70-е годы — период, непосредственно предшествующий перелому в мировоззрении и творчестве художника. Ощущение творческого перепутья, овладевшее Толстым в 1870 году, определило характер всей его деятельности на целое десятилетие. В 70-е годы Толстому становится вполне ясен переломный характер современной ему эпохи. Сознание того, что “все переворотилось и только укладывается”, причем неизвестно, как уложится, что это самый важный вопрос для всякого человека думающего и чувствующего, владеет им неотступно. “Переворотился” вековой крепостной строй, начал “укладываться” новый, капиталистический порядок вещей, но именно в России ему не суждено было уложиться надолго. Перед, самим писателем и его положительным героем с трагической остротой встает проблема выбора пути; поиски смысла жизни привадят к пересмотру прежних решений. Одновременно с очевидностью раскрываются неисчислимые бедствия, принесенные новым временем трудовому народу и прежде всего русскому мужику, судьба которого особенно волновала Толстого. Спокойствие творческого труда, характерное для предшествующих семи лет, отданных “Войне и миру”, сменяется непрерывно оттесняющими друг друга страстными увлечениями то народной школой, то историческими романами из разных эпох, то романом о современной жизни — “Анной Карениной”, то планами религиозно-философских сочинений. Открывая вновь свою яснополянскую школу и содействуя организации школ по всей округе, Толстой мечтал “спасти тех тонущих там Пушкиных, Остроградских, Филаретов, Ломоносовых”, которые “кишат в каждой школе”. Он был переполнен безграничной любовью к “маленьким мужичкам”, как именовал он крестьянских детей. Плодом этой любви и явилась “Азбука”, над которой писатель трудился с огромным упорством в 1871—1872 годах и затем в 1875 году, когда, откладывая работу над “Анной Карениной”, составлял “Новую азбуку” и переделывал “Книги для чтения”. Убедившись в том, что за десять лет, протекших после прекращения журнала “Ясная Поляна”, “не вышло ни одной книжки”, которую бы можно было дать в руки крестьянскому мальчику”, Толстой своими детскими рассказами восполнял этот пробел. С “Азбукой” он связывал самые “гордые мечты”, полагая, что несколько поколений русских детей, от мужицких до царских, будут учиться по ней и получат из нее первые поэтические впечатления. “...Написав эту азбуку, мне можно будет спокойно умереть”,— делился он в 1872 году своими мыслями с А. А. Толстой. Своей “Азбукой” Толстой не открыл наилучший способ обучения грамоте или простейший путь усвоения четырех действий арифметики. Но помещенными там рассказами он действительно создал целую литературу для детского чтения. Многие из этих рассказов и поныне входят во все хрестоматии и буквари: “Филипок”, “Три медведя”, “Акула”, “Прыжок”, “Лев и собачка”, “Кавказский пленник”, рассказы о Бульке и др. Писательская взыскательность к своему труду, вообще в высшей степени свойственная Толстому, в процессе работы над детскими рассказами привела к тщательному обдумыванию и взвешиванию буквально каждого слова. Простота языка и всего художественного рисунка доведена здесь до кристальной ясности. Стилевое богатство последующего творчества Толстого, создателя “Анны Карениной” и “Воскресения”, “Смерти Ивана Ильича” и “Хаджи-Мурата”, “Власти тьмы” и “Плодов просвещения”, конечно, не укладывается в рамки того, по необходимости примитивного художественного строения, какое являют рассказы для детского чтения. Но художественные принципы, выработанные в рассказах “Азбуки” (“надо, чтобы все было красиво, коротко, просто и, главное,— ясно”), несомненно, оказали затем воздействие не только на стиль “народных рассказов”, но также на стиль “Анны Карениной”, незавершенных исторических романов и других произведений позднейшего периода деятельности Толстого. В 1873 г,, неожиданно для себя самого, “невольно”, “благодаря божественному Пушкину” Толстой начал роман о современности. Начерно книга была закончена с небывалой, стремительной быстротой: долго сдерживаемый поток новых мыслей и переживаний как будто прорвал плотину и разлился на полотне “свободного романа”, как впоследствии Толстой называл “Анну Каренину”. Роман всемирного и вечного значения, “Анна Каренина” была в высшей степени современной книгой. Вопреки прежним “историческим замыслам” “Анна Каренина” строилась как злободневный и полемически острый роман о настоящем дне русской жизни. Новый роман обозначил важный рубеж в идейной и литературной эволюции Л. Толстого: здесь воплотились все мировоззренческие искания, все художественные открытия, совершенные им в сложную переходную эпоху 70-х годов. Завершив роман. Толстой заметил, что как в “Войне и мире” он любил “мысль народную”, так в “Анне Карениной” — “мысль семейную”. Глубокие причины личного и общественного свойства обусловили тот факт, что в романе о переломной эпохе русской истории главной оказалась “мысль семейная”. В “Исповеди” Толстой рассказал, что отчаяние, которое овладело им в середине 70-х годов и предшествовало коренному изменению его взглядов, было сходно с душевным состоянием, пережитым на много лет раньше, после смерти брата Николая, в начале 60-х годов. Но если тогда, по словам Толстого, неизведанные им радости и заботы семейной жизни вывели его из этого отчаяния, то в 70-е годы ему стало ясно, что семейное счастье было для него мнимым или, во всяком случае, временным спасением от всеобщей жизненной неурядицы, от предчувствия социальных катастроф. Создавая новый, “семейный” роман, Толстой уже знал, что семейное счастье не спасает от мучительных размышлений над большими философскими, социальными и этическими вопросами бытия. Счастливая семейная жизнь Левина (история его объяснения с Кити, венчание, отношение ко всему дому Щербацких насквозь автобиографичны) не освобождает его от раздумий о смысле жизни, от тяжкого сознания вины перед народом от поисков счастья, равного для всех людей. В России “все переворотилось” — “все смешалось в доме Облонских”* Смысл переломной эпохи, ее “неисчислимых бедствий” раскрывался в драматической истории крушения последней, казалось бы, незыблемой крепости — “дома”, семьи. История “потерявшей себя, но невиноватой” женщины, поставленная в центре романа, внутренне соотносилась со всей атмосферой пореформенной русской жизни. Аристократические семьи, у которых, казалось бы, есть все, что составляет благополучие и счастье, разрушаются в “Анне Карениной” одна за другой, словно необоримый и злой рок тяготел над ними. Всеобщая сумятица охватывает семейные отношения во всех слоях общества. Погибает героиня романа, разрушающая семью (вернее, призрачное подобие семьи); в напрасных поисках семейного благополучия надрывается Долли, истратившая свои душевные силы на то, чтобы уберечь от развала “дом Облонских” ; Левин — счастливый муж и отец — прячет шнурок, чтоб не повеситься на нем, и убирает с глаз долой ружье, чтобы не застрелиться. Истинно счастливая семья—это, на взгляд Толстого, крестьянская семья: вместе с Левиным, мечтающим жениться на крестьянке. Толстой любуется целомудренной любовью и радостным крестьянским трудом на земле Ивана Парменова и его молодой жены. Но прав был Н Н. Страхов, когда, повторяя, как эхо, сказанное Толстым в романе, писал: “Только мир крестьян, лежащий на самом дальнем плане и лишь изредка ясно выступающий, только этот мир сияет спокойною, ясною жизнью, и только с этим миром Левину иногда хочется слиться. Он чувствует, однако, что не может этого сделать”. Водоворот новых отношений и связей разламывает основы и традиции, казавшиеся крепкими еще так недавно. Больше всего страдают от болезней эпохи люди с чистым сердцем и большим умом — Анна и Левин. В отличие от других персонажей романа они не мирятся с привычной общепринятой ложью и мучительно, каждый по-своему, ищут: Анна — истинной, правдивой любви, Левин — правдивой жизни. Путь Анны и Левина различен. Искания Анны замкнуты в кругу личного счастья, счастья “для себя”, а это, на взгляд Толстого, логически порочный круг (вечная тема страсти, во всей ее прелести и всем ее ничтожестве). Левин ищет всеобщей правды и даже, как ему кажется, находит ее в конце романа. Параллельность, независимость развития судеб Анны и Левина — кажущаяся; композицию романа определяет не параллельное развертывание двух сюжетных линий, а связывающее эти линии единство его основной мысли. Отрицая мир социальной неправды и нравственного зла, Левин и Анна приходят к одинаковому выводу. “...На то дан разум, чтоб избавиться, стало быть, надо избавиться. Отчего же не потушить свечу, когда смотреть больше не на что, когда гадко смотреть на все это? ...Все неправда, все ложь, все обман, все зло..” — думает Анна, конечно, не об одних своих отношениях с Вронским, Те же мысли почти в тех же выражениях повторяет Левин: “„.Это не только была неправда, это была жестокая насмешка какой-то злой силы, злой, противной и такой, которой нельзя было подчиняться. Надо было избавиться от этой силы. И избавление было в руках каждого. Надо было прекратить эту зависимость от зла. И было одно средство — смерть”. Трагические сдвиги переломной эпохи с одинаковой силой ощущаются в повествовании о прерванной жизни Анны и о счастливой судьбе Левина. Пессимистическое восприятие жизни, свойственное Толстому 70-х годов, не случайно слышится в размышлениях обоих героев романа. Этот пессимизм, конечно, не результат какого-нибудь литературного влияния (например, Шопенгауэра). Он порожден русской исторической действительностью и своеобразием идейной позиции самого Толстого. Вполне осознав в 70-е годы бесповоротный кризис старого и не приемля нового, “укладывающегося”, капиталистического строя, Толстой мучительно искал и не находил путей избавления от социальных и нравственных зол, которые несла с собой эпоха ломки. Но пессимистические выводы не последние выводы в “Анне Карениной”. Издатель “Русского вестника”, где печатался роман, обнаружил полнейшее непонимание смысла “Анны Карениной”, когда заявил, что со смертью героин роман собственно кончился, “Мысль народная”, которая развивается в “Анне Карениной” вместе с “мыслью семейною” и, в сущности, определяет развитие этой семейной мысли, провозглашает жизнеутверждающую народную правду как истинное миропонимание. Именно к нему приходит Левин в эпилоге повествования. Трагедия в “Анне Карениной” побеждается эпосом, оптимистическая философия пересиливает пессимизм. Мрачный общий фон “Анны Карениной”, исполненный зловещих предчувствий, разрывается, когда в роман входит мир крестьянской жизни и труда. И тогда Левину, соприкасающемуся с этим миром, открывается небо — то самое небо, которое еще в “Войне и мире” символизировало постижение истинного смысла бытия, преодоление эгоистических, личных стремлений, разобщающих людей, единение со всем миром. Строй символических образов, свойственных всей художественной системе романа, становится светлым и жизнеутверждающим. Таинственные изменения облака, напоминающего перламутровую раковину, сопровождают и как будто поясняют смысл размышлений Левина о “прелестной” крестьянской жизни; “высокое, безоблачное небо” подтверждает ему справедливость слов, сказанных подавальщиком Федором; “знакомый ему треугольник звезд и... проходящий в середине его. Млечный путь” утверждают в мысли о том, что его жизнь не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который он властен вложить в нее. Жизненные судьбы Анны и Левина сопутствуют друг другу в отрицании зла жизни, но резко расходятся в поисках добра. На протяжении всего романа Левин приближается к истокам народного бытия, Анна же самым роковым образом шаг за шагом от них отходит. “Естественная и простая” в начале романа (Анна первых глав говорит только по-русски, нигде не переходя на французскую речь; искренность ее поступков и мыслей противоречит условностям света так же явственно, как сама Анна в сцене на балу противостоит “тюлево-ленто-кружевно-цветной толпе” светских дам; тонкие, почти музыкальные описания русской природы в глубоком психологическом подтексте сопутствуют ей, как бы окутывая ее тем воздухом родины, в котором она только и может жить и дышать), она постепенно утрачивает естественность и простоту: во втором томе появляются французские румяна и английская, французская речь; само заграничное путешествие с Вронским было для Анны попыткой бежать от самой себя. Жизнь Анны как бы надламывается у самых корней и, естественно, увядает. Образ мыслей положительного героя времени, как он представляется Толстому, противостоит и легкомыслию Облонского, и хищническим повадкам купца Рябинина, и усвоенным Вронским “новым” капиталистическим методам ведения хозяйства. От своего положительного героя Толстой требует в 70-е годы не только заинтересованности народной жизнью, духовного единения с народом (как это было в период создания “Войны и мира”), но и непосредственного труда вместе с крестьянами на земле. Положительный герой Толстого возмущается праздностью городской жизни, испытывает прямую ненависть к длинным ногтям и огромным запонкам сослуживца Облонского Гриневича, так как эти ногти и запонки служат для него верным признаком нетрудового образа жизни. С явной иронией рассказывается в романе о бесполезной служебной деятельности Облонского и саркастически — о “государственной” службе Каренина, занятого бесплодными проектами устройства быта инородцев и орошения полей Зарайской губернии, В “Анне Карениной” бюрократический аппарат царской России критикуется с гораздо большей резкостью, чем, например, деятельность Сперанского в “Войне и мире”. Там Толстой обнаруживал неприложимость либеральных начинаний Сперанского к действительности, чуждость рассудочных построений течению живой жизни; здесь он показывает губительное, мертвящее воздействие бюрократических начинаний, бюрократического образа мыслей на все живое. Рассказ о косьбе Левина вместе с мужиками и “веселом общем труде” крестьян во время уборки сена без соображения о том, для кого труд и какие будут плоды труда, воссоздает тот идеал, который Толстой хотел бы видеть осуществленным в жизни. Однако, анализируя реальные отношения с крестьянами, герой Толстого приходит к несомненному выводу о “фатальной противоположности” интересов помещиков “самым справедливым интересам” крестьян. Толстой периода “Анны Карениной” еще не сталкивает в непримиримом конфликте барина и мужика. Он сделает это позднее, в 80—90-х годах, после перелома в мировоззрении и окончательного перехода на позиции патриархального крестьянства. “Признаки времени” явственно сказались не только в содержании, но и в художественной форме романа “Анна Каренина”. Принципы толстовской “диалектики души”, заявленные в предшествующий период его творчества и блистательно примененные в “Войне и мире”, остаются главной формой раскрытия человеческого характера и в “Анне Карениной”, хотя акцент в этой “диалектике” делается теперь не на связи эмоций и размышлений, а на борьбе противоположных чувств и мыслей Одни и те же люди, неожиданно для себя, вдруг проявляют разные, часто противоположные стороны своего характера и душевного облика. Героиня романа, прелестная, обаятельная, правдивая, умная женщина, человек большого, чистого сердца, оказывается вместе с тем ужасной своей “бесовской” прелестью, эгоистической страстью и неизбежной ложью, паутина которой опутывает ее не только извне (Каренин и светское общество), но и изнутри. Сила сострадания возрождает живую душу даже в Каренине — “министерской машине”, черствой, окаменелой и мертвенной. Вронский, типичный представитель “золоченой молодежи петербургской”, приученный жить по строго определенному кодексу правил, оказывается способным на поступки неожиданные и отчаянные (самоубийство, пренебрежение карьерой и т. п.). Все находится в движении. “Люди, как реки” — этот принцип не отменяет социальную обусловленность и типичность характера, но ломает узкие рамки этой обусловленности и тем самым наивернейшим образом раскрывает диалектику личной и общественной жизни в эпоху, когда все “переворотилось”. Для внутренней жизни героев “Анны Карениной” —и это отличительная их черта — характерен напряженный драматизм. Контрасты душевных проявлений, соединение в душевном мире одного человека крайностей добра и зла создают этот драматизм. В жанре романа (Толстой настоятельно подчеркивал, что “Анна Каренина” — первый в его творчестве роман) была создана глубоко оригинальная художественная форма, сочетающая эпос и трагедию. Центральное место в творчестве Толстого 80-х годов принадлежит повести “Смерть Ивана Ильича” (1884—1886). В ней воплотились важнейшие черты реализма позднего Толстого. По этой повести, как по высокому и надежному образцу, можно судить о том, что объединяет позднее и раннее творчество Толстого, что их отличает, в чем своеобразие позднего Толстого сравнительно с другими писателями-реалистами тех лет. Испытание человека смертью — излюбленная сюжетная ситуация у Толстого. Так это было и в “Детстве”, где все герои как бы проверяются тем, как они ведут себя у гроба maman; в кавказских и севастопольских рассказах — смерть на войне; в романах “Война и мир” и “Анна Каренина”. В “Смерти Ивана Ильича” тема продолжается, но как бы концентрируется, сгущается: вся повесть посвящена одному событию — мучительному умиранию Ивана Ильича Головина. Последнее обстоятельство дало повод современным буржуазным литературоведам рассматривать повесть как экзистенциальную, то есть рисующую извечную трагичность и одиночество человека. При таком подходе снижается и, может быть, снимается совсем социально-нравственный пафос повести — главный для Толстого. Ужас неверно прожитой жизни, суд над нею — в этом основной смысл “Смерти Ивана Ильича”. Лаконичность, сжатость, сосредоточенность на главном — характерная черта повествовательного стиля позднего Толстого. В “Смерти Ивана Ильича” сохраняется основной способ толстовского познания и воплощения мира — через психологический анализ. “Диалектика души” и здесь (как и в других повестях 80-х годов) является инструментом художественного изображения. Однако внутренний мир поздних героев Толстого сильно изменился — он стал напряженнее, драматичнее. Соответственно изменились и формы психологического анализа. Конфликт человека со средой всегда занимал Толстого. Его лучшие герои обычно противостоят среде, к которой принадлежат по рождению и воспитанию, ищут путей к народу, к миру. Позднего Толстого интересует главным образом один момент: перерождение человека из привилегированных классов, познавшего социальную несправедливость и моральную низость, лживость окружающей его жизни. По убеждению Толстого, представитель господствующих классов (будь то чиновник Иван Ильич, купец Брехунов или дворянин Нехлюдов) может начать “истинную жизнь”, если осознает, что вся его прошедшая жизнь была “не то”. В произведениях позднего периода сама социальная среда, ее общие конфликты и неустройства выдвигаются на первый план. Противоречия ее Толстой, верный главным основам своего метода, переносит в сферы внутренние, рисуя мучительную душевную борьбу своих героев. Это можно сказать обо всех повестях 80-х годов и о романе “Воскресение” — в части, касающейся Нехлюдова и Масловой. В романе, кроме того, появится много страниц, почти независимых от сюжетного конфликта и представляющих собою непосредственно социальный анализ. Герои поздних произведений Толстого обычно не яркие индивидуальные характеры, но обыкновенные люди, каких много. Лишь в самые последние годы, накануне и во время первой русской революции, в творчество Толстого опять войдут незаурядные фигуры: князь Касатский (“Отец Сергий”),“Хаджи-Мурат”, революционеры из “Воскресения”, рассказов “Божеское и человеческое”, “За что?” и др. Иван Ильич Головин, Позднышев, Брехунов, Нехлюдов — обыкновенные люди. Эту обыкновенность их, обычность их жизни, похожей на жизнь многих людей, писатель многократно подчеркивает. С самого начала повести “Смерть Ивана Ильича” Толстой указывает, что тема ее — описание жизни и смерти обыкновенного человека, каких много, каковы все, всегда, везде. И вот такого обычного во всех отношениях человека писатель ставит в драматическое, внешне случайное, “исключительное” положение: Иван Ильич преждевременно и мучительно умирает от рака из-за случайного ушиба В рассказе. “Хозяин и работник” Брехунов замерзает, случайно попав в метель. Так же внешне случайно становится убийцей жены Позднышев. Жизнь князя Нехлюдова становится необычной после случайной встречи на суде с жертвой его юношеского увлечения. Эпизод, рассказанный в “После бала”, также выглядит внешне случайным. Герой рассказа так и заявляет:“Вот вы говорите, что человек не может сам по себе понять, что хорошо, что дурно, что все дело в среде, что среда заедает. А я думаю, что все дело в случае”. Исключительное положение, в которое ставятся герои поздних произведений Толстого, необходимо автору для того, чтобы они по-новому осмыслили свою прежнюю жизнь, поняли ее ложь и обман. Резкая заостренность социально-этического конфликта — основная черта всех поздних произведений Толстого. Именно поэтому для их сюжета и композиции характерны драматизм, напряженность. Справедливо замечание Р. Роллана: “...в этот период творческая мысль Толстого находится под сильным воздействием законов театра. “Смерть Ивана Ильича”, “Крейцерова соната” — это именно внутренние драмы, драмы души, отсюда их сжатость, сосредоточенность...”. Всегдашний интерес Толстого к движению жизни и внутреннего мира человека в поздний период творчества превращается в показ полного переворота в сознании героя. Чтобы совершился этот переворот, нужна катастрофа. Именно поэтому катастрофа присутствует во всех поздних произведениях Толстого и определяет их композиционное построение. Катастрофа служит тем толчком, от которого пробуждается человек. Пробуждение это длится часто долго, в процессе мучительной борьбы, но завершается всегда “просветлением”. Предыстория мало интересует писателя и занимает небольшую часть текста. Дается эта предыстория обычно в авторском кратком пересказе. В центре внимания — душевная жизнь героя, осуждающего свою прошлую жизнь, и его взаимоотношения с окружающей средой. В “Смерти Ивана Ильича”, как обычно у позднего Толстого, сюжет строится не в соответствии с последовательным развитием событий, но умышленно нарушая хронологический принцип. Повесть начинается, по существу, с конца — впечатления, произведенного смертью Ивана Ильича на сослуживцев. “Крейцерова соната” начинается с заявления об убийстве жены, а потом только выясняются причины и обстоятельства убийства; “Воскресение” — со сцены суда, а потом излагаются обстоятельства, приведшие Катюшу Маслову и Нехлюдова в заседание суда. Такое композиционное построение — характерная черта художественной манеры именно позднего Толстого. Нарушая последовательность событий, писатель освещает весь рассказ отблесками картины страшного итога. В дневнике 26 января 1891г. Толстой заметил: “Как бы я был счастлив, если бы записал завтра, что начал большую художественную работу. Да, начать теперь и написать роман имело бы такой смысл. Первые, прежние мои романы были бессознательное творчество. С “Анны Карениной”, кажется больше 10 лет, я расчленял, разделял, анализировал; теперь я знаю что что, и могу все смешать опять и работать в этом смешанном”. Настала пора для обобщающей картины жизни, освещенной новым взглядом на вещи. Роман “Воскресение” был Закончен в 1899 году. Сравнительно с Войной и миром” и “Анной Карениной” это был новый, открыто социальный, “общественный” роман. Для структуры “Воскресения” чрезвычайно важны три момента. Главная задача романа — исследовать художественно весь существующий строй жизни, снизу доверху и но всем направлениям вширь. Эпический размах “Войны и мира”, глубокие социально-психологические анализы “Анны Карениной” все-таки не создавали исчерпывающей картины общественного бытия- “Воскресение” — социальный роман-обозрение — в этом смысле энциклопедичен. В окончательном тексте исходный сюжетный мотив (дворянин и соблазненная им девушка) хотя и служит своего рода стержнем, на который нанизывается остальной материал, в сущности, отодвигается на второй план — сравнительно со значительностью всего остального. Это чутко уловил Чехов, когда писал, что самое неинтересное в романе — отношения Нехлюдова и Катюши, а самое интересное — разные тетушки, смотрители, генералы и т. п. В подчеркнуто социальном повествовании второстепенной оказалась не только любовная интрига, но и духовное прозрение главного героя, обозначенное в заглавии романа. Второй момент, определивший художественную структуру “Воскресения”, связан с кардинальным решением, которое Толстой принял в 1895 году и так записал в дневнике: “Ясно понял, отчего у меня не идет “Воскресенье”. Ложно начато”. Я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они предмет, они положительное, а то — тень, то — отрицательное... Надо начать с нее”. “Ложно” было не только начато, а “ложно” писалось вообще — если судить с этой новой, изменившейся точки зрения. Писалось о грехе, раскаянии и возрождении дворянина Нехлюдова. Но прежний страстный интерес Толстого к этой теме к середине 90-х годов явно иссякал. И хотя в публицистических своих работах он по-прежнему взывал к совести господ, в искусстве это перестало быть для него главным. На первый план как предмет выдвинулось другое — жизнь обиженного народа, невинно осужденной Масловой. В критической литературе много раз отмечалась холодность, с какой ведется рассказ о душевных переживаниях Нехлюдова. Относилось это за счет художественной неудачи Толстого. Это едва ли верно. Дело, видимо, в том, что Толстой разлюбил самый этот тип — кающегося дворянина. Наконец, третья важнейшая черта — острая публицистичность романа. Вся литература накануне первой русской революции 1905—1907 гг. отмечена усилением публицистичности. В последнем романе Толстого страстная публицистическая речь, особым образом организованная, становится художественно выразительным средством. Знаменитый зачин “Воскресения” (“Как ни старались люди…”) — это не только идейный, но и художественный ключ ко всему роману. Композиция романа строится в соответствии с основным социальным конфликтом, увиденным автором. Мир разделен на два неравных и враждебных друг другу лагеря: господствующие классы и все, кто охраняет их привилегии; обиженный, забитый народ — крестьяне, городская беднота, арестанты и ссылаемые на каторгу защитники народа — революционеры. Пропасть непонимания, ненависти, презрения разделяет эти два лагеря. Лишь Нехлюдов, порвав со своей средой, становится защитником народа и с пристальным вниманием относится к политическим. Подлинным художественным открытием Толстого явилось изображение душевной жизни героини романа, женщины из народа Катюши Масловой. История ее нравственных падений и “воскресения” рассказывается просто и строго. Сложность, неопределенность, спутанность переживаний, свойственная обычно героям Толстого, у Катюши отсутствует вовсе, и не потому, что ее внутренний мир беден и невыразителен. Наоборот, она, по мнению автора и ставших ее товарищами революционеров, замечательная, много пережившая женщина. Но художником избран иной способ раскрытия ее переживании — не “диалектика души”, с ее “подробностями чувств”, пространными внутренними монологами и диалогами, снами, воспоминаниями, а, употребляя выражение самого Толстого, “душевная жизнь, выражающаяся в сценах” (т. 88,с. 166). Здесь психологизм Толстого в чем-то существенном сходен с чеховской манерой. “Воскресение” как бы подвело итог всему творчеству Толстого 80—90-х годов. В художественном плане задачи универсального обличения и моральной проповеди были осуществлены этим романом. В канун революционных событий 1905 г. перед всей литературой и Толстым тоже встали как главные иные задачи. В конце 90-х — начале 900-х годов в произведениях, дневниках и письмах Толстого усиливаются активные ноты, нередко оправдывается борьба, активное вмешательство в жизнь, чаще возникают сомнения в том, что непротивление и христианская любовь — действительные средства переустройства жизни. Страстная критика ухода от жизни, монастырского затворничества в “Отце Сергии” (повесть закончена в 1898 г.) в известной мере направлена и против религиозно-нравственного учения самого Толстого, которое тоже было уходом от действительной жизни, кипящей в ней борьбы. По меткому слову Короленко, это учение — своеобразная “часовенка”, где Толстой спасался “от мучительных житейских противоречий”. В отличие от повестей и рассказов 80-х годов и даже романа “Воскресение” в начале 900-х годов поведение главного героя, изображаемого с безусловным авторским сочувствием, не призвано подтвердить идеи самоусовершенствования и непротивления, но, напротив, отрицает догму толстовского учения, утверждает “настоящую”, деятельную жизнь: Хаджи-Мурат в одноименной повести, Альбина и Иосиф Мигурские в рассказе “За что?”. В созданной в этот период драме “Живой труп” писатель сочувствует Федору Протасову, хотя его жизнь и поступки во многом противоречат учению, которое продолжает проповедовать в своих публицистических работах Толстой. В высшей степени показателен тот факт, что в условиях общедемократического подъема накануне первой русской революции Толстой сделал революционеров предметом художественного изображения (последние редакции “Воскресения”, рассказы “Божеское и человеческое”, “Фальшивый купон”). Отрицая, как и прежде, целесообразность “насильственного” революционного действия. Толстой вместе с тем открыто высказывает свое сочувствие революционерам. Революцию 1905 г. Толстой, как известно, не понял и отстранился от нее. Разгоревшейся во время революции классовой борьбе он противопоставил требование добрых, незлобивых личных отношений (“Корней Васильев”); жестокой и бесплодной, с его точки зрения, революционной “насильственной” деятельности — “истину” об “агнце”, который победит всех (“Божеское и человеческое”), а царю советовал вместо расправы с революционным движением добровольно отказаться от власти и связанного с ней “греха” (“Посмертные записки старца Федора Кузмича”). Но как главная в его творчестве этих лет выдвинулась тема борьбы с самодержавным деспотизмом (“Хаджи-Мурат”, “За что?”). Вновь пробудился интерес к истории декабристов, хотя замысел романа о них и теперь не был осуществлен. Художественное своеобразие повестей и рассказов, созданных Толстым в начале 900-х годов, отмечено некоторыми общими чертами, отличающими их не только от произведений раннего периода, но и от повестей, рассказов 80-х годов и романа “Воскресение”.) Произведения 80-90-x годов как бы делятся на две группы: в одних, предназначенных для “интеллигентных читателей”, преобладает психологический анализ; другие (“народные рассказы”) отличаются лаконизмом описаний и элементарной художественной формой. В произведениях, созданных после 1900 г., происходит синтез этих разных линий. Создается некий новый тип произведения, с предельно строгой художественной формой, лаконичной в описаниях, четкой и резкой в лепке характеров, построенной на быстром, драматическом развитии действия, но с присутствием в ней, в ином сравнительно с прежней манерой виде, психологического анализа, подчиненного задаче обрисовки характера. Все эти черты можно найти в драме “Живой труп”, повести “Хаджи-Мурат”, рассказах “За что?”, “Корней Васильев” и др. Вместо подчеркнуто обыкновенных людей главными героями делаются незаурядные, яркие натуры, будь то князь Касатский, горец Хаджи-Мурат или крестьянин Корней Васильев, И это тоже был возврат — на новом этапе — к принципам раннего творчества, периода “Войны и мира” и “Анны Карениной”. После жестких, аскетических зачинов “Смерти Ивана Ильича”, “Крейцеровой сонаты”, “Воскресения” поражает самая первая страница' “Хаджи-Мурата” с ее красочным описанием цветущего поля и подробным, с мельчайшими деталями, рассказом о сломленном репье-татарнике. Работая над “Хаджи-Муратом”, Толстой говорил П. А” Сергеенко: “Все это младость”. Действительно, красочная изобразительность реализма молодого Толстого входит в этот последний его шедевр. Поэтические и красочные картины природы появляются затем на многих страницах, чтобы в конце завершиться взволнованным описанием последней ночи Хаджи-Мурата с соловьиным пеньем и щелканьем. Поэтическую живописность придают повести изумительные горские песни, невольно напоминающие другую “кавказскую повесть” Толстого — “Казаки”, с такими же песнями — фольклорными параллелями к судьбам героев. Кажется, будто романом “Воскресение” Толстой выполнил наконец свой художественный долг; в трактате “Что такое искусство?”, законченном тогда же, выговорил все свои требования к “настоящему искусству”, а себе самому дал наконец свободу от всяких стеснений и догм. Высокий пафос социального обличения присутствует, конечно, и в “Хаджи-Мурате”. Сам Толстой говорил, что его интересовали здесь два полюса абсолютизма: европейский, выраженный фигурой Николая I, и азиатский, выраженный Шамилем. С той же беспощадностью, с какою обличал он разных сановников в романе “Воскресение”, срывает Толстой маски с Николая I и с Шамиля. Под сходными масками скрывается одинаковое лицо: показное величие и внутреннее ничтожество, желание представиться аскетом и совершенная моральная распущенность, игра в великодушие и потрясающая жестокость, Толстой работал над повестью долго, собирал и проверял источники. И, как всегда, докопался до корня, до исторической правды: гибель Хаджи-Мурата, “собачья жизнь” крепостных слуг, смерть солдата Авдеева, разоренные аулы — звенья одной цепи. Но пафос социального обличения не ограничивает теперь художника в разносторонней обрисовке характеров персонажей. В дневнике периода работы над “Хаджи-Муратом” находится очень важная запись: читая Чехова, Толстой понял, какую яркость приобретают характеры от “смело накладываемых теней”, и собирался применить этот способ к образам своей повести. Вообще, рисуя в “Хаджи-Мурате” (как и в пьесе “Живой труп”, повести “Отец Сергий”) остроконфликтную, драматическую ситуацию. Толстой не отказывается от пристального интереса к индивидуальным чертам характера, главным и второстепенным, сильным и слабым. У Хаджи-Мурата это жажда жизни, смелость, решительность, предприимчивость, глубокая любовь к семье, детская непосредственность и добродушие, соединенные с гордым сознанием своего достоинства. В русской литературе конца XIX — начала XX в., несомненно, Толстому принадлежит первое, главенствующее место. Его авторитет — не только как писателя, но как выдающейся, несравненной личности — был громадным. Общеизвестны суждения на этот счет Чехова, Горького, Куприна, Бунина, многих зарубежных писателей — Р. Роллана, Т. Манна, Дж. Голсуорси и др. Гениальный художник, великий социальный критик, Толстой сохраняет свое живое значение для всей мировой действительности нашего времени. Список литературы Литературное наследство. “Толстой и зарубежный мир”. М., “Просвещение”, 1965. Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем, М., “Правда”, 1952. Роллан Р. “Жизнь Толстого”. Собр. соч., М., 1954, “Комета”. Страхов Н. Н. “Критические статьи об И. С. Тургеневе и Л. Н. Толстом”. СПб, “Невский проспект”, 1887. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. в 90 т. М., “Правда”, 1953. Толстой Л. Н. Собр. соч. в 12-ти т. М., “Правда”, 1987. Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28 т. Письма, М., “Голос”, 1961. Храпенко М. Б. “Лев Толстой как художник”. М., 1971, “Прогресс”. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 15 т. М., 1947, “Просвещение”.