Анализ сцены раскулачивания По повести Платонова Котлован

Несмотря на разнообразие тем произведений А.П. Платонова, которого волновали проблемы электрификации и коллективизации, гражданской войны и строительства коммунизма, все их объединяет стремление писателя найти путь к счастью, определить, в чем радость «человеческого сердца». Платонов решал эти вопросы, обращаясь к реалиям окружающей его жизни. Повесть «Котлован» посвящена времени индустриализации и начала коллективизации в молодой Советской стране, в светлое коммунистическое будущее которой автор очень верил. Правда, Платонова все больше и больше начинало волновать, что в «плане общей жизни» практически не оставляли места конкретному человеку, с его думами, переживаниями, чувствами. И своими произведениями писатель хотел предостеречь чересчур усердных «активистов» от роковых для русского народа ошибок.

Сцена раскулачивания в повести «Котлован» очень ярко и точно раскрывает суть проводимой в советской деревне коллективизации. Восприятие колхоза показано глазами ребенка – Насти. Она спрашивает Чиклина: «А ты здесь колхоз сделал? Покажи мне колхоз!» Это нововведение понимается как совершенно новая жизнь, рай на земле. Даже взрослые «нездешние люди» ждут от колхоза «радости»: «Где же колхозное благо – иль мы даром шли?» Эти вопросы вызваны разочарованием от истинной картины, открывшейся перед взором странников: «Посторонний, пришлый народ расположился кучами и малыми массами по Оргдвору, тогда как колхоз еще спал общим скоплением близ ночного, померкшего костра». Символическим выглядит «ночной, померкший костер» и «общее скопление» колхозников. За простой неустроенностью этих людей (сравним с «прочными, чистыми избами» «кулацкого класса») скрывается еще и их безликость. Поэтому главным их представителем показан медведь-молотобоец, получеловек-полуживотное. Он обладает способностью к производительному труду, но лишен самого главного – умения мыслить и, соответственно, говорить. Мышление подменено в медведе «классовым чутьем». Впрочем, ведь именно это и требовалось в новом советском обществе, мыслить за всех мог «один … главный человек». Неслучайно у Чиклина захватывает дыхание и он открывает дверь, «чтоб видна была свобода», когда «рассудительный мужик» призывает его обдумать целесообразность раскулачивания. Легче всего просто отвернуться от правды и предоставить другим решать за себя, переложив ответственность на безликих «мы». «Не твое дело, стервец! – отвечает Чиклин кулаку. – Мы можем царя назначить, когда нам полезно будет, и можем сшибить его одним вздохом… А ты – исчезни!». Но только вот почему-то кричит Чиклин «от скрежещущей силы сердца», наверное, внутри сам протестуя против отнятого у него права мыслить и самостоятельно принимать решения.

К молотобойцу как к «самому угнетенному батраку» проникаются сочувствием и Настя («Он ведь тоже мучается, он, значит, наш, правда ведь?»), и бюрократ Пашкин («Пашкин же и вовсе грустил о неизвестном пролетарии района и захотел как можно скорее избавить его от угнетения»). Вот только если девочка видит в медведе, прежде всего, существо страдающее и поэтому ощущает родство с ним, то представитель власти вместо благого желания «обнаружить здесь остаточного батрака и, снабдив его лучшей долей жизни, распустить затем райком союза за халатность обслуживания членской массы», спешно и в недоумении «отбыл на машине обратно», формально не видя возможности отнести медведя к угнетенному классу. Автор объективно изображает положение бедняков в деревне, вынужденных почти даром работать на зажиточных односельчан. Через образ медведя показано, как относились к таким, как он: «Молотобоец вспомнил, как в старинные года он корчевал пни на угодьях этого мужика и ел траву от безмолвного голода, потому что мужик давал ему пищу только вечером – что оставалось от свиней, а свиньи ложились в корыто и съедали медвежью порцию во сне». Однако ничто не может служить оправданием той жестокости, с которой происходило раскулачивание: «…медведь поднялся с посуды, обнял поудобней тело мужика и, сжав его с силой, что из человека вышло нажитое сало и пот, закричал ему в голову на разные голоса – от злобы и наслышки молотобоец мог почти не разговаривать».

Страшно, что на подобной ненависти воспитывались дети, которые должны были потом жить в стране, свободной от вражды. Однако заложенные с детства представления о своих и чужих вряд ли исчезнут во взрослой жизни. Настя изначально настроена против тех, кого медведь «чутьем» относит к кулакам: «Настя задушила на руке жирную кулацкую муху… и сказала еще:

– А ты бей их как класс!»

Про мальчика из кулацкой семьи она говорит: «Он очень хитрый», – видя в нем нежелание расставаться с чем-то своим, собственным. В итоге такого воспитания все отплывающие на плоту для ребенка сливаются в одно лицо – «сволочи»: «Пусть он едет по морям: нынче здесь, а завтра там, правда ведь? – произнесла Настя. – Со сволочью нам скучно будет!» Слова же Чиклина о партии, которая должна, по идее, стоять на страже интересов трудящихся, кажутся нам ироничными: «В лицо ты ее не узнаешь, я сам ее еле чувствую».

При анализе произведений Платонова пристальное внимание приковывает к себе их язык. Это стиль поэта, сатирика, а главным образом, философа. Повествователь чаще всего является выходцем из народа, который еще не научился оперировать научными терминами и пытается ответить на важные, насущные вопросы бытия своим языком, будто «переживая» мысли. Поэтому и возникают такие выражения, как «от отсутствия своего ума не мог сказать ни одного слова», «без ума организованные люди жить не должны», «жил с людьми – вот и поседел от горя» и т.п. Герои Платонова мыслят теми языковыми средствами, которыми они владеют. Особая атмосфера 20-х годов ХХ века подчеркнута обилием канцеляризмов в речи платоновских героев («Чиклин и молотобоец освидетельствовали вначале хозяйственные укромные места»), лексики лозунгов и плакатов («…Пашкин решил во весь темп бросить Прушевского на колхоз как кадр культурной революции…»), идеологизмов («…указать ему самого угнетенного батрака, который почти спокон века работал даром на имущих дворах…»). Причем слова различных стилей беспорядочно перемешены в речи платоновских странников, зачастую ими плохо понимается значение употребляемых слов («Опорожняй батрацкое имущество! – сказал Чиклин лежачему. – Прочь с колхоза и не сметь более жить на свете!»). Складывается впечатление, что мысли, идеи словно сталкиваются между собой, притягиваясь и отталкиваясь. Так, следуя традициям русской литературы, Платонов использует пейзажи для передачи общего настроения изображаемого. Но и здесь мы ощущаем шершавость, корявость и соединение разностильных слов в описаниях: «Снег, изредка опускавшийся дотоле с верхних мест, теперь пошел чаще и жестче, – какой-то набредший ветер начал производить вьюгу, что бывает, когда устанавливается зима. Но Чиклин и медведь шли сквозь снежную секущую частоту прямым уличным порядком, потому что Чиклину невозможно было считаться с настроениями природы…».

Финал сцены отправления кулаков на плоту неоднозначен. С одной стороны, мы проникаемся симпатией к Прушевскому, который с сочувствием смотрит на «кулацкий класс», «как оторвавшийся». Но есть доля истины и в словах Жачева, замечающего об отплывающих: «Ты думаешь, это люди существуют? Ого! Это одна наружная кожа, до людей нам далеко идти, вот чего мне жалко!» Обратим внимание на местоимение «нам». Жачев и себя причисляет к «уставшим предрассудкам». Все свои надежды он возлагает на будущие поколения: «Жачев же пополз за кулачеством, чтобы обеспечить ему надежное отплытие в море по течению и сильнее успокоиться в том, что социализм будет, что Настя получит его в свое девичье приданое, а он, Жачев, скорее погибнет как уставший предрассудок». Однако, как мы убеждаемся, взгляд автора на будущее Насти достаточно пессимистичен. Даже детское счастье невозможно построить на чьих-либо страданиях.