Музыка в романе Толстого Война и мир

Музыка для героев «Войны и мира» — не просто способность слушать или воспроизводить музыкальные фразы, не только настроение. Это состояние души, предчувствие чего-то важного, переломного. Недаром эпизоды, связанные с музыкой, сопровождают, в основном, Ростовых — самых близких душе писателя героев. Вот бал в доме Ростовых по случаю именин двух Наталий — матери и дочери. Квартет, составленный из молодежи, который охотно поет для гостей. Танцы — не церемонные, не парадные, а от души, как в кругу самых близких. Тут выйдет в центр залы пожилая уважаемая дама, Марья Дмитриевна, и затанцует на месте глазами, плечами, улыбкой, всей мимикой своего живого, умного лица. Тут впервые танцует с «большим, с приехавшим из-за границы» Пьером тринадцатилетняя Наташа, и он воспринимает ее всерьез, и просит подсказывать, так как «боится перепутать фигуры». Тут венцом бала станет танец самого хозяина Ильи Андреевича Ростова — знаменитый «Данила Купор» — восторженный визг подрастающей барышни Наташи: «Посмотрите на пaпa» не вызовет замечаний, а будет вполне уместен как выражение общего веселья. У знаменитого Йогеля лучшая его ученица Наташа просит станцевать мазурку прославившегося своим искусством в Польше Василия Денисова, автор показывает нам — до последнего па! — слаженные движения танца, нет, слияния с музыкой, превращение в душу самой мазурки.

Быть может, поэтому, ощущая высшее единство с музыкой, с миром прекрасного, Денисов предлагает руку и сердце шестнадцатилетней Наташе, еще берущей уроки и недавно игравшей в куклы. С музыкой, звучащей в душе, как воплощение чего-то волшебного, неповторимого, связано и первое знакомство князя Андрея с Наташей. Лунная ночь в Отрадном, случайно подслушанный разговор из окна. Завороженная красой лунной ночи, Наташа не может уснуть, восхищаясь, и просит Соню в довершение счастья спеть с ней вместе музыкальную фразу. Вот такой романтичной запомнил ее князь Андрей и, обычно замкнутый, рад был встрече на балу, буквально с первого вечера открыв для нее свою душу, загадав о возможной женитьбе на ней. Кстати, на том самом первом наташином балу ни одну из пар, кроме Наташи и князя Андрея, не показывает Толстой как бы «крупным планом», изнутри, через радость соприкосновения с танцем и музыкой, через боязнь Наташи, что вдруг ее не пригласят на танец, а также начало влюбленности князя Андрея.

Когда в жизнь Наташи приходит ненастоящее, чуждое героине увлечение Курагиным, мысль бежать с ним, Толстой показывает это на фоне неестественно-декоративного театрального представления, музыки и танца, воспринимаемого и превозносимого в свете, но не затрагивающего душу Наташи. Именно под звуки музыки, чуждой ее душе, под сенью такой фальшивой Элен и назревает в Наташе чуждое настроение, чуть не сломавшее душу героини. Хочется особенно остановиться на эпизоде, когда Наташа, после охоты заехав в гости к дядюшке, пляшет под его гитару: «Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, — эта графинечка, воспитанная эмигранткойфранцуженкой, — этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые танцы с шалью давно бы должны вытеснить? Но дух и приемы эти были самые неподражаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка».

Музыка не живет отдельно от героев. Л. Толстой гениально подмечает, как «запел в душе у Николая и Наташи мотив песни», объясняет всю прелесть пения и игры дядюшки: «Дядюшка пел так, как поет простой народ, с тем полным и наивным убеждением, что в песне все значение заключается только в словах, что напев сам собой приходит и что отдельного напева не бывает, а что напев — так только, для складу. От этого-то этот бессознательный напев, как бывает напев птицы, и у дядюшки был необыкновенно хорош». Музыка и танец помогают нам понять истинно русскую душу Наташи, как бы подготавливая к пониманию патриотического порыва героини, когда в момент отъезда из Москвы она требует сгрузить вещи и отдать все подводы раненым с криком: «Что мы немцы какие?» Истинно русская девушка, жившая одним чувством с Анисьей, с другими дядюшкиными людьми, любовавшимися ее танцем, не могла бы поступить иначе.

И последний вечер Пети Ростова — юного офицера-добровольца — в партизанском отряде Василия Денисова. Его чудесный музыкальный сон, когда реальные звуки: разговоры у костра, скрип телег, звук натачиваемой сабли — сплетаются в какую-то фантастическую мелодию и он, Петя, руководит этим оркестром. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего представления о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы — но лучше и чище, чем скрипки и трубы, — каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти тоже, и с третьим, и с четвертым, и все сливалось в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественное церковное, то в ярко блестящее и победное. «Ах, да, ведь это я во сне, — качнувшись наперед, сказал себе Петя. — Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй, моя музыка! Ну!..» Это все настолько чудесно и торжественно-высоко, что становится страшно за этого отважного мальчика, коснувшегося величия, красоты и гармонии. Выше — некуда, значит… Назавтра Петя погибает в бою, и Лев Толстой подчеркивает горечь утраты «странными, лающими звуками» — это плачет у забора, узнав о смерти юноши, его партизанский командир Василий Денисов.

Пусть музыка на страницах романа не выступает на передний план, не принимает участия в ключевых эпизодах, все равно не поворачивается язык сказать о ней как о чем-то второстепенном, неважном, как о далеком фоне. Это — душа героев, их связь с чудесным миром красоты и гармонии, предвосхищение событий в их жизни, тот луч, что связывает человека с высшим разумом.