Духовной жаждою томим,
    В пустыне мрачной я влачился, -
    И шестикрылый серафим
    На перепутье мне явился
    Какие цели преследовал автор "Пророка", используя библейский миф? Ясно, что перед нами не буквальное воспроизведение явления божественной благодати (как в библейском тексте) а иносказание, поэтическая метафора, и речь идет о духовном выборе и духовном предназначении Поэта, о сущности его духовного дара.
    Какова роль серафима в этом тексте? Почему не явился сам Бог, а услышан лишь "Бога глас" и то лишь после подготовки томимого "духовной жаждой"?
    Роль серафима здесь та же, что и в библейском тексте - это посредник между избранником Бога и самим Богом. Он должен подготовить избранника к духовному прозрению, приятию и пониманию божественного Слова
    Известно, что змея была одним из атрибутов греческой богини мудрости Афины, в библейском мифе об изгнании из рая Адама и Евы именно змей соблазняет их вкусить плоды с древа познания добра и зла Образ серафима имеет ассоциативную связь и с крылатыми драконами (разновидность змея) В восточнославянской мифологии змея связана с Белесом. Эта мудрость вкладывается и в уста поэта.
    И он к устам моим приник,
    И вырвал грешный мой язык,
    И празднословный и лукавый,
    И жало мудрыя змеи
    В уста замершие мои
    Вложил десницею кровавой
    Тема обретения мудрости сменяется мотивом необходимости очистительного страдания, боли Наступает апогей перенесенных мук.
    ..И сердце трепетное вынул,
    И угль, пылающий огнем,
    Во грудь отверстую водвинул.
    В этом тексте ассоциация с огнем имеет основанием образ самого посланника Бога - серафима, этимологически связанного (в близости к Богу) с огнем, пыланием (наименование происходит от еврейского "огненные", "пламенеющие").
    Как труп в пустыне я лежал,
    И Бога глас ко мне воззвал:
    "Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
    Исполнись волею моей,
    И, обходя моря и земли,
    Глаголом жги сердца людей".
    Уподобление Поэта пророку означало, как велико место Поэта: он - среди людей, над ними и равен им.
    Большой поэт всегда озабочен тем, какова степень его свободы от народа, от земных властителей. И не важно, кто наградил его даром пророчества и благословил на это, кому он "подотчетен" - дар этот божественен, и главная цель и задача поэзии, по Пушкину, - "глаголом жечь сердца людей", нести им божественные откровения, божественную истину.
    В сущности, это программное стихотворение, Пушкин был просто обязан его написать. И дерзко на первый взгляд звучат стихи Лермонтова'
    С тех пор как вечный судия
    Мне дал всеведенье пророка,
    В очах людей читаю я
    Страницы злобы и порока. Все равно как будто сражение пессимиста с оптимистом.
    Провозглашать я стал любви
    И правды чистые ученья-
    В меня все ближние мои
    Бросали бешено каменья.
    Лермонтов не видит радости в необходимости "глаголом жечь сердца людей", ему легче общаться со звездами и животными.
    Посыпал пеплом я главу,
    Из городов бежал я нищий,
    И вот в пустыне я живу,
    Как птицы, даром Божьей пищи;
    Завет предвечного храня,
    Мне тварь покорна там земная;
    И звезды слушают меня,
    Лучами радостно играя.
    Любая попытка вернуться к людям обречена на провал.
     Когда же через шумный град
     Я пробираюсь торопливо,
    То старцы детям говорят
    С улыбкою самолюбивой:
    "Смотрите: вот пример для вас!
    Он горд был, не ужился с нами;
    Глупец, хотел уверить нас,
    Что Бог гласит его устами!
    Смотрите ж, дети, на него:
    Как он уфюм, и худ, и бледен!
    Смотрите, как он наг и беден,
    Как презирают все его!"
    Интересно, что правота обоих поэтов несомненна. Оба они пророки. Но как часто, увы, нет пророков в своем отечестве. Как часто поэту для того, чтобы получить признание, приходится прежде умереть!
    В этом смысле Лермонтов безусловно наполовину "герой безвременья". Он умер, не успев окончательно примириться с жизнью, и следовавшие за ним поколения его всегда воспринимали как бунтаря Прометея, восставшего на самого Бога, как трагическую жертву внутренних противоречий, как воплощение вечно печального духа отрицания и сомнения. Полны поэтому глубокого смысла те слова, в которых Белинский, сопоставляя Лермонтова с Пушкиным, резко подчеркивал их полярность. "Нет двух поэтов, - писал он, - столь существенно различных, как Пушкин и Лермонтов. Пафос Пушкина заключается в сфере самого искусства, как искусства, пафос поэзии Лермон това заключается в нравственных вопросах о судьбе и правах человеческой личности. Пушкин лелеял всякое чувство, и ему любо было в теплой стороне предания; встречи с демоном нарушали гармонию духа его, и он содрогался этих встреч; поэзия Лермонтова растет на почве беспощадного разума и гордо отрицает предание. Демон не пугал Лермонтова: он был его певцом". "Гордая вражда с небом, презрение рока и предчувствие его неизбежности" - вот что характерно для его поэзии. Это самые верные слова из всех, которые когда-либо были сказаны про историческое значение Лермонтова; они указывают на ту внутреннюю интимную связь, которая существует между творчеством Лермонтова и всей последующей русской художественной мыслью, главным образом в лице Достоевского, Толстого и их школ. Эта связь просматривается не столько в сюжетах, в отдельных частных идеях, сколько в основных тонах настроений, в мироощущении. Пушкинская ясность гармонии, светлая уравновешенность оставались лишь в идеале; к ним стремились, но никогда их не испытывали; преобладала именно лермонтовская тревога духа, его мучительная борьба с самим собой, его трагическое ощущение неодолимости внутренних противоречий, и на почве всего этого - отстаивание прав человеческой личности, доходящее до гордой вражды с небом, до богоотступничества.
    Любопытно, что и Гумилев высказался на эту тему скептически:
    И ныне есть еще пророки,
    Хотя упали алтари,
    Их очи ясны и глубоки
    Грядущим пламенем зари.
    Но им так чужд призыв победный,
    Их лавит власть бездонных слов,
    Ой и запуганы и бледны
    В громадах каменных домов...