Презентация Единство науки и искусства
Работа добавлена на сайт bukvasha.net: 2015-10-29Поможем написать учебную работу
Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
от 25%
Подписываем
договор
…Начало греческой натурфилософии составляет вопрос о первопринципе, который может сделать понятным пестрое многообразие явлений. Придавая особое значение школе Пифагора в становлении идеи красоты как гармонии мира, Гейзенберг писал: «Красота, гласит одно из античных определений, – это правильное согласование частей друг с другом и с целым. В данном случае части – это отдельные тоны, целое – гармонический звук. Математическое отношение способно сочетать две первоначально независимые части в нечто целое и тем самым создать красоту. Именно в силу этого открытия в пифагорейском учении совершился прорыв к новым формам мышления. Оно привело к тому, что первоосновой всего сущего стало считаться уже не чувственно воспринимаемое вещество вроде воды Фалеса, а идеальный принцип формы… Итак, для понимания пестрого многообразия явлений следовало найти в нем единый формальный принцип, выразимый на языке математики. В результате обнаруживается тесная связь между понятным и прекрасным. Ведь если в прекрасном видеть согласие частей друг с другом и с целым и если, с другой стороны, та же формальная взаимосвязь впервые делает возможным какое бы то ни было понимание вообще, переживание прекрасного почти отождествляется с переживанием понятой или хотя бы предугадываемой взаимосвязи».
…Начало греческой натурфилософии составляет вопрос о первопринципе, который может сделать понятным пестрое многообразие явлений. Придавая особое значение школе Пифагора в становлении идеи красоты как гармонии мира, Гейзенберг писал: «Красота, гласит одно из античных определений, – это правильное согласование частей друг с другом и с целым. В данном случае части – это отдельные тоны, целое – гармонический звук. Математическое отношение способно сочетать две первоначально независимые части в нечто целое и тем самым создать красоту. Именно в силу этого открытия в пифагорейском учении совершился прорыв к новым формам мышления. Оно привело к тому, что первоосновой всего сущего стало считаться уже не чувственно воспринимаемое вещество вроде воды Фалеса, а идеальный принцип формы… Итак, для понимания пестрого многообразия явлений следовало найти в нем единый формальный принцип, выразимый на языке математики. В результате обнаруживается тесная связь между понятным и прекрасным. Ведь если в прекрасном видеть согласие частей друг с другом и с целым и если, с другой стороны, та же формальная взаимосвязь впервые делает возможным какое бы то ни было понимание вообще, переживание прекрасного почти отождествляется с переживанием понятой или хотя бы предугадываемой взаимосвязи».
Следующий шаг на пути создания концепции красоты был сделан, как считал Гейзенберг, Платоном в его учении о бытии, в частности об идеальном бытии, то есть мире идей. Это бытие объективно по отношению к человеческому мышлению, оно постижимо только духовными актами. Познание мира идей с его гармонией означает познание духовно-художественным созерцанием идеальных форм, изначально присущих душе. В центре субординации этих форм – идея прекрасного и блага, впервые в культуре представших так обоснованно взаимосвязанными.
Ученый писал: «Но само это идеальное бытие вовсе не создается человеческим мышлением и не нуждается в нем. Напротив, оно и есть подлинное бытие, которое лишь копируется и телесным миром, и человеческим мышлением. Уже само наименование – «идеи» – показывает, что их уразумение человеком представляет собой скорее художественное созерцание, полуосознанное предвосхищение, нежели рассудочное познание. Это припоминание форм, которые укоренились в душе еще до ее земного существования. В центре стоит идея прекрасного и благого, в которой становится зримым божественное и при виде которой у души вырастают крылья. В одном месте «Федра» говорится, что душа ужасается и трепещет при виде прекрасного, ибо чувствует, как в ней пробуждается нечто, не вложенное в нее извне, через органы чувств, а всегда уже таившееся в неосознанных ее глубинах».
Гейзенберг вспоминал два латинских девиза об истине – «простота – печать истины» и «красота – сияние истины». Он писал в связи с этим: «Подобный проблеск великой взаимосвязи в истории точного естествознания еще дважды явился верным сигналом существенного прогресса. Я имею в виду два события в физике нашего столетия: возникновение теории относительности и квантовой теории. В обоих случаях после многолетних тщетных усилий обнаружилась взаимосвязь, хотя и весьма трудно представимая, но, тем не менее, по сути своей она представлялась таковой до самого последнего времени, и тогда запутанное нагромождение частностей почти внезапно обрело упорядоченный вид. Завершенность и абстрактная красота этой взаимосвязи делали ее непосредственно убедительной – убедительной для всех тех, кто понимал ее абстрактный язык и мог изъясняться на нем».
Гейзенберг высказал ряд глубоких мыслей относительно процесса познания и его психологии, соотнося предсознательное и сознательное как взаимосвязанные ступени и формы познания. При этом он считал, что идея красоты в какой-то степени предшествует рациональному поиску истины и в конечном счете завершает его. Взаимосвязь истины и красоты, науки и искусства пока что легче проглядывалась на примере развития науки, но будущее искусства он так же видел в единстве истинного и прекрасного.
Он писал: «Но в тот момент, когда открываются верные идеи, в душе того, кто их видит, разыгрывается совершенно неописуемый процесс высочайшей интенсивности. Испытывая испуг и удивление, о котором Платон говорит в «Федре», душа как бы припоминает нечто, чем она всегда уже бессознательно обладала». Приводя высказывание Кеплера, он переводит его: «»Математика есть первообраз красоты мира» – пожалуй, именно так, несколько обобщая, можем мы перевести эту фразу. В атомной физике этот процесс совершился чуть менее пятидесяти лет назад и в совершенно новой ситуации вернул точное естествознание в состояние гармонической завершенности, которое казалось утраченным в течение четверти столетия. Я не вижу причины, почему нечто подобное не могло бы однажды произойти и в искусстве. В порядке предостережения следует, однако, добавить, что такого рода события нельзя создать, они должны произойти сами собой.
Он писал: «Но в тот момент, когда открываются верные идеи, в душе того, кто их видит, разыгрывается совершенно неописуемый процесс высочайшей интенсивности. Испытывая испуг и удивление, о котором Платон говорит в «Федре», душа как бы припоминает нечто, чем она всегда уже бессознательно обладала». Приводя высказывание Кеплера, он переводит его: «»Математика есть первообраз красоты мира» – пожалуй, именно так, несколько обобщая, можем мы перевести эту фразу. В атомной физике этот процесс совершился чуть менее пятидесяти лет назад и в совершенно новой ситуации вернул точное естествознание в состояние гармонической завершенности, которое казалось утраченным в течение четверти столетия. Я не вижу причины, почему нечто подобное не могло бы однажды произойти и в искусстве. В порядке предостережения следует, однако, добавить, что такого рода события нельзя создать, они должны произойти сами собой.
Я описал эту сторону точного естествознания, потому что она всего яснее позволяет увидеть родство науки и искусства, а также потому, что таким образом можно предупредить то заблуждение, будто в науке и технике дело идет только о точном наблюдении и о рациональном, дискурсивном мышлении. Хотя рациональное мышление и тщательное измерение входят в работу естествоиспытателя с той же неотъемлемостью, как молоток и зубило – в работу скульптора, но и там, и здесь это только орудия, а не содержание работы.
Единство науки и искусства, как считал Гейзенберг, состоит в раскрытии внутренней гармонии жизни, и эта гармония и есть красота – идея, лежащая в основе искусства и объединяющая искусство и науку.
В заключение стоит, быть может, еще раз напомнить второе, восходящее к Плотину, определение понятия «красота», в котором речь уже не идет о частях и целом. «Красота – это свечение в материальном явлении вечного сияния единого». Для некоторых важных эпох в истории искусства это определение подходит лучше, чем первое, и часто такие эпохи влекут нас к себе. Но в наше время трудно говорить об этой стороне красоты, а правило держаться нравов того времени, в котором приходится жить, и молчать о том, о чем трудно говорить, – пожалуй, верно. Да, собственно говоря, оба определения не так уж далеки друг от друга. Удовольствуемся же первым, более трезвым определением красоты, имеющим безусловное отношение и к естественной науке, и сделаем вывод, что в точном естествознании, как и в искусстве, главный источник распространяемого света и ясности заключается в красоте».
В заключение стоит, быть может, еще раз напомнить второе, восходящее к Плотину, определение понятия «красота», в котором речь уже не идет о частях и целом. «Красота – это свечение в материальном явлении вечного сияния единого». Для некоторых важных эпох в истории искусства это определение подходит лучше, чем первое, и часто такие эпохи влекут нас к себе. Но в наше время трудно говорить об этой стороне красоты, а правило держаться нравов того времени, в котором приходится жить, и молчать о том, о чем трудно говорить, – пожалуй, верно. Да, собственно говоря, оба определения не так уж далеки друг от друга. Удовольствуемся же первым, более трезвым определением красоты, имеющим безусловное отношение и к естественной науке, и сделаем вывод, что в точном естествознании, как и в искусстве, главный источник распространяемого света и ясности заключается в красоте».
Красота как человеческая ценность объединяет собой другие экзистенциально-ценностные явления, в числе которых способность людей к взаимопониманию, сохранение которой является самой действенной гарантией мира на земле и отсутствия вражды и злобы между людьми в любых их видах. Наука, считал Гейзенберг, способствует этому взаимопониманию, главным образом, не своим практическим решением насущных жизненных проблем, что само по себе крайне важно, не угрозами, которые могут возникнуть на основе развития науки и техники и которые могут быть преодолены во благо людям с помощью самой же науки вместе с техникой, а тем, что она помогает достичь постижения смысла жизни, раскрывает единство и упорядочение мира, его красоту, что возможно только на пути следования истине. Он писал, что только наука является той, далеко не всем доступной, элитарной областью человеческой деятельности, посредством работы в которой особых людей – ученых возможно проникновение человечества к «центральной области» бытия.
Великий физик размышлял: «В настоящее время, может быть, вообще нет общепринятого языка, на котором мы могли бы понятно для всех говорить об этой области; поэтому-то многие о ней ничего не знают. Но от этого существо дела не меняется; мировой порядок, как и в прежние времена, может определяться только этой областью через посредство тех людей, для которых открыт доступ в нее.
Итак, если наука должна способствовать взаимопониманию народов, то этого она может достичь не своим практическим значением, не благодеянием, оказываемым ею, например, больным, и не страхом, которым она вынуждена признать политическую власть, но лишь проникновением в эту центральную область, благодаря чему упорядочивается мир в целом, или, может быть, просто вследствие того, что мир прекрасен. Может показаться преувеличением придавать такое значение современной науке. Но разрешите заметить, что хотя мы и имеем основание во многих отношениях завидовать предшествующим эпохам, однако в научных достижениях, в чистом познании мира наше время не уступает ни одной эпохе человеческой истории.
Что бы ни случилось, человечество сохранит в ближайшие десятилетия живой интерес к познанию. Даже если этот интерес будет на некоторое время затемнен практическими результатами науки и борьбой за власть, тем не менее он должен в конечном счете опять восторжествовать и связать воедино народы всех наций и рас. Люди будут счастливы во всех частях земного шара, когда они достигнут нового знания, и они будут благодарны тому человеку, который впервые открыл его».
Проблема истины является ключевой проблемой человеческого существования. Она касается жизни любого человека в обществе, потому что по отношению ко всем взглядам и суждениям, мировоззренческим устоям и лозунгам можно поставить вопрос о том, насколько они истинны или ложны. И только наука вводит человечество в мир непреложного значения истины, истины как цели деятельности разума. Наука дает возможность поставить проблему критерия истины и тем самым найти дорогу из сферы мыслительного произвола.
Может ли наука при таком положении действительно содействовать достижению взаимопонимания между народами? Она способна привести в действие громадные силы, большие, чем когда-либо имелись в распоряжении человека, но эти силы приведут к хаосу, если они не будут разумно регулироваться».
Когда Гейзенберг поздравлял М.Хайдеггера с восьмидесятилетием, он позволил себе со всей настойчивостью снова выразить свое убеждение в том, что люди в своей жизни неизменно руководствуются теми или иными ценностями, которые по мере развития общества приобретают все большее значение, и этот процесс особенно отчетливо связан с развитием современного естествознания. Он писал: «Я не вижу, чтобы в той части современного мира, в которой, по-видимому, совершаются наиболее сильные сдвиги, а именно в естествознании, существовала тенденция отхода от идей и ценностей. Наоборот, истолкование действительности в свете идей и ценностей происходит с величайшей интенсивностью, только в каком-то более глубоком слое».
Обобщение совокупности многообразных проблем философии науки и техники приводит, прежде всего, к вычленению трех групп проблем. Это – гносеологические проблемы и связанные с ними онтологические и мировоззренческие проблемы; социальные проблемы, проблемы отражающие аспекты взаимовлияния науки и других социальных явлений, проблемы бытия науки. Третья группа проблем представляет собой вопросы способов и некоторых аспектов в перспективах развития науки, движущих сил научного прогресса.
Он рассуждал: «Когда на собрании Академии изящных искусств берет слово представитель естественной науки, вряд ли он осмелится высказывать свое мнение по вопросам искусства, ведь сфера его собственных занятий далека от искусства. Что он, пожалуй, посмеет затронуть, так это проблему красоты. Конечно, эпитет «прекрасное» применяется для характеристики произведений искусства, тем не менее прекрасное далеко не ограничивается сферой действия искусства и, несомненно, охватывает также и другие области духовной жизни. И красота природы отражается в красоте наук о природе.
Мы, вероятно, поступим правильно, если для начала, не пытаясь давать какого бы то ни было философского анализа понятия «прекрасное», просто зададимся вопросом, где в сфере точных наук может нам встретиться прекрасное».
Собственные впечатления ученого, возникшие в процессе познания основополагающих математических истин, вводящих в гармонию мира, позволяли сделать вывод, как говорил он, прежде всего о красоте: «Бесспорным было лишь впечатление чего-то очень красивого. Оно не нуждалось ни в обосновании, ни в объяснении».
Я думаю, что это очень важное заключение Гейзенберга. Действительно, красота необъяснима, что, разумеется, не означает полной бесплодности попыток понять ее, различать прекрасное и безобразное. Проблема истины в искусстве подчинена идее красоты, при всем единстве науки и искусства, рационального и иррационального, интуитивного, эмоционального в постижении мира.
Гейзенберг размышляет: «Но что же было здесь красиво? Уже в античности существовали две дефиниции красоты, в известном смысле противоположные друг другу… Одна определяла красоту как правильное согласование частей друг с другом и с целым. Другая, восходящая к Плотину, обходится вовсе без упоминания частей и называет красотой вечное сияние «Единого», просвечивающего в материальном явлении. Говоря о математике, мы должны будем, прежде всего, держаться первой дефиниции…
