Реферат на тему Жизнь и судьба Игоря Васильевича Северянина в контексте серебряного
Работа добавлена на сайт bukvasha.net: 2014-08-03Поможем написать учебную работу
Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
от 25%
Подписываем
договор
Государственное образовательное учреждение среднего профессионального образования.
Выполнила ст. группы С-1а / Трало Александра Юрьевна / подпись /______/
Проверила преподаватель / Пересторонина Нина Валентиновна / подпись /_______/
Многие поэты были высланы за пределы страны, сосланы на каторжные работы, других попросту расстреливали. Но несмотря на все эти обстоятельства поэты по-прежнему продолжали творить чудеса: создавались чудесные строки и строфы.
В конце 19 века русская культура вступила в новый, сравнительно короткий, но чрезвычайно насыщенный яркими художественными явлениями этап. В течение примерно четверти века – с начала 1890-х гг. до октября 1917 г. – радикально обновились буквально все стороны жизни России – экономика, политика, наука, технология, культура, искусство. Не менее интенсивно развивалась и литература.
Переход от эпохи классической русской литературы к новому литературному времени отличался далеко не мирным характером общекультурной и внутрелитературной жизни, стремительной – по меркам 19 века – сменой этнических ориентиров, кардинальным обновлением литературных приёмов. Особенно динамично в это время обновлялась русская поэзия, вновь – после пушкинской эпохи – вышедшая на авансцену общекультурной жизни страны. Позднее эта поэзия получила название “ поэтического ренессанса ”, или “ серебряного века ”.
Главные художественные достижения в поэзии на рубеже 19 и 20 вв. были связаны с деятельностью художников модернистических течений – символизма, акмеизма и футуризма.
Символизм пытался создать новую философию культуры, стремился, пройдя мучительный период переоценки ценностей, выработать новое универсальное мировоззрение. Преодолев крайности индивидуализма и субъективизма, символисты на заре нового века по-новому поставили вопрос об общественной роли художника, начали движение к созданию таких форм искусства, переживание которых могло бы вновь объединить людей. При внешних проявлениях элитарности и формализма символизм сумел на практике наполнить работу с художественной формой новой содержательностью и, главное, сделать искусство более личностным. Символ был главным средством поэтического выражения тайных смыслов, созерцаемых художников.
Акмеистическая программа ненадолго сплотила самых значительных поэтов этого течения. К началу первой мировой воины рамки единой поэтической школы оказались для них тесны, и каждый из акмеистов пошел своим путем.
Что футуризм – течение значительное и глубокое – не подлежит сомнению. Также несомненно его значительное внешнее влияние (в частности Маяковского) на форму пролетарской поэзии, в первые годы ее существования. Но так же несомненно, что футуризм не вынес тяжести поставленных перед ним задач и под ударами революции полностью развалился. То обстоятельство, что творчество нескольких футуристов – Маяковский, Асеев и Третьяков – в последние годы проникнуто революционной идеологией, говорит только о революционности этих отдельных поэтов: став певцами революции, эти поэты утратили свою футуристическую сущность в значительной степени, и футуризм в целом от этого не стал ближе к революции, как не стали революционными символизм и акмеизм оттого, что членами РКП и певцами революции стали Брюсов, Сергей Городецкий и Владимир Нарбут, или оттого, что почти каждый поэт-символист написал одно или несколько революционных стихотворений.
В основе, русский футуризм был течением чисто-поэтическим. В этом смысле он является логическим звеном в цепи тех течений поэзии XX века, которые во главу своей теории и поэтического творчества ставили чисто эстетические проблемы. В футуризме была сильна бунтарская Формально-революционная стихия, вызвавшая бурю негодования и “эпатировавшая буржуа”. Но это “эпатирование” было явлением того же порядка, как и “эпатирование”, которое вызывали в свое время декаденты. В самом “бунтарстве”, в “эпатировании буржуа”, в скандальных выкриках футуристов было больше эстетических эмоций, чем эмоций революционных”.
Исходная точка технических исканий футуристов – динамика современной жизни, стремительный ее темп, стремление к максимальной экономии средств, “отвращение к кривой линии, к спирали, к турникету, Склонность к прямой линии. Отвращение к медленности, к мелочам, к многословным анализам и объяснениям. Любовь к быстроте, к сокращению, к резюмированию и к синтезу: “Скажите мне поскорее в двух словах!” Отсюда – разрушение общепринятого синтаксиса, введение “беспроволочного воображения”, то есть “абсолютной свободы образов или аналогий, выражаемых освобожденными словами, без проводов синтаксиса и без всяких знаков “препинания”, “конденсированные метафоры”, “телеграфические образы”, “движения в двух, трех, четырех и пяти темпах”, уничтожение качественных прилагательных, употребление глаголов в неопределенном наклонении, опущение союзов и так далее – словом все, направленное к лаконичности и увеличению “быстроты стиля”.
Основное устремление русского “кубо-футуризма” – реакция против “музыки стиха” символизма во имя самоценности слова, но слова не как оружия выражения определенной логической мысли, как это было у классических поэтов и у акмеистов, а слова, как такового, как самоцели. В соединении с признанием абсолютного индивидуализма поэта (футуристы придавали огромное значение даже почерку поэта и выпускали рукописные литографические книги и с признанием за словом роли “творца мифа”, - это устремление породило небывалое словотворчество, в конечном счете приведшее к теории “заумного языка”. Примером служит нашумевшее стихотворение Крученных: Дыр, бул, щыл, убещур скум вы со бу, р л эз.
Словотворчество было крупнейшим завоеванием русского футуризма, его центральным моментом. В противовес футуризму Маринетти, русский “кубо-футуризм” в лице наиболее ярких его представителей мало был связан с городом и современностью. В нем была очень сильна та же романтическая стихия.
Сказалась она и в милой, полудетской, нежной воркотне Елены Гуро, которой так мало идет “страшное” слово “кубо-футуристка”, и в ранних вещах Н. Асеева, и в разухабистой волжской удали и звенящей солнечности В. Каменского, и мрачной “весне после смерти” Чурилина, но особенно сильно у В. Хлебникова. Хлебникова даже трудно поставить в связь с западным футуризмом. Он сам упорно заменял слово “футуризм” словом “будетляне”. Подобно русским символистам, он (так же как Каменский, Чурилин и Божидар) вобрал в себя влияние предшествующей русской поэзии, но не мистической поэзии Тютчева и Вл. Соловьева, а поэзии “Слова о полку Игореве” и русского былинного эпоса. Даже события самой непосредственной, близкой современности – война и НЭП – находят свое отражение в творчестве Хлебникова не в футуристических стихотворениях, как в “1915г.” Асеева, а в романтически-стилизованных в древнерусском духе замечательной “Боевой” и “Эх, молодчики, купчики”.
Одним “словотворчеством”, однако, русский футуризм не ограничился. Наряду с течением, созданным Хлебниковым, в нем были и другие элементы. Более подходящие под понятие “футуризм”, роднящие русский футуризм с его западным собратом.
Значительно ближе к Западу, чем футуризм Хлебникова и “эго-футуризм” Северянина, был уклон русского футуризма, обнаружившейся в творчестве Маяковского, последнего периода Асеева и Сергея Третьякова. Принимая в области техники свободную форму стиха, новый синтаксис и смелые ассонансы вместо строгих рифм Хлебникова, отдавая известную, порой значительную дань, словотворчеству эта группа поэтов дала в своем творчестве некоторые элементы подлинно-новой идеологии. В их творчестве отразилась динамика, огромный размах и титаническая мощь современного индустриального – города с его шумами, шумками, шумищами, светящимися огнями заводов, уличной суматохой, ресторанами, толпами движущихся масс.
В последние годы Маяковский и некоторые другие футуристы освобождаются от истерики и надрыва. Маяковский пишет свои “приказы”, в которых все — бодрость, сила, призывы к борьбе, доходящие до агрессивности. Это настроение выливается в 1923 году в декларации вновь организованной группы “Леф” (“Левый фронт искусства” ).
Не только идеологически, но и технически все творчество Маяковского (за исключением первых его лет), так же, как и последний период творчества Асеева и Третьякова, является уже выходом из футуризма, вступлением на пути своеобразного нео-реализма. Маяковский, начавший под несомненным влиянием Уитмэна, в последнем периоде вырабатывает совершенно особые приемы, создав своеобразный плакатно-гипперболический стиль, беспокойный, выкрикивающий короткий стих, неряшливые, “рваные строки”, очень удачно найденные для передачи ритма и огромного размаха современного города, войны, движения многомиллионных революционных масс. Это большое достижение Маяковского, переросшего футуризм, и вполне естественно, что на пролетарскую поэзию первых лет ее существования, то есть именно того периода, когда пролетарские поэты фиксировали свое внимание на мотивах революционной борьбы, технические приемы Маяковского оказали значительное влияние.
Кировский Педагогический Колледж
Реферат по литературе
на тему: «Жизнь и судьба Игоря Васильевича Северянина в контексте серебряного века».Выполнила ст. группы С-1а / Трало Александра Юрьевна / подпись /______/
Проверила преподаватель / Пересторонина Нина Валентиновна / подпись /_______/
| План | ||
| I. Серебряный век | 3 | |
| I.1. | Символизм | 3 |
| I.2. | Акмеизм | 3 |
| I.3. | Футуризм | 4 |
| I.4. | Эго-футуризм – детище Игоря Васильевича Северянина | 5 |
| II. Жизнь и судьба великого поэта | 7 | |
| III. Псевдоним или амплуа? | 15 | |
| IV. Критики о творчестве Игоря Северянина | 18 | |
| 1. | В. Брюсов | 17 |
| V. Поэты о Северянине | 24 | |
| V.1. | Булат Окуджава | 24 |
| V.2. | Юрий Шумаков | 25 |
| V.3. | Константин Паустовский | 30 |
| VI. Справочная литература | 32 | |
| VII. Приложения | 33 | |
| VII.1. | Приложение 1 | 33 |
| VII.2. | Приложение 2 | 34 |
I. Серебряный век.
Поэты “ серебряного века ” творили в очень сложное время, время катастроф и социальных потрясений, революций и воин. Поэтам в России в ту бурную эпоху, когда люди забывали, что такое свобода, часто приходилось выбирать между свободным творчеством и жизнью. Им пришлось пережить взлеты и падения, победы и поражения. Творчество стало спасением и выходом, может даже бегством от окружавшей их советской действительности. Источником вдохновения стали Родина, Россия.Многие поэты были высланы за пределы страны, сосланы на каторжные работы, других попросту расстреливали. Но несмотря на все эти обстоятельства поэты по-прежнему продолжали творить чудеса: создавались чудесные строки и строфы.
В конце 19 века русская культура вступила в новый, сравнительно короткий, но чрезвычайно насыщенный яркими художественными явлениями этап. В течение примерно четверти века – с начала 1890-х гг. до октября 1917 г. – радикально обновились буквально все стороны жизни России – экономика, политика, наука, технология, культура, искусство. Не менее интенсивно развивалась и литература.
Переход от эпохи классической русской литературы к новому литературному времени отличался далеко не мирным характером общекультурной и внутрелитературной жизни, стремительной – по меркам 19 века – сменой этнических ориентиров, кардинальным обновлением литературных приёмов. Особенно динамично в это время обновлялась русская поэзия, вновь – после пушкинской эпохи – вышедшая на авансцену общекультурной жизни страны. Позднее эта поэзия получила название “ поэтического ренессанса ”, или “ серебряного века ”.
Главные художественные достижения в поэзии на рубеже 19 и 20 вв. были связаны с деятельностью художников модернистических течений – символизма, акмеизма и футуризма.
I.1. Символизм
Символизм – первое и самое значительное из модернистских течений в России. По времени формирования и по особенностям мировоззренческой позиции в русском символизме принято выделять два основных этапа. Поэтов, дебютировавших в 1890-е гг., называют “старшими символистами” (В.Я. Брюсов, К.Д. Бальмонт, Д.Е. Мережковский, З.Н. Гиппиус, Ф.К. Сологуб и др.). В 1900-е гг. в символизм влились новые силы, существенно обновившие облик течения (А.А. Блок, Андрей Белый (Б.Н. Бугаев), В.И. Иванов и др.). “Вторую волну” символизма называют “младшим символизмом”. “Старших” и “младших” символистов разделял не столько возраст, сколько разница мироощущений и направленность творчества.Символизм пытался создать новую философию культуры, стремился, пройдя мучительный период переоценки ценностей, выработать новое универсальное мировоззрение. Преодолев крайности индивидуализма и субъективизма, символисты на заре нового века по-новому поставили вопрос об общественной роли художника, начали движение к созданию таких форм искусства, переживание которых могло бы вновь объединить людей. При внешних проявлениях элитарности и формализма символизм сумел на практике наполнить работу с художественной формой новой содержательностью и, главное, сделать искусство более личностным. Символ был главным средством поэтического выражения тайных смыслов, созерцаемых художников.
I.2. Акмеизм
Акмеизм (от греческого akme – высшая степень чего-либо; расцвет; вершина; острие) возник в 1910-е гг. в кружке молодых поэтов, поначалу близких символизму. Стимулом к их сближению была оппозиционность к символистской поэтической практике, стремление преодолеть умозрительность и утопизм символистических теорий. В октябре 1911 г. было основано новое литературное объединение – “Цех поэтов”. Руководителем “Цеха” стали Н.С. Гумилёв и С.М. Городецкий. Из широкого круга участников “Цеха” выделялась более узкая и эстетически более сплоченная группа акмеистов: Н.С. Гумилёв, А.А. Ахматова, С.М. Городецкий, О.Э. Мандельштам, М.А. Зенкевич, и В.И. Нарбут. Главное значение в поэзии акмеизма приобретает художественное освоение многообразного и яркого мира. Акмеисты ценили такие элементы формы, как стилистическое равновесие, живописное четкость образов, точная композиция, отточенность деталей. В стихах акмеистов эстетизировались хрупкие грани вещей, утверждалось “домашняя” атмосфера любования “милыми мелочами”.Акмеистическая программа ненадолго сплотила самых значительных поэтов этого течения. К началу первой мировой воины рамки единой поэтической школы оказались для них тесны, и каждый из акмеистов пошел своим путем.
I.3. Футуризм.
Во внешней судьбе русского футуризма есть что-то, напоминающее судьбы русского символизма. Такое же яростное непризнание на первых шагах, шум при рождении (у футуристов только значительно более сильный, превращающийся в скандал). Быстрое вслед за этим признание передовых слоев литературной критики, триумф, огромные надежды. Внезапный срыв и падение в пропасть в тот момент, когда казалось, небывалое доселе в русской поэзии возможности и горизонты.Что футуризм – течение значительное и глубокое – не подлежит сомнению. Также несомненно его значительное внешнее влияние (в частности Маяковского) на форму пролетарской поэзии, в первые годы ее существования. Но так же несомненно, что футуризм не вынес тяжести поставленных перед ним задач и под ударами революции полностью развалился. То обстоятельство, что творчество нескольких футуристов – Маяковский, Асеев и Третьяков – в последние годы проникнуто революционной идеологией, говорит только о революционности этих отдельных поэтов: став певцами революции, эти поэты утратили свою футуристическую сущность в значительной степени, и футуризм в целом от этого не стал ближе к революции, как не стали революционными символизм и акмеизм оттого, что членами РКП и певцами революции стали Брюсов, Сергей Городецкий и Владимир Нарбут, или оттого, что почти каждый поэт-символист написал одно или несколько революционных стихотворений.
В основе, русский футуризм был течением чисто-поэтическим. В этом смысле он является логическим звеном в цепи тех течений поэзии XX века, которые во главу своей теории и поэтического творчества ставили чисто эстетические проблемы. В футуризме была сильна бунтарская Формально-революционная стихия, вызвавшая бурю негодования и “эпатировавшая буржуа”. Но это “эпатирование” было явлением того же порядка, как и “эпатирование”, которое вызывали в свое время декаденты. В самом “бунтарстве”, в “эпатировании буржуа”, в скандальных выкриках футуристов было больше эстетических эмоций, чем эмоций революционных”.
Исходная точка технических исканий футуристов – динамика современной жизни, стремительный ее темп, стремление к максимальной экономии средств, “отвращение к кривой линии, к спирали, к турникету, Склонность к прямой линии. Отвращение к медленности, к мелочам, к многословным анализам и объяснениям. Любовь к быстроте, к сокращению, к резюмированию и к синтезу: “Скажите мне поскорее в двух словах!” Отсюда – разрушение общепринятого синтаксиса, введение “беспроволочного воображения”, то есть “абсолютной свободы образов или аналогий, выражаемых освобожденными словами, без проводов синтаксиса и без всяких знаков “препинания”, “конденсированные метафоры”, “телеграфические образы”, “движения в двух, трех, четырех и пяти темпах”, уничтожение качественных прилагательных, употребление глаголов в неопределенном наклонении, опущение союзов и так далее – словом все, направленное к лаконичности и увеличению “быстроты стиля”.
Основное устремление русского “кубо-футуризма” – реакция против “музыки стиха” символизма во имя самоценности слова, но слова не как оружия выражения определенной логической мысли, как это было у классических поэтов и у акмеистов, а слова, как такового, как самоцели. В соединении с признанием абсолютного индивидуализма поэта (футуристы придавали огромное значение даже почерку поэта и выпускали рукописные литографические книги и с признанием за словом роли “творца мифа”, - это устремление породило небывалое словотворчество, в конечном счете приведшее к теории “заумного языка”. Примером служит нашумевшее стихотворение Крученных: Дыр, бул, щыл, убещур скум вы со бу, р л эз.
Словотворчество было крупнейшим завоеванием русского футуризма, его центральным моментом. В противовес футуризму Маринетти, русский “кубо-футуризм” в лице наиболее ярких его представителей мало был связан с городом и современностью. В нем была очень сильна та же романтическая стихия.
Сказалась она и в милой, полудетской, нежной воркотне Елены Гуро, которой так мало идет “страшное” слово “кубо-футуристка”, и в ранних вещах Н. Асеева, и в разухабистой волжской удали и звенящей солнечности В. Каменского, и мрачной “весне после смерти” Чурилина, но особенно сильно у В. Хлебникова. Хлебникова даже трудно поставить в связь с западным футуризмом. Он сам упорно заменял слово “футуризм” словом “будетляне”. Подобно русским символистам, он (так же как Каменский, Чурилин и Божидар) вобрал в себя влияние предшествующей русской поэзии, но не мистической поэзии Тютчева и Вл. Соловьева, а поэзии “Слова о полку Игореве” и русского былинного эпоса. Даже события самой непосредственной, близкой современности – война и НЭП – находят свое отражение в творчестве Хлебникова не в футуристических стихотворениях, как в “1915г.” Асеева, а в романтически-стилизованных в древнерусском духе замечательной “Боевой” и “Эх, молодчики, купчики”.
Одним “словотворчеством”, однако, русский футуризм не ограничился. Наряду с течением, созданным Хлебниковым, в нем были и другие элементы. Более подходящие под понятие “футуризм”, роднящие русский футуризм с его западным собратом.
1.4. Эго-футуризм – детище Игоря Васильевича Северянина.
Прежде чем говорить об этом течении, необходимо выделить в особую группу еще одну разновидность русского футуризма – “Эго-футуристов”, выступавших в Петербурге несколько раньше московских “кубо-футуристов”. Во главе этого течения стояли И. Северянин, В. Гнедов, И. Игнатьева К. Олимпов Г. Ивнов (в последствии акмеист) и будущий основатель “имажинзма” В. Шершеневич. “Эго-футуризм” имел по существу очень мало общего с футуризмом. Это течение было какой-то смесью эпигонства раннего петербургского декаденства, доведения до безграничных пределов “песенности” и “музыкальности” стиха Бальмонта (как известно, Северянин не декламировал, а пел на “поэзоконцертах” свои стихи), какого-то салонно-парфюмерного эротизма, переходящего в легкий цинизм, и утверждения крайнего солипсизма – крайнего эгоцентризма (“Эгоизм – индивидуализация, осознание, преклонение и восхваление “Я” ... “Эго-футуризм – непрестанное устремление каждого эгоиста к достижению будущего в настоящем” ). Это соединялось с заимствованным у Маринетти прославлением современного города, электричества, железной дороги, аэропланов, фабрик, машин (у Северянина и особенно у Шершеневича). В “эго-футуризме таким образом, было все: и отзвуки современности, и новое, правда робкое, словотворчество (“поэза” , “окалошить” , “бездарь” , “олилиен” и так далее) , и удачно найденные новые ритмы для передачи мерного колыханья автомобильных рессор (“Элегантная коляска” Северянина), и странное для футуриста преклонение перед салонными стихами М. Лохвицкой и К. Фофанова, но больше всего влюбленность в рестораны, будуары сомнительного роста, кафе-шантаны, ставшие для Северянина родной стихией. Кроме Игоря Северянина (вскоре, впрочем от эго-футуризма отказавшегося) это течение не дало ни одного сколько-нибудь яркого поэта.Значительно ближе к Западу, чем футуризм Хлебникова и “эго-футуризм” Северянина, был уклон русского футуризма, обнаружившейся в творчестве Маяковского, последнего периода Асеева и Сергея Третьякова. Принимая в области техники свободную форму стиха, новый синтаксис и смелые ассонансы вместо строгих рифм Хлебникова, отдавая известную, порой значительную дань, словотворчеству эта группа поэтов дала в своем творчестве некоторые элементы подлинно-новой идеологии. В их творчестве отразилась динамика, огромный размах и титаническая мощь современного индустриального – города с его шумами, шумками, шумищами, светящимися огнями заводов, уличной суматохой, ресторанами, толпами движущихся масс.
В последние годы Маяковский и некоторые другие футуристы освобождаются от истерики и надрыва. Маяковский пишет свои “приказы”, в которых все — бодрость, сила, призывы к борьбе, доходящие до агрессивности. Это настроение выливается в 1923 году в декларации вновь организованной группы “Леф” (“Левый фронт искусства” ).
Не только идеологически, но и технически все творчество Маяковского (за исключением первых его лет), так же, как и последний период творчества Асеева и Третьякова, является уже выходом из футуризма, вступлением на пути своеобразного нео-реализма. Маяковский, начавший под несомненным влиянием Уитмэна, в последнем периоде вырабатывает совершенно особые приемы, создав своеобразный плакатно-гипперболический стиль, беспокойный, выкрикивающий короткий стих, неряшливые, “рваные строки”, очень удачно найденные для передачи ритма и огромного размаха современного города, войны, движения многомиллионных революционных масс. Это большое достижение Маяковского, переросшего футуризм, и вполне естественно, что на пролетарскую поэзию первых лет ее существования, то есть именно того периода, когда пролетарские поэты фиксировали свое внимание на мотивах революционной борьбы, технические приемы Маяковского оказали значительное влияние.
II. Жизнь и судьба великого поэта.
«Она мне прислала письмо голубое...» —Читала мне бабушка давней порою.
Читала, вздыхала, чуть-чуть забывала,
Ведь весен и зим пролетело немало
С тех пор, когда дедушка юной невесте
Читал эти строки. Ни был неизвестен
Поэт, написавший «Поэзу отказа»,
Но только стихи ей запомнились сразу
На всю ее долгую жизнь. И порою
Она декламирует: «Реют гобои ...»
И стало привычным ей чуждое слово,
В нем столько ушедшего и молодого.
...Почти тридцать лет уж, как деда не стало.
...Я сыну сегодня стихи прочитала.
ИРИНА БАРИНОВА
(«Читала мне бабушка...»)
Игорь Васильевич Лотарев — таково настоящее имя Игоря Северянина — родился 4(16) мая 1887 г. в Петербурге в семье военного инженера штабс-капитана Василия Петровича Лотарева. Его мать — Наталия Сергеевна — из дворянского рода Шеншиных. От первого брака с Г. И. Домонтовичем у нее была дочь Зоя (умерла в 1907 г.), которую Северянин нежно любил. Детские годы поэт провел в Петербурге, а в 1896 г., когда родители расстались, переехал вместе с отцом в Череповецкий уезд Новгородской губернии, где жили сестра и брат отца.
Учился Северянин в Череповецком реальном училище, но не закончил его. В 1903 г. отец уехал на Квантуй и взял с собой сына. Но поездка на Дальний Восток для Северянина оказалась недолгой, вскоре (в декабре 1903 г.) он вернулся в Петербург и поселился с матерью в Гатчине. Свои детские и отроческие годы Северянин описал в автобиографической поэме в стихах "Роса оранжевого часа" (1925).
Начало своей литературной деятельности поэт относил к 1905 г.: 1 февраля в журнале "Досуг и дело" было опубликовано его стихотворение "Гибель Рюрика", подписанное "Игорь Лотарев". Позднее именно эту дату он отмечал как начало литературного пути, хотя писать и печатать стихи в виде отдельных брошюрок начал значительно раньше.
Своеобразный язык Игоря Северянина, манера письма складывались постепенно. В ранних произведениях слышны надсоновские и апухтинские мотивы, стихи 1904—1905 гг., включенные в первые брошюры, еще лишены индивидуальности, носят явно подражательный характер; стихи 1907—1908 гг. написаны под влиянием поэзии К. М. Фофанова, одного из поэтических кумиров Северянина, и только в брошюре "Интуитивные краски" (1909) появляются первые неологизмы.
Брошюры выходили небольшими тиражами — по 100 экземпляров, все за счет автора, и, в основном, рассылались по редакциям "для отзывов", которых, к сожалению Северянина, не было: стихи не воспринимались всерьез и лишь вызывали улыбки. С 1904 по 1912 год поэтом было выпущено 35 брошюр.
Первым его заметил К. М. Фофанов, с которым Игорь Северянин познакомился 20 ноября 1907 года. Эту встречу Северянин описал в автобиографическом романе "Падучая стремнина" (1922).
К. М. Фофанов не только оценил творчество молодого поэта, но и помог ему познакомиться с редакторами и издателями. Один из современников вспоминал: "Однажды Фофанов пришел в редакцию в сопровождении молодого, стройного, симпатичного человека, безбородого и безусого, держащегося со светской выправкой, скромно и спокойно...
— Познакомьтесь: Игорь Северянин. Поэт. Очень талантливый, очень талантливый, — заговорил своей нервной заикающейся скороговоркой Фофанов. ...Огромный и прекрасный талант, Фофанов был щедр на признание дарований в начинающих... Игорь Северянин платил ему явным обожанием". И действительно, Северянин нежно любил Фофанова, посвятил ему много стихотворений, отмечал годовщину их первой встречи и написал очень трогательное стихотворение на смерть поэта "Над гробом Фофанова" (сб. "Громокипящий кубок").
Северянин неоднократно повторял, что его учителя и любимые поэты — Мирра Лохвицкая и К. М. Фофанов. В одном из писем он писал: "Боготворю Мирру Лохвицкую, считая ее величайшей мировой поэтессой. Затем: я очень люблю Фофанова и Бодлера".
Но, несмотря на признание Фофановым поэтического дарования Северянина, редакторы не спешили печатать его стихи. Молчала и пресса.
На недостаток внимания начинающий поэт мог пожаловаться только до 1910 г. В тот год писатель И. Ф. Наживин отвез одну из брошюр Северянина — "Интуитивные краски" в Ясную Поляну и прочитал Л. Н. Толстому. Лев Николаевич сперва посмеялся, а затем как будто бы сказал: "Чем занимаются!.. Чем занимаются... Это литература! Вокруг виселицы, полчища безработных, убийства, невероятное пьянство, а у них "упругость пробки". Это стало известно московской прессе. С. Яблоновский написал фельетон, "всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье" и сразу сделала Игоря Северянина известным на
всю страну: его стали ругать все кому не лень. Таков пролог "двусмысленной славы" певца сирени и весны. И, надо сказать, сам поэт явно способствовал этому. Не говоря уже о необычных словообразованиях, "салонно-будуарной", как ее часто называла критика, тематике стихов, внимание привлекали и заголовки, и оформление брошюр. Например: "Электрические стихи. Апофеозная тетрадь третьего тома". Внизу: "Столица на Неве. 1912. Предвесенье" — так обозначались место и год издания. На обложках печатались анонсы: "Начинающих поэтесс и поэтов, так часто обращающихся ко мне за советами, я с удовольствием принимаю по воскресеньям от —— до ——"; "Устроители концертов и читатели принимаются мною по пятницам от —— до ——"; "Интервьюеры могут слышать меня по субботам от —— до ——" и так далее.
Ш. Бодлер говорил, что удивление есть первый и существенный момент в восприятии художественных произведений. Стихи Игоря Северянина могли поразить, возмутить, рассердить, но на них обращали внимание: Северянина узнали, запомнили, им заинтересовались. К тому же далеко не все стихотворения в брошюрах — "новаторские". А. Измайлов считал, что в брошюрах были сердечные, нежные песни, — чудачества заслоняли их, и их не замечали. В "Интуитивных красках", например, — 15 стихотворений, но цитировали именно "Хабанеру II", которую раскритиковал Л. Н. Толстой.
В конце 1911 г. Северянин создал свою литературную "Интуитивную школу", "Вселенский Эго-футуризм", возвестив о ней изданием брошюры "Пролог Эго-футуризма". Была организована "Академия Эго-поэзии", выпустившая манифест Вселенского Эго-футуризма "Скрижали Эго-поэзии". По существу, это довольно наивная философия индивидуализма и эгоцентризма. Впоследствии поэт гордился, что его эгофутуризм зародился на несколько месяцев раньше, чем кубо-футуризм москвичей (Д. Д. Бурлюка, В. В. Маяковского, А. Е. Крученых и др.). У Северянина появились последователи, ученики, он стал признанным главой эгофутуристов, "мэтром", как он сам себя считал, но быстро охладел к своему детищу и уже в октябре 1912 г. в брошюре "Эпилог Эго-футуризма" заявил, что считает миссию эгофутуризма выполненной:
Я выполнил свою задачу,
Литературу покорив.
Тогда же он написал: "Я желаю быть одиноким, считаю себя только поэтом, и поэтому я солнечно рад". И действительно, больше он не примыкал ни к какой поэтической группировке. Но в сознании читателей он на долгие годы остался эгофутуристом со своими эгофутуристическими "эксцессами".
1911 год был удачным для поэта. Во втором номере журнала "Русская мысль" появилась статья В. Я. Брюсова с положительной оценкой стихов брошюры "Электрические стихи". Этот отзыв наверняка должна была заметить писательская среда. В том же году В. Я. Брюсов, лично не знакомый с Северяниным, прислал ему приветливое письмо и свои книги в подарок. Он же посоветовал Северянину подготовить к печати "большой" сборник стихотворений и устроил первое публичное выступление поэта в Москве в "Обществе свободной эстетики". "Заметил" Северянина и А. А. Блок. В конце того же 1911 года, также не будучи лично знакомым с начинающим поэтом, А. А. Блок прислал ему в подарок только что вышедший из печати сборник стихотворений "Ночные часы" с дарственной надписью: "Поэту — с открытой душой".
Третьим поэтом, после К. М. Фофанова и В. Я. Брюсова, сыгравшим большую роль в становлении Игоря Северянина как поэта, его признании и росте популярности, был Ф. Сологуб. В 1912 году в своем литературном салоне он представил петербургскому литературному миру Северянина и взял его с собой в гастрольную поездку. В 1913 году Сологуб написал трогательное, нежное предисловие к "Громокипящему кубку", первому сборнику стихотворений молодого поэта, что несомненно сыграло положительную роль в успехе книги. "Люблю стихи Игоря Северянина. Пусть мне говорят, что в них то или другое неверно с правилами пиитики, раздражает и дразнит, — что мне до этого! Стихи могут быть лучше или хуже, но самое значительное то, что они мне понравились", — писал Ф. Сологуб, веря в успех книги. А успех был ошеломляющий! "Громокипящий кубок" вышел в свет в 1913 году и за первые два года был издан семь раз, а за шесть лет выдержал 10 изданий. Высокую оценку получил этот сборник и у А. А. Блока и у В. Я. Брюсова, который назвал его "книгой истинной поэзии". В декабре 1913 года состоялся первый "поэзовечер" Северянина в зале Тенишевского училища. Позднее, в 1939 году поэт подсчитал, что всего за пять лет, с 1913 по 1918 год, он выступил около 130 раз, из них в Петербурге — 55, в Москве — 26, в Харькове — 10, в Тифлисе — 4 и во многих других городах.
Во второй половине 1913 года произошло некоторое сближение Северянина с кубо-футуристами, — 29 ноября он с В. В. Маяковским и А. Е. Крученых выступал в зале "Соляного городка", а в конце 1913 — начале 1914 года совершил с В. В. Маяковским и Д. Д. Бурлюком турне по югу России — Симферополь, Севастополь, Керчь.
В Керчи Северянин прервал свою гастрольную поездку и вернулся в Петербург. Причиной своего внезапного возвращения он называл эпатирующий эксцентризм кубофутуристов, которые обещали Северянину выступать в "обычных" одеждах, но не сдержали слова. Возможно, это было и так, а возможно, все было иначе: оба — и Северянин, и Маяковский — были молоды, оба увлечены одной девушкой... Так или иначе, с кубофутуристами произошел разрыв, они продолжили турне, а Северянин организовал свои новые гастроли совместно с критиком Виктором Ховиным и С. С. Шамардиной, которая читала стихи поэта, выступая под экзотическим псевдонимом Экслармонда Орлеанская.
Слава Северянина росла. Он был одним из первых поэтов, кто стал читать свои стихи перед большой аудиторией. Еще в 1910 году он писал:
Позовите меня,
Я прочту вам себя,
Я прочту вам себя,
Как никто не прочтет.
Чтением своих стихов он буквально завораживал публику. И те, кто еще два года назад осмеивали и освистывали поэта, теперь с восторгом принимали. На концерты было невозможно попасть, число поклонников росло с каждым днем. Зрителей увлекали и необычные слова озерзамки, грёзерки, и манера исполнения стихов. Надев маску "эстета-гения", всегда в черном строгом сюртуке, всегда с цветком в петлице невозмутимый и, якобы равнодушный к славе, нараспев читал, почти пел он свои стихи:
Элегантная коляска, в электрическом биеньи
Эластично шелестела по шоссейному песку.
("Июльский полдень")
Закончив чтение, удалялся: ни поклона, ни взгляда, ни улыбки публике. А публика неистовствовала, загипнотизированная его "пением".
К. И. Чуковский в своих знаменитых статьях о футуризме (1914) после критической оценки творчества Северянина не мог не отметить: "Все, что увидит или почувствует [Северянин. — Е. Ф.], у него претворяется в музыку, и даже эти коляски, кабриолеты, кареты, — ведь каждая в его стихе звучит по-своему, имеет свой собственный ритм, свой собственный стихотворный напев..."
На стихи Северянина писали музыку С. В. Рахманинов и М. Якобсон, О. Строк и А. Н. Вертинский. Всего было написано более 30 романсов. В 1930-е годы С. С. Прокофьев высказывал мнение, что у Северянина имелись "начатки" композиторского дарования, а в его стихах "присутствует контрапункт". Особенно восхищался он стихотворением "Квадрат квадратов".
В 1914 г. был издан второй сборник стихотворений Северянина "Златолира" (выдержал 7 изданий), в 1915 г. — "Ананасы в шампанском" (5 изданий), затем "Поэзоантракт" и "Тост безответный" (соответственно — 2 и 1 издания). Сборники были встречены критикой довольно прохладно: автора обвиняли в повторах, отсутствии вкуса, слащавости. Частично это объяснялось тем, что Северянин включил во второй и третий сборники свои юношеские стихи, написанные еще в 1903—1910 гг. Особенно обидела Северянина рецензия В. Я. Брюсова на "Златолиру", в которой он отмечал в стихах Северянина налет пошлости, отсутствие вкуса. Интересно, что стихам Игоря Северянина уделялось критикой такое внимание, что в 1916 г. был издан целый сборник статей о творчестве поэта, чего удостаивался далеко не каждый.
Но несмотря на обилие критических статей, число поклонников Северянина не уменьшалось. И как апофеоз его славы — выборы "короля поэтов". Еще в 1908 г. Северянин писал:
Я коронуюсь утром мая
Под юным солнечным лучом,
Весна, пришедшая из рая,
Чело украсит мне венцом.
("Сонет ")
А в 1918 г. его предсказания сбылись. 27 февраля на празднике поэтов в Политехническом музее Игорь Северянин "путем прямого и тайного" голосования был избран "королем поэтов". Второе место занял В. В. Маяковский, третье — К. Д. Бальмонт.
После выборов вышел сборник "Поэзоконцерт" (1918), обложка которого была украшена фотографией Северянина, его автографом и новым титулом.
Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре:
Я выбран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре.
("Рескрипт короля")
Надо сказать, что к своему титулу Северянин относился довольно серьезно и не раз использовал его во время выступлений в первые годы жизни в Эстонии.
И еще раз перед долгим замалчиванием имя Игоря Северянина появится в сборнике "Стихи 1918" (М.; Одесса, 1919) рядом с А. А. Ахматовой, А. А. Блоком, И. А. Буниным.
В марте 1918 г. Игорь Северянин навсегда покинул Россию, поселившись в Тойле, небольшом рыбацком поселке на берегу Финского залива. Северянину поселок был известен давно. Впервые он посетил его в 1912 г. В 1913 и 1914 гг. в Тойле снимал дачу Ф. Сологуб, и Северянин часто навещал его, а в 1914 г. он и сам впервые провел там два месяца, снимая дачу; там же он жил и летом 1915 г.
28 января 1918 г. Северянин перевез в Тойлу больную мать и гражданскую жену М. В. Домбровскую (именно эту дату он впоследствии будет называть началом жизни в Эстонии). Скорее всего поэт собирался просто "отсидеться" в тихом рыбацком поселке Эстляндской губернии, переждать продовольственные и другие "трудности". В "Заметках о Маяковском" он писал, что собирался к осени 1918 г. вернуться в Петроград.
Переехав с семьей в Тойлу, Северянин еще не один раз возвращается в Петроград и Москву и лишь в марте 1918 г. окончательно перебирается на берег Финского залива. Но в этом же месяце Эстония была оккупирована немцами, а в 1920 г. провозглашена Эстонская республика.
Игорь Северянин становится эмигрантом. Хотя сам он не считал себя таковым и в 1930 г. в беседе с полпредом Ф. Ф. Раскольниковым сказал: "... я не эмигрант и не беженец. Я просто дачник. С 1918 г.". Он и чувствовал себя дачником в маленькой, уютной, "еловой" Тойле с ее 76 озерами, красивыми лесами, тишиной и покоем; много рыбачил (Северянин был заядлым рыбаком), бродил по окрестностям.
Поэт довольно быстро включился в литературную жизнь Эстонии. Первое его выступление состоялось 22 марта 1919 года в Таллине, за ним последовали другие. В первые годы жизни в Эстонии Северянин активно публикуется в русскоязычных газетах: "Последние известия" (Таллин), "Сегодня" (Рига), "За свободу!" (Варшава) и др. В 1919 — 1923 годах одна за другой выходят 9 его книг: " Эстляндские поэзы" (1919), "Вервэна. Поэзы. 1918—1919" (1920), "Менестрель. Новейшие поэзы" (1921), "Миррэлия. Новые поэзы" (1922) и др. В 1919 году Северянин занялся переводами эстонских поэтов — переведенный им сборник стихотворений X. Виснапу "Атогез" был издан в 1921 —1922 годах в Москве. Всего им издано 6 сборников переводов эстонских поэтов.
В 1921 году он впервые выезжает за пределы Эстонии и выступает в Латвии и Литве. Год был насыщен и личными событиями: умерла мать Наталия Сергеевна Шеншина, в том же году он принял эстонское гражданство, а в декабре женился на молодой эстонской поэтессе Фелиссе Михайловне Круут, которая в течение 14 лет была верной спутницей поэта и помощницей в переводе эстонской поэзии (Северянин, прожив 23 года в Эстонии, так и не выучил эстонского языка). Неоднократно они вместе выступали на концертах. Сценическое имя жены Игоря Северянина — Ариадна Изумрудная. В 1922 году у них родился сын Вакх.
В первой половине двадцатых годов поэт много гастролировал: 1922 г. — Берлин, 1923 г. — Финляндия, 1924 г. — Германия, Латвия, Польша, 1925 г. — Германия, Латвия, Чехия и др. В 1922 году в Берлине произошла знаменательная встреча Игоря Северянина с В. В. Маяковским, которой они оба были рады. Северянин присутствовал на всех выступлениях В. В. Маяковского, и дважды они выступали вместе: в болгарском студенческом землячестве и в советском посольстве в день пятой годовщины советской власти. В посольстве Северянин читал "Весенний день", "Восторгаюсь тобой, молодежь" и был принят очень тепло. В. Маяковский и А. Б. Кусиков помогли Северянину продать его книги в издательстве "Накануне". В. В. Маяковский уговаривал вернуться на родину. Поэт и сам думал о возвращении, позднее он вспоминал: "В Берлине я, уговариваемый друзьями, хотел, не заезжая в Эстонию, вернуться в СССР. Но Ф. М. ни за что не соглашалась, хотя вся ее семья была крайне левых взглядов". Кроме того, в Тойле его ждал маленький сын, возможно, было страшно нарушать налаженную жизнь... А налаженная жизнь вскоре начала рушиться. Северянин терял своего читателя. Эмигранты его не очень-то жаловали: поэт неоднократно подчеркивал, что он "вне политики", вел себя независимо, не желал примыкать ни к каким политическим группировкам, выступать против Советской России. В его стихотворениях порой проскальзывали насмешки над русскими эмигрантами в Эстонии:
В этой маленькой русской колонии,
Здесь спасающей от беззакония
Свои бренные дух и тела,
Интересы такие мизерные,
Чувства подленькие, лицемерные,
Ищут все лишь еды и тепла.
("Поэза для беженцев", 1919)
Очевидно, что такое отношение не могло способствовать его популярности в русскоязычной эмигрантской среде маленькой Тойлы. Такое не прощалось.
Жили они с Фелиссой Михайловной очень уединенно, почти ни с кем не общаясь, много времени проводя на рыбалке. "... Всю весну, лето, осень неизменно ужу рыбу! Это такое ни с чем не сравнимое наслаждение! Природа, тишина, благость, стихи, форель!" — писал он в одном из писем. Время "ананасов в шампанском" прошло. Стихи становятся проще, лиричнее, пропадают столь характерные для раннего Северянина смелые неологизмы, новаторские словообразования, значительно реже звучат иронические нотки, много стихотворений посвящено природе любимой Тойлы. Изменилась и манера исполнения стихов: он перестал их петь, стал читать строже, значительно проще. В 1922—1925 годах Северянин пишет три книги в довольно редком жанре — автобиографические романы в стихах: "Падучая стремнина" (1922), "Роса оранжевого часа" (1925), "Колокола собора чувств" (1925). В них нет замысловатых неологизмов, экстравагантных сюжетов. Все чаще в его творчестве звучит тоска по Родине, мечта о возвращении домой. Еще в сентябре 1920 года в стихотворении "С утесов Эстии" он писал:
Я говорю себе: исходит срок,
Когда скажу я Эстии: "Прости, —
Весенний луч высушивает лужу,
Пора домой. Сестра моя, расти".
В 1922—1923 гг. он получил два письма от А. М. Коллонтай, советского посла, своей троюродной сестры, которая, прочитав его автобиографический роман "Падучая стремнина", писала: "Мы с Вами, Игорь, очень разные сейчас. Подход к истории — у нас — иной, противоположный, в мировоззрении нет созвучия у нас! Но в восприятии жизни — есть много общего... Я люблю Ваше творчество, но мне бы ужасно хотелось показать Вам еще одну грань жизни — свет и тени неизмеримых высот, того бега в будущее, куда Революция — эта великая мятежница — завлекла человечество". Смотри приложение №1
Северянин ответил стихотворением, которое заканчивалось такими словами:
Спасибо, дорогая Шура, Я рад глубокому письму. Изысканна его структура, А я ль изысков не пойму? Все, все, что тонко и глубоко Моею впитано душой — Я вижу жизнь не однобоко Вы правы: я Вам не чужой!
("Кузине Шуре", 1923)
В том же 1923 г. он писал о своей возможной поездке в Россию осенью, но поездка не состоялась. В середине 1920-х гг. Северянин создал целый цикл стихов о России, о Москве, которые вошли впоследствии в сборник "Классические розы" (1931).
И будет вскоре весенний день,
И мы поедем домой в Россию.
Ты шляпу шелковую надень:
Ты в ней особенно красива.
("И будет вскоре...", 1923)
И действительно он верил, что когда-либо он вернется "домой", но опасался, что ему не дадут визы, не будет возможности выступать и печататься в СССР, считал, что Советской России не нужны "лирики", а политикой он заниматься не желал.
С 1923 г. жизнь Северянина в Тойле начала меняться, все труднее стало находить литературный заработок, все чаще газеты не хотели печатать его стихи, а издатели публиковать уже готовые сборники. Так, в 1923 г. Северянину не удалось организовать ни одного поэтического вечера ни в Юрьеве, ни в Ревеле, "вернулся обескураженный людской черствостью и отчужденностью". Вечер же, состоявшийся в Везенберге в октябре 1923 г., дал 1500 марок убытку. А это означало безденежье, а порой и просто нищету. Именно с этого года начала материально поддерживать Северянина его верный друг и поклонница его таланта Августа Дмитриевна Баранова (1891—1975), жившая в те годы в Швеции. Поэт познакомился с ней еще в Москве, очевидно, в 1916 г., в этот же год он посвятил ей стихотворение "Поэза странностей жизни" ("Миррэлия", 1922).
Периоды безденежья перемежались с периодами взлетов, успеха, славы. Очень удачно прошли гастроли в 1924 г., в 1925 г. возобновилась его работа во многих издательствах, редакциях газет и журналов, выходят в свет два автобиографических романа "Роса оранжевого часа" (1925) и "Колокола собора чувств" (1925). Но в декабре 1925 г. в письме снова звучат грустные слова: "... В столе много рукописей для издания, в горле — голоса для эстрады, в груди — вдохновения для творчества. И все тщетно, ибо ничего никому в это гнусное реалистическое время не нужно".
С 1925 по 1931 год не вышло ни одного сборника стихотворений Игоря Северянина. Редки были публичные выступления.
За услуги по переводу и пропаганде эстонской поэзии иногда ему выделяли субсидии из государственного фонда. Но денег явно не хватало, жилось трудно, иногда приходилось питаться только хлебом и картошкой. В 1926 г. Северянину оказывал помощь С. В. Рахманинов.
В 1930—1931 гг. состоялись гастроли Северянина в Югославии, Болгарии, Чехословакии с многочисленными выступлениями, шумным успехом. Два концерта дал Северянин и в Париже. На втором из них, состоявшемся 27 февраля 1931 г., присутствовала М. И. Цветаева. Находясь под большим впечатлением от вечера, М. И. Цветаева даже написала Северянину письмо: "Вы выросли, Вы стали простым, Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто — природу, Вы, наконец, разнарядили ее..." Но Северянин этого письма не получил: в Париже он не задержался, и письмо не было отправлено. Смотри приложение №2
Хотя гастроли, по выражению Северянина, прошли "блестяще", дохода они принесли немного. Поэту по-прежнему не удавалось найти издателей для своих книг, редакции газет неохотно брали его стихотворения. Русская колония, считал он, "мстила" ему за былую независимость и насмешки, и теперь уже с грустью отмечал, что "русская колония в Эстонии отличается какой-то совершенно особой неотзывчивостью и бессердечием". Правда, и в эти годы Игорь Северянин не стремился к сближению с ней.
В 1932 г. поэт за свой счет издал сборник стихов "Адриатика", написанных под впечатлением от поездки на Балканы. И сам же распространял его, рассылая знакомым для продажи.
В марте 1933 г. Северянин предпринял полуторагодичную поездку по Югославии, Бессарабии, Румынии, Болгарии, где выступал с лекциями и концертами. Лишь в июле 1934 г. вернулся в Тойлу. Это были последние гастроли поэта. А в 1935 г. выходит последняя книга Северянина "Рояль Леандра". Его основной литературной работой становятся переводы эстонских поэтов (М. Ундер. Предцветье. Таллин, 1937; А. Раннит. В оконном переплете. Таллин, 1938; Г. Виснапу. Полевая фиалка. Таллин, 1939; А. Раннит. Стокгольм, 1940).
Особенно ухудшается материальное положение Северянина к 1936 г. В 1935 году он расстался с Ф. Круут и переехал с Верой Борисовной Коренди в Таллин. Здесь они жили только на зарплату В. Б. Коренди. Всплеск интереса к его творчеству вызвало 50-летие поэта в 1937 г. Удалось организовать несколько вечеров, правительство Эстонии назначило ему пожизненную пенсию в 8 долларов. Вынужденная жизнь в городе (В. Б. Коренди работала учительницей) для антиурбаниста Северянина была очень тяжела: он рвался за город, к столь им любимым рекам. В последние годы жизни поэт неоднократно менял место жительства: в 1937 г. они переехали в деревушку Саркуль, затем Усть-Нарва — изящный городок, который очень нравился поэту. Но средств к существованию не было, и опять смена места жительства — сырой, ненавистный Северянину Пайде, где В. Б. Коренди смогла получить место учительницы. Но заработка не хватало, и, чтобы иметь дополнительные средства к существованию, ей приходилось распространять книги Северянина: она ходила по домам, предлагая старые сборники стихотворений поэта. Порой и самому Северянину приходилось ходить по гостиницам, предлагая заезжим знаменитостям свои книги с автографами. Об этом вспоминал М. А. Чехов. Северянин часто болел, климат Пайде не подходил для его здоровья, но денег не было даже на лекарства.
В начале 1940 г., накануне 35-летнего юбилея творческой деятельности, в статье "Игорь Северянин беседует с Игорем Лотаревым о своем 35-летнем юбилее", поэт с горечью писал: "Вы теперь что-нибудь пишете?" — спрашиваю я, стараясь переменить тему. "Почти ничего: я слишком ценю поэзию и свое имя, чтобы позволить новым стихам залеживаться в письменном столе [...] Издателей на настоящие стихи теперь нет. Нет на них и читателя. Я пишу стихи, не записывая их, и почти всегда забываю".
Но все же Северянин не был забыт. В марте, в Таллине, в помещении клуба Черноголовых был торжественно отмечен его литературный юбилей. Артисты читали стихи юбиляра и пели романсы на его слова, и почти два часа поэт читал стихи из сборника "Классические розы".
1940 г. был годом надежд для Северянина: Эстония была присоединена к СССР, поэт приветствовал это событие, воскресли надежды вернуться к литературной работе. Началась переписка с Москвой и Ленинградом. Северянин посылал туда свои стихи, некоторые из них были напечатаны в журналах "Красная новь" и "Огонек". Он подготовил и послал своему давнему другу Г. А. Шенгели сборник последних стихов. В ответ Г. А. Шенгели писал: "Я не мог не порадоваться, читая Ваши стихи. Прежняя певучесть, сила, прежняя "снайперская" меткость эпитета. Какой Вы прекрасный поэт, Игорь Васильевич. И я больше чем уверен, что Вы еще направите "колесницу Феба зажечь стопламенный закат"! Вспомните Тютчева, который лучшие стихи написал под старость, а Вам до старости далеко: 53 года всего..." К сожалению, этот сборник стихотворений не был напечатан (возможно, помешала начавшаяся война). Несмотря на болезнь ( у Северянина было больное сердце), он был полон творческих планов, думал о скором возвращении на родину.
Но вернуться он не успел: Эстонию оккупировала гитлеровская Германия, а эвакуироваться Северянин не сумел.
Умер поэт 20 декабря 1941 г., похоронен на Александро-Невском кладбище в Таллине.
Мир знал его другим — в блестящей оболочке:
в глазах его ленца текла, как летний мед.
В кудрях сверкал пробор,
как молния средь ночи!
Одежда на плечах — укор журналу мод.
А нынче он, как сад, запущенный, заглохший.
В глазах его не страх — присутствие судьбы.
Он жив!
Хоть обречен, как загнанная лошадь.
Ему уже не встать, тем паче — на дыбы.
Нет, он не постарел за этот промежуток,
за свиток лет, что не встречались мы, —
он просто приустал
без прежних горьких шуток
и света возжелал! И вынырнул из тьмы.
Он медленно идет по лужам вдоль панели.
Небритое лицо купается в дожде.
И книга, как зверек, торчит из недр шинели, —
неизданный трактат о Вечной Красоте.
III. Псевдоним или амплуа?
Одной из довольно важных особенностей поэзии Северянина является его словотворчество. До сей поры, эта часть творчества поэта служила предметом рекламоподобных пародий, или была некой Гайд-паркской платформой, откуда критики Северянина растолковывали публике о том, что в сей платформе нет ничего такого… особенно дурного. По этой причине я пришла к убеждению о необходимости включить социально философскую критику.Случаен ли выбор псевдонима? Думается, что нет. Этим поэт подчеркнул свою особенную любовь к Северу, сыновнюю и гражданскую принадлежность к нему. Поначалу он даже писал псевдоним через дефис, словно приложение: Игорь – Северянин. Переосмысление слова «северянин», обозначающее лишь человека, живущего на севере, перевод этого слова в имена собственные олицетворяет и творческое амплуа Северянина – поэта – новатора, поэта – борца за расширение смысловых возможностей родного языка, за смелое развитие поэтических традиций, за своеобразную манеру выражения мыслевыражения.
Его власть над языком была безгранична. В процессе языкового экспериментирования он изыскивал удивительные и неожиданные по выразительности словесные образы. Так под пером поэта родились слова–метафоры: лесофея (лесная фея), злотополдень (золотой от яркого солнца полдень). Перечисление можно продолжать и продолжать.
Подобные новообразования в русском языке именуются окказиональными или индивидуально-авторскими. Они отсутствуют среди основных лексических средств языка, их нет, естественно, ни в одном словаре, но они живет в произведениях художников слова, являясь своего рода «выразительными карточками».
На «визитной карточке» Игоря Северянина мы видим многочисленные глаголы:
Отпенился фруктовый сад. И рьян
Луч солнечный, встревожив ароматы…
(«Русская»)
Интересно пользовался Северянин в своем стихотворчестве авторскими существительными:
Наступает весна. Вновь обычность ее необычна,
Неожиданно жданность и ясность слегка неясна…
(«Наступает весна»)
Широко поэт использует сложные окказионализмы: лесосон, ядосмех, юнокудрость.
Сложение прилагательных – излюбленный северянинский способ придавать словам новые характеристики, оттенки, нюансы, которые придают тексту особую пластическую красочность:
Страшитесь и дев апатичных
С улыбкой безлучно-стальной!
(«Предостерегающая поэза»)
Любил поэт сочинять и наречия:
Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердечно утвержден!
Личностные, авторские словоизобретения Северянина отнюдь не какая-нибудь лингвистическая игра. Они несут в его «поэзах» большую идейную и художественно- эстетическую нагрузку. Любимец публики, в том числесытой, буржуазной поэт понимал ей цену и не скрывал своего ироничного отношения к мещанским представлениям о «красивой жизни».
Человек жизнерадостного мироощущения, созерцатель светлых и чистых сторон бытия, Игорь Северянин тонко чувствует природу, размышляет о месте себя в ней. Поэтому в его языковых новообразованиях есть и еле уловимый смысл, а есть и весьма ощутимый, отражающий существенно жизненные реалии:
Уже деревья скелетеют
И румянеют, и желтеют…
(«Осенняя поэза»)
Поэзия Игоря Северянина – это взволнованное постижение мира и его пронзительно образное отображение в раздвигаемых им рамках национальной традиции. Оказавшись по воле случая вне Родины, поэт мучительно и страстно мечтает о том, когда эта тяжкая разлука окончится. И тут он оставляет уже свои талантливые эксперименты и пишет по-пушкински классической, но тотчас узнаваемой северянинской строкой, даже если это будто бы вариации, например, на тему Мятлева «Как хороши, как свежи были розы». Голос поэта и трагичен, и просветленно патетичен, когда он говорит о горячо любимой многострадальной Родине:
В те времена, когда роились грезы
В сердцах людей, прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей любви и славы и весны!
Прошли лета, и всюду льются слезы…
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране
Как хороши, как свежи ныне розы
Воспоминаний о минувшем дне!
Но дни идут – уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенный в гроб!
Последние две строки выгравированы на могильном памятнике поэта на старом православном Александрово-Невском кладбище в Таллинне. Его просьбу о возращении на Родину не успели удовлетворить. Шли самые тяжелые месяцы военного 1941 г. Говорили, что посланная за ним в Эстонию машина была перехвачена кем-то другим. 20 декабря 1941 г. И. В. Северянина не стало.
IV. Критики о творчестве Игоря Северянина.
Редко приходится видеть, чтобы на долю поэта выпало такое совершенно необычное внимание, какого удостоился Игорь Северянин от самых разнообразных кругов читающей публики. Но к читающей публике книга попадет, только пройдя чистилище критики. И, рассматривая отношение критики к Игорю Северянину, мы находим здесь всю гамму критических отношений, от самого восторженного до резко отрицательного, граничащего с простейшей руганью.Первые явно благожелательные и серьезные отзывы о его творчестве вышли из-под пера В. Я. Брюсова; этими отзывами в значительной степени был создан успех Северянина.
Следующая статья С. Боброва имеет целью представить читателю в некотором хронологическом порядке историю отношений Северянина и критики.
1. В. Брюсов
И ты стремишься ввысь, где солнце – вечно,Где неизменен гордый сон снегов,
Откуда в дол спадают бесконечно
Ручьи алмазов, струи жемчугов.
Юдоль земная пройдена. Беспечно
Свершай свой путь меж молний и громов!
Ездок отважный! Слушай вихрей рев,
Внимай с улыбкой гневам бури встречной!
Не думаем, чтобы надобно было доказывать, что Игорь Северянин - истинный поэт. Это почувствует каждый, способный понимать поэзию, кто прочтет «Громокипящий кубок». Но важно определить диапазон поэзии Игоря Северянина. Поэтому, хотя бы бегло, приходится окинуть взглядом его лучшие поэмы.
Первый признак поэта — умение передавать, рисовать то, что он видит. Поэт обладает способностью подмечать такие черты в окружающем, которые одни воссоздают всю картину в воображении читателя, Без этой способности нет поэта, вернее, он может и быть, но останется нем для всех; он будет воспринимать мир художественно, но мы не узнаем этого из его неумелых, бессильных строк. Игорь Северянин такой способностью «рисовать» обладает в сильной степени. Он — поэт-живописец; он рисует целые картины, сохраняющие всю свежесть красок и даже как будто весь аромат действительности. Читая «Громокипящий кубок», видишь перед собою поля, и лес, и море, и гостиную и диваны лимузинки.
Таков, например, «День на ферме» (I, 23)1, когда «бегало солнце по граблям», таков «Ноктюрн» (I, 47), изображающий, как «бледнел померанцевый запад»; таковы стихотворенья «На реке форелевой» ,(1, 32), «Январь» (I, 34) и многие другие в первом отделе «Громокипящего кубка». Немногими штрихами Игорь Северянин воссоздает сложные картины. Присмотритесь и прислушайтесь, напр<имер>, к таким стихам (I, 13):
День алосиз. Лимоннолистный лес
Драприт стволы в туманную тунику... —
оцените такую черту (I, 25): «Закатный запад был сиренев»... такой эпитет (1Ь.): «Шел тихий снег», смелость и верность такого образа (I, 49): «Хромает ветхий месяц как половина колеса», или еще (I, 27): «Ночь баюкала вечер, уложив его в деревья». Все это — штрихи истинного поэта, как и длинный ряд отдельных «счастливых» выражений, например: «морозом выпитые лужи» (I, 50), «аллея олуненная» (I, 66), «сад, утопленный в луне» (I, 89), «кувыркался ветерок» (I, 68), «ночи в сомбреро синих» (I, 117), и т. п.
Второе необходимое свойство поэта — способность переживать события глубоко и остро. Поэт-лирик имеет почти единственный объект наблюдений — самого себя. Свою
1 Мы означаем книги Игоря Северянина римскими цифрами: I <«Громокипящий кубок>», II <«3латолира»>, III <«Ананасы в шампанском>», IV <«Victoria regia>»; страницы в них ~ арабскими цифрами. Примеры мы стараемся приводить преимущественно из стихотворений последних годов, начиная с 1913. Во многих случаях, однако, даты под стихотворениями не проставлены, и мы не имели возможности проверить время их написания.
собственную страсть, свое счастье и свою скорбь замыкает он «в жемчужине слова». Поэт должен не бояться страданий, потому что сильные чувства дают ему темы для вдохновений. «Всходить на костер», «идти на Голгофу» — эти условные выражения заключают в себе жуткую правду для поэта-лирика. Кто не способен сильно чувствовать, не способен и влиять с силою на читателей. Поэт «с холодной душой» — nonsense, противоречие в терминах.
По силе лирических признаний Игоря Северянина мы судим, что он переживает свою жизнь остро. Такие, казалось бы, обыкновенные отношения, какие пересказаны в стихах «Это все для ребенка» (I, 16), дали Игорю Северянину исключительные по своему импрессионизму строки:
Повидаться нельзя нам. Разве только случайно. Разве только в театре.
Разве только в концерте. Да и то бессловесно. Да и то беспоклонно...
Как подлинная трагедия, читаются стихи «Злате», напр<имер>, эти (1,45):
Ты ко мне не вернешься: на тебе теперь бархат;
Он скрывает безкрылье утомленных плечей...
Мы верим, мы уверены (иного доказательства нет), что только глубокое переживание могло подсказать такие волнующие ритмы (I, 14):
О, милая, как я печалюсь! О, милая, как я тоскую!
Мне хочется тебя увидеть — печальную и голубую...
О том же говорят другие стихотворения «Сирени моей весны», небольшое число пьес из «Златолиры» и лучшие строфы в начале «Victoria regia». Поэт живет и, переживая «старую сказку», с которой вновь знакомится каждый, узнающий нашу земную жизнь, принимает ее по-своему, так, как было суждено лишь ему одному...
Особенность Игоря Северянина составляет ироническое отношение к жизни. Он очень верно сказал о себе (IV, 31): «Я - лирик, но я — и Проник». В наши дни это — редкий дар; сатира в стихах вымирает, и приходится дорожить поэтом, способным ее воскресить. А что у Игоря Северянина есть все данные для того, может доказать одна «Диссона» (I, 77), стихотворенье, прекрасное от начала до конца:
Ваше Сиятельство к тридцатилетнему — модному — возрасту
Тело имеете универсальное... как барельеф...
Душу душистую, тщательно скрытую в шелковом шелесте,
Очень удобную для проституток и для королев...
Много такой злой иронии рассеяно по «Мороженому из сирени». Целый ряд отдельных выражений прямо поражает своей меткостью и универсальностью: «дамьи туалеты пригодны для витрин» (I, 70), «женоклуб... где глупый вправе слыть не глупым, но умный непременно глуп» (I, 71), «под пудрой молитвенник, а на ней Поль де-Кок» (I, 70), «грумики, окукленные для эффекта» (I, 100), и т. д.
Ирония спасает Игоря Северянина в его «рассудительных» стихотворениях. Поэтому хороши его стихотворные характеристики Оскара Уайльда (I, 101), с прекрасным начальным стихом: «Его душа — заплеванный Грааль», а также Грааль», а также (1,101), с удачным сравнением: «Спускался ли в Разврат, дышал, как водолаз». Там, где Игорь Северянин относится к «толпе» иронически, прощаешь ему даже наивную самовлюбленность, и есть своя сила и своя правда в таких выражениях, как «приличные мерзавцы» (1,123). В последних книгах поэта, может быть, удачнее всего те стихи, где воскресает эта ирония. Так, напр<имер>, хотя и с некоторыми оговорками, мы охотно «принимаем» стихи «В блесткой тьме» (III, 14).
Как подлинный художник, Игорь Северянин обладает даром перевоплощения. Он умеет писать и в иных стилях, нежели свой, конечно, если чужой стиль ему знаком. Поэтому мы вполне верим поэту, когда он говорит, что мог бы писать «как все». Порукою в том стихи Игоря Северянина, написанные «в русском стиле», в которых он сумел остаться самим собой, удачно переняв то склад нашей народной песни, то особенности народного говора. Таковы стихотворения: «Идиллия» (I, 15), «chanson russe» (I, 37), «Пляска мая» (I, 36), «Русская» (I, 37), некоторые пьесы из “Victoria regia”. Напротив, когда Игорь Северянин пытается перенять стили ему незнакомые, напр<имер>, — античный, или писать стихи «экзотические», попытки кончаются горестной неудачей. Давно указано, что каждый новый поэт приносит с собою и новые, свои, ритмы. Нельзя сказать, чтобы Игорь Северянин сделал многое для русского стиха. Но кое-где он все же пошел вперед по дорогам, до него только намеченным. Так, он широко использовал пеонические размеры, вошедшие в литературу лишь после К. Бальмонта. Благодаря тому, что Игорь Северянин свои стихи не читает, а п о е т, он мог свободно применять ямбы с пиррихиями на ударных стопах, что раньше употреблялось лишь в романсах, назначаемых для пения (как, напр<имер>, стих: «А следовательно - не слон», IV, 127). Среди новых словообразований, введенных Игорем Северянином, есть несколько удачных, которые могут сохраниться в языке, напр<имер>, глагол «олунить». Наконец, и ассонансы, на которые Игорь Северянин очень щедр, иногда у него звучат хорошо и, действительно, заменяют рифму; интересны его попытки использовать вместо рифмы диссонанс - слова, имеющие различные ударные гласные, но одинаковые согласные (напр<имер>, III, 39: «кедр - эскадр - бодр - мудр - выдр»).
Таков Игорь Северянин, как он представляется в своих лучших созданиях. Это - лирик, тонко воспринимающий природу и весь мир и умеющий несколькими характерными чертами заставить видеть то, что он рисует. Это - истинный поэт, глубоко переживающий жизнь и своими ритмами заставляющий читателя страдать и радоваться вместе с собой. Это — ироник, остро подмечающий вокруг себя смешное и низкое и клеймящий это в меткой сатире. Это — художник, которому открылись тайны стиха и который сознательно стремится усовершенствовать свой инструмент, «свою лиру», говоря по-старинному. При таких данных, казалось бы, можно ли желать большего? Чего же недостает Игорю Северянину, чтобы не только быть поэтом, но и стать поэтом «значительным», а может быть, и «великим». На этот вопрос мы и ставим своей задачей ответить.
Аббат Делиль уверял, что весь гений Вергилия заключался в его вкусе. По отношению к Вергилию это - несправедливо, но верно в том смысле, что вкус имеет в искусстве значение огромное. Безошибочный вкус может заменить гений. Но никакая гениальность не вознаградит отсутствие вкуса. Ошибки против вкуса, безвкусие, обезобразят самое вдохновенное художественное создание; они чувствуются особенно больно и для них мы не находим никакого извинения. Между тем именно доброго вкуса и недостает в стихах Игоря Северянина. В одной из своих «поэз» (какое безвкусное слово!) Игорь Северянин, издеваясь над критикой, уверяет, что она, смеясь над его «Хабанерой», не расслышала в стихах иронии, искала лирики «в сатире жалящей» (IV, 123). В оправдание критики надобно сказать, однако, что не всегда легко различить, где у Игоря Северянина лирика, где ирония. Не всегда ясно, иронически ли изображает поэт людскую пошлость или, увы! сам впадает в мучительную пошлость. Мы боимся, что и сам Игорь Северянин не сумел бы точно провести эту демаркационную линию.
Когда продавец «мороженого из сирени» возглашает: «Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа!» (I, 59), мы надеемся, это — ирония. Но вот, в январе 1915 г. в Петрограде, Игорь Северянин пишет «увертюру» к своему III сборнику, где угрожает: «Я трагедию жизни превращу в грезофарс» (III, 7). Сказано ли это иронически, или и в самом деле поэт мечтает сделать из жизни фарс, хотя бы и «грезо»? Восхваляя в стихах некую мисс Лиль, поэт уверяет ее: «ты еще пикантнее» (I, 116). Имеем ли мы дело с сатирой или подлинный идеал поэта – пикантность? А восхваляя самого себя, Игорь Северянин сообщает нам: «Мне отдалась сама Венера» (II, 9). Только предположение, что поэт здесь
иронизирует над самим собой (как и в других своих самохвальных стихах) позволит не видеть в таком признании чудовищной пошлости.
Можно понять любовь автора к своим произведениям и желание сохранить даже более слабые из них, оправданные другими, более совершенными. Но есть предел и в такой любви, и только полным безвкусием, отсутствием всякого критического чутья можно объяснить, что Игорь Северянин переполнил II и III сборники своих стихов вещами безнадежно плохими. Здесь обрели свое место и стишки самого банального типа, какие обычно наполняют провинциальные газеты и неудачнейшие иллюстрированные еженедельники (особенно в отделе «Лунные тени»), и явные технические упражнения, которые сколько-нибудь уважающий себя поэт оставляет в своих бумагах, и, наконец, просто мертворожденные создания, которые простительно написать в неудачную минуту, но непростительно выставлять на показ и на позор читателям.
Чем, как не отсутствием вкуса, можно объяснить появление такой вещи, как «Шантажистка» (III, 45), где, в плохих стихах, рассказывается, как некая дама требовала с автора (или с героя стихотворения) денег на прокормление прижитого с ним ребенка, а автор (или герой стихотворения) предложил ей вместо того отправиться с первым встречным в гостиницу? Или благонамеренные стишки (II, 26), в которых поэт (или герой стихотворения) убеждает свою возлюбленную не вытравлять ребенка, советуя ей: «Плюй на все осужденья, как на подлое свинство»? Или еще стихи (II, 32), где повествуется, как к поэту (или герою стихотворения) пришла его бывшая любовница и созналась, что изменяла ему с пятью мужчинами, причем просила: «Наплюйте мне в лицо», а он ей ответил рыцарски: «С глаз долой!» И длинный ряд таких же повествовательных стихотворений II сборника, передающих, может быть, действительные факты из жизни поэта, но абсолютнейшим образом не интересные для читателя, разговоры, о которых хочется сказать словами Лермонтова:
Где разговоры эти слышать?
А если и случалось им,
Так мы их слышать не хотим!
Почти на каждой странице особенно последних трех книг Игоря Северянина встречаются выражения, прямо оскорбительные для каждого обладающего вкусом читателя. То поэт пишет комическое: «Я... от неги вешней мог истечь» (IV, 28) и даже столь доволен этим образом, что его повторяет: «ребенок мог истечь» (не кровью, а «от грез»); то ставит неимоверное сочетание слов: «я вдохновенно сел в курьерский» (II, 107); то подносит «другу» такой совет в стихотворении с эпиграфом из Ф. Сологуба: «Друг, оголивай свою Ойлэ!» (II, 123). Игорю Северянину нипочем сказать: «постиг бессмертия процесс» (I, 111), «зацелую тебя, как идею брамин» (II, 124), «в танец пустился мир, войдя в азарт» (II, 10), о проститутках — «в ад их день» (II, 115), «играть в Наполеона — вот в том-то и грехи» (1У,96), «обостряли нервы до границ» (II, 54) и т. п., и т. п.
Верха, быть может, безвкусия достигает Игорь Северянин в стихах, посвященных современной войне. Отдел этих стихотворений начинается отвратительной похвальбой, что величье Германии «солдату русскому на высморк» (IV, 93). Не думаем, чтобы сам русский солдат, известный своей скромностью и на деле ознакомившийся с мощью германцев, подписался под этим хвастливым выкриком эстрадного поэта. Далее автор комически восклицает, обращаясь к Германии: «Дрожи перед моею лирой!» (или это тоже сатира на самого себя?) Затем гражданственная поэзия Игоря Северянина переходит площадную ругань; «шут» (1У,96), «буржуйка» (IV, 93)» «наглая» (IV, 99), «апаш» (IV, 99), «мародер» (IV, 94), «срам» (IV, 95) - вот приемы, которыми поэт хочет унизить наших врагов. Ругаться из-за спины других — вряд ли значит исполнять свой долг поэта в войну, и не много надобно вкуса, чтобы понять, в какой мере это некрасиво, именно «не эстетично». Военные стихи Игоря Северянина, которыми он срывает дешевые аплодисменты публики, производят впечатление тягостное.
Перефразируя слова аббата Делиля, можно сказать: все недостатки Игоря Северянина в его безвкусии.
Но кроме безвкусия есть другая причина, закрывающая поэзии Игоря Северянина пути к развитию. Поэтически талант дает многое, когда он сочетается с хорошим вкусом и направляем сильной мыслью. Чтобы художественное творчество одерживало большие победы, необходимы для него широкие умственные горизонты. Только культура ума делает возможной культуру духа. Поэт, умственные интересы которого ограничены, роковым образом обречен на скудость и однообразие тем, и вместо бесконечности мировых путей пред ним всегда будут лишь тропки его маленького садика.
Игорь Северянин сам не скрывает, что мысли не его удел. «Я - самоучка-интуит» - сообщает он в одном месте (IV, 111). То была бы еще не большая беда, и Пушкин во многих отношениях был самоучкой; хуже, что Игорь Северянин пренебрежительно относится вообще к учению. «Не мне в бездушных книгах черпать!» (I, 136)» - гордо заявляет он. И из его стихов видно, что он, действительно, не так-то много «черпал» в книгах. Как только он подступает к темам, требующим знаний (хотя бы и весьма элементарных), это обнаруживается. Напр<имер>, у Игоря Северянина Нерон клянет свой трон (1,107), а гетеры (!) глядят на него из лож партера; краснокожие в Мексике мечут бумеранг (I, 68); слово «шимпанзе» получает ударение на «а» (II, 111); брамин целует идею (II, 124) и т. п. Не видно даже знакомства с литературой, что, казалось бы, для поэта обязательно. В стихах Игоря Северянина упоминаются лишь наиболее популярные писатели, а если встречается имя чуть-чуть менее общеизвестное, как заметно, что поэт знает его лишь понаслышке: как, напр<имер>, он говорит о строфах Верхарна, этого почти всегда строфического поэта!
Если стараться выудить из стихотворений Игоря Северянина мысли, отвлеченные суждения, улов получится самый бедный. В сущности, выищется лишь единственная мысль: «Живи, живое!» (II, 9), которую поэт и повторяет на разные лады: «Люби живущее, живой!» (IV, 136), «Я... ярко радуюсь живым» (IV, 139) и т. д. Мысль не неверная, но не более новая, чем максима (Вл. Соловьев): «Не людоедствуй». Попадаются еще, столь же «набившие оскомину» изречения: «Одно безумье гениально, и мысль ничтожные мечты» (II, 112, сколько раз твердил хотя бы Фет о «безумьи вещем поэта»!) или еще: «В грехе забвенье» (I, 11), а потому: «Греши отважней» («Если хочешь, поди согреши», - лет за 20 до Игоря Северянина писал Д. Мережковский, повторяя, конечно, старые слова). А что такое «грех» по мнению Игоря Северянина? - «утолить инстинкт» (I, 13). Вот и весь умственный багаж поэта; это не мешает ему уверять, будто «всероссно» т. е. все во всей России убеждены, что он что-то сказал «первый» (IV, 124).
Как только Игорь Северянин берется за тему, требующую преимущественно мысли (может быть, лирикам и не следует браться за такие темы, но — если это уж случилось!), бессилие его обнаруживается явно. Таково стихотворение «Под впечатлением Обрыва» (II, 43) т. е. рассуждения по поводу прочитанного автором (давно пора было!) романа Гончарова «Обрыв». Стихотворение написано в форме письма, и в первых строках Игорь Северянин пресерьезно доказывает своей корреспондентке, «что Гончаров — поэт». Разумеется, можно, и даже похвально, изъяснять в письмах лицам, мало образованным, некоторые элементарные истины, но почему педагогические упражнения перелагать в стихи и предлагать читателям? Далее автор письма объявляет, что хороша «борьба за право наслаждения», восклицает: «Велик свободный Марк!», поучает: «Счастье не в летах» и т. п. Если Игорь Северянин все это вычитал из Гончарова, пожалуй, лучше было и не читать «Обрыва»!
Этой «святой простотой» поэта, его «неискушенностью» в истории литературы, объясняется, вероятно, и его самомнение, весьма близко подходящее, в стихах по крайней мере, к «мании величия». Тому, кто не знает всего, что сделали поэты прошлого, конечно, кажется, что он-то сам сделал очень много. Каждая мысль, каждый образ кажутся ему найденными в первый раз. Очень может быть, Игорь Северянин, заявляя, напр<имер>: «Я не лгал никогда никому, оттого я страдать обречен» (И, 42), — уверен, что впервые высказывает такую мысль и впервые в таком тоне говорит в стихах (но вспомним хотя бы добролюбовское: «Милый друг, я умираю, оттого, что был я честен...»). Понятно, после этого, что Игорю Северянину совершенное им (т. е. то, что он написал книгу недурных стихов) представляется «колоссальным», «великим» и т<ому> под<обным>. Он объявляет, что «покорил литературу (1,141), хотя весьма трудно определить, что это собственно значит, что его «отронит Марсельезия» (И, 11), что он «президентский царь» (10.), и т. п. Отсутствие знаний и неумение мыслить принижают поэзию Игоря Северянина и крайне суживают ее горизонт.
Говорят, что Игорь Северянин — новатор. Одно время он считался главою футуристов, именно фракции «эго-футуристов». Однако для роли maitre у Игоря Северянина не оказалось нужных данных. Ему нечего было сказать своим последователям; у него не было никакой программы. Этим внутренним сознанием своего бессилия и должно объяснить выход Игоря Северянина из круга футуристов, хотя бы сам он, даже для самого себя, объяснял это иначе. «Учитель», которому учить нечему, - положение почти трагическое!
Нового у Игоря Северянина не более чем приносит каждый истинный поэт, который «в этот мир пришел, чтоб видеть солнце». Если у поэта нет ничего нового, он — не поэт. Правда, Игорь Северянин пытается дать род программы, но дело не идет дальше сообщения, что «теперь повсюду дирижабли летят, пропеллером ворча» и что поэтому нам надобно «острого и мгновенного» (1,133—4), т. е. дальше повторения мыслей, давно ставших достоянием малой прессы. Впрочем, здесь же указывается еще на преимущество ассонансов пред рифмой (1,133), но этого как будто мало для программы литературной школы, принимая во внимание, что вот уже четверть века, как ассонансы широко применяются в русской поэзии!
В горячую минуту, в ту эпоху, когда еще Игорь Северянин был «непризнанным», щеголял он еще своим презрением к «авторитетам», отрицанием великих поэтов прошлого, Так однажды вырвалось у него дерзостное, но не лишенное внешней соблазнительности, заявление «Для нас Державиным стал Пушкин» (I, 133). Это, впрочем, не помешало поэту в том же стихотворении почти слово в слово повторить стих Пушкина: «В пустыне чахлой и пустой» (I, 135). Однако, после «признания» Игорю Северянину, видимо, захотелось отказаться от компрометирующего заявления, и он поспешил заявить: «Да, Пушкин стар для современья, но Пушкин пушкински велик» (IV, 128). А потом Игорь Северянин простер свою снисходительность к своим «предшественникам» до того, что согласился признать: «За Пушкиным были и Блок и Бальмонт» (III, 14).
Вообще, не в пример другим футуристам, Игорь Северянин только на словах проповедует пренебрежение к старой литературе. Не удивительно, что в отдельных стихах (как мы только что видели) он совпадает с поэтами, писавшими до него. У старой поэзии, - непосредственно и через посредство писателей второстепенных, не все ли равно? — он заимствовал размеры, приемы изобразительности, рифмы, весь склад своей речи. Откинув маленькие экстравагантности, состоящие почти исключительно в употреблении новопридуманных слов или форм слова, мы в стихах Игоря Северянина увидим естественное продолжение того пути нашей поэзии, по которому она шла со времен Пушкина или даже Державина. В подражаниях Фофанову и Мирре Лохвицкой сознается сам поэт. Но он заходит глубже в историю в своих заимствованиях. Так, напр<имер>, он пользуется условными образами классицизма, говорит о своей «лире» (II, 103, IV, 93 et passim), поминает Афродиту (II, 124.), Венеру и т. п. Впадая совершенно в державинский стиль, пишет, что народ ему «возгремит хвалу» (II, 11), что Париж «вздрожит», употребляет выражения «злато» (II, 46), «ко пристаням» (II, 12), «зане» и т. п.
Кое-какие права на звание новатора дают Игорю Северянину лишь его неологизмы. Среди них есть много глаголов, образованных с помощью приставки «о», напр<имер>, удачное «олунить» и безобразное «озабветь»; есть слова составные, большею частью построенные несогласно с духом языка, как какая-то «лунопаль»; есть просто иностранные слова, написанные русскими буквами и с русским окончанием, как «игнорирно»; есть, наконец, просто исковерканные слова, большею частью ради рифмы или размера, как «глазы» вместо «глаза», «норк» вместо «норок», «царий» вместо «царский». Громадное большинство этих новшеств показывает, что Игорь Северянин лишен чутья языка и не имеет понятия о законах словообразований. На то же отсутствие чутья языка указывают неприятные, вычурные рифмы, вроде: «акварель сам — рельсам», «воздух — грез дух», «ветошь — свет уж», «алчен — генерал чин» и т. п. В этом отношении Игорь Северянин мог бы многому поучиться у поэтов-юмористов.
Нет, в новаторы Игорь Северянин попал случайно, да, кажется, сам тяготится этим званием и всячески старается сбросить с себя чуждый ему ярлык футуриста.
Вывод из всего сказанного нами напрашивается сам собою. Игорю Северянину недостает вкуса, недостает знаний. То и другое можно приобрести, — первое труднее, второе легче. Внимательное изучение великих созданий искусства прошлого облагораживает вкус. Широкое и вдумчивое ознакомление с завоеваниями современной мысли раскрывает необъятные перспективы. То и другое делает поэта истинным учителем человечества.
Одно из двух: или поэзия есть забава, приятный отдых в минуты праздности, или серьезное, важное дело, нечто глубоко нужное людям. В первом случае, вряд ли стоит особенно беспокоиться, как и чем кто развлекается. Во втором, поэт обязан строго относиться к своему подвигу, понимать, какая ответственность лежит на нем. Чтобы идти впереди других и учительствовать, надо понять дух времени и его запросы, надо, по слову Пушкина, «в просвещении стать с веком наравне», а может быть, и выше его. Для нас истинный поэт всегда – vates римлян, пророк. Такого мы готовы увенчать и приветствовать; других — много, и почтить их стоит лишь «небрежной похвалой». Тот же, кто сознательно отказывается от открытых пред ним прекрасных возможностей, есть «раб лукавый», зарывающий свой «талант» в землю.
Июнь 1915
V. Поэты о Северянине.
V.1. Булат Окуджава
Несколько слов об Игоре Северянине.
Нынче мне очень близок и дорог Игорь Северянин. Сущность этого большого поэта, как всякого большого поэта, — в первооткрывательстве. Он рассказал мне то, что ранее не было известно. Мой путь к нему был труден и тернист, ибо был засорен нашим общим невежеством, и я поминутно спотыкался о ярлыки, которыми поэт был в изобилии увешан. Над памятью его смеялись, его освистывали, называли пошлым и салонным, и все это оскорбительное месиво звучало еще при его жизни. К счастью, во мне все-таки нашлись силы, чтобы разобраться во всем этом. И я постепенно стал его приверженцем. И я увидел, что это поэт, безрасчетно преданный Евтерпе1 и не замаравший себя на протяжении всей жизни ни скоропроходяшими политическими, ни какими-либо иными меркантильными пристрастиями; что пошлость, в которой его упрекали и, есть не что иное, как стилистическое своеобразие и угол зрения, свойственные этому поэту; что слово «салонный» — пустой уничижительный ярлык, придуманный пролетарскими критиками, страдающими множеством специфических комплексов, придуманный ими в уподобь кратковременному официальному духу. Наверное, действительно, с колокольни этих критиков творчество Игоря Северянина казалось искаженным. В иронии и самоиронии поэта мерещилась враждебная сила, в отсутствии злобы и агрессивности — слабость, и многочисленные почитатели стихов поэта именовались ими обывательской толпой, которой, естественно, противопоставлялись мифические «народные массы».... Помню, как вместе со всеми я тоже проповедовал достоинства Владимира Маяковского как ук<>ризну Игорю Северянину, зная из хрестоматии не сколько водевильных фактов, не имеющих ничего общего с литературой, не понимая, что поэтов нельзя противопоставлять одного другому — их можно сравнивать; нельзя утверждать одного, низвергая другого.
И вот, когда по воле различных обстоятельств это мне открылось, я понял, я почувствовал, что Игорь Северянин — мой поэт, поэт большой, яркий, обогативший нашу многострадальную поэзию, поэт, о котором еще предстоит говорить, и у которого есть чему учиться.
___________________________________________________________-
1 Евтериа — в греческой мифологии одна из девяти муз, покровительница лирической поэзии и музыки.
V.2. Юрий Шумаков.
«Эстония — страна моя вторая...»Игорь Васильевич снова гостит в Тарту. Мой отец — автор известного в свое время романа «Фабрика аттестатов» был еще по Петербургу знаком с Игорем Северяниным. Приезжая в Тарту, где у него было много друзей и разного рода литературных дел, поэт нередко заглядывал к нам «на огонек», а то и останавливался у нас.
Как и всегда, возникала живая беседа, много говорили о современных почтах. Мне, студенту Тартуского университета, писавшему стихи и переводившему эстонскую поэзию, было любопытно услышать о литературных замыслах Игоря Северянина, о его путешествиях по России и Западной Европе.
Во время беседы поэт нередко вдруг погружался в раздумье и устремлял взгляд в широкое окна нашей уютной столовой. О чем он думает? Может быть, Игорь Васильевич тоскует по оставленной в Тойле любимой жене? Я неплохо знаю стихотворения Игоря Северянина о Фелиссе Михайловне, и мне приходят на ум строки:
... Я грущу по лесному уюту,
Взятый городом в плен на два дня.
Что ты делаешь в эту минуту
Там, у моря теперь, без меня?
Пытаюсь отвлечь Игоря Северянина от дум и перевести разговор на другую тему. Задаю гостю вопрос, который давно меня интересует: как произошло, что Игорь Васильевич полюбил эстонскую землю?
— Разгадка очень проста, — говорит, оживившись. Северянин... — Ответ в моей поэме «Роса оранжевого часа». Она сплошь автобиографична.
Книга эта с дружеской дарственной надписью автора — на моей заветной полке, рядом с другими памятными подарками поэта. Но разве мне нужно перелистывать этот томик, чтобы вспомнить строфу:
... Была не глупой Пелагея,
Поэта бабка по отцу:
На школу денег не жалея,
Велела дедушке-купцу
Везти детей в далекий Ревель
И поместить их в пансион ...
И далее:
Отец, сестра Елисавета
И брат, мой дядя Михаил,
Все трое испытали что ...
— Еще с детских лет я слышал из уст своего отца — Василия Петровича Лотарёва — рассказы о старинном эстонском городе, о живописном Екатеринентале, о приморских окрестностях Таллина, — продолжает поэт. — Кроме того, ребенком я жил с матерью на чудесном эстонском побережье... Вспоминается строка из севярянинской «Росы»:
... Мы жили в Гунгербурге ...
Так окрестил приморский поселок Петр I. Высадившись здесь на берег в дни Северной войны, царь захотел есть... Но изнуренные длительной войной жители ничего не смогли предложит!) Петру, и он с досадой промолвил: «так это у вас Гунгер — бург» (голодный город). Сейчас это курортный поселок Парва-Йыэсуу.
Разговор продолжается на шутливой волне, и я решаюсь спросить:
— Ну... а Тойла, как вы узнали об этом селении?
— Вы утверждаете, Юрий Дмитриевич, что основательно знаете мое творчество, как же это вы прошли мимо моего стиха «У Сологуба»?
Несмотря на разницу лет, Северянин называл меня по имени-отчеству и на вы.
Я несколько смущен. Как же это я запамятовал?
Жил Сологуб на даче Мегар,
Любимый, старый Сологуб ...
Так в Тойла прожил он два лета
На крайней даче, у полей
И кладбища, и было это
Житье мне многого милей...
И мысленно я увидел молодого поэта, спешащего на заре к своему мэтру ...
Северянин уточняет: Тойла открыт для русских литераторов не мной, а Федором Кузьмичом ...
Еще в молодые годы, в начале второго десятилетия нашего века, Игорь Северянин сроднился с приморским селеньем.
У поэта была добрая привычка указывать место где им написано то или иное стихотворение... Лучшую из своих последних книг «Классические розы» (1931) Северянин предваряет словами: «Эти стихи, за исключением особо отмеченных, написаны в Эстонии, в Тойла». Такие пометки носят также сборники «Вервэна», «Колокола собора чувств» и многие другие книги. Но еще задолго до их выхода в свет Северянин проводил летние месяцы на эстонском побережье. Уже тогда в столичных журналах и газетах появляются стихотворения поэта с таким адресом: Эст-Тойла.
Мы говорим с Игорем Васильевичем о Тойле, о Нарва-Пыэсуу. Рассказываю Северянину о том, какое глубокое впечатление он произвел на меня при первой встрече на этом курорте.
Наша семья жила постоянно в Тарту, но в 20-х годах отец часто гастролировал в летние сезоны в Нарва-Йыэсуу. Как-то, гуляя с отцом у реки, там, где Россонь (полноводное колено Луги) впадает в своенравную Нарову, я увидел лодку, а в ней рыболова. Он, словно священнодействуя, весь отдался своему занятию. Внезапно человек в лодке резким движением, столь не гармонировавшим с видимым состоянием покоя, в которое он, казалось, был погружен, выхватил из кармана какую-то книжицу и принялся с лихорадочной поспешностью что-то записывать. Обратив внимание на то, как пристально я смотрю вдаль, на странного рыболова, отец сказал: «Это — поэт Игорь Северянин».
Через несколько дней после прогулки у реки, сижу на крыльце. Из переулка показался человек. Лицо его, изрезанное глубокими морщинами, чем-то напоминало облик индейского вождя ... Не хватало лишь пера в черных, как смоль, волосах...
Когда Игорь Васильевич услышал мой рассказ, он звонко расхохотался:
— Да, изображали меня и хохмачем. Более того, известный карикатурист Денн нарисовал меня даже эстрадной певицей — «поэзоэтуаль».
Вспоминаю, когда между моим отцом и Северяниным завязался разговор, я не мог оторвать взгляд от лица Игоря Васильевича, следя, словно глухонемой за его губами. Лишь когда поэт стал читать только что написанное им стихотворение, оно пробудило мой слух. Звучание строк взволновало, точно немолчный рокот нарвского водопада, к которому я любил в те дни прислушиваться.
Однажды у нас в Тарту мы допоздна засиделись с Игорем Васильевичем, и он, как мне казалось, не без удовольствия слушал мой рассказ о далеких годах, когда я присутствовал на его венчании.
В январе 1921 года Северянин навестил нас. Он пришел пригласить моих родителей на свое венчание. Увидев меня, Игорь Васильевич воскликнул: «А он будет мальчиком с иконой». Вспомнился один из уцелевших в моей памяти эпизодов этого далекого, но яркого события в Успенском соборе в Тарту. Шафером невесты был эстонский поэт-сатирик Аугуст Алле1. Человек среднего роста, он видимо утомился держать венец над Фелиссой Михайловной. Ростом она была под стать высокому Северянину. Недолго думая, шафер надел венец на голову невесты, «короновав» ее.
Многое связано в моей жизни с Игорем Северяниным. Ведь он часто приезжал в наш университетский город. Когда поэт гостил у Правдина — ректора Тартуского университета — Борис Васильевич неизменно приглашал меня к себе, на Яковлевскую горку. Дом, где жил Правдин, некогда принадлежал университету. Здесь, по преданию, останавливался Василий Андреевич Жуковский. Дом окружали высокие деревья, которые помнили знаменитого поэта-романтика. По вечерам к Правдину приходили в гости литераторы. Часто играли в буриме. Поражала та легкость, с которой Игорь Северянин нанизывал рифму на рифму, сочетая причудливые строки в остроумные стихотворения.
С годами я все более увлекался поэзией, меня все глубже интересовала литература Ирана. Это дало повод Игорю Северянину посвятить мне такое стихотворение:
Жрец любимый Аполлона,
Маг с возвышенным челом,
Здесь слагал во время оно Элегический псалом.
Это, конечно, намек на Жуковского. Летом я иногда гостил у Северянина.
В Тойле у меня была возможность видеть повседневную жизнь поэта. Он вставал неизменно на рассвете и отправлялся на Пюхайыги или на какое-либо из окрестных озер.
Возвращаясь, Игорь Васильевич с истинно русским радушием потчевал своим уловом гостей. Глухое в зимние месяцы селенье Тойла превращалось летом чуть ли ни в столицу эстонских писателей. Здесь в конце двадцатых — начале тридцатых годов проводил лето известный эстонский писатель Фри-деберт Туглас. Вместе со своей женой Эло он навещал скромный домик Северянина. Бывали у Северянина его приятели поэт Аугуст Алле и Вальмар Адаме. Приезжал Иоханнес Семпер2.
В живописном парке Ору, где река Пюхайыги впадает в синеющий залив, Игорь Васильевич встречался с известной эстонской поэтессой очаровательной и веселой Марне Ундер, стихи которой он переводил.
Гостил в Тойле и поэт Хенрик Висиапуу, закадычный друг Игоря Васильевича. С женой Висиапуу Инг — была близка Фелисса Михайловна, которая и сама писала стихи по-эстонски и по-русски. Многие из них были весьма своеобразны, напоминая японские танка. Северянин посвятил Фелиссе сборник своих стихотворений «Менестрель» и множество лирических стихотворений. В течение долгих лет поэт воспевал Фелиссу в чудесных стихах. Эта женщина своеобразной красоты, высокая, с лебединой шеей, сыграла огромную роль в жизни поэта, в его творчестве. По подстрочникам жены Игорь Северянин переводил стихи эстонских лириков. В 1929 году в Тарту вышла антология «Поэты Эстонии» в переводе Игоря Северянина.
Кабинет поэта в Тойле был очень мал и уютен. За этим письменным столом Северяниным создано множество стихотворений, поэм, литературных эссе. В домике Игоря Васильевича не было электричества. Поэт любил керосиновую лампу, изливающую мягкий приветливый свет. Па стене кабинета портрет Федора Сологуба, (слева от окна — фотография известной актрисы Ольги Гзовской с автографом. Справа – также с дарственной надписью — фотография знаменитой певицы Лидии Линковской, которая не раз принимала участие в вечерах Северянина во многих городах Европы.
В шкафу, за стеклом репродукции портретов Пушкина, Тютчева, Блока, Анны Ахматовой. На полке, что ниже, - фотографии тех, с кем Игорь Северянин дружил в Эстонии. Здесь же рубашка, в которой крестили поэта, теперь ей сто лет.
В первой комнате домика Северянина — картины, подаренные поэту художниками Агатой Вебер, Андреем Егоровым, Анатолием Кайгородовым... Кабинет Игоря Васильевича и по сей день сохранен в том же виде, что и при его жизни, свояченицей поэта Линдой Михаиловной Круут, а его рукописи переданы Литературному музею им. Ф. Крейц-вальда.
Конечно, немало мест в Эстонии воспето Северяниным, но самым близким для поэта было Тойла. Вначале это селение казалось ему «оазисом в житейской тщете», и он идеализировал край, где провел столько плодотворных лет, но постепенно Игорь Васильевич стал понимать, что заблуждался. И в его поэзии все чаще звучали трагические нотки:
...Десять лет! — тяжких лет! —
обескрыливающих лишений,
Унижений, щемящей и мозг шеломящей нужды.
Десять лет - грозных лет! Сатирических строф по мишени,
Человеческой — бесчеловечной и вечной вражды.
По зато столько ж лет, лет невинных, как яблоней белых,
Неземные цветы, вырастающие на земле,
И стихов из души, как природа, свободных и смелых,
И прощенья в глазах, что в слезах, и любви на челе!
Игорь Васильевич был не только превосходным чтецом, но и великолепным рассказчиком. Я любил слушать его воспоминания о многочисленных встречах с деятелями культуры. Хотя не всегда он был склонен говорить о былом. Когда поэт воодушевлялся, перед слушателями возникали лица тех, кого любил Северянин. Внимая рассказам Игоря Васильевича, я, как на экране, видел прекрасные черты Александра Блока... слышал, как Вячеслав Иванов читает свой «венок сонетов», как «шаманит» Константин Бальмонт, раздается рык Владимира Маяковского, звучит напевный голос Сергея Есенина.
В мировоззрении поэта к середине тридцатых годов наметился перелом. Как-то Игорь Васильевич читал мне знаменательные в этом отношении строчки, которые, к сожалению, не включены в сборник стихотворений поэта, вышедший в 1975 году в Ленинграде:
От гордого чувства, чуть странного,
Бывает так горько подчас,
Россия построена заново
Другими, не нами, без нас.
Уж ладно ли, худо ль построена,
Однако построена все ж:
Сильна ты без нашего воина,
Не наши ты песни поешь.
И вот мы остались без родины.
И вид наш и жалок и пуст,
Как будто бы белой смородины
Обглодан раскидистый куст.
Осенью 1939 года, по приглашению ВОКСа3, я побывал в Ленинграде и Москве. Помню, с каким интересом слушал Игорь Васильевич мой рассказ об этом путешествии. Во время разговора я сказал: «Было бы неплохо, если б вы, Игорь Васильевич, написали воспоминания о Владимире Маяковском». Он выполнил мою просьбу, и сейчас рукопись хранится в музее Маяковского в Москве.
Последнее десятилетие жизни Северянина было омрачено безденежьем и недугами. Доходило до того, что поэт расспрашивал швейцаров респектабельных отелей: нет ли каких-либо заезжих знаменитостей. Таким образом Игорь Васильевич «нанес визит» и артисту Михаилу Чехову, племяннику великого писателя. Навестивший моего отца, с которым был в добрых отношениях, этот знаменитый актер и театральный деятель рассказывал: «В номер, где я остановился, постучал незнакомец и предложил купить сборник стихов Игоря Северянина с автографом. В посетителе я с трудом узнал поэта, в свое время гремевшего на всю Россию. Неужели это автор «Громокипящего кубка»? — подумал я».
Весной 1940 года в Таллине в уютном зале Дома Черноголовых мы отмечали 35-летие литературной деятельности Игоря Северянина. В концерте участвовали всемирно известная эстонская киноактриса Милнца Корьюс, Роман Матсов4, Сергей Прохоров5, Юри Когер6 и многие другие. Здесь же находились сотрудники советского посольства. Поэт вдохновенно исполнял свои стихотворения. Зал был полон. В антракте Игорь Васильевич подошел ко мне и прошептал: «Все хорошо! Встретить бы этот день в великом городе на Неве!» Вскоре после восстановления советской власти в Прибалтике популярный в то время московский журнал «Красная новь» опубликовал стихотворении Игоря Северянина. «Стихи о реках» отражали многолетние раздумья автора новой России:
... Бывало, еду и аукаю
В запроволочные края.
Бывало, подъезжаю к проволоке,
Нас разделявшей в годы те.
Угадывая в блеклом облике
Страну, подобную Мечте ...
Игорь Васильевич, навещая нашу семью, показывал множество писем, которые он стал получать со всех концов Советского Союза. Своими переживаниями Северянин делился с давним другом профессором Г. А. Шенгсли. Приведу отрывок из письма почта в Москву, которое хранится в моем архиве: «...я очень рад, что мы с Вами теперь граждане одной страны. Я знал давно, что так будет, верил в это твердо. И я рад, что произошло при моей жизни: я мог не дождаться… Капиталистический строй чуть совсем не убил во мне поэта: последние годы я почти ничего не писал, ибо стихов никто не читает. На поэтов здесь ( ) смотрят как на шутов и бездельников, обрекая на унижение и голод. Давным-давно надо было вернуться домой».
Северянину, правда, была по сердцу природа Эстонии. В общей сложности он провел на эстонской земле почти половину своей недолгой жизни. Любовно говорит поэт о «Секстине VI»: «Эстония – страна моя вторая...». Но он страстно тосковал по России.
Здоровье Игоря Васильевича ухудшалось. Было больно смотреть на этого некогда несокрушимого здоровяка.
Началась Великая Отечественная война. Из-за своего тяжелого недуга Игорь Васильевич не смог эвакуироваться вглубь страны. Игорь Северянин скончался в Таллине 20 декабря 1941 года.
Многие старожилы Таллина и приезжие навешают старинное Александро-Невское кладбище, на его центральной аллее похоронен Игорь Васильевич Лотарёв, литературное имя которого Игорь Северянин дорого всем ценителям русской лирики.
Сорок шесть лет прошло со дня смерти почта, но образ его живет в сердцах тех, кто встречался с Игорем Васильевичем. На могиле почта я не раз вспоминал о тех далеких временах, когда гостил в Тойле. Так родились строки стихотворения «Игорь Северянин в Эстонии»:
Прихожу сюда белою ночью.
Над могилой укромной твоей
В светлых сумерках громко рокочет,
Воспевая любовь, соловей.
Столько лет ты в Эстонии прожил.
Среди рек и пустынных озер.
Стал талант твой и глубже и строже,
Проницательней — скорбный твой взор.
Мы с тобою бродили у моря:
За утесом вздымался утес.
Тойла нежил нам сердце простором,
Восторгало нас Ору до слез.
Бороздя европейскую карту,
Ты изведал превратности вкус.
Навещал ты и Нарву, и Тарту —
Древний город науки и муз.
Соловьи не смолкают ночные,
И встают предо мною в ночи
Неоглядные дали России,
Незакатного солнца лучи.
1 Алле Аугуст (1890—1952) — эстонский поэт и публицист.
2 Семпер Поханнес (1892—1970) — эстонский писатель.
3 ВСЖС — Всесоюзное общество культурной связи с заграницей
4 Скрипач, впоследствии известный эстонский дирижер, народный артист ЭССР (род. 1917).
5 Пианист, впоследствии заслуженный артист ЭССР (1909—1986).
6 Драматический актер, впоследствии заслуженный артист ЭССР (1910—1959).
Однажды в дождливый темный день в мой вагон вошел на Екатерининской площади пассажир в черной шляпе, наглухо застегнутом пальто и коричневых лайковых перчатках. Длинное, выхоленное его лицо выражало каменное равнодушие к московской слякоти, трамвайным перебранкам, ко мне и ко всему на свете. Но он был очень учтив, этот человек, — получив билет, он даже приподнял шляпу и поблагодарил меня. Пассажиры тотчас онемели и с враждебным любопытством начали рассматривать этого странного человека. Когда он сошел у Красных ворот, весь вагон начал изощряться в насмешках над ним. Его обзывали «актером погорелого театра» и «фон-бароном». Меня тоже заинтересовал этот пассажир, его надменный и, вместе с тем, застенчивый взгляд, явное смешение в нем подчеркнутой изысканности с провинциальной напыщенностью.
Через несколько дней я освободился вечером от работы и пошел в Политехнический музей на поэзоконцерт Игоря Северянина.
«Каково же было мое удивление», как писали старомодные литераторы, когда на эстраду вышел мой пассажир в черном сюртуке, прислонился к стене и, опустив глаза, долго ждал, пока не затихнут восторженные выкрики девиц и аплодисменты.
К его ногам бросали цветы — темные розы. Но он стоял все так же неподвижно и не поднял ни одного цветка. Потом он сделал шаг вперед, зал затих, и я услышал чуть картавое пение очень салонных и музыкальных стихов:
Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! —
Ее целомудрием святеет оно! Миньон с Эскамильо!
Миньон с Эскамильо! Шампанское в лилии —
святое вино!
В этом была своя магия, в этом пении стихов, где мелодия извлекалась из слов, не имевших смысла. Язык существовал только как музыка. Больше от него ничего не требовалось. Человеческая мысль превращалась в поблескивание стекляруса, шуршание надушенного шелка, в страусовые перья вееров и пену шампанского.
Было дико и странно слышать эти слова в те дни, когда тысячи русских крестьян лежали в залитых дождями окопах и отбивали сосредоточенным винтовочным огнем продвижение немецкой армии. А в это время бывший реалист из Череповца, Лотарёв, он же «гений» Игорь Северянин, выпевал, грассируя, стихи о будуаре тоскующей Нелли.
Потом он спохватился и начал петь жеманные стихи о войне, о том, что, если погибнет последний русский полководец, придет очередь и для него, Северянина, и тогда «ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин».
Сила жизни такова, что перемалывает самых фальшивых людей, если в них живет хотя бы капля поэзии. А в Северянине был ее непочатый край. С годами он начал сбрасывать с себя мишуру, голос его зазвучал чуть человечнее. В стихи его вошел чистый воздух наших полей, «ветер над раздольем нив», и изысканность кое-где сменилась лирической простотой: «Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностью осветозарено и олазорено лицо твое».
(Из книги «Повесть о жизни»)
2. Писатели Русского зарубежья // Литературная энциклопедия Русского зарубежья (1918 – 1940). – М., 1997
3. Серебряный век. Поэзия – М.: Олимп; ООО «Фирма «Издательство АСТ»; 1999
4. Серебряный век русской поэзии. Сост., вступ. ст., примеч. Н.В. Банникова; Худож. Г. А. Красильщикова. – М.: Просвещение, 1993
5. Знамя 3 1990 с. 58
6. Звезда 5 1987
7. Нева 5 1987
8. Венок поэту: Игорь Северянин. /[Составители М. Корсумовский, Ю. Шумаков]. – Таллин: ээсти раамат, 1987
9. Русская мысль – 1997. 28 августа – 3 сентября №4186 с.12
10. Радуга 1991 №12 с.29-50
11. Домашний очаг – 1998 Май – с. 215-220
12. Нева 1996 31 с. 229-234
13. Русская мысль – 1997. 16октября – 22 октября №4193 с. 11
14. Аврора – 1997 №5/6 с. 86-89
15. Северянин 1988 – Северянин Игорь. Стихотворения. Поэмы. Архангельск, 1988
16. Марков, Владимир Федорович. История русского футуризма. Пер. с англ. В. Кучерявкина, Б. Останина – СПб.: Алетейя, 2000
17. Багно, Всеволод Евгеньевич. Русская поэзия Серебряного века и романтический мир. Багно, Всеволод Евгеньевич. – СПб.: Гиперион, 2005
18. О Игоре Северянине: Тез. докл. начн. конф. – Череповецк: 1987.
19. Судьба поэта: Из воспоминаний Игоря Северянина. Встречи с прошлым. _ М.: 1982. – Вып. 4
Вы помните Шурочку Домонтович, Вашу троюродную сестру, подругу Зоечки1, теперь «страшную Коллонтай»?
Два раза в темные полосы моей жизни Ваше творчество вплеталось случайно в мою жизнь, заставляя по-новому звучать струны собственных переживаний. Проездом в Гельсингфорсе я на днях прочла Вашу поэму «Падучая стремнина». Прочла и задумалась. Сколько шевельнули Вы далекого, знакомого, былого ...
У нас с Вами много общих воспоминаний: детство, юность... Зоечка, Ваша мама — Наталия Степановна, муж Зои, Клавдия Романовна2, дом на Гороховой, на Подъяческой... Я помню Вас мальчуганом с белым воротничком и недетски печальными глазами. Я помню, с каким теплом Зоечка говорила всегда о своем маленьком брате, Игоре.
Жизнь [в] эти годы равняется геологическим сдвигам. Прошлое — сметено. Но оно еще живет легкой, зыбучей тенью в нашей памяти. И когда вдруг встретишь эту тень в душе другого, ощущаешь, как оно оживает в тебе.
Мне захотелось, из далекого для Вас мира «большевиков», подать свой голос, сказать Вам, что в этом чуждом Вам мире кто-то помнит то же, что помните Вы, знает тех, кого Вы любили, жил в той же атмосфере, где выросли Вы ...
Мы с Вами, Игорь, очень, очень разные сейчас. Подход к истории — у нас — иной, противоположный, в мировоззрении нет созвучия у нас. По в восприятии жизни — есть много общего. В Вас, в Вашем отношении к любви, к переживаниям, в этом стремлении жадно пить кубок жизни, в этом умении слышать природу я узнавала много своего. И неожиданно, Вы, — человек другого мира, Вы мне стали совсем «не чужой» ...
Если Вам захочется вспомнить прежнее, Зоечку, детство, напишите мне: Норвегия, Христиания...
Я здесь советник полномочного представительства РСФСР и пробуду, вероятно, всю зиму.
Я люблю Ваше творчество, но мне бы ужасно хотелось показать Вам еще одну грань жизни — свет II тени тех неизмеримых высот, того бега в будущее, куда революция — эта великая мятежница — завлекла человечество. Именно Вы — поэт — не можете не полюбить ее властного, жуткого и все же величаво-прекрасного, беспощадного, но могучего облика.
Шурочка Домонтович — А. Коллонтай (Из книги «Сокровища душевной красоты». М., 1984)
1 Старшая сестра И. Северянина.
2 Гувернантка поэта.
От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой.
От всего сердца своего и от всего сердца вчерашнего зала — благодарю Вас, дорогой.
Вы вышли. Подымаете лицо — молодое. Опускаете — печать лет. Но — поэту не суждено опущенного! — разве что никем не видимый наклон к тетради! — все: и негодование, и восторг, и слушание дали — далей! — вздымает, заносит голову. В моей памяти — ив памяти вчерашнего зала — Вы останетесь молодым.
Ваш зал... Зал — с Вами вместе двадцатилетних... Себя пришли смотреть: свою молодость: себя — тогда, свою последнюю — как раз еще успели! — молодость, любовь
В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли, притащились. Призраки явились — поглядеть на себя. Послушать — себя.
Вы — Вы же были только той, прорицательницей, Саулу показавшей Самуила 1 ...
Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!). Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет — он или время! И перетянул он: Вы.
Среди стольких призраков, сплошных привидений — Вы один были— жизнь: двадцать лет спустя.
Ваш словарь: справа и слева шепот: — не он! Ваше чтение: справа и слева шепот: — не поэт! Вы выросли, вы стали простым. Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто — природу, Вы, наконец, разнарядили ее...
И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:
— И сосны, мачты будущего флота...
— ведь это и о нас с Вами, о поэтах, — эти строки.
Сонеты. Я не критик и нынче — меньше, чем всегда. Прекрасен Ваш Лермонтов — из-под крыла, прекрасен Брюсов... Прекрасен Есенин — «благоговейный хулиган» — может, забываю — прекрасна Ваша любовь: поэта — к поэту (ибо множественного числа — нет, всегда — единственное).2 И то, те... «Соната Шопена», «Нелли», «Каретка куртизанки»3 — и другие, целая прорвавшаяся плотина ... Ваша молодость.
И — последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки и — напев, тот самый, тот, ради которого... тот напев — нам — как кость — или как цветок... — Хотели? нате! — в уже встающий — уже стоящий — разом вставший — зал.
Призраки песен — призракам зала.
Конец февраля 1931 г.
1Библейские персонажи.
2 Речь идет о сонетах И. Северянина, которые автор впоследствии включил в книгу «Медальоны» (Белград, 1934).
3 Стихотворения И. Северянина.
Жрец любимый Аполлона,
Маг с возвышенным челом,
Здесь слагал во время оно Элегический псалом.
Это, конечно, намек на Жуковского. Летом я иногда гостил у Северянина.
В Тойле у меня была возможность видеть повседневную жизнь поэта. Он вставал неизменно на рассвете и отправлялся на Пюхайыги или на какое-либо из окрестных озер.
Возвращаясь, Игорь Васильевич с истинно русским радушием потчевал своим уловом гостей. Глухое в зимние месяцы селенье Тойла превращалось летом чуть ли ни в столицу эстонских писателей. Здесь в конце двадцатых — начале тридцатых годов проводил лето известный эстонский писатель Фри-деберт Туглас. Вместе со своей женой Эло он навещал скромный домик Северянина. Бывали у Северянина его приятели поэт Аугуст Алле и Вальмар Адаме. Приезжал Иоханнес Семпер2.
В живописном парке Ору, где река Пюхайыги впадает в синеющий залив, Игорь Васильевич встречался с известной эстонской поэтессой очаровательной и веселой Марне Ундер, стихи которой он переводил.
Гостил в Тойле и поэт Хенрик Висиапуу, закадычный друг Игоря Васильевича. С женой Висиапуу Инг — была близка Фелисса Михайловна, которая и сама писала стихи по-эстонски и по-русски. Многие из них были весьма своеобразны, напоминая японские танка. Северянин посвятил Фелиссе сборник своих стихотворений «Менестрель» и множество лирических стихотворений. В течение долгих лет поэт воспевал Фелиссу в чудесных стихах. Эта женщина своеобразной красоты, высокая, с лебединой шеей, сыграла огромную роль в жизни поэта, в его творчестве. По подстрочникам жены Игорь Северянин переводил стихи эстонских лириков. В 1929 году в Тарту вышла антология «Поэты Эстонии» в переводе Игоря Северянина.
Кабинет поэта в Тойле был очень мал и уютен. За этим письменным столом Северяниным создано множество стихотворений, поэм, литературных эссе. В домике Игоря Васильевича не было электричества. Поэт любил керосиновую лампу, изливающую мягкий приветливый свет. Па стене кабинета портрет Федора Сологуба, (слева от окна — фотография известной актрисы Ольги Гзовской с автографом. Справа – также с дарственной надписью — фотография знаменитой певицы Лидии Линковской, которая не раз принимала участие в вечерах Северянина во многих городах Европы.
В шкафу, за стеклом репродукции портретов Пушкина, Тютчева, Блока, Анны Ахматовой. На полке, что ниже, - фотографии тех, с кем Игорь Северянин дружил в Эстонии. Здесь же рубашка, в которой крестили поэта, теперь ей сто лет.
В первой комнате домика Северянина — картины, подаренные поэту художниками Агатой Вебер, Андреем Егоровым, Анатолием Кайгородовым... Кабинет Игоря Васильевича и по сей день сохранен в том же виде, что и при его жизни, свояченицей поэта Линдой Михаиловной Круут, а его рукописи переданы Литературному музею им. Ф. Крейц-вальда.
Конечно, немало мест в Эстонии воспето Северяниным, но самым близким для поэта было Тойла. Вначале это селение казалось ему «оазисом в житейской тщете», и он идеализировал край, где провел столько плодотворных лет, но постепенно Игорь Васильевич стал понимать, что заблуждался. И в его поэзии все чаще звучали трагические нотки:
...Десять лет! — тяжких лет! —
обескрыливающих лишений,
Унижений, щемящей и мозг шеломящей нужды.
Десять лет - грозных лет! Сатирических строф по мишени,
Человеческой — бесчеловечной и вечной вражды.
По зато столько ж лет, лет невинных, как яблоней белых,
Неземные цветы, вырастающие на земле,
И стихов из души, как природа, свободных и смелых,
И прощенья в глазах, что в слезах, и любви на челе!
Игорь Васильевич был не только превосходным чтецом, но и великолепным рассказчиком. Я любил слушать его воспоминания о многочисленных встречах с деятелями культуры. Хотя не всегда он был склонен говорить о былом. Когда поэт воодушевлялся, перед слушателями возникали лица тех, кого любил Северянин. Внимая рассказам Игоря Васильевича, я, как на экране, видел прекрасные черты Александра Блока... слышал, как Вячеслав Иванов читает свой «венок сонетов», как «шаманит» Константин Бальмонт, раздается рык Владимира Маяковского, звучит напевный голос Сергея Есенина.
В мировоззрении поэта к середине тридцатых годов наметился перелом. Как-то Игорь Васильевич читал мне знаменательные в этом отношении строчки, которые, к сожалению, не включены в сборник стихотворений поэта, вышедший в 1975 году в Ленинграде:
От гордого чувства, чуть странного,
Бывает так горько подчас,
Россия построена заново
Другими, не нами, без нас.
Уж ладно ли, худо ль построена,
Однако построена все ж:
Сильна ты без нашего воина,
Не наши ты песни поешь.
И вот мы остались без родины.
И вид наш и жалок и пуст,
Как будто бы белой смородины
Обглодан раскидистый куст.
Осенью 1939 года, по приглашению ВОКСа3, я побывал в Ленинграде и Москве. Помню, с каким интересом слушал Игорь Васильевич мой рассказ об этом путешествии. Во время разговора я сказал: «Было бы неплохо, если б вы, Игорь Васильевич, написали воспоминания о Владимире Маяковском». Он выполнил мою просьбу, и сейчас рукопись хранится в музее Маяковского в Москве.
Последнее десятилетие жизни Северянина было омрачено безденежьем и недугами. Доходило до того, что поэт расспрашивал швейцаров респектабельных отелей: нет ли каких-либо заезжих знаменитостей. Таким образом Игорь Васильевич «нанес визит» и артисту Михаилу Чехову, племяннику великого писателя. Навестивший моего отца, с которым был в добрых отношениях, этот знаменитый актер и театральный деятель рассказывал: «В номер, где я остановился, постучал незнакомец и предложил купить сборник стихов Игоря Северянина с автографом. В посетителе я с трудом узнал поэта, в свое время гремевшего на всю Россию. Неужели это автор «Громокипящего кубка»? — подумал я».
Весной 1940 года в Таллине в уютном зале Дома Черноголовых мы отмечали 35-летие литературной деятельности Игоря Северянина. В концерте участвовали всемирно известная эстонская киноактриса Милнца Корьюс, Роман Матсов4, Сергей Прохоров5, Юри Когер6 и многие другие. Здесь же находились сотрудники советского посольства. Поэт вдохновенно исполнял свои стихотворения. Зал был полон. В антракте Игорь Васильевич подошел ко мне и прошептал: «Все хорошо! Встретить бы этот день в великом городе на Неве!» Вскоре после восстановления советской власти в Прибалтике популярный в то время московский журнал «Красная новь» опубликовал стихотворении Игоря Северянина. «Стихи о реках» отражали многолетние раздумья автора новой России:
... Бывало, еду и аукаю
В запроволочные края.
Бывало, подъезжаю к проволоке,
Нас разделявшей в годы те.
Угадывая в блеклом облике
Страну, подобную Мечте ...
Игорь Васильевич, навещая нашу семью, показывал множество писем, которые он стал получать со всех концов Советского Союза. Своими переживаниями Северянин делился с давним другом профессором Г. А. Шенгсли. Приведу отрывок из письма почта в Москву, которое хранится в моем архиве: «...я очень рад, что мы с Вами теперь граждане одной страны. Я знал давно, что так будет, верил в это твердо. И я рад, что произошло при моей жизни: я мог не дождаться… Капиталистический строй чуть совсем не убил во мне поэта: последние годы я почти ничего не писал, ибо стихов никто не читает. На поэтов здесь ( ) смотрят как на шутов и бездельников, обрекая на унижение и голод. Давным-давно надо было вернуться домой».
Северянину, правда, была по сердцу природа Эстонии. В общей сложности он провел на эстонской земле почти половину своей недолгой жизни. Любовно говорит поэт о «Секстине VI»: «Эстония – страна моя вторая...». Но он страстно тосковал по России.
Здоровье Игоря Васильевича ухудшалось. Было больно смотреть на этого некогда несокрушимого здоровяка.
Началась Великая Отечественная война. Из-за своего тяжелого недуга Игорь Васильевич не смог эвакуироваться вглубь страны. Игорь Северянин скончался в Таллине 20 декабря 1941 года.
Многие старожилы Таллина и приезжие навешают старинное Александро-Невское кладбище, на его центральной аллее похоронен Игорь Васильевич Лотарёв, литературное имя которого Игорь Северянин дорого всем ценителям русской лирики.
Сорок шесть лет прошло со дня смерти почта, но образ его живет в сердцах тех, кто встречался с Игорем Васильевичем. На могиле почта я не раз вспоминал о тех далеких временах, когда гостил в Тойле. Так родились строки стихотворения «Игорь Северянин в Эстонии»:
Прихожу сюда белою ночью.
Над могилой укромной твоей
В светлых сумерках громко рокочет,
Воспевая любовь, соловей.
Столько лет ты в Эстонии прожил.
Среди рек и пустынных озер.
Стал талант твой и глубже и строже,
Проницательней — скорбный твой взор.
Мы с тобою бродили у моря:
За утесом вздымался утес.
Тойла нежил нам сердце простором,
Восторгало нас Ору до слез.
Бороздя европейскую карту,
Ты изведал превратности вкус.
Навещал ты и Нарву, и Тарту —
Древний город науки и муз.
Соловьи не смолкают ночные,
И встают предо мною в ночи
Неоглядные дали России,
Незакатного солнца лучи.
1 Алле Аугуст (1890—1952) — эстонский поэт и публицист.
2 Семпер Поханнес (1892—1970) — эстонский писатель.
3 ВСЖС — Всесоюзное общество культурной связи с заграницей
4 Скрипач, впоследствии известный эстонский дирижер, народный артист ЭССР (род. 1917).
5 Пианист, впоследствии заслуженный артист ЭССР (1909—1986).
6 Драматический актер, впоследствии заслуженный артист ЭССР (1910—1959).
V.3. Константин Паустовский.
О Северянине
Меня приняли вожатым в Миусский трамвайный парк... Миусский парк помещался на Лесной улице, в красных, почерневших от копоти кирпичных корпусах. Со времен моего кондукторства я не люблю Лесную улицу. До сих пор она мне кажется самой пыльной и бестолковой улицей в Москве.Однажды в дождливый темный день в мой вагон вошел на Екатерининской площади пассажир в черной шляпе, наглухо застегнутом пальто и коричневых лайковых перчатках. Длинное, выхоленное его лицо выражало каменное равнодушие к московской слякоти, трамвайным перебранкам, ко мне и ко всему на свете. Но он был очень учтив, этот человек, — получив билет, он даже приподнял шляпу и поблагодарил меня. Пассажиры тотчас онемели и с враждебным любопытством начали рассматривать этого странного человека. Когда он сошел у Красных ворот, весь вагон начал изощряться в насмешках над ним. Его обзывали «актером погорелого театра» и «фон-бароном». Меня тоже заинтересовал этот пассажир, его надменный и, вместе с тем, застенчивый взгляд, явное смешение в нем подчеркнутой изысканности с провинциальной напыщенностью.
Через несколько дней я освободился вечером от работы и пошел в Политехнический музей на поэзоконцерт Игоря Северянина.
«Каково же было мое удивление», как писали старомодные литераторы, когда на эстраду вышел мой пассажир в черном сюртуке, прислонился к стене и, опустив глаза, долго ждал, пока не затихнут восторженные выкрики девиц и аплодисменты.
К его ногам бросали цветы — темные розы. Но он стоял все так же неподвижно и не поднял ни одного цветка. Потом он сделал шаг вперед, зал затих, и я услышал чуть картавое пение очень салонных и музыкальных стихов:
Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! —
Ее целомудрием святеет оно! Миньон с Эскамильо!
Миньон с Эскамильо! Шампанское в лилии —
святое вино!
В этом была своя магия, в этом пении стихов, где мелодия извлекалась из слов, не имевших смысла. Язык существовал только как музыка. Больше от него ничего не требовалось. Человеческая мысль превращалась в поблескивание стекляруса, шуршание надушенного шелка, в страусовые перья вееров и пену шампанского.
Было дико и странно слышать эти слова в те дни, когда тысячи русских крестьян лежали в залитых дождями окопах и отбивали сосредоточенным винтовочным огнем продвижение немецкой армии. А в это время бывший реалист из Череповца, Лотарёв, он же «гений» Игорь Северянин, выпевал, грассируя, стихи о будуаре тоскующей Нелли.
Потом он спохватился и начал петь жеманные стихи о войне, о том, что, если погибнет последний русский полководец, придет очередь и для него, Северянина, и тогда «ваш нежный, ваш единственный, я поведу вас на Берлин».
Сила жизни такова, что перемалывает самых фальшивых людей, если в них живет хотя бы капля поэзии. А в Северянине был ее непочатый край. С годами он начал сбрасывать с себя мишуру, голос его зазвучал чуть человечнее. В стихи его вошел чистый воздух наших полей, «ветер над раздольем нив», и изысканность кое-где сменилась лирической простотой: «Какою нежностью неизъяснимою, какой сердечностью осветозарено и олазорено лицо твое».
(Из книги «Повесть о жизни»)
VI. Справочная литература:
1. Поэзия серебряного века: Анализ текста. Основное содержание. Сочинения /Авт.-сост. А. В. Леденев. – 4-е изд., стереотип. – М.: Дрофа, 2001. – 144 с. – (Школьная программа)2. Писатели Русского зарубежья // Литературная энциклопедия Русского зарубежья (1918 – 1940). – М., 1997
3. Серебряный век. Поэзия – М.: Олимп; ООО «Фирма «Издательство АСТ»; 1999
4. Серебряный век русской поэзии. Сост., вступ. ст., примеч. Н.В. Банникова; Худож. Г. А. Красильщикова. – М.: Просвещение, 1993
5. Знамя 3 1990 с. 58
6. Звезда 5 1987
7. Нева 5 1987
8. Венок поэту: Игорь Северянин. /[Составители М. Корсумовский, Ю. Шумаков]. – Таллин: ээсти раамат, 1987
9. Русская мысль – 1997. 28 августа – 3 сентября №4186 с.12
10. Радуга 1991 №12 с.29-50
11. Домашний очаг – 1998 Май – с. 215-220
12. Нева 1996 31 с. 229-234
13. Русская мысль – 1997. 16октября – 22 октября №4193 с. 11
14. Аврора – 1997 №5/6 с. 86-89
15. Северянин 1988 – Северянин Игорь. Стихотворения. Поэмы. Архангельск, 1988
16. Марков, Владимир Федорович. История русского футуризма. Пер. с англ. В. Кучерявкина, Б. Останина – СПб.: Алетейя, 2000
17. Багно, Всеволод Евгеньевич. Русская поэзия Серебряного века и романтический мир. Багно, Всеволод Евгеньевич. – СПб.: Гиперион, 2005
18. О Игоре Северянине: Тез. докл. начн. конф. – Череповецк: 1987.
19. Судьба поэта: Из воспоминаний Игоря Северянина. Встречи с прошлым. _ М.: 1982. – Вып. 4
Приложения.
Приложение №1
АЛЕКСАНДРА КОЛЛОНТАИ
ИГОРЮ СЕВЕРЯНИНУ
Христиания (21 октября 1922 г.)Вы помните Шурочку Домонтович, Вашу троюродную сестру, подругу Зоечки1, теперь «страшную Коллонтай»?
Два раза в темные полосы моей жизни Ваше творчество вплеталось случайно в мою жизнь, заставляя по-новому звучать струны собственных переживаний. Проездом в Гельсингфорсе я на днях прочла Вашу поэму «Падучая стремнина». Прочла и задумалась. Сколько шевельнули Вы далекого, знакомого, былого ...
У нас с Вами много общих воспоминаний: детство, юность... Зоечка, Ваша мама — Наталия Степановна, муж Зои, Клавдия Романовна2, дом на Гороховой, на Подъяческой... Я помню Вас мальчуганом с белым воротничком и недетски печальными глазами. Я помню, с каким теплом Зоечка говорила всегда о своем маленьком брате, Игоре.
Жизнь [в] эти годы равняется геологическим сдвигам. Прошлое — сметено. Но оно еще живет легкой, зыбучей тенью в нашей памяти. И когда вдруг встретишь эту тень в душе другого, ощущаешь, как оно оживает в тебе.
Мне захотелось, из далекого для Вас мира «большевиков», подать свой голос, сказать Вам, что в этом чуждом Вам мире кто-то помнит то же, что помните Вы, знает тех, кого Вы любили, жил в той же атмосфере, где выросли Вы ...
Мы с Вами, Игорь, очень, очень разные сейчас. Подход к истории — у нас — иной, противоположный, в мировоззрении нет созвучия у нас. По в восприятии жизни — есть много общего. В Вас, в Вашем отношении к любви, к переживаниям, в этом стремлении жадно пить кубок жизни, в этом умении слышать природу я узнавала много своего. И неожиданно, Вы, — человек другого мира, Вы мне стали совсем «не чужой» ...
Если Вам захочется вспомнить прежнее, Зоечку, детство, напишите мне: Норвегия, Христиания...
Я здесь советник полномочного представительства РСФСР и пробуду, вероятно, всю зиму.
Я люблю Ваше творчество, но мне бы ужасно хотелось показать Вам еще одну грань жизни — свет II тени тех неизмеримых высот, того бега в будущее, куда революция — эта великая мятежница — завлекла человечество. Именно Вы — поэт — не можете не полюбить ее властного, жуткого и все же величаво-прекрасного, беспощадного, но могучего облика.
Шурочка Домонтович — А. Коллонтай (Из книги «Сокровища душевной красоты». М., 1984)
1 Старшая сестра И. Северянина.
2 Гувернантка поэта.
|
МАРИНА ЦВЕТАЕВА
Не отправленное письмо Игорю Северянину
Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть сказано всем в статье. А не может — потому, что в эмиграции поэзия на задворках — раз, все места разобраны — два; там-то о стихах пишет Адамович и никто более, там-то — другой «ович» и никто более, и так далее. Только двоим не оказалось места: правде и поэту.От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой.
От всего сердца своего и от всего сердца вчерашнего зала — благодарю Вас, дорогой.
Вы вышли. Подымаете лицо — молодое. Опускаете — печать лет. Но — поэту не суждено опущенного! — разве что никем не видимый наклон к тетради! — все: и негодование, и восторг, и слушание дали — далей! — вздымает, заносит голову. В моей памяти — ив памяти вчерашнего зала — Вы останетесь молодым.
Ваш зал... Зал — с Вами вместе двадцатилетних... Себя пришли смотреть: свою молодость: себя — тогда, свою последнюю — как раз еще успели! — молодость, любовь
В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли, притащились. Призраки явились — поглядеть на себя. Послушать — себя.
Вы — Вы же были только той, прорицательницей, Саулу показавшей Самуила 1 ...
Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!). Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет — он или время! И перетянул он: Вы.
Среди стольких призраков, сплошных привидений — Вы один были— жизнь: двадцать лет спустя.
Ваш словарь: справа и слева шепот: — не он! Ваше чтение: справа и слева шепот: — не поэт! Вы выросли, вы стали простым. Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто — природу, Вы, наконец, разнарядили ее...
И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:
— И сосны, мачты будущего флота...
— ведь это и о нас с Вами, о поэтах, — эти строки.
Сонеты. Я не критик и нынче — меньше, чем всегда. Прекрасен Ваш Лермонтов — из-под крыла, прекрасен Брюсов... Прекрасен Есенин — «благоговейный хулиган» — может, забываю — прекрасна Ваша любовь: поэта — к поэту (ибо множественного числа — нет, всегда — единственное).2 И то, те... «Соната Шопена», «Нелли», «Каретка куртизанки»3 — и другие, целая прорвавшаяся плотина ... Ваша молодость.
И — последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки и — напев, тот самый, тот, ради которого... тот напев — нам — как кость — или как цветок... — Хотели? нате! — в уже встающий — уже стоящий — разом вставший — зал.
Призраки песен — призракам зала.
Конец февраля 1931 г.
1Библейские персонажи.
2 Речь идет о сонетах И. Северянина, которые автор впоследствии включил в книгу «Медальоны» (Белград, 1934).
3 Стихотворения И. Северянина.
