Реферат на тему Мир и человек в культурологических представлениях
Работа добавлена на сайт bukvasha.net: 2014-08-09Поможем написать учебную работу
Если у вас возникли сложности с курсовой, контрольной, дипломной, рефератом, отчетом по практике, научно-исследовательской и любой другой работой - мы готовы помочь.
Предоплата всего
от 25%
Подписываем
договор
РЕФЕРАТ
МИР И ЧЕЛОВЕК В КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ
МИР И ЧЕЛОВЕК В КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ
Насущной потребностью любой культуры, будь то культура личности или культура общественной группы, является создание картины мира и осмысление места человека в нем. Однако разные виды культурного сознания по-разному формируют картину мира. Для сознания идеологического (собственно идеология, этика, политика и т.п.) характерно формирование более или менее целостной концепции мира и человека, то есть законченной системы мировоззрения, логически и фактически доказательной, вербализованной в четких постулатах и, как правило, непротиворечивой. Аналогичным образом формируется картина мира в научном сознании, поскольку оно имеет отношение к культурологическим проблемам: так, фактом культурного сознания становились, например, античная концепция мироздания, гелиоцентрическая система Коперника, теория относительности Эйнштейна и т.п. Религиозное сознание также создает более или менее законченные концепции мироздания, но в них существенную роль играет уже не только рациональное мышление, но и эмоциональное осмысление мира, в силу чего религиозные концепции используют не столько логическую, сколько психологическую доказательность, и в силу этого в меньшей степени приведены в систему, обнаруживая иногда прямую нелогичность и противоречивость. Нередко (но далеко не всегда) концептуальные картины мира и человека возникают в художественном сознании, в области искусства и особенно литературы (например, в творчестве Рабле, Руссо, Достоевского и др.). Однако в силу образной природы искусства концепции мира и человека в нем еще более эмоциональны, еще менее приведены в логическую систему, хотя и достаточно последовательны. Часто отдельные, концептуально важные постулаты даны в произведениях искусства не в форме прямых высказываний, а в форме конкретных образов: так, любимая идея Достоевского о необходимости смирения и сострадания воплощена в таких персонажах его романов, как Соня Мармеладова, князь Мышкин, Алеша Карамазов, старец Зосима и др. Поэтому выявление концепции мира и человека в художественных произведениях требует интерпретации, то есть «перевода» с художественного, образного «языка» на язык понятийно-логический.
Принципиально иначе обстоит дело в сфере обыденного сознания, то есть сознания большинства людей. Разница заключается прежде всего в том, что обыденное сознание не создает цельных и законченных концепций человека и мира. Картина мира и человека здесь принимает форму не мировоззрения, а мироощущения, миросозерцания. Это значит, что она складывается стихийно, в процессе практического освоения мира человеком, под воздействием непосредственных жизненных впечатлений, которые весьма редко формулируются в виде правила и закона: в условиях обыденного сознания и обыденной жизни обобщение непосредственного опыта существует, как правило, в виде пословиц и поговорок, образных по своей природе, но и то далеко не всех. В силу этого картина мира в обыденном сознании может быть и сколь угодно противоречивой: даже в пословицах заложена эта противоречивость, так что едва ли не на каждую пословицу можно подобрать другую, ей противоречащую, например: «Ложь до правды стоит» — «Бог правду видит, да не скоро скажет», «Кто рано встает, тому Бог подает» — «Кто долго спит — тому Бог простит», «Все под Богом ходим» — «На Бога надейся, а сам не плошай» и т.п.
В картине мира, создаваемой обыденным сознанием, очень важное значение имеет практически-поведенческий аспект: во многих случаях человеку обыденного сознания важно не столько принципиальное строение мира, сколько насущные «рекомендации», как надо поступать в данном конкретном случае. (Это не означает, разумеется, что в среде обыденного сознания не могут появляться своего рода «философы», приведшие свое мироощущение к некоторой логической упорядоченности и любящие поговорить о том, как устроен мир.) В то же время картина мира и человека в обыденном сознании каждой отдельной личности достаточно устойчива, чему не мешает даже ее противоречивость, которая становится формой осмысления, освоения реальной жизненной противоречивости и диалектики.
Еще одна особенность обыденного сознания состоит в том, что картина мира в нем создается не только в результате непосредственной жизненной практики, но и под более или менее сильным воздействием концепций мироустройства, возникающих в идеологии, религии, науке, искусстве. Влияние это может быть очень сильным, иногда решающим (католицизм в средневековой Европе), а может почти не сказываться на уровне бытового сознания (идеология «просвещенного дворянства» в России первой половины XIX в.), но всегда так или иначе оно присутствует. Сила указанного влияния зависит также и от конкретной личности, активности пропаганды, состояния средств массовой информации и некоторых других факторов. В результате обыденное сознание представляет собой не концептуально-мировоззренческий монолит, но довольно пеструю картину, требующую в каждом отдельном случае конкретного анализа.
Прежде чем перейти к рассмотрению различных концепций миропорядка, следует сделать еще два предварительных замечания. Во-первых, создание таковых концепций вытекает из самой сущности культуры, которая, как мы помним, рождается из противопоставления «я — мир». Следовательно, найти организующую идею миропонимания и найти свое место в нем — чисто человеческая, притом именно культурологическая (а не философская, скажем) потребность. (Между прочим поэтому представления о мироустройстве возникают не только на уровне философии, но и в сфере религии, искусства, быта и т.п.) При этом важно отметить, что культурологические концепции бытия и человека практически не зависят от гносеологической стороны основного вопроса философии — вопроса о том, познаваем ли мир как таковой в его объективных закономерностях или же закономерности миру не присущи и привносятся в него человеческим мышлением'.
Иными словами, для культурологической стороны рассматриваемой проблемы практически безразлично, существуют ли законы миропорядка в действительности или действительность упорядочивается при помощи категорий человеческого мышления. (Напомним, что первая точка зрения господствует в теории познания Ф. Бэкона, Д. Дидро, Гегеля, Энгельса, Ленина; вторая — у Беркли, Канта, неокантианцев и др.) Хотя в дальнейшем мы и будем различать эти тенденции, но необходимо помнить, что практически-поведенческий аспект культурологической деятельности человека от них, как правило, не зависит.
Во-вторых, — и это очень симптоматично — представления о мире и человеке — это в любом случае представления о мироустройстве, миропорядке, подразумевающие некоторую упорядоченность мира, подчинение его определенным законам и закономерностям. Этот подход не может быть потеснен возникающими время от времени теориями, рассматривающими бытие как абсолютный хаос, поскольку сама идея хаоса рождается из первоначальной идеи порядка и представляет собой «миропорядок со знаком минус». Почему человеческое мышление о мире очевидно тяготеет к установлению закономерностей этого мира — пока неясно. Возможно, это лишь отражение в человеческом сознании объективных законов бытия, но не исключено, что потребность создавать упорядоченные модели реальности есть лишь свойство человеческого сознания, не имеющее к реальному бытию никакого отношения.
Основной вопрос, на который должна ответить та или иная концепция миропорядка, — это вопрос о том, на чем основывается закономерность бытия. При этом в построении картины мира наблюдаются две основные тенденции. Первая — поиск закономерностей собственно в природе; вторая — «очеловечивание» природы, объяснение присущих ей закономерностей через чисто человеческие категории. (Заметим, что вторая тенденция далеко не сводится к персонификации природных сил, как это наблюдается, например, в мифологии.) Проиллюстрируем сказанное примером. Эмпирически известно, допустим, что живые организмы постоянно пожирают друг друга. В русле первой тенденции будет дано объяснение этого факта через закон борьбы за существование, то есть через свойства, объективно присущие природе. В русле второй тенденции — через целесообразность, разумность происходящего, что антропоморфизирует объективную действительность. И тогда мы говорим, например, развивая концепцию целесообразности: «Как мудро все устроено в природе». Заметим, кстати, что между этим чисто житейским афоризмом и, скажем, любой религиозной системой нет принципиальной разницы: и в том и в другом случае категории человеческого бытия и сознания привносятся в природу извне.
Заметим еще раз, что с точки зрения культурологии принципиально безразлично, какая из этих концепций верна, поскольку это обстоятельство относится уже к сфере умозрительной философии и практически не влияет на мироориентацию конкретной личности.
Важно, чтобы эта личность верила той или иной концепции, принимала ее не столько теоретически, сколько практически. Именно так ставили вопрос неокантианцы, в частности школа прагматизма (Ч. Пирс, В. Джеймс, Д. Дьюи).
Итак, первая группа концепций мироустройства исходит из того, что миру присущи объективные, имманентные закономерности, которые человек постигает и на основании этого постижения ориентируется в мире и осуществляет свою деятельность. Это могут быть общие, осмысляемые философией закономерности: наличие во всем сущем начала и конца, рождения и смерти; или же наоборот — бесконечность мира в пространстве и времени; наличие в нем движения и покоя. Сюда же относятся и некоторые физические законы, имеющие отношение к мироустройству: гипотеза о постепенном упорядочении и структурировании первоначального хаоса и возрастании энтропии, взаимосвязь вещества и энергии, существующая пока как гипотеза единая теория поля и т.п. Особую группу концепций составляют те, которые ориентируются на закономерности, присущие человеческому обществу. Эти закономерности хотя и осуществляются в гуманитарной сфере, но тем не менее так же объективны, поскольку не зависят от воли познающего их сознания. Наиболее последовательно эти концепции представлены в марксистско-ленинском учении об обществе, в теориях социал-дарвинизма, в конкретной социологии XX в.
Представления о мире, основанные на признании в нем объективных законов, существуют не только в научном или идеологическом сознании. Чрезвычайно важно и знаменательно, что они присущи обыденному сознанию, пусть и в менее ясном и часто противоречивом виде. К возникновению таких представлений о мире ведет практика, игнорировать которую невозможно и с которой следует считаться. Человек познает и чисто практические, эмпирические закономерности (за летом будет зима; от простуды полезен чай с малиной; плетью обуха не перешибешь и т.п.) и более широкие законы философского характера (все люди смертны; человеческому разуму поставлены определенные границы; как веревочку ни вить, а кончику быть и т.п.). Я не случайно привел здесь пословицы: многие физические, социальные, философские закономерности, выведенные обыденным сознанием из практики, получают четкую и часто образную формулировку именно в пословицах, афоризмах, крылатых словах и т.п., что обеспечивает их передачу из поколения в поколение.
Художественному и религиозному сознанию представления о мире как об объективно закономерном целом свойственны гораздо в меньшей мере, хотя их появление и возможно (например, во многих произведениях литературы критического и социалистического реализма, в религиозных заповедях, регламентирующих чисто бытовую деятельность человека и т.п.). Однако ни в художественной литературе, ни тем более в религии эти представления не носят устойчивого характера, они фрагментарны и периферийны.
Для рассмотренных представлений о мире характерны два основных признака. Во-первых, это более или менее последовательно проведенная идея закономерности как философского принципа, вследствие чего случайность рассматривается как форма проявления закономерности. Этот постулат с наибольшей четкостью реализуется в естественнонаучных концепциях, в философии диалектического материализма, в конкретной социологии и политологии. Представление о случайности как частном проявлении закономерности свойственно в той или иной мере и обыденному сознанию, что нашло отражение в иронических пословицах типа «Бывает, и медведь летает», «Врет, врет, да и правду скажет», «И Демьян не каждый день пьян» и др.
Во-вторых, в представлениях о мире, о которых идет речь, как правило, не рассматривается вопрос о том, что является причиной существования закономерностей. Научное и философское мышление его вообще не ставят, а если приходится отвечать, почему действительность такая, а не иная, то объясняют обычно, что вопрос не имеет не только решения, но и смысла. В самом деле почему молекулы состоят из атомов, а те из элементарных частиц? Почему людям свойственно стремление к максимальному комфорту? Почему черного кобеля не отмоешь добела? На эти и подобные вопросы можно ответить только так: «Ни почему, причин нет, это просто так есть». Конечно, в каждом частном случае можно те или иные закономерности объяснять все более и более глубокими и скрытыми причинами, но «на донышке» останется главный и принципиальный вопрос: почему существует действительность, мир, вселенная? В рамках данной концепции мира ответить на него, разумеется, невозможно.
(Отметим, кстати, что констатация этой невозможности далеко не всегда получает логическую форму. Нередко ответ на вопросы «почему?» и «зачем?» формулируются иначе. Например, у Окуджавы мы встретим олицетворение природы: «Так природа захотела,/Почему — не наше дело,/Для чего — не нам судить». А человек «простой», носитель обыденного сознания, может на эти вопросы ответить: «Так уж самим Богом установлено», — но в большинстве случаев за этой фразой не стоит хоть сколько-нибудь ясного представления о божьем промысле как об источнике жизненных закономерностей. В иных случаях мы слышим в объяснение «последних причин» фразу «Таков уж закон природы», что, разумеется, тоже ничего не объясняет. Французский «здравый смысл» в этом, по-видимому, честнее многих, так как заявляет прямо: «Такова жизнь».)
Рассмотрим теперь представления о мире, базирующиеся на «очеловечивании» природы, в которых мировой порядок объясняется через свойства, присущие человеческой природе.
Первая из них основывается на том, что миром правит Разум (не обязательно человеческий, но конструирование внечеловеческого разума происходит в этих концепциях по аналогии с разумом человеческим — другого понятия о разуме нам просто не дано). В отличие от представлений о мире, рассмотренных ранее, эти концепции обязательно содержат в себе идею целесообразности, целеполагания, так как именно в ней сущность разума проявляется наиболее отчетливо. В организации мира видится прежде всего разумность, понимаемая как логичность, последовательность, подчиненность общим принципам. Любая закономерность при этом понимается как проявление разума и логики. Например, разумно устройство Вселенной, так как закон всемирного тяготения вносит порядок в движение планет и солнц, — а иначе мир превратился бы в нелогичный и неуправляемый хаос; разумно чередование дня и ночи, поскольку день предназначен для труда, а ночь для отдыха; разумно устроен любой живой организм, потому что, например, тончайший слух, ночное зрение, бесшумность передвижения, прыгучесть кошки дают ей возможность охотиться; разумно устройство общества, потому что, как считали, например, мыслители от эпохи Возрождения до начала XIX в., оно построено по принципу самой устойчивой геометрической фигуры — пирамиды: на вершине монарх, далее дворянство, далее купечество и мещанство, в самом низу крестьяне, так что каждый нижележащий слой шире предшествующего и т.п.
Разумность и логичность мироустройства предполагают возможность достижения миром некоторой конечной цели, хотя не во всех концепциях данного рода это обстоятельство осмысляется в полной мере. Однако все же можно указать, например, на философию Гегеля, согласно которой Дух, пройдя ряд превращений и познав самого себя, станет абсолютом, на чем всякое развитие прекратится; отчасти на философию и социологию просветителей-утопистов, которые также предполагали, что есть некая конечная цель — счастье людей в полностью разумном обществе (Т. Мор, Фурье, Чернышевский и др.).
Признание за природой, за мироустройством целесообразности и целеполагания неизбежно ведет и к признанию причин определенного миропорядка. В отличие от концепций, связанных с признанием объективных закономерностей, концепция разума должна ответить на фундаментальный вопрос: почему и зачем мир устроен именно так, а не иначе? Ответы здесь даются самые разнообразные, но важно, что даются. Прекрасной иллюстрацией сказанного может быть афоризм Козьмы Пруткова: «Человек раздвоен снизу, а не сверху, потому что две опоры надежнее одной». Это и есть проявление принципа целесообразности и введение в природу несвойственной ей причинности. Разумеется, в «серьезных» концепциях и даже в обыденном сознании причинность иная, но суть дела от этого мало меняется: у Гегеля, например, причиной развития мира и присущих ему закономерностей выступает необходимость развития субъективного духа через дух объективный к духу абсолютному; у просветителей такой причиной становится потребность человеческого разума переделывать косную природу по своим законам и т.п.
В конкретных концепциях миропорядка идея Разума может воплощаться в различных образах, и это практически не влияет на существо концепции. Так, воплощением Разума у Гегеля был абсолютный дух, у просветителей — или Природа, или мировой разум, в религиозной системе протестантизма (лютеранства) — Бог, в обыденном сознании — здравый смысл и т.д. Принципиально иначе обстоит дело в сфере обыденного сознания, то есть сознания большинства людей. Разница заключается прежде всего в том, что обыденное сознание не создает цельных и законченных концепций человека и мира. Картина мира и человека здесь принимает форму не мировоззрения, а мироощущения, миросозерцания. Это значит, что она складывается стихийно, в процессе практического освоения мира человеком, под воздействием непосредственных жизненных впечатлений, которые весьма редко формулируются в виде правила и закона: в условиях обыденного сознания и обыденной жизни обобщение непосредственного опыта существует, как правило, в виде пословиц и поговорок, образных по своей природе, но и то далеко не всех. В силу этого картина мира в обыденном сознании может быть и сколь угодно противоречивой: даже в пословицах заложена эта противоречивость, так что едва ли не на каждую пословицу можно подобрать другую, ей противоречащую, например: «Ложь до правды стоит» — «Бог правду видит, да не скоро скажет», «Кто рано встает, тому Бог подает» — «Кто долго спит — тому Бог простит», «Все под Богом ходим» — «На Бога надейся, а сам не плошай» и т.п.
В картине мира, создаваемой обыденным сознанием, очень важное значение имеет практически-поведенческий аспект: во многих случаях человеку обыденного сознания важно не столько принципиальное строение мира, сколько насущные «рекомендации», как надо поступать в данном конкретном случае. (Это не означает, разумеется, что в среде обыденного сознания не могут появляться своего рода «философы», приведшие свое мироощущение к некоторой логической упорядоченности и любящие поговорить о том, как устроен мир.) В то же время картина мира и человека в обыденном сознании каждой отдельной личности достаточно устойчива, чему не мешает даже ее противоречивость, которая становится формой осмысления, освоения реальной жизненной противоречивости и диалектики.
Еще одна особенность обыденного сознания состоит в том, что картина мира в нем создается не только в результате непосредственной жизненной практики, но и под более или менее сильным воздействием концепций мироустройства, возникающих в идеологии, религии, науке, искусстве. Влияние это может быть очень сильным, иногда решающим (католицизм в средневековой Европе), а может почти не сказываться на уровне бытового сознания (идеология «просвещенного дворянства» в России первой половины XIX в.), но всегда так или иначе оно присутствует. Сила указанного влияния зависит также и от конкретной личности, активности пропаганды, состояния средств массовой информации и некоторых других факторов. В результате обыденное сознание представляет собой не концептуально-мировоззренческий монолит, но довольно пеструю картину, требующую в каждом отдельном случае конкретного анализа.
Прежде чем перейти к рассмотрению различных концепций миропорядка, следует сделать еще два предварительных замечания. Во-первых, создание таковых концепций вытекает из самой сущности культуры, которая, как мы помним, рождается из противопоставления «я — мир». Следовательно, найти организующую идею миропонимания и найти свое место в нем — чисто человеческая, притом именно культурологическая (а не философская, скажем) потребность. (Между прочим поэтому представления о мироустройстве возникают не только на уровне философии, но и в сфере религии, искусства, быта и т.п.) При этом важно отметить, что культурологические концепции бытия и человека практически не зависят от гносеологической стороны основного вопроса философии — вопроса о том, познаваем ли мир как таковой в его объективных закономерностях или же закономерности миру не присущи и привносятся в него человеческим мышлением'.
Иными словами, для культурологической стороны рассматриваемой проблемы практически безразлично, существуют ли законы миропорядка в действительности или действительность упорядочивается при помощи категорий человеческого мышления. (Напомним, что первая точка зрения господствует в теории познания Ф. Бэкона, Д. Дидро, Гегеля, Энгельса, Ленина; вторая — у Беркли, Канта, неокантианцев и др.) Хотя в дальнейшем мы и будем различать эти тенденции, но необходимо помнить, что практически-поведенческий аспект культурологической деятельности человека от них, как правило, не зависит.
Во-вторых, — и это очень симптоматично — представления о мире и человеке — это в любом случае представления о мироустройстве, миропорядке, подразумевающие некоторую упорядоченность мира, подчинение его определенным законам и закономерностям. Этот подход не может быть потеснен возникающими время от времени теориями, рассматривающими бытие как абсолютный хаос, поскольку сама идея хаоса рождается из первоначальной идеи порядка и представляет собой «миропорядок со знаком минус». Почему человеческое мышление о мире очевидно тяготеет к установлению закономерностей этого мира — пока неясно. Возможно, это лишь отражение в человеческом сознании объективных законов бытия, но не исключено, что потребность создавать упорядоченные модели реальности есть лишь свойство человеческого сознания, не имеющее к реальному бытию никакого отношения.
Основной вопрос, на который должна ответить та или иная концепция миропорядка, — это вопрос о том, на чем основывается закономерность бытия. При этом в построении картины мира наблюдаются две основные тенденции. Первая — поиск закономерностей собственно в природе; вторая — «очеловечивание» природы, объяснение присущих ей закономерностей через чисто человеческие категории. (Заметим, что вторая тенденция далеко не сводится к персонификации природных сил, как это наблюдается, например, в мифологии.) Проиллюстрируем сказанное примером. Эмпирически известно, допустим, что живые организмы постоянно пожирают друг друга. В русле первой тенденции будет дано объяснение этого факта через закон борьбы за существование, то есть через свойства, объективно присущие природе. В русле второй тенденции — через целесообразность, разумность происходящего, что антропоморфизирует объективную действительность. И тогда мы говорим, например, развивая концепцию целесообразности: «Как мудро все устроено в природе». Заметим, кстати, что между этим чисто житейским афоризмом и, скажем, любой религиозной системой нет принципиальной разницы: и в том и в другом случае категории человеческого бытия и сознания привносятся в природу извне.
Заметим еще раз, что с точки зрения культурологии принципиально безразлично, какая из этих концепций верна, поскольку это обстоятельство относится уже к сфере умозрительной философии и практически не влияет на мироориентацию конкретной личности.
Важно, чтобы эта личность верила той или иной концепции, принимала ее не столько теоретически, сколько практически. Именно так ставили вопрос неокантианцы, в частности школа прагматизма (Ч. Пирс, В. Джеймс, Д. Дьюи).
Итак, первая группа концепций мироустройства исходит из того, что миру присущи объективные, имманентные закономерности, которые человек постигает и на основании этого постижения ориентируется в мире и осуществляет свою деятельность. Это могут быть общие, осмысляемые философией закономерности: наличие во всем сущем начала и конца, рождения и смерти; или же наоборот — бесконечность мира в пространстве и времени; наличие в нем движения и покоя. Сюда же относятся и некоторые физические законы, имеющие отношение к мироустройству: гипотеза о постепенном упорядочении и структурировании первоначального хаоса и возрастании энтропии, взаимосвязь вещества и энергии, существующая пока как гипотеза единая теория поля и т.п. Особую группу концепций составляют те, которые ориентируются на закономерности, присущие человеческому обществу. Эти закономерности хотя и осуществляются в гуманитарной сфере, но тем не менее так же объективны, поскольку не зависят от воли познающего их сознания. Наиболее последовательно эти концепции представлены в марксистско-ленинском учении об обществе, в теориях социал-дарвинизма, в конкретной социологии XX в.
Представления о мире, основанные на признании в нем объективных законов, существуют не только в научном или идеологическом сознании. Чрезвычайно важно и знаменательно, что они присущи обыденному сознанию, пусть и в менее ясном и часто противоречивом виде. К возникновению таких представлений о мире ведет практика, игнорировать которую невозможно и с которой следует считаться. Человек познает и чисто практические, эмпирические закономерности (за летом будет зима; от простуды полезен чай с малиной; плетью обуха не перешибешь и т.п.) и более широкие законы философского характера (все люди смертны; человеческому разуму поставлены определенные границы; как веревочку ни вить, а кончику быть и т.п.). Я не случайно привел здесь пословицы: многие физические, социальные, философские закономерности, выведенные обыденным сознанием из практики, получают четкую и часто образную формулировку именно в пословицах, афоризмах, крылатых словах и т.п., что обеспечивает их передачу из поколения в поколение.
Художественному и религиозному сознанию представления о мире как об объективно закономерном целом свойственны гораздо в меньшей мере, хотя их появление и возможно (например, во многих произведениях литературы критического и социалистического реализма, в религиозных заповедях, регламентирующих чисто бытовую деятельность человека и т.п.). Однако ни в художественной литературе, ни тем более в религии эти представления не носят устойчивого характера, они фрагментарны и периферийны.
Для рассмотренных представлений о мире характерны два основных признака. Во-первых, это более или менее последовательно проведенная идея закономерности как философского принципа, вследствие чего случайность рассматривается как форма проявления закономерности. Этот постулат с наибольшей четкостью реализуется в естественнонаучных концепциях, в философии диалектического материализма, в конкретной социологии и политологии. Представление о случайности как частном проявлении закономерности свойственно в той или иной мере и обыденному сознанию, что нашло отражение в иронических пословицах типа «Бывает, и медведь летает», «Врет, врет, да и правду скажет», «И Демьян не каждый день пьян» и др.
Во-вторых, в представлениях о мире, о которых идет речь, как правило, не рассматривается вопрос о том, что является причиной существования закономерностей. Научное и философское мышление его вообще не ставят, а если приходится отвечать, почему действительность такая, а не иная, то объясняют обычно, что вопрос не имеет не только решения, но и смысла. В самом деле почему молекулы состоят из атомов, а те из элементарных частиц? Почему людям свойственно стремление к максимальному комфорту? Почему черного кобеля не отмоешь добела? На эти и подобные вопросы можно ответить только так: «Ни почему, причин нет, это просто так есть». Конечно, в каждом частном случае можно те или иные закономерности объяснять все более и более глубокими и скрытыми причинами, но «на донышке» останется главный и принципиальный вопрос: почему существует действительность, мир, вселенная? В рамках данной концепции мира ответить на него, разумеется, невозможно.
(Отметим, кстати, что констатация этой невозможности далеко не всегда получает логическую форму. Нередко ответ на вопросы «почему?» и «зачем?» формулируются иначе. Например, у Окуджавы мы встретим олицетворение природы: «Так природа захотела,/Почему — не наше дело,/Для чего — не нам судить». А человек «простой», носитель обыденного сознания, может на эти вопросы ответить: «Так уж самим Богом установлено», — но в большинстве случаев за этой фразой не стоит хоть сколько-нибудь ясного представления о божьем промысле как об источнике жизненных закономерностей. В иных случаях мы слышим в объяснение «последних причин» фразу «Таков уж закон природы», что, разумеется, тоже ничего не объясняет. Французский «здравый смысл» в этом, по-видимому, честнее многих, так как заявляет прямо: «Такова жизнь».)
Рассмотрим теперь представления о мире, базирующиеся на «очеловечивании» природы, в которых мировой порядок объясняется через свойства, присущие человеческой природе.
Первая из них основывается на том, что миром правит Разум (не обязательно человеческий, но конструирование внечеловеческого разума происходит в этих концепциях по аналогии с разумом человеческим — другого понятия о разуме нам просто не дано). В отличие от представлений о мире, рассмотренных ранее, эти концепции обязательно содержат в себе идею целесообразности, целеполагания, так как именно в ней сущность разума проявляется наиболее отчетливо. В организации мира видится прежде всего разумность, понимаемая как логичность, последовательность, подчиненность общим принципам. Любая закономерность при этом понимается как проявление разума и логики. Например, разумно устройство Вселенной, так как закон всемирного тяготения вносит порядок в движение планет и солнц, — а иначе мир превратился бы в нелогичный и неуправляемый хаос; разумно чередование дня и ночи, поскольку день предназначен для труда, а ночь для отдыха; разумно устроен любой живой организм, потому что, например, тончайший слух, ночное зрение, бесшумность передвижения, прыгучесть кошки дают ей возможность охотиться; разумно устройство общества, потому что, как считали, например, мыслители от эпохи Возрождения до начала XIX в., оно построено по принципу самой устойчивой геометрической фигуры — пирамиды: на вершине монарх, далее дворянство, далее купечество и мещанство, в самом низу крестьяне, так что каждый нижележащий слой шире предшествующего и т.п.
Разумность и логичность мироустройства предполагают возможность достижения миром некоторой конечной цели, хотя не во всех концепциях данного рода это обстоятельство осмысляется в полной мере. Однако все же можно указать, например, на философию Гегеля, согласно которой Дух, пройдя ряд превращений и познав самого себя, станет абсолютом, на чем всякое развитие прекратится; отчасти на философию и социологию просветителей-утопистов, которые также предполагали, что есть некая конечная цель — счастье людей в полностью разумном обществе (Т. Мор, Фурье, Чернышевский и др.).
Признание за природой, за мироустройством целесообразности и целеполагания неизбежно ведет и к признанию причин определенного миропорядка. В отличие от концепций, связанных с признанием объективных закономерностей, концепция разума должна ответить на фундаментальный вопрос: почему и зачем мир устроен именно так, а не иначе? Ответы здесь даются самые разнообразные, но важно, что даются. Прекрасной иллюстрацией сказанного может быть афоризм Козьмы Пруткова: «Человек раздвоен снизу, а не сверху, потому что две опоры надежнее одной». Это и есть проявление принципа целесообразности и введение в природу несвойственной ей причинности. Разумеется, в «серьезных» концепциях и даже в обыденном сознании причинность иная, но суть дела от этого мало меняется: у Гегеля, например, причиной развития мира и присущих ему закономерностей выступает необходимость развития субъективного духа через дух объективный к духу абсолютному; у просветителей такой причиной становится потребность человеческого разума переделывать косную природу по своим законам и т.п.
Основная сфера проявления концепций, утверждающих разумность мироздания, — философия и связанные с ней отрасли научного познания, реже — религиозные системы (протестантизм, отчасти европейский пантеизм эпохи Возрождения). В других религиозных концепциях так же, как и в области художественного мышления и бытового сознания, подобные представления содержатся в малых «дозах»: так, для ортодоксального христианства, иудаизма, японского синтоизма Бог воплощает в себе не только абсолютную нравственную идею, но и высший разум; в бытовом сознании существует устойчивое мнение о том, что мир сотворен «мудро», хотя не это убеждение служит основой для представлений о миропорядке. Интересно, что в XX в. мысль о том, что миром правит Разум, нашла художественное выражение в научной фантастике; носителями разума в ней становятся, как правило, космические пришельцы, стоящие на гораздо более высокой степени разумности, чем человек («Космическая одиссея 2001» А. Кларка, «Заповедник гоблинов» и «Почти как люди» К. Саймака, «Координаты чудес» Р. Шекли).
Вторая группа представлений о мире, вносящая в природу человеческие категории и человеческий смысл, основывается на том, что присущие миру закономерности носят этический характер, что ярче всего проявляется в идее борьбы добра со злом. Представления эти весьма древние, восходящие, очевидно, к доисторическим временам, так как их следы мы находим в фольклорных произведениях практически всех народов. Эти концепции объясняют прежде всего закономерности общественной жизни, но иногда затрагивают и природу, и мироздание в целом, — здесь все зависит от того, насколько универсальна та или иная концепция, насколько она разработана. Так, в христианстве борьба Бога и дьявола носит абсолютный характер и является универсальной закономерностью бытия, а в системе, например, русской фольклорной сказки эта тема затрагивает лишь область человеческих отношений. Однако в любом случае этические категории становятся главными организующими силами мира.
Этическое осмысление мира характерно для религиозного сознания. Практически любая религиозная система — от древнейших верований до современных сект — организующим началом имеет именно этические категории добра и зла; приводить примеры здесь, по-видимому, излишне. Далее, этические представления о мироустройстве свойственны обыденному сознанию, хотя далеко не всегда они являются определяющими для картины мира в целом. Некоторые философские системы также оперируют этическими концепциями, объясняя закономерности в основном общественной жизни людей. Так, в философии И. Канта важнейшее место занимает понятие «категорического императива», который заставляет людей делать добро ближнему: «Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой». Кант полагал, что категорический императив изначально заложен в природе человека и является, таким образом, организующим принципом общественной жизни.
Очень интересные концепции этического характера возникают в области художественной литературы; как правило, в тех произведениях, которые вбирают в себя философскую и нравственную проблематику. Так, своеобразная концепция понимания общественной жизни была создана Л. Толстым в «Войне и мире»: «простота, добро и правда» как определяющие нравственные категории противостоят здесь ложности, неестественности и моральной развращенности; на этой антитезе, в сущности, и строится философско-нравственная сторона романа, его концепция действительности, причем, по-видимому, не только социальной. В романах Достоевского очень четко выделяется противоборство добра и зла, которые мыслятся соответственно как смирение, страдание — и бунт и насилие. Эта этическая антитеза также является стержневой для построения мира в романах Достоевского.
Говоря о нравственно-этических концепциях мира в художественной литературе, надо между прочим заметить, что не всегда симпатии писателей и поэтов оказываются на стороне добра. Так, для европейского и русского романтизма (Байрон, Лермонтов) характерна как раз обратная картина: симпатии автора на стороне «демонического героя», вступающего в конфликт с добропорядочным обществом.
Наконец, собственно этические системы, как правило, обслуживающие определенную идеологию — от кодекса сословной чести до «Морального кодекса строителя коммунизма» — также конструируют картину мира с помощью категорий добра и зла — это естественно и не требует пояснений.
Теперь нам надо рассмотреть еще одну интересную группу представлений о мироздании, которую можно условно назвать мистической. Концепции и представления этого рода не имеют широкого распространения, но там, где они возникают, картина мира приобретает исключительное своеобразие и оригинальность. Для представлений этого рода определяющей является идея о том, что миром правит Нечто, чему нет ни названия на человеческом языке, ни аналогов в жизни человечества. Элементы подобных представлений встречаются еще в доисторической жизни человечества, когда человек знал природу настолько мало, что большинство ее проявлений казалось ему загадочным и непостижимым. Однако о сложившейся мистической концепции мироздания применительно к этому периоду говорить нельзя, поскольку более существенной тенденцией в то время было очеловечивание природы. Отдельные элементы мистического миропонимания прослеживались и в эпоху античности, и в средневековье, однако целостное мистическое миросозерцание возникло, вероятно, в эпоху предромантизма и далее — романтизма в Европе и России конца XVIII — начала XIX в.
Ярким проявлением мистики стали, в частности, «романы ужасов» — предшественники современных мистических триллеров. Еще более широкое распространение мистические концепции нашли в неоромантизме на рубеже XIX—XX вв.: в художественном творчестве символистов (Верлен, Метерлинк, Блок, Сологуб и др.), в религиозном учении о Логосе Вл.Соловьева, в многочисленных сектах и т.п. В наше время мистические представления о мироустройстве переживают новый подъем: ярким выражением этого являются произведения научной фантастики: «Пикник на обочине», «Малыш», «Град обреченный» и другие произведения Стругацких, «День триффидов» Д. Уиндема, «Солярис» С. Лема и т.п. В обыденном сознании «среднего» современного человека мистические объяснения жизни также играют значительную роль, свидетельством чему является, скажем, широко распространенная вера в НЛО и космических пришельцев, которым непонятно что нужно и которые определяют нашу жизнь по каким-то своим, непостижимым для нас законам. О широком распространении в среде современного обыденного сознания мистического понимания жизни свидетельствует также процветание гадалок, предсказателей, колдунов, астрологов и т.п. Впрочем, для самих представителей этих древних «профессий» дело обстоит несколько сложнее. Исключая заведомый обман, они, как правило, не видят в своей деятельности ничего сверхъестественного: с их точки зрения, влияние, например, расположения созвездий на судьбу человека — это объективная, едва ли не естественнонаучная закономерность. Как любопытный культурологический факт отметим и то, что вера в мистические закономерности в современном обыденном сознании часто причудливо сочетается с верой в Бога. Впрочем, такого рода эклектизм всегда был свойствен обыденному сознанию.
Особую группу концепций и представлений о мироздании составляют те, которые утверждают, что миром управляет сам человек. Их мы рассмотрим несколько позже.
Наконец, остановимся на представлениях о мире, отрицающих всякую закономерность в нем, утверждая тем самым господство Хаоса и неосмысленной случайности. С этой точки зрения наблюдаемые в мире закономерности — всего лишь мгновения порядка в стихии хаоса, который, по теории вероятностей, не только может, но и должен время от времени принимать форму закономерности.
Заметим сразу, что представления этого рода встречаются в истории культуры нечасто. Это объясняется как тем, что в эмпирической жизни закономерности бытия все-таки проявляются достаточно постоянно и тем самым препятствуют созданию таких концепций, так и тем, что в человеке культурном очень сильна потребность упорядочивать мир и приводить его хоть в какую-то систему — и для практически поведенческой деятельности, и для душевного комфорта: ведь с убеждением о хаосе и бессмысленности жизни жить несравненно труднее, а уж о достижении счастья можно, вероятно, вообще забыть. По этим же причинам названные концепции почти никогда не встречаются в чистом виде, но всегда с осложнениями, допусками, компромиссами и т.п. Чаще всего речь идет о хаотичности и бессмысленности собственно человеческой жизни, и такие представления довольно редко приводят к идее хаотичности всего мироздания, его абсурдности.
Далее следует отметить, что указанные концепции составляют удел одиночек, отдельных личностей. Это естественно, так как никакое общественное устройство на такой концепции не построишь и никакое общество не объединишь: даже теория и практика анархизма требует руководящей идеи. Возможны, конечно, очень узкие и недолговечные кружки, связанные идеей хаоса, но как культурные общности они мало значимы. Кроме того, мысль о случайности и хаотичности бытия часто возникает у человека как сомнение, ужасная догадка, дьявольское искушение: таковы, например, герои Достоевского от «подпольного человека» («Записки из подполья») до Ивана и Алеши Карамазовых (замечу для ясности: Алеша испытывает это сомнение в закономерности и осмысленности бытия после того, как тело отца Зосимы обнаружило «тлетворный дух», даже «упредив естество» — в этом Алеше видится величайшая несправедливость, что и служит поводом для сомнения). «Дьявол», нашептывавший соблазнительную идею бессмысленности бытия, являлся к героям Чехова («Скучная история», «Студент», «По делам службы»), Толстого; этот же соблазн постоянно испытывал Горький («Из дневника», «Городок Окуров», «Карамора» и другие произведения), очень сильными были идеи хаоса у русских и зарубежных декадентов: Малларме, Верлена, Бодлера, З. Гиппиус, Л. Андреева («Так было — так будет», «Тьма», «Красный смех», пьеса «Жизнь человека» и др.), Ф. Сологуба («Мелкий бес», «Навьи чары», стихотворения, например, «Чертовы качели»). Сологуб между прочим дал один из выразительнейших поэтических образов беспомощного и потерянного в бессмысленном и хаотическом мире человека:
Мы — плененные звери,
Голосим, как умеем.
Глухо заперты двери,
Мы открыть их не смеем
Для тех, кто не испытывал подобных философско-психологических и культурологических состояний, приведем две цитаты из «Войны и мира» Толстого; в обеих воссоздается внутренний мир Пьера Безухова в те моменты, когда он утрачивает веру в осмысленность мира, в определенный миропорядок и все представляется ему бессмысленным хаосом:
«...А офицер прибил <смотрителя> за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что счел себя оскорбленным. А Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что-то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?» — спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов...»
(Здесь особо надо отметить, что Пьер перечисляет через союз «а», то есть как бы в определенной связи, совершенно разнородные явления, так что никакой связи не получается, а выходит одно лишь хаотическое нагромождение действий и фактов, не допускающее, очевидно, никакой закономерности.) Второй отрывок:
«С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора. В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога. Это состояние было испытываемо Пьером прежде, но никогда с такой силой, как теперь. Прежде, когда на Пьера находили такого рода сомнения, — сомнения эти имели источником собственную вину. И в самой глубине души Пьер тогда чувствовал, что от того отчаяния и от тех сомнений было спасение в самом себе. Но теперь он чувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались одни бессмысленные развалины. Он чувствовал, что возвратиться к вере жизнь — не в его власти».
Возникновению в миросозерцании личности концепций мира как хаоса и бессмыслицы способствуют такие эмоционально-ценностные ориентации, как гипертрофированный трагизм (Иван Карамазов у Достоевского), декомпенсированный цинизм («парадоксалист» в его «Записках из подполья») и особенно ирония с присущим ей скептицизмом (Свидригайлов и Ставрогин).
Исторически концепции и представления, отрицающие закономерность и осмысленность в жизни, возникают довольно поздно; как нечто более или менее цельное они появляются лишь во второй половине XIX в. и особенно в XX в. Однако зачатки этого мироощущения можно обнаружить даже в древних культурах: у Экклезиаста, Сократа, Лукиана. Зато в последующем развитии культуры — в эпохи Средневековья, Возрождения, Просвещения — эти концепции практически не наблюдаются: слишком сильны и авторитетны были противоположные представления о мире. Лишь в эпоху романтизма идеи хаотической неупорядоченности мира начинают заявлять о себе, но и то довольно робко и непоследовательно. В зарубежной культуре сильнее всего этот мотив звучит у Гейне, в русской — у позднего Батюшкова (например, одно из последних его стихотворений «Знаешь ли ты, что изрек...») и у скептика Чаадаева. Очень интересную модель хаотического и алогичного мира мы находим в самой ироничной повести Гоголя «Нос», хотя из этого совершенно не следует, что сам Гоголь придерживался представления о мире как о бессмысленном беспорядке. На протяжении второй половины XIX — начала XX в. мы наблюдаем активизацию этих тенденций, о чем было сказано выше. В XX в. в силу не вполне ясных пока причин идеи хаоса становятся особенно популярными, получая разнообразные воплощения и основном в сфере искусства. Они прослеживаются в творчестве раннего Хемингуэя и его литературной наставницы Г. Стайн (стремление лишь фиксировать факты бытия, отказываясь видеть какую бы то ни было связь между ними), у классиков модернизма Джойса и Кафки, впоследствии в литературе абсурда, берущей начало в экзистенциализме (А. Камю, Ж.-П. Сартр) и достигающей кульминации в пьесах Э. Ионеско и С. Беккета', а также в творчестве таких выдающихся мастеров кинематографии, как Ф. Феллини («Репетиция оркестра») и Ф. Копполы («Апокалипсис сегодня»).
Здесь необходимы два примечания. Первое: литература абсурда не была сколько-нибудь единой культурной группой; здесь, по пословице, каждый сходил с ума по-своему. Второе: творчество таких писателей, как Камю и Сартр несводимо только к утверждению абсурда. Так, Камю, дав образ-символ абсурдного бытия в «Мифе о Сизифе», утверждал там же, что человек, противопоставляя абсурду жизни абсурд собственного поведения, в конечном итоге выигрывает схватку с «богами» и придает бытию смысл.
Теоретическую модель, освещенную, правда, авторской иронией, до конца последовательной концепции мира как хаоса, в котором ничто не обязательно и ничто не исключено и который более чем успешно сопротивляется попыткам его познать, дал философ-фантаст Р. Шекли в романе «Обмен Разумов», назвав ее Искаженным Миром, который на самом деле есть лишь проекция идеи хаоса на мир реальный:
«Помни, что в Искаженном Мире все правила ложны, в том числе и правило, перечисляющее исключения, в том числе и наше определение, подтверждающее правило.
Но помни также, что не всякое правило обязательно ложно, что любое правило может быть истинным, в том числе данное правило и исключение из него.
Некоторые считают высшим достижением интеллекта открытие, что решительно все можно вывернуть наизнанку и превратить в собственную противоположность. Исходя из этого допущения, можно поиграть во многие занятные игры; но мы не призываем вводить его в Искаженном Мире. Там все догмы одинаково произвольны, включая догму о произвольности догм.
Не надейся перехитрить Искаженный Мир. Он больше, меньше, длиннее и короче, чем ты. Он недоказуем. Он просто есть.
То, что есть, невероятно, ибо все отчуждено, ненужно и грозит рассудку».
Таковы основные концепции миропорядка, наблюдаемые в различных культурах. Рассмотрим теперь представления и концепции, выявляющие место человека в мире. Они должны отвечать на два основных вопроса: во-первых, может ли человек постигнуть закономерности миропорядка и нужно ли ему это, и, во-вторых, какова должна быть его поведенческая стратегия в мире в соответствии с объективными законами и своими познавательными возможностями (или без такового соответствия). Первый вопрос носит гносеологический характер, второй — практический и этический.
Наиболее распространенная и практичная концепция утверждает, что человек может в необходимой и достаточной степени познать законы мира и действовать в соответствии с ними. Эта концепция вырастает прежде всего из повседневной практики человека и, следовательно, берет начало в сфере быта, в представлениях, присущих обыденному сознанию. Любой человек ежедневно и даже ежечасно видит подтверждение причинно-следственных связей между явлениями и действиями — а это важнейшая и определяющая закономерность бытия, — учится строить свое поведение, исходя не только из своих желаний, но и из объективных возможностей (это между прочим главный путь взросления человека: дети в разном возрасте по-своему «хотят луну», не видя никаких объективных ограничений своим желаниям; впрочем, остатки такого мышления вполне могут сохраняться у некоторых людей и в зрелом возрасте).
На основе этого общего, присущего обыденному сознанию представления о месте человека в мире создавались теоретические концепции в философии, этике, религии и т.д., которые утверждали, что «свобода есть осознанная необходимость», а это, собственно, и значит, что человек должен действовать на основе познанных закономерностей объективного мира и что действовать наперекор им — глупо и ни к чему хорошему привести не может, — в этом состоит ограничение субъективной воли. Этой точки зрения придерживались, например, Б. Спиноза, Б. Паскаль, Р. Декарт; сложное преломление она нашла в философии Канта, Гегеля и Фейербаха; более прямолинейное — в марксистской философии; в значительной степени на ней базируются некоторые религиозные системы — от буддизма до ислама, — в которых рассматриваемая концепция выступает в форме безусловного требования подчинения божьим заповедям. Здесь, кстати, интересно рассмотреть очень сложный вопрос о свободе воли, как он решается, например, в христианстве . Хотя вся власть у Бога, но человек все-таки наделяется свободной волей, то есть он может действовать как в соответствии с божьими заповедями, так и вопреки им. Постулат о свободной воле человека необходим религиозным концепциям прежде всего затем, что позволяет судить человека, поэтому церковь всячески обходит и затушевывает парадоксальность этого постулата. Впрочем, религии вообще свойственны эклектичность и непоследовательность в решении этого вопроса, что мы увидим ниже. В согласии с миром и существующими в нем закономерностями, разумно ограничивая свой субъективизм, живут и многие герои художественной литературы, от персонажей Рабле до Василия Теркина Твардовского.
Еще раз заметим, что рассмотренные представления и концепции места человека в мире являются наиболее распространенными, наиболее естественными и наиболее практически действенными, поэтому в дальнейшем мы будем называть их «Основной концепцией».
Вторая группа концепций и представлений о месте человека в мире предполагает, что закономерности в жизни существуют, но человек не способен их постичь, и его знания о мире неизбежно крайне неполны, а потому и неверны, ненадежны; на них нельзя опереться в практической деятельности, так что человеку суждено брести по жизни наугад. Из этого вытекает, что от человека и его действий в мире ничего не зависит, даже его собственная судьба. Очень ясную и выразительную модель таких представлений мы находим в античном мифе об Эдипе и в его дальнейших обработках в древнегреческой трагедии. Узнав, что ему суждено убить отца и жениться на собственной матери, он всячески старается избежать этой участи, но объективно все его действия, наоборот, приближают ее; уйти от веления Рока не удается. Неспособность человека что-либо сделать вопреки высшей силе, высшему закону, господствующему в мире, утверждается, например, в книге Экклезиаста: человек оказывается слишком ничтожен перед общими законами бытия, чтобы их познать, поэтому вся его деятельность — «суета сует». В Евангелиях утверждается господство в мире божественной воли, например, в словах Христа о том, что человек не может даже волоска на своей голове сделать черным или белым. Интересно, что, возлагая на человека нравственную ответственность за его действия, Новый Завет в то же время подчеркивает, что даже спасение человека зависит не от него, а от Бога: «...ученики Его весьма изумились и сказали: так кто же может спастись? А Иисус воззрев сказал им: человекам это невозможно, Богу же все возможно».
В истории культуры рассматриваемая группа представлений о месте человека в мире представлена в основном тремя разновидностями. Во-первых, это абсолютный фатализм, утверждающий полную беспомощность человека перед миром и, как следствие, бесполезность всякого действия, преследующего определенные цели. Согласно этим представлениям человек по возможности вообще не должен ничего делать, полностью положившись на судьбу. Такой фатализм в высшей степени свойствен культурам Востока (особенно Ближнего и Среднего). Суть этого миросозерцания как нельзя лучше выражает восточная пословица: «Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, лучше умереть, чем жить». Эти миросозерцательные установки иногда переходят в религиозное мировоззрение — например, весьма фаталистичен по своей сути ислам. Однако концепции абсолютного фатализма указывают в основном на идеал, к которому человек должен стремиться (полный покой, «нирвана»), а на практике человеку все-таки приходится так или иначе считаться с насущными требованиями жизни, так что в чистом виде абсолютный фатализм встречается нечасто. Гораздо чаще встречается вторая, более практичная концепция, которую можно назвать умеренным фатализмом. Здесь человек не устраняется от более или менее активного поведения, но и не абсолютизирует его, не считает, что от его действий жизнь может существенно измениться. Кредо такого миросозерцания можно выразить так: «Я делаю то, что считаю нужным, а дальше будь, что будет». Оно часто встречается в практической деятельности людей (и, заметим, ею порождается: в жизни часто успех или неудача того или иного замысла зависит отчасти от целенаправленных усилий человека, а отчасти от факторов, ему неподвластных — примеры этому каждый легко может найти в своей собственной практике), во многих религиозных и этических концепциях — например, в христианстве, конфуцианстве, учении стоиков, этике Л.Толстого, в мировоззрении экзистенциализма и т.п. В экзистенциализме, кстати, есть очень ясная и образная модель подобного мировоззрения: в романе А. Камю «Чума» люди борются с чумой, даже прекрасно понимая, что от их усилий практически ничего не зависит, что чуму победить нельзя. Однако герои не впадают в абсолютный фатализм (хотя, казалось бы, это так логично: ведь делай, не делай — все равно от этого нет толка), а продолжают делать то, что от них зависит, чтобы победить чуму. Заметим еще, что умеренный фатализм часто сближается с Основной концепцией.
Третью разновидность означенных концепций можно назвать интуитивизмом, который предполагает, что законы мира понять рационально нельзя, но можно интуитивно, «нутром» или «душой» почувствовать и действовать на основании этого чувства вполне правильно. Идейно-эмоциональный «разброс» здесь достаточно широк — от этических систем просветителей (Руссо, Карамзин) до мистической философии Вл. Соловьева. Приведем для наглядности несколько примеров.
Внелогическому, интуитивному познанию жизни очень большую роль отводил Л. Толстой. Многие его любимые герои (Николай Ростов, княжна Марья, Кити, Левин и др.) в решающие моменты действуют не рассуждая и полагаясь только на чутье, на инстинкт. Ярче всего это проявляется в поведении Наташи Ростовой, которой вообще чужда всякая рассудочность. Толстой подчеркивает, что Наташа интуитивно безошибочно понимает, что надо сделать в той или иной ситуации: не рассуждая и не рассчитывая, она отдает подводы раненым, сбрасывая с них домашний скарб; так же интуитивно она делает именно то, что надо, ухаживая за больной матерью и раненым князем Андреем; инстинкт жены и матери полностью определяет ее поведение в эпилоге и т.п. (При этом герои, подходящие к жизни рассудочно, очень часто ошибаются и делают как раз не то, что надо: таковы Вера Ростова, Берг и даже князь Андрей.)
Философское обоснование интуитивизма и отрицание чисто рационального подхода к жизни мы находим в стихотворении Е.Баратынского «Приметы»:
Пока человек естества не пытал
Горнилом, весами и мерой,
Но детски вещаньям природы внимал,
Ловил ее знаменья с верой;
Покуда природу любил он, она
Любовью ему отвечала,
О нем дружелюбной заботы полна,
Язык для него обретала.
Но чувство презрев, он доверил уму;
Вдался в суету изысканий …
И сердце природы закрылось ему,
И нет на земле прорицаний.
Интересная концепция интуитивизма сложилась в поэтической практике русского символизма. Символисты видели в фактах бытия лишь «отзвуки иных миров» и считали возможным приблизиться к их пониманию через поэзию, музыку, искусство. Естественно, такое познание по необходимости должно быть иррациональным — отсюда мистические мотивы и сложная символическая образность в произведениях И. Анненского, Блока, Мережковского, Гиппиус и др.
Рассмотрим теперь концепции, согласно которым миром (и своей судьбой, естественно) управляет сам человек. При этом в одном случае он действует на основе познания существующих объективных законов. Однако на этой основе он может дать миру новые, высшие законы именно потому, что он человек, то есть существо разумное, принципиально отличное от природы, как мертвой, так и живой. Хорошую иллюстрацию этой концепции дает Р. Киплинг (который вообще был склонен подчеркивать творческую волю человека) в одном из рассказов о Маугли: Багира говорит медведю Балу, учителю Закона Джунглей, что с приходом Маугли «в Джунглях уже не один Закон». Подобная позиция свойственна, как правило, теории и практике социальной революции (Марат, Робеспьер, Ленин, Мао и др.). Часто с такими представлениями мы сталкиваемся в художественной литературе, как в авантюрно-приключенческой, где герой сам определяет свою собственную судьбу (Д. Лондон, А. Дюма, В. Скотт, современные «боевики» и т.п.), так и в философской, где герой считает возможным силой собственной воли дать новый закон всему мирозданию (например, герои Достоевского: Раскольников в «Преступлении и наказании», Кириллов в «Бесах»).
В другом случае проявления этой концепции законы мира представляются либо вовсе не существующими, либо абсолютно несущественными, так что мир движется только по прихоти человека. Наиболее подробное и аргументированное изложение этой концепции мы находим в труде А. Шопенгауэра под характерным названием «Мир как воля и представление», а затем — у его продолжателя Ф. Ницше, который сделал из субъективно-идеалистической философии своего предшественника практические выводы и разработал стратегию поведения «сверхчеловека». Вообще надо заметить, что в рассматриваемых концепциях управлять миром дано далеко не всякому, но лишь исключительной личности, которая противопоставляется, как правило, косной массе, «толпе», «стаду» и т.п. Именно поэтому представления этого рода так характерны для романтиков: Байрона, Лермонтова, впоследствии раннего Горького, Н. Гумилева, упоминавшегося уже Киплинга и др.
Нам осталось теперь рассмотреть группу концепций, согласно которым жизнью управляет случай. Группа эта очень неоднородна, до полного противоречия входящих в нее концепций все зависит от того, как понимается сложная сама по себе категория случайности.
В тех концепциях, которые утверждают достаточно жесткий и определенный порядок мира, объясняемый объективно присущими ему законами, случайность рассматривается как форма проявления закономерности. В классическом виде этот постулат был сформулирован в диалектике Гегеля и затем усилен в философии диалектического и исторического материализма. В этих и им подобных учениях (например, в философии истории Л.Толстого, в этике буддизма) категорию случая можно, собственно, не принимать в расчет, ибо сумма случайностей всегда образует закономерность.
В связи с соотношением закономерности и случайности интересно посмотреть, какие философские последствия имеет понимание случайности в современном естествознании. С одной стороны, выяснилось, что многие процессы и явления, считавшиеся абсолютно случайными (например, выпадение орла или решки при бросании монеты), все-таки образуют некоторую закономерность, названную статистической, подчиняются так называемому «закону больших чисел» — основному закону теории вероятностей. С другой стороны, после работ А. Эйнштейна, Н. Бора и особенно В. Гейзенберга оказалось, что некоторые законы, которые считались абсолютными, носят вероятностный характер, то есть содержат в себе элемент случайности (например, второй принцип термодинамики, определение пространственно-временных координат элементарных частиц и др.), а значит, и саму картину мира следует воспринимать не как жестко детерминированную, а как всего лишь вероятностную, в известном смысле случайную. Все это создает весьма сложные философские проблемы, которые мы здесь рассматривать не будем, потому что к культурологии они не имеют прямого отношения.
Концепция случайности как частного проявления закономерности возникла в сфере высокой философии и поэтому мало что дает человеку для построения конкретной поведенческой стратегии. Да и вообще в обыденном сознании случай все-таки воспринимался и воспринимается не как форма закономерности, а как ее антипод. На этой основе также могут возникать отличные друг от друга жизненные ориентации.
Если случай воспринимается как проявление неподвластных человеку высших сил (судьбы, рока, непостижимой воли верховного существа и т.п.), это ведет в конечном счете к абсолютному фатализму, рассмотренному выше. Однако гораздо чаще случаи воспринимается применительно к человеку как удачное или неудачное стечение обстоятельств. При этом складывается непоследовательное и даже беспринципное, но очень удобное миросозерцание, согласно которому судьба человека определяется как равнодействующая двух сил: удачи (случая) и собственной воли человека. Счастливый случай надо ловить, надо уметь его использовать, а из неудачного стечения обстоятельств (неблагоприятного случая) надо тоже уметь выйти с наименьшими потерями. Такой подход к жизни во многом соприкасается с Основной концепцией.
Типичной формой проявления этой концепции является психология азартного, но в то же время расчетливого игрока, который в нужный момент «пасует», а в другой идет на разумный риск, полагаясь более на свои силы, но обязательно рассчитывая и на удачу. (Разумеется, такая психология свойственна не только игрокам в карты или рулетку, но и вообще людям, которые в большей или меньшей степени разделяют девиз «Что наша жизнь? — Игра!». Типичным проявлением такой поведенческой стратегии могут служить действия лермонтовского Печорина в повестях «Княжна Мери» и «Фаталист».)
Не менее типичной для данной концепции является и психология крайней беспечности, расчета на «авось», на счастливый случай и неожиданную удачу, на везение — здесь собственные усилия человека минимальны, но все же такую поведенческую стратегию не сведешь к фатализму. Такого рода представления о жизни весьма свойственны традиционному русскому менталитету, примеров чему немало в нашей литературе. Так, один из героев Лескова говорит: «Научитесь от меня, как вот я уповаю: ведь я уже четырнадцатый год со службы изгнан, а все водку пью. Совсем порой изнемогу — и вот-вот уже возроптать готов, а тут и случай, и опять выпью и восхвалю».
Вероятно, читатель уже заметил, что в разных представлениях о месте человека в мире значение человека понимается по-разному: он видится то великим, то ничтожным, то «средним». Эти представления о человеке восходят ко временам складывания, формирования культуры. С одной стороны, человек не мог не осознавать свою беззащитность и «малость» перед силами природы, которые неизмеримо превышали его собственные силы. С другой стороны, человек, побеждая природу в тех или иных случаях (например, на охоте, или овладевая огнем, или приручая животных), постепенно воспитывал в себе самоуважение. В дальнейшем развитии культуры наблюдаются все три тенденции.
Так, тип, который можно обозначить словами Горького «человек — это звучит гордо», впервые возник в античности, в философии и литературе Древней Греции. Именно там впервые прозвучали фразы: «Много на свете чудных сил, но сильнее человека нет» (Софокл), «Человек есть мера всех вещей» (Протагор) и т.п. Представления о величии человека воплотились в создании художественных образов героев, бросающих вызов богам и побеждающих чудовищ (подвиги Геракла, Эдип, разгадавший загадку Сфинкса, герои «Илиады» и т.п.). Впоследствии этот тип получил полное развитие в культуре европейского Возрождения (Рабле, Сервантес, Шекспир, Леонардо да Винчи и др.) и Просвещения (Руссо, Дидро, Вольтер и др.). В дальнейшем эта тенденция в понимании человека не прерывалась, становясь в тех или иных культурах преобладающей. Например, в начале XX в. в связи с качественным скачком в развитии науки и особенно разного рода технологий, позволявших побеждать природу, человек прославлялся как властелин мира, которому все подвластно — особенно сильна эта тенденция была в культуре США и России, где к «технологическому» превосходству человека над природой присоединялось еще представление о человеке как о свободной личности. Именно поэтому здесь проявлялся своего рода гиперболизм: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», «Мы смиряем и горы, и реки, время сказок пришло наяву», «Как человек стал великаном» (последнее — название книги М. Ильина и Е. Сегал, которая повествует о расширении технологических возможностей человека и его победах над силами природы и которую очень тепло принял Горький). Но вообще-то в XX в. в разных культурах были разные основания уважать человека и ставить его чрезвычайно высоко: и социальные достижения (культура СССР), и его нравственный потенциал (Камю, Фолкнер, Булгаков), и его «суперменство» (культура США), и многое другое.
Противоположные представления о человеке как о ничтожестве также возникли в античности, в теориях киников (самый известный и последовательный из них — Диоген); Платон же вообще давал человеку издевательское определение «Двуногое животное без перьев». Далее европейское Средневековье представляет нам данную тенденцию в полном ее развитии, что связано с безусловным господством в идеологическом мире христианства с его бесспорным тезисом о ничтожестве человека перед Богом. (Заметим между прочим, что подобные представления о человеке вообще свойственны всем монотеистическим религиям.) В дальнейшем представления о человеке как о ничтожестве периодически возникали в разных культурных системах, например в русском романтизме. Так, Батюшков очень хорошо осознавал ничтожество человека перед вечностью:
Шуми же ты, шуми, огромный океан!
Развалины на прахе строит
Минутный человек, сей суетный тиран,
Но море чем себе присвоит?
Тенденция видеть человека «малым» очень сильно проявилась в литературе зарубежного и особенно русского декадентства на рубеже XIX—XX вв. Ей отдали дань и Л. Андреев, и Саша Черный, и З. Гиппиус, и даже Блок, который вообще-то не склонен был видеть человека ничтожеством. Настроения такого понимания человека очень точно выразил Ф. Сологуб:
В поле не видно ни зги.
Кто-то зовет: «Помоги!»
Что я могу?
Сам я и беден и мал,
Сам я смертельно устал,
Как помогу?
В культуре XX в. эти представления еще не раз отзовутся в разных культурных системах — от безнадежного пессимизма Ж.-П. Сартра (сборник «Стена») до иронического осмысления этой проблемы у Вен. Ерофеева, которому принадлежит между прочим, следующее примечательное рассуждение: «О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом — как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! — всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам. «Всеобщее малодушие» — да ведь это спасение от всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства!» («Москва — Петушки»).
Рассматривая вопрос о величии и ничтожестве человека в разных культурологических представлениях, следует учитывать и то, что нередко решение этого вопроса находится в связи с тем, какой именно человек имеется в виду. Великим или соответственно ничтожным может представляться не человек вообще, а человек, наделенный определенными качествами: например, пролетарий (в противовес «буржую»), аристократ (по отношению к плебею), белый человек (в отличие от «цветных») и т.п. Все это несколько осложняет анализ указанной проблемы.
Так как на практике человеку свойственны как величие, так и ничтожество, то нередки представления и концепции, отражающие эту диалектику. Приведем два примера из русской классической литературы. Пушкин, скажем, мог написать о человеке так: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» или: «На всех стихиях человек — тиран, предатель или узник». Но именно ему принадлежат и такие строки: «Самостоянье человека — залог величия его».
Другой пример — из Чехова. Этот писатель очень хорошо знал и не раз показывал в своих рассказах и пьесах, как низок и подл может быть человек, но он знал и высокую цену человеку, что проявилось, например, в его некрологе Н.М. Пржевальскому. О людях этого типа он писал: «Их идейность, их благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие, привычка к зною, к голоду, к тоске по родине, к изнурительным лихорадкам, их фанатическая вера в христианскую цивилизацию и в науку делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу». При этом интересно, что не только подвижники и люди подвига были для Чехова достойными уважения, но и люди простые, обыкновенные, коль скоро в них проявлялись порядочность, трудолюбие, чувство собственного достоинства: «Не нравится мне одно, — писал Чехов брату, — зачем ты величаешь особу свою «ничтожным и незаметным братишкой»... Ведь ты не мошенник, честный человек? Ну и уважай в себе честного малого и знай, что честный малый не ничтожность».
Описанные в этой главе разновидности представлений и концепций мира и человека представляют собой наиболее общие типы. В каждом отдельном случае необходимо не только определить культурологический тип, но и проанализировать конкретные особенности понимания мира и человека в данной культуре.
Список используемой литературы
1. Арнольдов А. И. Введение в культурологию. — М., 2003.
2. Введение в культурологию. — М., 2004.
3. Гуревич П.С. Культурология. — М., 2002.
4. Культурология. История и теория культуры. — М., 2005.
5. Соколов Э.В. Культурология. — М., 2003.
Таковы основные концепции миропорядка, наблюдаемые в различных культурах. Рассмотрим теперь представления и концепции, выявляющие место человека в мире. Они должны отвечать на два основных вопроса: во-первых, может ли человек постигнуть закономерности миропорядка и нужно ли ему это, и, во-вторых, какова должна быть его поведенческая стратегия в мире в соответствии с объективными законами и своими познавательными возможностями (или без такового соответствия). Первый вопрос носит гносеологический характер, второй — практический и этический.
Наиболее распространенная и практичная концепция утверждает, что человек может в необходимой и достаточной степени познать законы мира и действовать в соответствии с ними. Эта концепция вырастает прежде всего из повседневной практики человека и, следовательно, берет начало в сфере быта, в представлениях, присущих обыденному сознанию. Любой человек ежедневно и даже ежечасно видит подтверждение причинно-следственных связей между явлениями и действиями — а это важнейшая и определяющая закономерность бытия, — учится строить свое поведение, исходя не только из своих желаний, но и из объективных возможностей (это между прочим главный путь взросления человека: дети в разном возрасте по-своему «хотят луну», не видя никаких объективных ограничений своим желаниям; впрочем, остатки такого мышления вполне могут сохраняться у некоторых людей и в зрелом возрасте).
На основе этого общего, присущего обыденному сознанию представления о месте человека в мире создавались теоретические концепции в философии, этике, религии и т.д., которые утверждали, что «свобода есть осознанная необходимость», а это, собственно, и значит, что человек должен действовать на основе познанных закономерностей объективного мира и что действовать наперекор им — глупо и ни к чему хорошему привести не может, — в этом состоит ограничение субъективной воли. Этой точки зрения придерживались, например, Б. Спиноза, Б. Паскаль, Р. Декарт; сложное преломление она нашла в философии Канта, Гегеля и Фейербаха; более прямолинейное — в марксистской философии; в значительной степени на ней базируются некоторые религиозные системы — от буддизма до ислама, — в которых рассматриваемая концепция выступает в форме безусловного требования подчинения божьим заповедям. Здесь, кстати, интересно рассмотреть очень сложный вопрос о свободе воли, как он решается, например, в христианстве . Хотя вся власть у Бога, но человек все-таки наделяется свободной волей, то есть он может действовать как в соответствии с божьими заповедями, так и вопреки им. Постулат о свободной воле человека необходим религиозным концепциям прежде всего затем, что позволяет судить человека, поэтому церковь всячески обходит и затушевывает парадоксальность этого постулата. Впрочем, религии вообще свойственны эклектичность и непоследовательность в решении этого вопроса, что мы увидим ниже. В согласии с миром и существующими в нем закономерностями, разумно ограничивая свой субъективизм, живут и многие герои художественной литературы, от персонажей Рабле до Василия Теркина Твардовского.
Еще раз заметим, что рассмотренные представления и концепции места человека в мире являются наиболее распространенными, наиболее естественными и наиболее практически действенными, поэтому в дальнейшем мы будем называть их «Основной концепцией».
Вторая группа концепций и представлений о месте человека в мире предполагает, что закономерности в жизни существуют, но человек не способен их постичь, и его знания о мире неизбежно крайне неполны, а потому и неверны, ненадежны; на них нельзя опереться в практической деятельности, так что человеку суждено брести по жизни наугад. Из этого вытекает, что от человека и его действий в мире ничего не зависит, даже его собственная судьба. Очень ясную и выразительную модель таких представлений мы находим в античном мифе об Эдипе и в его дальнейших обработках в древнегреческой трагедии. Узнав, что ему суждено убить отца и жениться на собственной матери, он всячески старается избежать этой участи, но объективно все его действия, наоборот, приближают ее; уйти от веления Рока не удается. Неспособность человека что-либо сделать вопреки высшей силе, высшему закону, господствующему в мире, утверждается, например, в книге Экклезиаста: человек оказывается слишком ничтожен перед общими законами бытия, чтобы их познать, поэтому вся его деятельность — «суета сует». В Евангелиях утверждается господство в мире божественной воли, например, в словах Христа о том, что человек не может даже волоска на своей голове сделать черным или белым. Интересно, что, возлагая на человека нравственную ответственность за его действия, Новый Завет в то же время подчеркивает, что даже спасение человека зависит не от него, а от Бога: «...ученики Его весьма изумились и сказали: так кто же может спастись? А Иисус воззрев сказал им: человекам это невозможно, Богу же все возможно».
В истории культуры рассматриваемая группа представлений о месте человека в мире представлена в основном тремя разновидностями. Во-первых, это абсолютный фатализм, утверждающий полную беспомощность человека перед миром и, как следствие, бесполезность всякого действия, преследующего определенные цели. Согласно этим представлениям человек по возможности вообще не должен ничего делать, полностью положившись на судьбу. Такой фатализм в высшей степени свойствен культурам Востока (особенно Ближнего и Среднего). Суть этого миросозерцания как нельзя лучше выражает восточная пословица: «Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, лучше умереть, чем жить». Эти миросозерцательные установки иногда переходят в религиозное мировоззрение — например, весьма фаталистичен по своей сути ислам. Однако концепции абсолютного фатализма указывают в основном на идеал, к которому человек должен стремиться (полный покой, «нирвана»), а на практике человеку все-таки приходится так или иначе считаться с насущными требованиями жизни, так что в чистом виде абсолютный фатализм встречается нечасто. Гораздо чаще встречается вторая, более практичная концепция, которую можно назвать умеренным фатализмом. Здесь человек не устраняется от более или менее активного поведения, но и не абсолютизирует его, не считает, что от его действий жизнь может существенно измениться. Кредо такого миросозерцания можно выразить так: «Я делаю то, что считаю нужным, а дальше будь, что будет». Оно часто встречается в практической деятельности людей (и, заметим, ею порождается: в жизни часто успех или неудача того или иного замысла зависит отчасти от целенаправленных усилий человека, а отчасти от факторов, ему неподвластных — примеры этому каждый легко может найти в своей собственной практике), во многих религиозных и этических концепциях — например, в христианстве, конфуцианстве, учении стоиков, этике Л.Толстого, в мировоззрении экзистенциализма и т.п. В экзистенциализме, кстати, есть очень ясная и образная модель подобного мировоззрения: в романе А. Камю «Чума» люди борются с чумой, даже прекрасно понимая, что от их усилий практически ничего не зависит, что чуму победить нельзя. Однако герои не впадают в абсолютный фатализм (хотя, казалось бы, это так логично: ведь делай, не делай — все равно от этого нет толка), а продолжают делать то, что от них зависит, чтобы победить чуму. Заметим еще, что умеренный фатализм часто сближается с Основной концепцией.
Третью разновидность означенных концепций можно назвать интуитивизмом, который предполагает, что законы мира понять рационально нельзя, но можно интуитивно, «нутром» или «душой» почувствовать и действовать на основании этого чувства вполне правильно. Идейно-эмоциональный «разброс» здесь достаточно широк — от этических систем просветителей (Руссо, Карамзин) до мистической философии Вл. Соловьева. Приведем для наглядности несколько примеров.
Внелогическому, интуитивному познанию жизни очень большую роль отводил Л. Толстой. Многие его любимые герои (Николай Ростов, княжна Марья, Кити, Левин и др.) в решающие моменты действуют не рассуждая и полагаясь только на чутье, на инстинкт. Ярче всего это проявляется в поведении Наташи Ростовой, которой вообще чужда всякая рассудочность. Толстой подчеркивает, что Наташа интуитивно безошибочно понимает, что надо сделать в той или иной ситуации: не рассуждая и не рассчитывая, она отдает подводы раненым, сбрасывая с них домашний скарб; так же интуитивно она делает именно то, что надо, ухаживая за больной матерью и раненым князем Андреем; инстинкт жены и матери полностью определяет ее поведение в эпилоге и т.п. (При этом герои, подходящие к жизни рассудочно, очень часто ошибаются и делают как раз не то, что надо: таковы Вера Ростова, Берг и даже князь Андрей.)
Философское обоснование интуитивизма и отрицание чисто рационального подхода к жизни мы находим в стихотворении Е.Баратынского «Приметы»:
Пока человек естества не пытал
Горнилом, весами и мерой,
Но детски вещаньям природы внимал,
Ловил ее знаменья с верой;
Покуда природу любил он, она
Любовью ему отвечала,
О нем дружелюбной заботы полна,
Язык для него обретала.
Но чувство презрев, он доверил уму;
Вдался в суету изысканий …
И сердце природы закрылось ему,
И нет на земле прорицаний.
Интересная концепция интуитивизма сложилась в поэтической практике русского символизма. Символисты видели в фактах бытия лишь «отзвуки иных миров» и считали возможным приблизиться к их пониманию через поэзию, музыку, искусство. Естественно, такое познание по необходимости должно быть иррациональным — отсюда мистические мотивы и сложная символическая образность в произведениях И. Анненского, Блока, Мережковского, Гиппиус и др.
Рассмотрим теперь концепции, согласно которым миром (и своей судьбой, естественно) управляет сам человек. При этом в одном случае он действует на основе познания существующих объективных законов. Однако на этой основе он может дать миру новые, высшие законы именно потому, что он человек, то есть существо разумное, принципиально отличное от природы, как мертвой, так и живой. Хорошую иллюстрацию этой концепции дает Р. Киплинг (который вообще был склонен подчеркивать творческую волю человека) в одном из рассказов о Маугли: Багира говорит медведю Балу, учителю Закона Джунглей, что с приходом Маугли «в Джунглях уже не один Закон». Подобная позиция свойственна, как правило, теории и практике социальной революции (Марат, Робеспьер, Ленин, Мао и др.). Часто с такими представлениями мы сталкиваемся в художественной литературе, как в авантюрно-приключенческой, где герой сам определяет свою собственную судьбу (Д. Лондон, А. Дюма, В. Скотт, современные «боевики» и т.п.), так и в философской, где герой считает возможным силой собственной воли дать новый закон всему мирозданию (например, герои Достоевского: Раскольников в «Преступлении и наказании», Кириллов в «Бесах»).
В другом случае проявления этой концепции законы мира представляются либо вовсе не существующими, либо абсолютно несущественными, так что мир движется только по прихоти человека. Наиболее подробное и аргументированное изложение этой концепции мы находим в труде А. Шопенгауэра под характерным названием «Мир как воля и представление», а затем — у его продолжателя Ф. Ницше, который сделал из субъективно-идеалистической философии своего предшественника практические выводы и разработал стратегию поведения «сверхчеловека». Вообще надо заметить, что в рассматриваемых концепциях управлять миром дано далеко не всякому, но лишь исключительной личности, которая противопоставляется, как правило, косной массе, «толпе», «стаду» и т.п. Именно поэтому представления этого рода так характерны для романтиков: Байрона, Лермонтова, впоследствии раннего Горького, Н. Гумилева, упоминавшегося уже Киплинга и др.
Нам осталось теперь рассмотреть группу концепций, согласно которым жизнью управляет случай. Группа эта очень неоднородна, до полного противоречия входящих в нее концепций все зависит от того, как понимается сложная сама по себе категория случайности.
В тех концепциях, которые утверждают достаточно жесткий и определенный порядок мира, объясняемый объективно присущими ему законами, случайность рассматривается как форма проявления закономерности. В классическом виде этот постулат был сформулирован в диалектике Гегеля и затем усилен в философии диалектического и исторического материализма. В этих и им подобных учениях (например, в философии истории Л.Толстого, в этике буддизма) категорию случая можно, собственно, не принимать в расчет, ибо сумма случайностей всегда образует закономерность.
В связи с соотношением закономерности и случайности интересно посмотреть, какие философские последствия имеет понимание случайности в современном естествознании. С одной стороны, выяснилось, что многие процессы и явления, считавшиеся абсолютно случайными (например, выпадение орла или решки при бросании монеты), все-таки образуют некоторую закономерность, названную статистической, подчиняются так называемому «закону больших чисел» — основному закону теории вероятностей. С другой стороны, после работ А. Эйнштейна, Н. Бора и особенно В. Гейзенберга оказалось, что некоторые законы, которые считались абсолютными, носят вероятностный характер, то есть содержат в себе элемент случайности (например, второй принцип термодинамики, определение пространственно-временных координат элементарных частиц и др.), а значит, и саму картину мира следует воспринимать не как жестко детерминированную, а как всего лишь вероятностную, в известном смысле случайную. Все это создает весьма сложные философские проблемы, которые мы здесь рассматривать не будем, потому что к культурологии они не имеют прямого отношения.
Концепция случайности как частного проявления закономерности возникла в сфере высокой философии и поэтому мало что дает человеку для построения конкретной поведенческой стратегии. Да и вообще в обыденном сознании случай все-таки воспринимался и воспринимается не как форма закономерности, а как ее антипод. На этой основе также могут возникать отличные друг от друга жизненные ориентации.
Если случай воспринимается как проявление неподвластных человеку высших сил (судьбы, рока, непостижимой воли верховного существа и т.п.), это ведет в конечном счете к абсолютному фатализму, рассмотренному выше. Однако гораздо чаще случаи воспринимается применительно к человеку как удачное или неудачное стечение обстоятельств. При этом складывается непоследовательное и даже беспринципное, но очень удобное миросозерцание, согласно которому судьба человека определяется как равнодействующая двух сил: удачи (случая) и собственной воли человека. Счастливый случай надо ловить, надо уметь его использовать, а из неудачного стечения обстоятельств (неблагоприятного случая) надо тоже уметь выйти с наименьшими потерями. Такой подход к жизни во многом соприкасается с Основной концепцией.
Типичной формой проявления этой концепции является психология азартного, но в то же время расчетливого игрока, который в нужный момент «пасует», а в другой идет на разумный риск, полагаясь более на свои силы, но обязательно рассчитывая и на удачу. (Разумеется, такая психология свойственна не только игрокам в карты или рулетку, но и вообще людям, которые в большей или меньшей степени разделяют девиз «Что наша жизнь? — Игра!». Типичным проявлением такой поведенческой стратегии могут служить действия лермонтовского Печорина в повестях «Княжна Мери» и «Фаталист».)
Не менее типичной для данной концепции является и психология крайней беспечности, расчета на «авось», на счастливый случай и неожиданную удачу, на везение — здесь собственные усилия человека минимальны, но все же такую поведенческую стратегию не сведешь к фатализму. Такого рода представления о жизни весьма свойственны традиционному русскому менталитету, примеров чему немало в нашей литературе. Так, один из героев Лескова говорит: «Научитесь от меня, как вот я уповаю: ведь я уже четырнадцатый год со службы изгнан, а все водку пью. Совсем порой изнемогу — и вот-вот уже возроптать готов, а тут и случай, и опять выпью и восхвалю».
Вероятно, читатель уже заметил, что в разных представлениях о месте человека в мире значение человека понимается по-разному: он видится то великим, то ничтожным, то «средним». Эти представления о человеке восходят ко временам складывания, формирования культуры. С одной стороны, человек не мог не осознавать свою беззащитность и «малость» перед силами природы, которые неизмеримо превышали его собственные силы. С другой стороны, человек, побеждая природу в тех или иных случаях (например, на охоте, или овладевая огнем, или приручая животных), постепенно воспитывал в себе самоуважение. В дальнейшем развитии культуры наблюдаются все три тенденции.
Так, тип, который можно обозначить словами Горького «человек — это звучит гордо», впервые возник в античности, в философии и литературе Древней Греции. Именно там впервые прозвучали фразы: «Много на свете чудных сил, но сильнее человека нет» (Софокл), «Человек есть мера всех вещей» (Протагор) и т.п. Представления о величии человека воплотились в создании художественных образов героев, бросающих вызов богам и побеждающих чудовищ (подвиги Геракла, Эдип, разгадавший загадку Сфинкса, герои «Илиады» и т.п.). Впоследствии этот тип получил полное развитие в культуре европейского Возрождения (Рабле, Сервантес, Шекспир, Леонардо да Винчи и др.) и Просвещения (Руссо, Дидро, Вольтер и др.). В дальнейшем эта тенденция в понимании человека не прерывалась, становясь в тех или иных культурах преобладающей. Например, в начале XX в. в связи с качественным скачком в развитии науки и особенно разного рода технологий, позволявших побеждать природу, человек прославлялся как властелин мира, которому все подвластно — особенно сильна эта тенденция была в культуре США и России, где к «технологическому» превосходству человека над природой присоединялось еще представление о человеке как о свободной личности. Именно поэтому здесь проявлялся своего рода гиперболизм: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», «Мы смиряем и горы, и реки, время сказок пришло наяву», «Как человек стал великаном» (последнее — название книги М. Ильина и Е. Сегал, которая повествует о расширении технологических возможностей человека и его победах над силами природы и которую очень тепло принял Горький). Но вообще-то в XX в. в разных культурах были разные основания уважать человека и ставить его чрезвычайно высоко: и социальные достижения (культура СССР), и его нравственный потенциал (Камю, Фолкнер, Булгаков), и его «суперменство» (культура США), и многое другое.
Противоположные представления о человеке как о ничтожестве также возникли в античности, в теориях киников (самый известный и последовательный из них — Диоген); Платон же вообще давал человеку издевательское определение «Двуногое животное без перьев». Далее европейское Средневековье представляет нам данную тенденцию в полном ее развитии, что связано с безусловным господством в идеологическом мире христианства с его бесспорным тезисом о ничтожестве человека перед Богом. (Заметим между прочим, что подобные представления о человеке вообще свойственны всем монотеистическим религиям.) В дальнейшем представления о человеке как о ничтожестве периодически возникали в разных культурных системах, например в русском романтизме. Так, Батюшков очень хорошо осознавал ничтожество человека перед вечностью:
Шуми же ты, шуми, огромный океан!
Развалины на прахе строит
Минутный человек, сей суетный тиран,
Но море чем себе присвоит?
Тенденция видеть человека «малым» очень сильно проявилась в литературе зарубежного и особенно русского декадентства на рубеже XIX—XX вв. Ей отдали дань и Л. Андреев, и Саша Черный, и З. Гиппиус, и даже Блок, который вообще-то не склонен был видеть человека ничтожеством. Настроения такого понимания человека очень точно выразил Ф. Сологуб:
В поле не видно ни зги.
Кто-то зовет: «Помоги!»
Что я могу?
Сам я и беден и мал,
Сам я смертельно устал,
Как помогу?
В культуре XX в. эти представления еще не раз отзовутся в разных культурных системах — от безнадежного пессимизма Ж.-П. Сартра (сборник «Стена») до иронического осмысления этой проблемы у Вен. Ерофеева, которому принадлежит между прочим, следующее примечательное рассуждение: «О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив и был бы так же ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом — как хорошо бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! — всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы прежде мне показали уголок, где не всегда есть место подвигам. «Всеобщее малодушие» — да ведь это спасение от всех бед, это панацея, это предикат величайшего совершенства!» («Москва — Петушки»).
Рассматривая вопрос о величии и ничтожестве человека в разных культурологических представлениях, следует учитывать и то, что нередко решение этого вопроса находится в связи с тем, какой именно человек имеется в виду. Великим или соответственно ничтожным может представляться не человек вообще, а человек, наделенный определенными качествами: например, пролетарий (в противовес «буржую»), аристократ (по отношению к плебею), белый человек (в отличие от «цветных») и т.п. Все это несколько осложняет анализ указанной проблемы.
Так как на практике человеку свойственны как величие, так и ничтожество, то нередки представления и концепции, отражающие эту диалектику. Приведем два примера из русской классической литературы. Пушкин, скажем, мог написать о человеке так: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» или: «На всех стихиях человек — тиран, предатель или узник». Но именно ему принадлежат и такие строки: «Самостоянье человека — залог величия его».
Другой пример — из Чехова. Этот писатель очень хорошо знал и не раз показывал в своих рассказах и пьесах, как низок и подл может быть человек, но он знал и высокую цену человеку, что проявилось, например, в его некрологе Н.М. Пржевальскому. О людях этого типа он писал: «Их идейность, их благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие, привычка к зною, к голоду, к тоске по родине, к изнурительным лихорадкам, их фанатическая вера в христианскую цивилизацию и в науку делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу». При этом интересно, что не только подвижники и люди подвига были для Чехова достойными уважения, но и люди простые, обыкновенные, коль скоро в них проявлялись порядочность, трудолюбие, чувство собственного достоинства: «Не нравится мне одно, — писал Чехов брату, — зачем ты величаешь особу свою «ничтожным и незаметным братишкой»... Ведь ты не мошенник, честный человек? Ну и уважай в себе честного малого и знай, что честный малый не ничтожность».
Описанные в этой главе разновидности представлений и концепций мира и человека представляют собой наиболее общие типы. В каждом отдельном случае необходимо не только определить культурологический тип, но и проанализировать конкретные особенности понимания мира и человека в данной культуре.
Список используемой литературы
1. Арнольдов А. И. Введение в культурологию. — М., 2003.
2. Введение в культурологию. — М., 2004.
3. Гуревич П.С. Культурология. — М., 2002.
4. Культурология. История и теория культуры. — М., 2005.
5. Соколов Э.В. Культурология. — М., 2003.
