Е.Г.Яковлев

В религии вообще, в развитых мировых религиях в особенности, человек осознается как индивидуум, противостоящий не только природе, но и обществу. И это делает его еще более одиноким и бессильным перед миром; возникает идеология и психология заброшенности, которая в Европе XX в. станет основой экзистенционалистского понимания человеческого бытия. Главной социальной доминантой всех религий является принцип равенства человека не перед людьми, а перед богом. Особенно ярко это проявилось в христианстве. «В христианстве, — пишет Ф. Энгельс, — впервые было выражено отрицательное равенство перед богом всех людей как грешников и в более узком смысле равенство тех и других детей божьих, искупленных благодатью и кровью Христа». Это было определенным шагом вперед в социализации человека, ибо в рабовладельческом обществе не могло быть даже речи о равенстве свободных и рабов хотя бы перед какой-то трансцендентной силой. Но это, как говорит Ф. Энгельс, было "отрицательное равенство", т. е. равенство иллюзорное, «равенство», закрепляющее эксплуататорские отношения феодального, а затем и буржуазного общества. Как ни парадоксально, но это равенство служило не объединению людей, но еще большему их разъединению, вело к формированию идеологии и психологии индивидуализма, идеи личного спасения.

Возникновение идей индивидуализма, личного спасения в христианстве имеет определенные исторические, социально-экономические причины.

Это связано с тем, что в условиях разложения первобытнообщинного строя, когда человек, выделяясь из массы, мысляший в пределах мифологии и общинно-родовых религиозных представлений, требует мировоззрения, более адекватного его экономическому, социальному и духовному положению. И если в раннем иудаизме — религии в основном общинно-родового скотоводческого общества — проблема отношения с богом ставилась как прблема «бог — народ» и в этом отражались еще очень сильные принципы коллективного мышления, то с дифференциацией общественных форм жизни и выделением индивида в этой системе эта идея трансформируется в идею личного вознаграждения праведника, в идею личного воздаяния и спасения.

В христианстве, в условиях социально-экономического и духовного кризиса поздней Римской империи, эта идея приобретает центральное значение во всем мировоззренческом религиозном мышлении. Причем христианство снимает аспекты национальной ограниченности иудаизма, ибо личное спасение уготовано не избранному народу и даже не избранной личности из этого народа, а избранной праведной личности независимо от ее национальности или принадлежности к тому или иному народу. Это способствовало превращению в дальнейшем христианства в мировую религию, как и то, что христианство вообще было религией, ориентированной на харизматическую личность — Иисуса Христа, от имени которого эта религия и получает свое название.

Эти реальные процессы формирования нового религиозного миросозерцания были теоретически осмыслены в предхристианской и христианской теологии.

Уже в предхристианской философии Плотина обнаруживаются эти тенденции. Для него высший смысл бытия заключается в личностном созерцании божественного начала и высший пункт этого бытия — личное слияние с божественным началом, через успокоение и отстранение от мира вещей и идей. Личное и всеобщее определяется Плотином как единое, в котором сливается человек и божественное начало в процессе эманации. В «Эннеаде» он пишет: «Единое есть все и ничто, ибо начало всего не есть все, но все — его, ибо все как бы возвращается к нему...» Поэтому и прекрасное для Плотина существует только как мое созерцание божественнои полноты; прекрасное — это то, что приятно мне в предмете, пронизанном его идеальным смыслом. В индивидуальном созерцании прекрасного человек, через созерцание предметного мира, приобщается к идее, к сиянию лучезарного божественного лика. Плотин стал первым провозвестником христианского индивидуализма, который в развитом христианстве становится важной идеологической и психологической доминантой всего вероучения.

У Прокла же между человеком и богом находятся ангелы, архонты и демоны, и, таким образом, в человеке соединяется божественное, идеальное и греховное, демоническое. Прокл попытался и в учении о человеке соединить античные, «языческие» представления с христианской теологией, истолковать человека как божественно-земное существо. Эти его идеи оказали большое влияние на византийское, православное понимание «природы человека». Наконец, Августин Блаженный окончательно утверждает в христинстве неоплатоновскую идею о греховности телесного бытия человека, спасение от которой возможно лишь в безграничной любви к богу и в стремлении познать его.

В позднем средневековье схоласты, и в особенности Фома Аквинский и Альберт Великий, постепенно отказываются от столь категорического отрицания ценности земного человеческого бытия. Фома Аквинский, например, утверждает, что человеческий интеллект есть орудие, с помощью которого человек познает и божественную идею и земное бытие (в том числе и красоту земных предметов).

Таким образом, человек даже в теологии постепенно приобретает самостоятельную ценность, не обусловленную божественным предопределением. Это позволило Николаю Кузанскому, возвращаясь к идеям Прокла и Фомы, на границе средневековья и эпохи Возрождения в рамках официальной христианской теологии поставить проблему самостоятельной ценности человека.

Учение церкви о высшем, божественном, и низшем, человеческом, мире Николай из Кузы интерпретировал в духе относительной самостоятельности человеческого земного существования и возможностей человеческого познания. Причем определяющее значение в этом познании для него имеет не чувственная мистическая интуиция, а интеллектуальные, разумные способности человека. В общей картине мира человек, как утверждает Николай Кузанский, занимает место, достойное его божественного происхождения, между человеком и божественным абсолютом нет границы, человек есть отблеск божественного универсума.

Так постепенно и даже в границах официальной ортодоксии зарождались и развивались идеи, которые привели на основе развития социально-экономической жизни и классовой борьбы к величайшему прогрессивному перевороту из всех пережитых до того времени человечеством — к эпохе Возрождения.

И все же в религии человек предстает не как богатая развернутая субъективность, не как личность, а как индивидуум, как элемент, частичка огромного механизма «христианского мира». И поэтому идея личного спасения в христианской теологии отнюдь не означала, что спасается нечто индивидуально неповторимое, неповторимое в земной жизни. Спасалась бессмертная душа, которую бог вдунул в каждого индивидуума и которая временно существовала в каждом из них как некий абстрактный универсум, как абсолютное нечто.

В «Послании к римлянам святого апостола Павла» говорится о том, что тела верующих — лишь храм святого духа и поэтому даже тело не принадлежит им. Вот почему всячески нужно поощрять тех, «которые во Христе Иисусе живут не по плоти, а по духу...». Идея «жизни по духу» имела принципиальное значение для христианской теологии и понимания сущности человека. Даже в позднем средневековье, у Фомы Аквинского, мы встречаем мысль о том, что отвержение духовного стремления к богу делает человека глупым. Фома Аквинский утверждает, что человек становится умным тогда, когда он подчиняет богу не только разум, но и устремляет к нему все свои духовные силы, и в первую очередь сердце и чувство («Сумма теологии», ч. II, кн. 2).

Греховность глупости усматривается им в добровольном забвении человеком своей природы, в отвержении благости творца. Фома Аквинский считает, что толкают человека на порочный путь глупости — гордыня и роскошь.

Под гордыней он понимает всякое стремление человека к самостоятельному действию, видит ее причины в забвении христианского смирения. Под роскошью же он понимает погруженность человека в плотско-земное; она заключается в ненасытном стремлении человека к удовлетворению похоти. Возможность глупости вытекает из тварности его чувственного мира и, как специфически человеческое свойство, дозволено богом. Но избавление от него возможно лишь в том случае, если в человеке сохранено чувство смирения, которое только и может спасти его от глупости и подвинуть к мудрости.

Таким образом, человеческая мудрость возможна лишь тогда, когда весь духовный мир человека подчинен богу; в противном же случае он находится на низшем, тварном уровне существования и, по существу, не является человеком.

Именно эта идея христианства была подвергнута резкой критике великими гуманистами эпохи Возрождения. И, возможно, «Похвала глупости» Эразма Роттердамского была навеяна стремлением опровергнуть схоластические построения ангельского доктора, так как для него глупость есть антипод феодальной жестокости и схоластической богословской мудрости и, по существу, есть истинная мудрость.

Достаточно напомнить его рассуждения о правителе, который «мудр», но «не печалится он о друге, ибо сам никому не друг, даже богам готов накинуть петлю на шею, и все, что только случается в жизни, он осмеивает и порицает, во всем усматривает безумие. Вот он каков, этот совершенный мудрец.

...Какое государство согласилось бы поставить над собою подобного правителя, какое войско последует за подобным вождем, какая женщина изберет себе такого супруга...?

...Кто не предпочтет ему последнего дурака из простонародья, который равно способен и повелевать глупцами и повиноваться, который будет угоден себе подобным (а таких всегда большинство), ласков с женой, обходителен с друзьями, весел в пиру, приятен в сожительстве и которому не чуждо ничто человеческое?»

Этот образ дурака-мудреца очень близок гуманистической литературе Ренессанса и нового времени: это и Санчо Панса, оказавшийся истинно мудрым губернатором; это и Тиль Уленшпигель, который под личиною шута прячет острый ум человека из народа; это и герои «Гаргантюа и Пантагрюэля» Ф. Рабле, дух которых пронизан подлинно народной мудростью и чужд схоластической мудрости сорбонистов и папистов. Для Эразма важно то, что наслаждение и мудрость идут рука об руку.

«Похвала глупости — это похвала разуму жизни», и поэтому истинно человеческая мудрость заключается не в отвержении плотско-земного в человеке, а в гармоническом сочетании духовного и телесного. Более того, истинная мудрость невозможна без заблуждения, без искания истины. «...Ведь заблуждаться — это несчастье, говорят мне, — восклицает Эразм и продолжает, — напротив, не заблуждаться — вот величайшее из несчастий!»

Однако идея «жизни по духу» прошла через века и почти не трансформировалась в христианской теологии. Так, в конце XIX — начале XX в. православные богословы и философы утверждали, что «понятие духа тождественно с понятием личности. Дух и личность — одно и то же». Именно это обеспечивает ей неуничтожимое, так как «свою ипостасность, или личность в себе, человек знает как нечто совершенно абсолютное, вечное...» И лишь в середине XX в. официальная церковь решилась признать совместимость тварного и духовного в человеке, идеального и материального, но ради того лишь, чтобы утвердить традиционную идею о примате духовного, ибо в процессе материальной деятельности люди переживают общие надежды, разделяют страдания и радости, сближаются душой.

В целом же религиозная идея абсолютной духовности христианского индивида деформирует подлинную гуманистическую сущность человека, стремится пробудить в нем желание лишь личного спасения, которое не может быть уравновешено даже принципом христианской соборности, потому что идея христианской соборности означала не соединение неповторимых, своеобразных, богатых в своем личном бытии личностей, а всего лишь соединение в единое целое человеческих единиц, образующих нечто сверхличное — христианский мир.

И хотя можно согласиться с тем, что «в результате одностороннего и превратного развития достигалась известная полнота и глубина в самой этой односторонности» средневекового человека, все же гармония личного и всеобщего здесь была нарушена, сверхиндивидуальное доминировало. И в этом сверхиндивидуальном христианском мире, казалось бы соединившем в единое духовное целое единоверцев, существовало глубочайшее духовное отчуждение между людьми, так как подобное объединение еще ощутимее подчеркивало заброшенность и беспомощность отдельного человека.

Как верно отмечает Егорова В. И., с точки зрения богословия «церковь является единственным земным учреждением, объединяющим людей во имя их коренной и главной цели — вечного спасения», но это объединение возможно лишь через индивидуальное стремление к богу, и поэтому человек здесь не выступает в своей родовой сущности, как «совокупность всех общественных отношений», по Марксу. Современные интерпретаторы этой идеи находят даже наглядный образ для ее объяснения: «Бог находится в центре круга, а два человека на двух различных точках окружности; поднимаясь по радиусу к центру, люди приближаются тем самым друг к другу. Чем ближе люди к богу, тем ближе они друг к другу».

Таким образом, в человеке, с точки зрения богословия, важно не личное, индивидуально неповторимое, а сверхличное, возникающее в процессе растворения в боге, и истинное объединение верующих возможно лишь тогда, когда в них исчезнет все, что свойственно им как личности, и они полностью предадутся богу.

Вместе с тем отсутствие диалектического единства общего и единичного в религиозном миросозерцании приводит к тому, что растворение в боге возможно только через крайне индивидуалистическое стремление к нему, т. е. через веру. Эту особенность христианской догматики сегодня подметил и теоретически «обосновал» родоначальник экзистенциализма Серен Кьеркегор.

В работе «Страх и трепет» он писал: «Вера как раз являет собой тот парадокс, что индивид, как таковой, выше общего, правомочен, не подчинен ему, а поставлен над ним: ...это такой индивид, который был в качестве индивида подчинен общему, а теперь через это общее стал выше его... этот индивид как индивид находится в абсолютном отношении к абсолютному». Вот почему здесь же, приводя в качестве аргумента в пользу подобного понимания веры и религиозной личности, С. Кьеркегор обращается к библейской легенде об Аврааме, которому бог повелел принести в жертву его единственного сына — Исаака.

Причем, как верно подчеркивает П. Гайденко, «это требование бога исходит лично от него и направлено лично Аврааму, оно не приобретает всеобщей формы...» и потому выполнение этого требования Авраамом есть доказательство его личной веры, которая не укрепляется его принадлежностью к какой-то социально-религиозной среде, не гарантируется принципом соборности. И только через эту индивидуальную религиозную веру человечество может достигнуть подлинного равенства. «...Если захотеть достигнуть полного равенства, — писал С. Кьеркегор, — необходимо начисто устранить «мирское», а когда полное равенство достигнуто, тогда «мирское» прекратило свое существование...

...Лишь религиозное может при помощи вечного провести до конца человеческое равенство, человечность, богоугодное, существенное, немирское, подлинное, единственное возможное человеческое равенство...»

Так христианская вера оказывается лично-сверхличной, ибо личность христианского индивида растворяется в вечном и подлинно гуманистический смысл концепции личности здесь исчезает и погибает. В стихах Александра Блока, взятых в качестве эпиграфа к этой главе, глубоко поэтически раскрыта эта антигуманистическая концепция христианской веры:

В глубоких сумерках собора

Прочитан мною свиток твой:

Твой голос — только стон из хора,

Стон протяженный и глухой

Человек в христианстве оставался «утлым челном» в бурном и безбрежном житейском море, заброшенным и одиноким. Таким образом, в христианстве наметились (всячески варьировавшиеся) две основные тенденции понимания человека: 1) человек — существо земное и божественное, в нем соединены две эти ипостаси, он существо телесно-духовное; 2) человек есть только земное, греховное существо. Его земное существование, его физическое тело есть только временная оболочка, в которой пребывает бессмертная душа. Поэтому его реальное, природное существование бездуховно, однозначно материально и лишь в молитве, в общении с богом в нем просвечивает духовное начало, та бессмертная душа, которая живет в его теле.

Первая тенденция наиболее характерна для восточного, византийского христианства, а затем и для православия в целом. Она оказала значительное влияние на византийское искусство и искусство «православных» народов. В этих искусствах человек предстает перед нами как духовно-телесное существо, в его образе часто гармонически сочетается глубокая духовность, идеальность с физическим бытием человека. Конечно, в этом искусстве часто мистическое, религиозное начало разрушает эту целостность, но ему всегда был чужд грубый натурализм.

Вторая тенденция была характерна для западного христианства, и в особенности для католицизма. Она также оказала большое влияние на искусство, связанное с западным христианством. В этом искусстве пренебрежение к телесной оболочке, унижение человеческой плоти приводило к тому, что в нем были очень явны натуралистические приемы, связанные со смакованием человеческих физических страданий, страданий человеческой греховной плоти. Именно это привело к тому, что возникла необходимость контрдвижения в искусстве, необходимость в гуманистической интерпретации человека, которую принесло с собой западное Возрождение.

Однако в дальнейшем, и в особенности в XX в., эта концепция религиозного понимания человека подвергалась явной и скрытой критике. Особенно ярко это выразилось в стремлении отделить религиозные потребности человека от его организационной принадлежности к какой-либо церкви; религиозность связывалась с органической, внутренней потребностью духовной жизни человека, а не с формальной принадлежностью к какой-либо церкви или секте. Так, один из крупнейших современных неофрейдистов, Эрих Фромм, выступая против традиционной церкви и религии, заявлял о том, что необходимость религии «коренится в условиях существования человека... и чем интеллектуальнее и современнее личность, тем менее ей требуется понятие божества как дополнение к религии...».

Как видим, Э. Фромм отвергает даже идею о необходимости божества как объекта религиозного поклонения, находящегося вне человека. Местом пребывания бога, по Э. Фромму, является сфера бессознательного, так как именно она является хранилищем всех потенциальных способностей и возможностей человека.

Именно такая религиозность снимает дихотомическую разорванность духа и тела человека, примиряет человека с мыслью о неизбежности физической смерти, создает условия его гармонического существования. Такая религия, с точки зрения Э. Фромма, приемлема и для традиционно верующего религиозного человека и для атеиста. Эти идеи Э. Фромма в социальном аспекте пытается «развить» западногерманский теолог Эрнст Блох, который в своей книге «Атеизм в христианстве» утверждает, что духовная христианская религия приемлема для всех и что подлинным атеистом может быть только тот, кто верит в подобную религию.

Это возможно потому, что в христианстве главным является не культ, не обряды, не настроения, а учение о богочеловеке. Именно оно является основой христианской идеологии и культуры вообще. «Иисус, — пишет Э. Блох, — как возвратившийся Адам, становится... первейшим, как подобие первородного человека, сотворенного из глины», но вместе с тем Христос «велик своею небесностью; ушедший и возвращенный и очень далекий своею близостью...».

Так христианство, по Э. Блоху, становится религией каждого человека, который трансцендентирует себя, отчуждает свою вечную богочеловеческую сущность, и вера в нее создает для человека принципы надежды его бытия. Здесь над человеком не довлеет какое-то чуждое ему сверхъестественное существо, его религия есть его внутреннее состояние. Поэтому христианство, утверждает Э. Блох, следует понимать как обожествление человека, но без бога, как трансцендентирование, но без трансценденции. (Недаром он в качестве одного из эпиграфов к своей книге берет тезис Августина Блаженного: «Ein Transzendiren ohne Transzendenz»).

Искусство же в структуре этого «подлинного» христианства необходимо для того, чтобы на основе метафорического мышления (закрепленного в религиозной мифологии и утопических идеях христианского совершенствования человека) создавать образы надежды и способствовать избавлению человека (через миф и утопию) от страданий и несправедливости.

Эти теоретические маневры Э. Блоха в значительной степени связаны с процессом «внутренней атеизации веры» среди миллионов верующих Западной Европы. «В самом деле, — пишет А. Казакова, — у простых верующих проявляется ...(особенно в протестантизме) постепенная и несомненная внутренняя атеизация содержания веры. При этом Христос, лелеемый (в личной форме) как средоточие революционной надежды народных масс, выступает в самой католической церкви против бога, которого епископы определяют как гаранта согласия в сохранении иерархий земли и неба».

Однако Э. Блох пытается направить этот процесс в русло мистически интерпретируемого принципа надежды, в русло отвлечения человека от гуманистических и социальных аспектов этой атеизации. Вот почему человек в традиционной и модернизированной христианской религии предстает как существо, не способное в своих реальных земных действиях определить смысл своего существования, добиться жизненной полноты и гармонии, остается существом пассивным и страдающим, который все же всегда должен надеяться на Бога.

В искусстве же с древнейших времен существенно было другое — утверждение идеи о человеке как существе коллективном, необходимом всему миру, существе высшем и совершенном. Уже в V в. до н. э. Протагор воскликнул: «Человек есть мера всех вещей: существующих... и несуществующих...». И эта идея пронизала всю историю не только гуманистической философии и эстетики, но и искусства. Так, например, в XV в. Леон Батиста Альберти провозгласил: «...человек рождается не для того, чтобы влачить печальное существование в бездействии, но чтобы работать над великим и грандиозным делом».

Вместе с тем в искусстве человек раскрывается через личность художника. Концепция человека как социального целого в художественном произведении реализуется через самооценку его творца.

Создавая художественное произведение и видя человека в нем так, как видит его он — художник, его создатель уверен, что именно его видение адекватно миру и даже предвосхищает будущее. На заре своего творчества, в 1913 г., Марина Цветаева писала:

Разбросанным в пыли по магазинам,

(Где их никто не брал и не берет!)

Моим стихам, как драгоценным винам,

Настанет свой черед.

В этих строках выявлена не только уверенность художника в том, что он необходим людям, но и совершенно неповторимое личностное понимание этой необходимости. Каждому художнику это свойственно, и каждый художник выражает это ощущение необходимости не только индивидуально, но и личностно. «Искусство, — писал П. Гоген, — это абстракция, извлекайте ее из натуры, мечтая подле нее, и думайте больше о том творении, которое возникает, — это единственный способ подняться к божеству; надо поступать, как наш божественный учитель,— творить».

Эти мысли П. Гогена очень отличаются от того, как выразила те же идеи М. Цветаева, но и тот и другой художник, каждый по-своему, сказали об одном и том же. В этом проявляется еще один аспект личности художника — способность к глубокой, трезвой и объективной самооценке.

Уверенность художника в том, что настанет его черед, что то, что он делает, есть единственный способ подняться к вершинам подлинного искусства — это результат глубокого анализа своих способностей и возможностей понять человека, возможностей спроецировать его будущее. Конечно, художнику трудно точно определить результаты своего труда, так как «одна из особенностей художественного творчества — построение моделей в условиях большого дефицита информации». Именно поэтому здесь огромное значение приобретает обнаружение общей тенденции общественного развития, образно-художественное предвидение будущего.

Вообще классовое антагонистическое общество, особенно капиталистическое, часто не только отвергает художника, но и порождает «разорванность» его сознания, мешает формированию у него цельного взгляда на мир. Так, И. В. Гете выступает то как великий немецкий поэт, создатель «Фауста», то как филистер, пресмыкающийся перед Веймарским двором.

В условиях капитализма, вступившего в свою завершающую стадию — стадию империализма, еще более запутываются и усложняются социальные противоречия, что в значительной степени запутывает и усложняет путь художника от иллюзий личной свободы к пониманию идеи личной ответственности человека перед обществом. Но истинно большой художник всегда найдет правильный путь, проходя подчас через духовные страдания и потери иллюзий, взамен которых приобретает верное видение мира.

Этому способствует и имманентная тенденция искусства, заключающаяся в познании, в художественно-образном освоении действительности, неизбежно заставляя художника вставать на позиции объективного анализа общественного развития.

Смысл творчества художника в конечном счете заключается в том, чтобы создать такой художественный феномен, который функционировал бы в оптимальном варианте в системе обратной связи, т. е. создать такое художественное произведение, которое вводит человека в систему оптимальной социально-духовной ориентации, освобождает его от иллюзорных представлений, в том числе и религиозных.

Поэтому истинно художественное произведение отвечает не только на вопросы художественно-эстетической жизни, но и на коренные философские, социально-политические и моральные вопросы времени; оно — универсальная духовная ценность, так как подлинный художник всегда есть совесть времени. Критерием прогрессивности художественного произведения является гуманизм. Искусство — это гуманизм, но гуманизм в исторически-конкретном социальном содержании и художественной форме, это обнаружение глубинных тенденций социального развития. Это обнаружение может быть сложным и противоречивым, но оно всегда должно привести к утверждению и отстаиванию человека.

Эпоха, пришедшая на смену европейскому средневековью, и стала той эпохой, в которой человек наиболее глубоко и всесторонне был раскрыт и в социальном и в художественно-эстетическом аспекте. Одним из важных моментов европейского Возрождения было то, что его гуманизм в значительной степени был обусловлен развитием и взлетом художественного мышления. Конечно, огромное значение имела и общая атмосфера жизни, и в частности то, что гуманизм представлял собой «торжество светского образования над богословским мировоззрением и над властью средневекового папства, которое в глазах людей того времени отождествлялось с христианством».

Но главное заключалось все же в том, что в культуре европейского Возрождения эстетически глубоко осмысливались проблемы гуманизма. Всякая культура, любая цивилизация клонится к закату, если в ней отсутствуют элементы художественно-эстетического осмысления человека. Так, например, падение римской цивилизации и торжество христианской идеологии были связаны и с тем, что культура Рима в значительной мере была лишена самостоятельных, своеобразных эстетических оснований.

«Творческая фантазия, сделавшая из греческой религии высокохудожественное произведение, — пишет исследователь поздней античной культуры М. С. Корелин, — совершенно отсутствует у римлян... Не говоря уже о художественных образах в пластике, которые сделали из каждого греческого божества эстетический тип, римляне почти двести лет совсем не изображали своих богов... Религия (римская.— Е. Я.), таким образом, совсем не захватывала фантазии, не доставляла никакого удовлетворения эстетическому чувству». Конечно, речь здесь должна идти о греческой культуре в целом, но в частном аспекте данное наблюдение верно. Именно это привело к тому, что римская художественная культура и религия питались соками греческой мифологии, были холодным подражанием образцам высокой греческой классики, были во многом лишены своеобразия и оригинальности. «Рим победил Элладу, — пишет далее М. С. Корелин, — но еще раньше этой победы римская религия подчинилась греческой. Прежде всего древние символы богов заменились их изображениями, заимствованными у греков, а затем римские боги были отождествлены с греческими и к ним стали прилаживать огромный запас мифов, созданных греческою фантазией».

Естественно, это касалось не только религии; вся римская культура, и в особенности художественная, была в значительной степени подражательной. Вот почему одной из причин распада этой культуры было то, что у нее не было глубоких корней, уходящих в народное художественное сознание, в народно-мифологический слой. И вот почему ни стоицизм, ни эпикурейство, ни неоплатонизм, ни неопифагорейство, ни попытки ассимилировать восточные культы Изиды и Митры, восточную культуру и религии в целом не могли дать римской цивилизации в последние века ее существования твердой опоры в ее борьбе с христианством. Перед христианством не могли устоять конгломераты культур и верований тех социальных образований, на которые было направлено его влияние.

В свою очередь, европейское христианство к XIV в. начинает исчерпывать себя не только как мировоззрение, но, что еще более важно, и как мироощущение — его иллюзорные представления о человеке начинают рассеиваться под мощным напором ренессансного гуманизма.

Уже в позднее средневековье, в конце XIII в., в рамках художественной культуры происходят процессы роста самосознания, возникает ощущение ценности личности. «Даже в военных эпизодах, — пишет Марк Блок, — поединок двух бойцов становится более важным, чем столкновения целых армий, о которых с такой любовью повествовали старинные «деяния». Новая литература стремилась всеми путями к реинтеграции индивидуального и приглашала слушателей к размышлению над своим «я»...».

Бурный процесс развития гуманистической культуры Возрождения, начинавшийся в Италии XIV в., имел черты, своеобразие которых заключалось в том, что человек в искусстве итальянского Возрождения предстает как всемогущая личность, как существо, господствующее над миром.

В творениях мастеров Высокого Возрождения Микеланджело и Леонардо да Винчи человек — властелин мира. Это своеобразная метаморфоза христианского богочеловека, из которого изъята его мистическая и чисто религиозная сущность. В созданиях Боттичелли и Джорджоне человек предстает и в его личностном духовном бытии, но все же главное достоинство искусства итальянского Возрождения — это утверждение активности и могущества, утверждение человека — преобразователя мира.

Дальнейшее развитие ренессансных идей и их движение в «северную» Европу привело к все большему и большему углублению в искусстве интереса к человеку как личности. Итальянский гуманизм «установил новый идеал человека, основанный на интеллектуальной культуре, идеал духовной свободы и автономии личности.

...В северной Европе это возрождение означало завоевание нового представления о человеке, главным образом с точки зрения его характера и интеллектуального развития личности». В работах Альбрехта Дюрера, Лукаса Кранаха и Ганса Гольбейна Младшего наиболее ярко проявляется эта тенденция обнаружения характера человека. Достаточно вспомнить изумительные портреты Бонифациуса Амербаха и Эразма Роттердамского кисти Гольбейна, портрет Куспиниана и его жены — Кранаха, портреты Филиппа Меланхтона и Эразма Роттердамского — Дюрера, чтобы почувствовать все многообразие и богатство человеческих характеров, запечатленных в них.

Сосредоточенность на внешней достоверности изображения, некоторая педантичность, идущая от натуралистической традиции церковной живописи, подчас сказывается и в искусстве европейского Возрождения.

Этот интерес к чисто внешнему изображению человека, к фиксации его облика и индивидуальной, неповторимой внешности заметна у Гольбейна Младшего. «Гольбейн вообще «не верит» в то, что он пишет, — говорит о Гансе Гольбейне Младшем А. Бенуа. — Он обладает огромным мастерством и вкусом, рисунок его в буквальном смысле слова безупречен, но он не знает трепета перед тайной, он просто не верит в тайну... Он был слишком уверен в том, что самое интересное — это видимость, наружное, а сокровища души он игнорировал, в них не верил». Конечно, трудно согласиться со столь категоричными суждениями А. Бенуа, но все же в них есть доля истины или, по крайней мере, остро схвачены особенности стиля Гольбейна Младшего.

Еще более это чувствуется в творчестве Кранаха, у которого «сосредоточенность на суровой стороне человеческого характера привела к известному обеднению его искусства, бывшего вначале богатым и образным. Протестантизм (сторонником которого был Кранах. — Е. Я.) был неблагоприятен для искусства... Гуманизм пошел путем, отличным от протестантского догматизма...», — пишет Отто Бенеш. Однако европейский Ренессанс в целом принес в искусство глубокое понимание как назначения человека в мире (Микеланджело, Леонардо да Винчи), так и его внутреннего мира, его индивидуальной неповторимости и духовного своеобразия. В совершенно иных исторических условиях, хотя и в одно с западным Ренессансом историческое время, развивалось искусство народов, связанных с византийским христианством. Но и в искусстве этих народов ясно чувствуется гуманистическая тенденция, переосмысление назначения человека в мире, правда, в пределах иконописного сюжета и канона. Особенно глубоко это проявилось, конечно, в творчестве Андрея Рублева, потому что «искусство Рублева в основе своей глубоко человечно, отзывчиво ко всему человеческому... Рублев создал целую галерею человеческих характеров».

В этом искусстве невозможно обнаружить внешней достоверности или портретного сходства в изображении человека, но в канонических образах святых, евангелистов, житиях Христова и богоматери появляется нечто, что делает эти образы близкими земному человеку, его деяниям, мыслям и страстям. Духовная наполненность этих образов есть духовность реального, земного человека; вся гамма человеческих чувств, сосредоточенность и размышление — вот что наполняет глубоким человеческим смыслом эти образы.

Гуманизм искусства конкретно-историчен и в этой своей конкретности должен быть объяснен и понят.

В этом аспекте интересны мысли Н. И. Конрада о средневековом и возрожденческом гуманизме. В эпоху средневековья, по его мнению, человек стремился найти в себе силы для творчества через всемогущество бога: «Именно такая интерпретация своих возможностей и дала тогда человеку необходимые... силы для исторического творчества, именно она и составила суть средневекового гуманизма».

Когда же средневековый гуманизм исчерпывает себя или, иными словами, «когда один источник силы иссякает, обычно появляется другой, — пишет Н. И. Конрад. — Человек нашел его опять в самом же себе, но только себя поставив на место бога, осознав, что те силы в себе, которые он воспринимал как нечто относящееся к божеству, являются вполне человеческими».

В целом же (в западном христианском мире и в православном) гуманистические тенденции в искусстве привели к тому, что человек в нем предстал во всем своем богатстве: 1) и как творческая активная натура, преобразующая мир, 2) и как личность, неповторимая и самоценная, 3) и как человеческая духовность, углубленная в себя, осмысляющая и чувствующая это свое «я» как нечто целостное и слитное со всем человеческим.