Золтан Хайнади

Дебрецен

Венгрия

Странничество стало лейтмотивом для многих европейских литератур, где оно нашло своё выражение в распространении “бродячих сюжетов”. Первые плутовские романы появились в Испании в конце XV века; героем их был бездомный бродяга, рыцарь удачи типа Ласарильо с Тормеса. Роман Лесажа «История Жиль Блаза из Сантильяны» является французским вариантом плутовского романа, в котором испанский колорит и имена скрывают нравы и пороки французского общества времён Лесажа. Жиль Блаз вызвал много подражаний: «Английский Жиль Блаз» Томсона, «Российский Жилблаз, или Похождения князя Г.Чистякова» Нарежного, «История Тома Джонса, найдёныша» Филдинга и тому подобные. Вырабатывается и немецкий Schelmenroman, самыми характерными фигурами которого являются шут Эйленшпигель и простак Симплициссимус. Все эти плутовские романы рисуют странствия своих героев на фоне национальной жизни с местным колоритом быта.

Герой европейского плутовского романа обычно противопоставлен обществу честных людей или по какой-то причине исключён из него. Он попадает в другое, чужое для него общество, в котором он чувствует себя как-то неуютно, точно не на месте. К концу романа плут исправится, разбогатеет и женится, достигнет своей цели и вернётся на родину.

Филдинг назвал плутовской роман “эпосом дорог”, и это верно, ибо сапоги его героя покрыты дорожной пылью. Странник часто является носителем авторской оценки, как “передвижное зеркало”, он отражает превратности и пороки общества и людей с явной целью исправления их. Путешественник — это очевидец и свидетель.

Во время предромантического движения «Бури и натиска» («Sturm und Drang») в немецкой литературе возник тип странника — Wanderer, — путешествующего по странам и весям, сердце и песнь которого порою пронизаны бунтарскими чувствами. Странничество часто изображается как протест героя-бунтаря против “пыли и тлена” мещанской жизни. Для того чтобы изведать большой свет, путнику непременно надо покинуть свой город, маленький мирок, в котором ему душно. Странник постоянно в пути, у него нет ни кола ни двора, только небольшая котомка на плечах. Странствование героя резко противопоставляется неподвижности, статичности, неизменности общества. Лучше блуждать, подвигаясь вперёд, чем не ошибаться, оставаясь в бездействии. Странничество — это переходное состояние между созерцательной жизнью и деятельностью. Странствование — это состояние юной, любознательной души. Странник, скиталец, бродяга контрастен домоседу, обывателю, мещанину. Он уходит из родных мест юнцом и возвращается обратно зрелым, опытным мужчиной. Его борьба за поэзию с прозой жизни заканчивается, как правило, неудачей. Он хочет вырваться из общества, но в конце концов приспосабливается к нему; или странник после юношеских заблуждений находит себе полезное дело в труде, как герой романа Гёте «Годы странствий Вильгельма Мейстера» («Wilhelm Meisters Wanderjahre»). Немецкий тип странника укоренился не только в простонародной и бюргерской жизни (странствующие простаки и подмастерья — типа Simplicissimus, Wilhelm Meister), но и в жизни интеллигенции (бродячие астрологи, учёные доктора).

В Фаусте Гёте воплощены самые типичные черты духовного странника. В первой части трагедии показан “малый мир” жителей немецкого города. Во второй части изображается “большой мир” императорского двора и путешествие Фауста в древний мир. Фаусту грозит опасность превратиться в обывателя, поэтому он входит в союз с Мефистофелем для того, чтобы искать выход для своих стремлений в сфере трансцендентальности. Конкретно-бытовые сцены уступают место эпизодам символико-аллегорического характера. Гёте таким образом старается дать синтез знания и жизни, гносеологии и онтологии. Ему всё же не удаётся привить древо знания к древу жизни. В невозможности гносеологического постижения мира заключается трагедия Фауста: die Tragödie der Erkenntnis 1.

Русские стараются постигнуть жизнь не через знание. Русский идеал — не фаустовская учёность. “Русский идеал — святость” 2, — утверждает Константин Леонтьев. Русского человека непрестанно волнует вопрос: как жить свято? Он постоянно занят поиском путей к праведной жизни. Обширна литература об утомлённом жизнью страннике, ищущем свободу в странствии и нищенстве — ведь “всяк живущий на земле есть путник”. Единственным условием спасения души является уход из церкви, из мира, из жизни в “сердечные пещеры” — ведь “мир во зле лежит”.

Мы проследим путь русского духовного скитальца с его исторической судьбой и с его огромным значением в русской жизни и литературе. Прообраз его возник в Смутное время (конец XVI — начало XVII века) на почве захлестнувшего всю Россию бродяжничества, ставшего национальным бедствием. У скитальца не лёгкое чувство странника, а ощущение безбытности и выключенности из истории. Скитания такого отщепенца, в отличие от героических путешествий, предпринимаемых ради совершения подвигов, вынужденные.

Распространение многочисленных русских скитальцев во время и после царствования ПетраI имеет свои исторические причины. В России твёрдые устои старого уклада патриархальной жизни были подорваны реформами Петра. Им были сделаны первые значительные шаги, чтобы включить огромную страну в экономическое и духовное кровообращение Европы. К концу приближался период азиатского застоя, который превратил неподвижность в безвременность. В истории России начался новый период развития, полный противоречий разного характера. Патриархальные традиции ослабели, а новые ещё не укрепились. Чаадаев одним из первых обратил внимание на сдвиги вековых опорных столпов, вызывающие душевное состояние исторической бесприютности у русских.

В «Философических письмах» он пишет: “Взгляните вокруг себя. Не кажется ли, что всем нам не сидится на месте. Мы все имеем вид путешественников. Ни у кого нет определённой сферы существования, ни для чего не выработано хороших привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага; нет ничего, что привязывало бы, что пробуждало бы в вас симпатию или любовь, ничего прочного, ничего постоянного; всё протекает, всё уходит, не оставляя следа ни вне, ни внутри вас. В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся кочевниками, и даже больше, нежели те кочевники, которые пасут свои стада в наших степях, ибо они сильнее привязаны к своим пустыням, чем мы к нашим городам” 3.

Русский тип скитальца после царствования Петра I пустил корни не только в мужицкой жизни (голяки-бродяги, отщепенцы-изгнанники, юродивые-босяки), но и в жизни дворянской и разночинской интеллигенции (странники-богомольцы, богоискатели, паломники). Вторая половина XVIII века в России была, с одной стороны, временем возникновения разных религиозных сект в народе — хлыстовства, духоборства, молоканства, скопчества; с другой стороны — это было время начала богоискательства и богостроительства в аристократических кругах. Раскольник-старовер и “философский скиталец” 4, — правда, по разным причинам, но они оба ищут выключенности из истории.

Русский скиталец является своеобразной восточной модификацией европейского странника, но только с русской душой и русским местным колоритом. В первой половине XIX века в русской литературе наблюдается тип скитальца, жаждущего действия, но сломленного, бегущего на Кавказ, к цыганам, черкесам, казакам. Он бежит из города, стремится исчезнуть, уйти из цивилизации, как бесполезное существо, не нашедшее себе полезного дела. Этот тип беглеца, отщепенца, странника, скитальца через огромное количество своих вариантов появляется в русской литературе.

Ощущение состояния исторической бесприютности привело к рождению двух характерных типов душевного склада героев русских романов: лермонтовского — демонического типа и гоголевского — гротескного. На самом деле это не два разных типа, а один тип: гротескный является вывернутым наизнанку демоническим типом. Он является великаном, лишённым сил, сатаной, упавшим на землю, потерявшим свою волшебную силу. Демонический тип чувствует себя бездомным в мире, так как мир слишком тесен для его титанического характера; а для гротескного мир чересчур широк, и его одномерная фигура не способна заполнить собою трёхмерное пространство.

Что заставляет странника бездомным бродягою вечно бродить по миру? Почему он не может посидеть у домашнего очага, как тот Вечный Жид, который везде искал и нигде не находил покоя? Причины двухсотлетних метаний славянофилы видели в том, что реформы ПетраI оторвали русскую интеллигенцию от народной почвы, от православных религиозных традиций. Славянофилы осуждали русских странников за то, что они оторвались от почвы, от веры и стали скитальцами без корней, как перекати-поле, носимое ветром.

Чувство исторической бездомности у интеллектуальных героев русских романов конца XIX века часто усугубляется трагизмом трансцендентальной бесприютности, связанной с потерей Бога. Русских писателей в первую очередь волнует вопрос, что если удалить Бога из мироздания, как предлагает Ницше, заявив “Gott ist tot”, то исчезнет идеал, и у людей станет хаотичным миропонимание. Если Бог покидает человека, бесы вселяются в него. Героев романов Толстого и Достоевского волнует вопрос, что, потеряв Бога, мир лишится своего хозяина. Им было невыносимо страшно от мысли: если человек станет свободным в своём отношении к Богу, откроются бездны анархического хаоса — “всё дозволено”. Ибо, по их мнению, всякая нравственность вытекает из религии. Под пустым, астрономическим небом у людей закономерно наступит чувство одиночества и душевное состояние богооставленности. До сих пор мы сводили все ценности к Христу как абсолютной ценности. Удалив Его из мироздания, “что мы поставим вместо Него, неужели себя, тогда как мы так гадки?” 5 — спрашивает Достоевский.

В постановке вопроса чувствуется критика скептицизма Просвещения, которое ставило в центр мироздания человека и безусловно верило во всемогущество разума. Человек, потерявший Бога, ищет разгадки всех проклятых вопросов в разуме. Духовные скитальцы опознают свою оторванность от почвы, от Церкви. Они трагически переживают раздвоенность своего бытия, страдают от одиночества и обособленности и начинают томиться о цельности и космическом всеединстве. Русские писатели хотели бы восстановить прежнюю роль религии, которую она утратила вследствие распространения просветительских идей. “Роман XIX века возвращается — через голову скептиков XVIII века — к христианской традиции” 6 — он становится теургическим. Лучшие его герои, однако, ратуют за достижение не только “личной святости, но и общественной справедливости” 7.

На протяжении столетий жил в русской литературе жанр “роман-путешествие”. Этнографически верный путевой дневник позже соединялся с богатыми традициями психологического романа. Русские писатели второй половины XIX века использовали всё то, что накопилось в этом жанре, начиная с плутовских романов Чулкова и Нарежного, продолжая путешествием Радищева, странствием Онегина, путевым дневником Печорина, похождениями Чичикова. Но духовные скитальцы Достоевского и Толстого — Раскольников, Дмитрий Карамазов, Дмитрий Нехлюдов — отличаются от вышеупомянутых, между прочим, в том, что они изменяют свои места не только топографически, но они изменяются и нравственно — становятся лучше. Они постоянно в пути так же, как Онегин, Печорин, Чичиков, но цель и направление их путешествия являются другими. Достоевский и Толстой изображают несколько этапов познания истины своих духовных скитальцев, причём каждый этап содержит моменты заблуждения и прихода к новой правде. Поездка паломника получает характер покаяния. Он не заблудший, а ищущий человек, духовное прозрение которого изображается как moral in action. Герои русских романов отправляются в дорогу грешными и прибывают праведными людьми в Сибирь — в это великое чистилище. Паломник — это homo viator, который повторяет в себе путь Божий. В душе каждого паломника должна разыгрываться иисусовская мировая драма. Согласно религиозной традиции, беспокойным в движении принято было изображать лишь людей грешных, мятущихся. Святые были умиротворены и неподвижны. В житиях святых поэтому обычно отсутствует описание пути, ведущего к святости. Грешный человек должен пройти через страдания и лишения, чтобы потом даровалось ему мирное человеческое счастье. Грешный человек должен победить разные трудности и препятствия, символизирующие низшую, чувственную природу человека, чтобы могла воскреснуть в нём природа духовная. Его путь соединяется с хождением по мукам, в конце которого блуждающего человека ожидает просветление и нравственное воскресение. Бездомный плут только шатается в мире, духовный скиталец идёт по пути к Небесному Человеку. У вечного странника не Дом, а бездомье, он не поглощён чревом истории, а исторгнут из него вон. Духовному человеку, ищущему божественное, даруется Дом и Храм.

Примечания

 1 HellerE. The Disinherited Mind. Cambridge, 1952. P.93.

 2 Цит. по: БердяевН. Судьба России // Опыты психологии войны и национальности. М., 1990. С.69.

 3 ЧаадаевП.Я. Статьи и письма. М., 1987. С.36.

 4 ФлоровскийГ. Пути русского богословия. Париж, 1937. С.331.

 5 ДостоевскийФ.М. Полное собрание сочинений: В 30т. М., 1972–1990. Т. 29/1. С.215.

 6 ФедотовГ.П. Тяжба о России. Париж, 1982. С.245.

 7 СоловьёвВ.С. Собр. соч. СПб., 1911–1913. Т.5. С.384.