Кузьмин А. Г.

Беспрецедентное беззаконие наших дней оказалось неожиданным для многих, в особенности как раз для тех, кто искренне верил, что мы идем к "правовому государству". А произошло то, что уже не раз происходило, хотя, может быть, и не в таком трагическом размере: попытки переделать Россию на "европейский" лад неотвратимо приводили к разрухе и крови, и лишь естественный — без насилия властей — возврат к традиционным формам позволял преодолевать кризис.

К сожалению "европеисты" никогда не стремились понять глубинную специфику истории как собственной страны, так и идеализируемой Западной Европы. В XVIII–XIX веках на нее смотрели с точки зрения германоцентризма, в XX столетии подгоняли под "общие закономерности", полагая свойственную каждому народу специфику чуть ли не врожденным пороком. Со спецификой боролись и цари и генеральные секретари, а в относительно краткие периоды, когда в результате некоторого единения Власти и Народа наблюдался более или менее заметный экономический и духовный подъем, как бы выпадали из поля зрения. И это при том, что практически все добровольные или вынужденные эмигранты XIX–XX веков чувствовали мучительное неудобство на "цивилизованном" Западе.

Почему в Европе законы уважают, а в России нет? Уже таким разным людям, как Михаил Бакунин и Лев Толстой было ясно, что дело ни в коем случае не в уровне "цивилизованности", а экономическое отставание России от Европы легко объясняется трехвековым разорением и ограблением ее татаро-монголами. Оба упомянутых и многие другие мыслители прошлого века видели и такие достоинства у "отсталых", которые не просматривались в современной им Европе, которая то ли утратила их, то ли еще не подошла к ним.

Толстой задержал внимание на примечательном факте: законопослушная Европа беспрекословно выполняет указания оккупационных властей, а русские беззаконники, никого не спрашивая и ни с кем не советуясь, начинают партизанскую войну — войну "не по правилам" — с вторгшейся в Россию армией Наполеона. В середине XX века картина повторится и здесь, и там. Значит, стоит за этим нечто весьма устойчивое. Это нечто в первую очередь и должно быть выявлено.

Наблюдения над историей всех стран и континентов показывают, что менталитет народов складывается веками и тысячелетиями как своеобразное (чаще всего неосознанное ) подчинение определенным формам общежития. Издревле известны две главные формы общины: кровнородственная и территориальная. Их чаще всего рассматривают в хронологической последовательности: первая — в качестве элементарного звена племени, вторая — государства. На самом деле они существуют и в догосударственный, и в государственный период. Сосуществуют они и до сих пор. Исторически кровнородственная община чаще связана с кочевыми племенами — скотоводами, территориальная — с оседлыми земледельцами. В кровнородственной общине иерархия присутствует изначально: у разных поколений разные права. Со стороны в нее можно попасть лишь в качестве "побратима" или чаще — зависимого человека, раба.

Территориальные общины обычно держаться принципа равенства и внутри ее и в отношении к другим племенам и народам. Они выстраиваются снизу вверх, путем делегирования, вплоть до высшей власти. Они открыты и для иноплеменников, которых принимают как равных. Они легко ассимилируют и ассимилируются в иноязычной среде (прежде всего в рамках также территориальных общин). У них нет культа генеалогий и аристократических притязаний.

Территориальная община и будет тем главным, что определит специфику славянского менталитета на полторы тысячи лет после их бурного расселения чуть ли не по всей Европе в конце V–VII веке. Можно отметить и другое: утрата специфического славянского менталитета обычно связана в нарушением территориальной общины. В свою очередь многие древние народы или их остатки растворились в славянских территориальных общинах: фракийцы, иллирийцы, венеты. Последние настолько, что в позднейшей традиции их и знали как ветвь славян, хотя таковой они изначально не были. Именно с характером славянской общины связана та специфически "русская" особенность ассимилировать любые народы, на которую обратил внимание Энгельс (письмо Марксу от 23 мая 1851 года), не пытаясь впрочем, как-либо ее осмыслить.

Принцип равенства, связывающий территориальную общину, предопределяет специфическое отношение к частной собственности: она на протяжении веков остается подчиненной более важной коллективной, она лишь в тех сферах, которые не затрагивают интересы общины в целом.

Устойчивость общины у славян сохранялась именно потому, что неизбежные ограничения притязаний личности с лихвой компенсировались преимуществами как в хозяйственной, так и в культурно-духовной сфере. И именно община являлась наиболее действенной защитой перед лицом угроза как со стороны природных, так и инородных, иноплеменных сил.

Название "Русь" в Европе встречается более чем в десятке областей. В одной Прибалтике оно встречается в нескольких местах по южному и восточному побережью и на остовах. В течение тысячелетия существовала "Руссия" на Дунае (на территории нынешних Австрии, Венгрии и Югославии). Две "Руси" вплоть до 1920 года сохранялись в Тюрингии на землях лужицких сербов. Доныне "русины" населяют долины Карпат (решительно отличая себя и от украинцев, и от словаков). Еще в конце XIV века московский митрополит Киприан (болгарин по рождению) претендовал на присоединение к русской митрополии "русских" городов в низовьях Дуная и на побережье Черного моря. И т.д. В большинстве случаев оказывается, что эти "руси" потомки одного племени, принявшие участие в Великом переселении и называвшиеся в латиноязычных источниках "ругами", "рогами", "розомонами" (росомонами).

У русов община была кровнородственной с характерным для нее построением управления сверху вниз и свойственной всем племенам, столкнувшимся в междоусобной схватке эпохи Великого переселения; русы, в частности, считали себя аристократическим славянским родом и как бы на этом основании претендовали на власть над мирными землепашцами. Избавляя славянские племена от хазарской или какой-то иной дани, русские князья переводят эту дань на себя.  

"Освободители" были безусловно предпочтительней хазар или других племен, язык которых был "нем" (откуда "немцы"). Во всех случаях заметны следы какого-то договора "рода Русского" с племенами, соглашающимися уплачивать дань. Русы любили подчеркнуть и свои намерения "хорошо управлять". Но Древнерусское государство IX–X веков носит явные следы двухсоставности , в рамках которой "Земля" — традиционная славянская система, а "Власть" — князь и его русская дружина. Между "Землей" и "Властью" были и вооруженные столкновения (вроде борьбы полян-руси и древлян), и совместные выступления против внешних врагов, и перебежки с одной стороны на другую. Но и забыв об исходных своих этнических различиях, они сохраняли свои разные обычаи, в том числе представления о правах и обязанностях управляющих. Помимо прочего территориальная община обеспечивала своим членам защиту, не требуя от них правовых жертв. Она не нуждалась в иерархии и извне привнесенной регламентации.

В течение всего XVII столетия Земля так или иначе заявляла о себе, и к концу столетия вновь сложилась ситуация своеобразного двоевластия. Укреплялся посад, отступало крепостное право, каменное строительство в городах намного превзошло все, что ранее, да и позднее трудно назвать такой период, когда оно было бы столь размашистым. Но верхи продолжали чувствовать себя чужими "в этой стране". Их взоры были обращены на Запад. Резкий поворот Перта к Европе имел многих скрытых сторонников и мало противников государственного уровня. Крепостное право в самом свирепом виде разольется по России, подавляя и Землю в целом. С общиной теперь мало считается и помещик-крепостник, и государственный чиновник. Но она остается прибежищем для угнетенных, и не случайно, что бегущие от произвола крестьяне опять-таки восстанавливают на новых местах примерно то же самоуправление (казачий круг, как его специфический вариант).

Община переживет и Столыпинскую реформу, столь почитаемую нынешними приватизаторами и их вроде бы радикальными оппонентами. Власть долго пыталась использовать общину как опору, эксплуатируя в своих интересах принцип круговой поруки. Но вначале XX века именно община возглавила и организовала крестьян на борьбу за землю (крестьянам не хватало трети до половины необходимой земли, "трудовой нормы"). Реформа Столыпина имела, как и ныне не экономические цели, а политические: разрушить общину как орган крестьянской самодеятельности и отвлечь ее от покушения на помещичьи земли. На время удалось сохранить землю за помещиками. Но и в 1917 году аграрный вопрос оказался главным, и большевики победили лишь потому, что приняли крестьянский "Наказ". При этом помещичьи хозяйства почти все сожгли, а хуторян, выселившихся из общины в ходе реформы, загнали назад в общину.

О 17-ом годе и "большевистском перевороте" сейчас много пишут, как о какой-то несуразной случайности. А надо бы учитывать, что на выборах в Учредительное собрание свыше 80% проголосовало за партии социалистической ориентации (в том числе в российских губерниях 58% за эсеров и близких к ним группам и около 25% за большевиков). Крестьянские съезды в ноябре-декабре поддержали Власть Советов и правительство из большевиков и левых эсеров. Они, разумеется, ратовали за "русский социализм". Но он и был в то время оптимальным вариантом по крайней мере для крестьян, оставшихся главным, наиболее многочисленным слоем России. Естественно, что "военный коммунизм" встретил резкое неприятие со стороны крестьян. Но политика нэпа их вполне устроила, и община в это время возрождается и укрепляется почти на всей территории собственно России. Рядом с ней возрождается и кооперация, бурно развивавшаяся в период между двумя революциями как своеобразный отзвук и альтернатива Столыпинской реформы. Община вместе с кооперацией были вполне жизнеспособны к 1928 году. Почему оказалось возможным и чуть ли не вынужденным второе издание "военного коммунизма" — тема, разумеется, особая.

Таким образом, у крестьян не было потребности в государственных письменных законах за все время существования Российского государства. Но и само государство никогда не уважало собственные законы. Сначала это были установления, как-то регулирующие отношения Власти с Землей. Позднее они принимают крепостнический и грабительско-фискальный характер, а наказания никак не соответствовали мере вины, которая к тому же таковой и не воспринималась наказанными. Татищев побывав на казачьем круге, искренне удивился: государственные преступления ни во что не ставят, а за безделицу смертью казнят. Ему, государственнику, непонятны нормы обычного права, в данном случае у той части населения, некогда бежавшей от государства, которая особенно дорожила своей обособленностью и кастовой замкнутостью. Тот же Татищев, критикуя современное ему законодательство, скажет, что "неумеренные казни разрушают закон". А народная пословица выразит иначе: "Где суд, там и неправда". Все большая бюрократизация власти и у чиновников питала пренебреженье к закону. Они пугали законами крестьян, горожан, купцов, да и не только их, вымогая взятки.

В "Горячем сердце" Островского есть характерный эпизод: Градобоев принимает купцов с прошениями и жалобами. "Как вас судить? По закону или по совести? А законов у на много!" Чиновник получив распоряжение показать купцам, "сколько у нас законов", выносит 40 пухлых томов "Полного собрания русских законов", изданных во второй четверти XIX века. Купцы, естественно, напуганы: "Лучше по совести". Что это значит — и тогда не надо было пояснять. Эпохальное издание хорошо иллюстрирует как раз отношение к законам всех ветвей российских законодателей: подавляющее большинство законов не действовали, но ни один из них не был отменен. Да и не может вести себя иначе бесконтрольная власть, единственная цель которой — удержание власти.