(Бегство великого князя из Москвы в оценке древнерусского книжника.)

Поступок Дмитрия Донского, покинувшего столицу перед лицом нашествия Тохтамыша на Москву, неоднократно привлекал внимание исследователей Древней Руси. Действительно, пораженческое поведение великого князя, за два года перед этим разбившего полчища поганого Мамая на усть Непрядве, явно не вписывалось в рамки традиционного образа героя Куликовской битвы. Видимо, поэтому исследователи прежде всего стремились дать объяснение столь необычным действиям Дмитрия Ивановича.

Чаще других приводится мнение, согласно которому давшаяся тяжелой ценой и стоившая огромных потерь победа на Куликовом поле несколько ослабила русские военные силы. В связи с этим, ряд исследователей полагает, что Дмитрий Иванович выехал из столицы для сбора ратных сил . Однако указанная точка зрения, хотя и стала традиционной, не является единственной. В науке существует иная трактовка событий, наиболее полно представленная в исследовании М. А. Салминой, специально посвященной Повести о нашествии Тохтамыша. По ее мнению, Дмитрий покинул Москву из-за неединачества и неимоверства, возникших среди русских князей. Именно из-за того, что князья «не хотяху пособляти друг другу и не изволиша помогати брат брату», великому князю Дмитрию, который с самого начала «хотя ити противу татар», пришлось оставить Москву. Л. В. Черепнин в исследовании, посвященном процессу образования русского централизованного государства, высказал мнение, согласно которому одной из причин, (а может быть, главной причиной), побудивших Дмитрия Донского покинуть Москву, являлось якобы назревавшее антифеодальное восстание горожан . Наконец, авторы самой поздней по времени появления трактовки действий Дмитрия в 1382 году, обращая внимание на неоднократные указания источников на царскую титулатуру Тохтамыша (в отличие от Мамая, которого, по всей видимости, на Руси воспринимали в качестве узурпатора царства), полагают, что отказ великого князя от открытого столкновения с ордынским ханом был связан с нежеланием вассала (Дмитрия) биться со своим сюзереном (Тохтамышем). Из всех приведенных, пожалуй, только последняя версия опирается на свидетельства самых ранних из дошедших источников - Симеоновской летописи и Рогожского летописца, отразивших, в свою очередь, т. н. свод 1409 года (Троицкую летопись). Остальные же трактовки причин отъезда великого князя из Москвы основываются либо на поздних рассказах летописных памятников (версия о неединачестве русских князей), либо на вовсе не подкрепленных текстами источников представлениях самих исследователей (поездка в Кострому для сбора ратных сил; отъезд перед лицом назревавшего восстания). Однако, вероятно, сам факт необычного (в рамках сформировавшихся стереотипов восприятия Дмитрия Донского) поведения великого князя и послужил основой оправдательного по отношению к Дмитрию пафоса упомянутых исследований.

Памятники, повествующие о событиях 1382 года, сохранились в двух версиях. Первая - краткая и самая ранняя, как показала М. А. Салмина, восходит к уже упоминавшемуся своду 1409 года (Троицкой летописи) и читается в Симеоновской летописи и Рогожском летописце (далее - Тр.) . Рассказ Тр. достаточно лаконичен. В своих оценках поступка Дмитрия Ивановича летописец вполне лоялен. Автор версии Тр. по сути ограничился указаниями на то, что Дмитрий, слышавъ, что самъ царь идеть на него съ всею силою своею, не ста на бои противу его, ни подня рукы противу царя, но поеха въ свои градъ на Кострому и, что Тохтамыш, слышавъ, что князь великiй на Костроме, а князь Володимеръ у Волока, поблюдаше[ся], чая на себе наезда, того ради не много днеи стоявше у Москвы, но, вземъ Москву, въскоре отиде. Упоминание же того факта, что за двенадцать дней до взятия ханом Москвы у Дмитрия Ивановича родился сын Андрей, и вовсе придавало действиям великого князя характер вынужденного отступления; отступления, вызванного, помимо комплекса царя (термин А. А. Горского), возможно, еще и желанием защитить семью.

Вторая версия событий, связанных с взятием Москвы, изложена в летописной Повести о нашествии Тохтамыша (О пленении и о прихождении Тахтамыша царя, и о Московьскомъ взятьи).

Судя по всему, первоначальный вид Повести отразился в составе Новгородской IV (далее - НIV), Софийской I (далее - СI), а также Новгородской Карамзинской (сохранилась в единственном, пока неизданном списке РНБ. ОСРК. F. IV. 603 - далее НК) летописей. М. А. Салмина доказала, что в основе Повести, читающейся в НIV, НК и СI, лежал краткий рассказ Тр. Что же касается дальнейшей эволюции текста произведения (Повесть в том или ином объеме представлена в большинстве поздних летописных сводов), то, по мнению М. А. Салминой, тексты Повести, читающиеся в сводах, восходящих к НIV-НК-СI, являются уже переработками этих последних, т. е. практически не играют роли при восстановлении первоначальных чтений памятника .

Вопрос о времени создания Повести до сих пор остается дискуссионным, поскольку его решение связано с датировкой самих летописных сводов, в недрах которых появился пространный вариант памятника. В настоящее время в науке существуют различные точки зрения не только относительно датировки летописных памятников, но и по поводу реконструкции самой истории летописания XV века. Не вдаваясь в детали развернувшейся полемики, отметим лишь, что, судя по всему, Повесть не могла возникнуть ранее 1409 года (т.е. времени создания летописного рассказа Тр., послужившего основным источником для составителя Повести) и позднее 30-х годов XV века (т.е. времени, когда возникли содержащие ее летописные своды).

Рассказ Повести отличает, как нам представляется, более жесткая, нежели та, что дана в летописной статье Тр, оценка действий Дмитрия Донского. В 1382 году, по всей видимости, действительно, имело место сочетание факторов, способствовавших принятию великим князем решения об отъезде из Москвы. Оставив за скобками изучение истинных мотивов поступка Дмитрия, попытаемся выяснить, в чем видел причины отъезда великого князя и какую оценку его действиям давал ближайший потомок Дмитрия - автор Повести о нашествии Тохтамыша. Это тем более важно, что большинство исследователей, помимо лаконичного рассказа Тр., часто обращаются к сведениям, содержащимся в Повести. При этом в их задачу чаще всего входит не только реконструкция событий конца XIV века, но и попытка оправдания Дмитрия. Судя же по всему, автор произведения, описывая происходившее в Москве, преследовал иную цель...

Взяв за основу рассказ своего предшественника, автора летописной статьи 6890 года в своде 1409 года, составитель Повести дал более подробное описание событий. Распространение рассказа осуществлялось им не только путем развития уже существующих образов и описаний, но и за счет внесения в текст ранее неизвестной информации, зачастую имеющей оценочный в отношении Дмитрия Донского характер. Попытаемся проанализировать подобного рода информацию и выявить ее оценочный смысл.

Рассказы обоих источников о начале нашествия и о движении Тохтамыша к Москве в принципе мало чем отличаются: и та и другая версии повествуют о приказе хана грабить русских гостей в Болгарах, о походе Тохтамыша на великаго князя Дмитрея Ивановича и на всю землю Русскую, об измене нижегородских князей (в том числе тестя (!) Дмитрия Донского - Дмитрия Константиновича Суздальского), а также рязанского князя Олега.

Расхождения (и при этом, как нам представляется, существенные!) в оценке событий появляются там, где рассказ так или иначе касается поведения великого князя. На фоне прежнего единодушия обоих книжников такой переход видится неслучайным. Действительно, если ранний рассказ относительно поступка Дмитрия по сути ограничивается уже приведенной нами фразой о том, что великий князь не встал на бой противу самого царя и уехал в Кострому, то Повесть дает более подробную и во многом отличную от предыдущей версию развития событий. Согласно Повести, слышав же князь великiй (...), како идеть на него самъ царь (...), нача сбирати воя и съвокуплятi полкi своа, и выеха из града Москвы, хотя итi противу тотаръ. Однако возникло неединачество по неимоверьству среди созванных Дмитрием думоу думати русских князей, воевод з думцами, вельможей и боляр старейшихъ. И то познавъ и разумевъ и расмотревъ, - пишет автор Повести, - благовернiи [князь] бы в недомышленiи велице, и оубояся стати в лице самого царя, и не ста на бои протiву его, и не подня руки на царя, но поеха въ градъ свои Переяславль, и оттуду мимо Ростовъ, и паки реку [вбо]рзе на Кострому. (А Купрiянъ митрофолитъ, - добавляет книжник, - приеха на Москву) . Таким образом, объяснение поступка Дмитрия комплексом царя автора Повести не вполне устроило. В этом произведении великий князь, наоборот, пытается организовать сопротивление татарам, однако, потом (в силу каких-то обстоятельств) он убоялся, после чего и уезжает в далекую и безопасную Кострому. (Любопытно употребленное книжником определение вборзе: тем самым как бы создается эффект быстрого перемещения, настоящего бегства великого князя из города в город.)

Вслед за упоминанием об отъезде великого князя из стольного града автор летописной статьи Тр. переходит к рассказу о приходе Тохтамыша к Москве и обороне столицы под руководством литовского князя Остея. В отличие от составителя ранней версии, автор Повести и тут распространяет рассказ предшественника: на этот раз он добавляет подробное описание ситуации в столице после бегства Дмитрия Донского: ... во граде Москве бысть мятня многа и мятежъ великъ зело, - пишет он, - беху людие смушенi, яко овца, не имуще пастуха, гражаньстiи людие възмятошася и въсколебашася, яко пьянi... . Как представляется, выделенная фраза одновременно служит и объяснением причин произошедшего в столице мятежа, и в значительной мере дает представление об отношении автора к бегству Дмитрия Ивановича. Дело в том, что с позиций христианской этики (опирающейся в данном случае прежде всего на евангельское слово: ...пастырь добрый полагает жизнь свою за овец, а наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка и оставляет овец и бежит, и волк расхищает овец и разгоняет их... ) Дмитрий поступает не так, как должно, нарушает эталон поведения князя-пастыря. Видимо, именно на эту сторону поступка героя Куликовской битвы указывает автор Повести, описывая мятеж в столице. По его мнению, насколько об этом можно судить из приведенного отрывка, сам отъезд великого князя из осажденной столицы и послужил причиной смущения гражан. (Таким образом, становится ясно, что отъезд Дмитрия произошел не из-за назревавшего восстания горожан, а, наоборот, бегство великого князя (пастыря) из города послужило причиной смятения жителей Москвы (овец).)

Автора Повести не удовлетворил также лаконичный рассказ летописной статьи Тр. о действиях князя Остея в осажденной столице: книжник распространил известие, показав, как ему представлялось, истинную роль литовского князя в происходивших в Москве событиях. Если в статье свода 1409 года говорилось лишь о том, что Остей в граде въ Москве затворилъся (...) съ множествомъ народа ..., то Повесть рисует полную драматизма картину бедствий москвичей в отсутствие великого князя (граду же единаче в мятежи смоущающеся, аки морю мутящюся в бури велiце, и ни откудоу же оутешенiа обретающе, нъ паче болшихъ и поущьшихъ золъ ожидаахо) и вслед за этим сообщает о приезде Остея - внука Ольгердовича. Остей, согласно Повести, окрепивъ народы и мятежь градный укротивъ . Таким образом, в Повести Остей предстает не просто как глава защитников города, но и как князь, сумевший преодолеть смуту, возникшую после отъезда Дмитрия Ивановича. Как представляется, анализ образа князя Остея имеет немаловажное значение для выяснения авторской оценки поступка Дмитрия. В понимании автора Повести, литовский князь как раз и сыграл роль того самого пастыря, место которого оказалось вакантным после отъезда Дмитрия и без которого были смущены горожане. Остей по сути заменяет Дмитрия, бежавшего в Кострому: он укрепляет дух населения, возглавляет оборону города, наконец, он погибает вместе со многими москвичами. По всей видимости, именно так, по мнению автора Повести, должен был поступить и Дмитрий, если бы действовал согласно христианскому эталону поведения князя-пастыря. Противопоставляя поведение Остея и Дмитрия, автор Повести, судя по всему, хотел показать, сколь далеким от христианских образцов был поступок великого князя .

Для того, чтобы представить, насколько поведение Дмитрия Ивановича не соответствовало принятым в православном мире образцам, достаточно сопоставить действия великого князя московского с действиями цесаря - византийского императора Константина в Повести о взятии Царьграда турками в 1453 году, приписываемой перу Нестора-Искандера. Оснований для подобного сопоставления более чем достаточно: оба персонажа имеют одинаковый статус - они пастыри для своих подданных; оба они действуют в аналогичной ситуации - перед лицом нашествия поганых, при этом и тот, и другой имеют возможность избежать гибели, покинуть город. Но если Дмитрий Иванович покидает Москву и бежит в Кострому, то цесарь Константин, не поддаваясь на многочисленные уговоры приближенных, принимает решение остаться в осажденном городе (да умру зде с вами - рефреном звучит его ответ) и до конца разделяет судьбу своей паствы - погибает от рук иноплеменных. И во время осады Константин ведет себя должным образом, именно так подобает вести себя пастырю: император укрепляет стратигъ и воин, такоже и всех людии, да не отпадут надежею (...), но да уповають на Господа вседрьжителя .)

В еще большей степени отношение автора Повести о нашествии Тохтамыша к отъезду великого князя проявилось в финальных фразах описания московского разорения. Как и свой предшественник, только еще более подробно, автор Повести рассказал о тех несчастьях, которые обрушились на Москву. По его мнению, быша Москва градъ великъ, градъ чюденъ, градъ многочеловеченъ, в нем же множество людий, в нем же множество господьства, в нем же множество всякого узорочья. (...) Въ единомъ (же) часе, - сокрушался книжник, - изменися видение его (града. - В. Р.), егда взят бысть, и посеченъ, и пожженъ. И видети его нечего, разве токмо земля, и перстъ, и прах, и пепел, и трупиа мертвых многа лежаща, и святыа церкви стояще акы разорены, аки осиротевши, аки овдовевши. Закончив полное трагизма описание бедствий столицы, автор Повести вновь возвращается к рассуждениям о причинах столь страшного разорения. Приводимый ниже пассаж, ранее, насколько нам известно, не подвергавшийся анализу исследователей, вероятно, является ключевым для реконструкции отношения автора Повести к поступку Дмитрия Донского. Сице же бысть конець Московскому пленению, - заключает автор Повести рассказ о постигшем Москву несчастье. - Не токмо же едина Москва взята бысть тогда, но и прочии грады и страны пленени быша, - добавляет он. Князь же великий, - повторяет книжник уже констатированный в начале Повести факт, - съ кня[ги]нею и съ детми пребысть на Костроме, а братъ его Володимерь на Волоке, а мати Володимерова и княгинi в Торжку, а Герасимь владыка Коломеньский в Новегороде. И далее следует, как нам представляется, явно негативная характеристика поступка Дмитрия: Кто насъ, братье, о сем не оустрашится, видя таковое смущенiе Рускои земли? Яко же Господь глагола Пророкомъ: аще хоще[те], послушаbbите мене, благаа земнаа снесте, bи положю страхъ вашь на вразехъ вашихъ; аще ли не послушаите мене, то побегнете нiкимъ же гонiми; пошлю на вы страхъ и оужасъ, побегнете васъ отъ пяти сто, а отъ ста тысяща (вариант - тма) .

Интересно, что приведенный отрывок в полном виде читается только в списках НIV и в НК. СI текст от слов кто насъ, братье, о семъ не устрашится... и до фразы ... побегнеть васъ отъ пяти сто, а отъ ста тысяща не содержит. Между тем, представляется, что отрывок восходит к первоначальному виду Повести. Помимо того, что осуждающий по отношению к Дмитрию Ивановичу пафос отрывка полностью соответсвует общей обличительной идеологии произведения, в пользу такого утверждения свидетельствуют аргументы и сугубо текстологического характера.

Дело в том, что помимо НIV и НК, указанный отрывок обнаруживается и в Новгородской первой летописи младшего извода (далее - НI мл.), содержащей лишь краткое сообщение о нашествии Тохтамыша. Имеет смысл привести общерусскую часть известия летописной статьи 6890 года НI мл. полностью:

Въ лето 6890. Прииде цtесарь Татарьскый Тектамышь, в сили велице, на землю Рускую, много попустоши земли Рускои: взя град Москву и пожьже, и Переяславль, Коломну, Серпоховъ, Дмитровъ, Володимиръ, Юрьевъ. Князь же великыи, видя многое множество безбожных Татаръ, и не ста противу имъ; и поиха на Кострому (чтение Комиссионного списка; вариант - нъ на Кострому побежа - списки Академический и Толстовский НI мл.) съ княгинею и съ детми, а князь Володимеръ на Волокъ, а мати его и княгине въ Торжокъ, а митрополитъ въ Тферь, а владыка Коломеньскыи Герасимъ въ Новъгород. И кто нас, братие, о сем не устрашится, видя таковое смущение Рускои земли? якоже Господь глагола пророком: аще хощете, послушаете мене, благая земьная снесте, и положю страх вашь на вразехъ ваших; аще ли не послушаете мене, то побегнете никим же гоними, пошлю на вы страх и ужасъ, побегнеть вас отъ 5 - 100, а отъ 100 - 10000/....

Скорее всего, составитель первоначальной редакции Повести заимствовал анализируемый отрывок непосредственно из текста НI мл. (хотя нельзя исключить возможности того, что и в НI мл., и в НIV-НК отразился какой-то общий для всего Новгородско-Софийского свода, но не дошедший до нас источник). Можно совершенно определенно утверждать, что происхождение данного отрывка новгородское. Появившись в НI мл. (или в ее общем с протографом НIV-НК-СI источнике), отрывок был использован при составлении Новгородско-Софийского свода. В дальнейшем он сохранился лишь в летописной традиции, восходящей к НIV-НК, исчезнув (скорее всего, по конъюнктурным соображениям) из СI и других московских памятников летописания.

Следует не согласиться с мнением ряда исследователей о первичности чтений СI по отношению к чтениям НIV-НК.29 Если принять данную точку зрения, придется признать, что содержащаяся в НIV-НК и НI мл. фраза от слов кто насъ, братье, о семъ не устрашится... до слов ... побегнеть васъ отъ пяти сто, а отъ ста тысяща в НIV-НК является вторичной вставкой, сделанной в уже готовый текст памятника из НI мл. и отсутствовавшей в первоначальном виде Повести.

Как видно из приведенной цитаты, указанная фраза читается в НI мл. (а вслед за ней и в НIV-НК) сразу после рассказа о местонахождении в период нашествия великого князя, его родственников (жены, детей, двоюродного брата Владимира Андреевича Серпуховского и его семьи), а также митрополита Киприана и коломенского владыки Герасима. Этот рассказ - явно новгородского происхождения. Обобщив сведения о местонахождении важных персон, содержащиеся в повествовании свода 1409 года (в нем упомянуты Дмитрий, Владимир и Киприан; при этом отсутствуют сведения о княжеских семьях и владыке Герасиме), НI мл. пополнила имевшийся перечень информацией, которая, вероятно, не была доступна московским летописцам. Информация касалась лиц, которые нашли убежище на новгородской земле: семья Владимира Андреевича во время нашествия скрывалась в Торжке, а Герасим - в самом Новгороде. Именно в таком виде (за исключением упоминания о местонахождении митрополита Киприана) сведения о важных персонах дошли до нас и в НIV-НК, и в СI. Вставной характер перечня в НIV-НК-СI подтверждается и тем обстоятельством, что в этих летописях, в отличие от НI мл., указание о местонахождении Дмитрия явно носит характер повтора, поскольку в этих памятниках о его отъезде в Кострому уже ранее говорилось, причем даже указывался маршрут движения великого князя (поеха въ градъ свои Переяславль, и оттуду мимо Ростовъ, и паки реку [вбо]рзе на Кострому). В НI мл. ни о каком повторе речь не идет: рассказав о самом факте нашествия, перечислив подвергшиеся разорению русские города, летописец сообщает о местонахождении важных персон и затем предлагает свое объяснение факта их отсутствия в Москве (кто насъ, братье, о семъ не устрашится...). Следует предположить, что и пассаж о важных персонах, и сетования кто нас, братье, не устрашится... были заимстоваваны из НI мл. в протограф НIV-НК-СI, в разбираемом месте лучше всего переданный НIV-НК. Таким образом, сравнение чтений указанных памятников даже в пределах анализируемого отрывка позволяет однозначно говорить о наличии фразы от слов кто насъ братье, о семъ не устрашится... до слов ... побегнеть васъ отъ пяти сто, а отъ ста тысяща в первоначальном виде Повести о нашествии Тохтамыша.

При анализе приведенной цитаты обращает на себя внимание не только тот факт, что в указанном отрывке автор Повести вновь возвратился к теме отъезда Дмитрия в Кострому - теме, уже однажды им затронутой в начале текста. Не менее, а, может, и более важно то, что при этом автор произведения снабдил повторную констатацию ссылкой на слово Господне. В цитированном отрывке автор Повести перефразировал одну из глав книги Левит, в которой Господь, обращаясь через Моисея к сынам Израилевым, говорит: Если вы будете поступать по уставам Моим... пятеро из вас прогонят сто, и сто из вас прогонит тьму, и падут враги ваши пред вами от меча... Если же не послушаете Меня... то я поступлю с вами так: пошлю на вас ужас... и падете пред врагами вашими... и побежите, когда никто не гонится за вами.... Место фразы в тексте (сразу после повторного указания на отъезд Дмитрия), а также сходство в поведении великого князя с теми, кто не послушал Господа (боится; бежит из города в город, когда за ним никто не гонится), позволяют сделать вывод о том, что фраза представляет не что иное как еще один намек на недостойное поведение Дмитрия Донского. Однако в данном отрывке отъезд великого князя представлен не просто как поступок, недостойный князя-пастыря, но и как поступок, вызванный наказанием Господа за непослушание Дмитрия. В этом смысле наиболее точно и лаконично общий пафос осуждения поступка Дмитрия передала НI мл.: создается впечатление, что ее составитель посвятил свой рассказ о нашествии только теме недостойного бегства великого князя.

Мы имеем еще одно свидетельство того, что бегство из города перед лицом внешней опасности в сознании людей XV века ассоциировалось именно с приведенной цитатой из Священного Писания. Так, в описании событий 1480 года, когда на Русь приходил ордынский хан Ахмат, упоминается супруга великого князя Ивана Васильевича - София Палеолог, которая в самый опасный для Москвы момент отправилась на Белоозеро вместе с великокняжеской казной... Рассказав о победном для Руси результате стояния на Угре, автор СI указал: Тое же зимы приiде великая княгиня Софья изъ бегов, бе бо бегала отъ татаръ на Белоозеро, а не гонима никемъже. Видимо, упоминание того, что бегущего никто не гонит, играло роль маркирующего средства, с помощью которого книжник вносил во внешне нейтральное описание отъезда важной персоны, четкий оценочный смысл.

По всей видимости, тема отъезда великого князя перед лицом нашествия татар (вообще врагов) была достаточно актуальной для Руси, по крайней мере, начиная с XV века. Достаточно вспомнить, что именно бегством (причем бегством в ту же Кострому!) спасался сын Дмитрия Донского Василий Дмитриевич во время нашествия Едигея в 1408 году; бегством на Белоозеро спасалась от нашествия Ахмата великая княгиня Софья Палеолог; в 1571 году бегством спасался и царь Иван Грозный, оставив столицу на разграбление Девлет-Гирею32 и т.д. Однако, судя по всему, особой общественной остроты в глазах как современников, так и потомков событий проблема поведения великого князя в ситуации приближающихся врагов достигает все-таки в момент нашествия на Русь хана Большой Орды Ахмата в 1480 году. Именно этой теме и было посвящено знаменитое Послание на Угру ростовского архиепископа Вассиана Рыло. Данное произведение можно рассматривать именно как отклик ростовского владыки на слухи о возможном отказе Ивана III от борьбы с татарами. Но одновременно в Послании на Угру Вассиана Рыло в наиболее законченной форме отразились представления великокняжеского духовника (и, можно полагать, значительной части тогдашнего думающего общества) об эталоне поведения великого князя перед лицом вражеского (татарского) нашествия на Русь.

Как показали исследователи, в 1480 году в ближайшем окружении великого князя достаточно активно обсуждался вопрос о целесообразности борьбы с надвигающимся на Москву ханом. В связи с этим ряд лиц призывал Ивана III уехать из столицы: по словам древнерусского книжника, эти люди не думаючи противъ татаръ... стояти, и биться, думаючи бежати прочь, а христианство выдати . Вассиан Рыло, будучи сторонником иной линии поведения великого князя, как видно из Послания на Угру, в своей аргументации исходил не только и не столько из политических соображений, но, в первую очередь, опирался на современные ему представления о роли и функции главы христианского государства. В силу этого Послание на Угру представляет собой стройный ряд рассуждений, имеющих прямые семантические, а иногда и текстуальные связи с разбираемой нами Повестью о нашествии Тохтамыша.

Прежде всего немаловажно отметить, что архиепископ Вассиан, обращался к великому князю ради спасениа последнего ; таким образом, проблема выбора князя между отступлением, к которому его призывали оппоненты Вассиана, и противоборством с погаными, за что выступал архиепископ, сразу же связывалась ростовским владыкой - духовником великого князя - с проблемой личного эсхатологического спасения Ивана Васильевича.

В своем Послании Ивану III Вассиан Рыло рассматривал ряд тем, важных для понимания того, какими были идеалы поведения православного князя в сознании людей XV века. В ряду этих тем наиболее важными, как нам представляется, являются идеи Вассиана о необходимости пастырского служения великого князя и о моральном праве последнего открыто противостоять самому царю - ордынскому хану-чингизиду.

Токмо мужайся и крепися, о духовный сыну, - призывает великого князя Вассиан, - яко же добрый воинъ Христов, по евангельскому великому Господню Словеси: «Ты еси пастырь добрый, душу свою полагает за овца, а наимник несть, иже пастырь, ему же не суть овца своя, видит волка грядуща, и оставляет овца, и бегаетъ; и волкъ расхитит и распудить. А наимник же бежить, яко наимникъ есть, и не радит об овцах». Ты же убо государю, духовный сыну, не яко наимник, но яко истинный пастырь, подщися избавити врученное тебе от Бога словесное ти стадо духовныхъ овець от грядущаго волка. Как видим, Вассиан Рыло прибегает к авторитету тех же текстов, что и автор Повести о нашествии Тохтамыша (последний, правда, в несколько завуалированной форме): оба книжника сравнивают князя с духовным пастырем, главная обязанность которого, по мысли Вассиана, защитить духовных овец от волка - врага. Неисполнение данной обязанности, по мнению владыки, равносильно самым тяжким грехам христианина и приносит тяжкие беды пастве. Именно поэтому Вассиан гневно осуждает тех ближних великого князя, кто пытается соблазнить Ивана III покинуть врученную ему Богом паству. Эти люди, пишет Вассиан, призывают князя, предав христианство и свое отечьство, яко бегуном скытатися по иным странам . Князь-«бегун» в устах Вассиана рискует снискать гнев Божий за свое пренебрежение пастырскими обязанностями. Поэтому архиепископ, призывая великого князя остаться в городе, одновременно пугает и укрепляет того. Убойся же и ты, о пастырю, не от твоих ли рук тех кровь взыщет Богъ, по пророческому словеси? И где убо хощеши избежати или воцаритися, погубив врученное ти от Бога стадо? - задает риторические вопросы владыка. Отложи весь страх и возмогай о Господе, о державе и крепости его; «един бо поженет тысячу, а два двигнета тмы», - призывает он.

В Послании Вассиан Рыло формулирует свои представления о праве великого князя московского поднять руку противу самого царя. Как видно из летописных рассказов о нашествии Тохтамыша (и краткого в Тр., и пространного в Повести), психологический комплекс царя во многом сковывал действия великого князя Дмитрия Ивановича в борьбе против своего сюзерена - ордынского хана (царя). По всей видимости, та же психологическая установка на невозможность (по моральным и иным соображениям) противостояния самому царю довлела и над Иваном III. Недаром Вассиан Рыло специально останавливался на этой теме, уговаривая Ивана Васильевича выступить против Ахмата: Аще ли же еще любопришися и глаголеши, яко: «Под клятвою есмы от прародителей, - еже не поднимати рукы противу царя, то како аз могу клятву разорити и съпротив царя стати», - пишет Вассиан, - послушай убо, боголюбивый царю, аще клятва по нужди бывает, прощати о таковых и разрешати нам повелено есть, иже прощаем, и разрешаем, и благословляем, яко же святейший митрополит, тако же и мы, и весь боголюбивый събор, - не яко на царя, но яко на разбойника, и хищника, и богоборца. Тем же луче бе солгавшу живот получити, нежели истинствовавшу погибнути, еже есть пущати тех в землю на разрушение и потребление всему христьанству и святых церквей запустение и осквернение. И не подобитися окаанному оному Ироду, иже не хоте клятвы преступити и погибе. И се убо который пророк пророчества, или апостол который, или святитель научи сему богостудному и скверному самому называющуся царю повиноватися тебе, великому Русских стран христьанскому царю!37. Таким образом Вассиан обращает внимание великого князя на то, что борьба с ордынским царем не только не будет являться нарушением норм морали, а, наоборот, окажется богоугодным делом, поскольку, как полагал архиепископ, во-первых, царство поганых самозванное, во-вторых, статус христианского царя Русских стран на порядок выше статуса безбожного царя-«богоборца». Значит, первый не должен воспринимать себя вассалом по отношению к другому, а, в-третьих, полагал архиепископ, в плане эсхатологического спасения борьба с разрушителями всего христианства и святых церквей сама по себе является поступком, искупающим грех клятвопреступления. Тем самым Вассиан Рыло, освобождая своего духовного сына от страха перед возможным грехом, сформулировал основные аргументы в пользу борьбы противу ордынских ханов, воспринимаемых до этого на Руси высшей, Богом данной властью.

Следует учитывать, что Послание Вассиана Рыло и Повесть о нашествии Тохтамыша - суть памятники достаточно близких исторических эпох. Если во времена Дмитрия Донского (по крайней мере, насколько мы можем судить по свидетельствам Тр. - Симеоновской летописи и Рогожского летописца) отношение к ордынскому царю не выходило за рамки вассальной покорности перед Богом поставленной властью хана, то ко второй половине следующего века восприятие монголо-татар, видимо, существенно изменилось. В этот период отказ от борьбы противу самого царя воспринимался уже как нежелание защищать христианское царство от нечестивых. Наоборот, борьба с погаными, несмотря на бытовавшее долгие годы негативное отношение к этому прародителей современных великих князей, оказывается в этот период под духовным покровительством церкви и ее иерархов.

Однако, помимо формулирования общих представлений о прерогативах и обязанностях великого князя в условиях нашествия, Вассиан прибегает и к историческим аналогиям. В качестве главного примера для Ивана III он избирает... Дмитрия Донского. При первом рассмотрении кажется невероятным, что, убеждая великого князя до конца выполнить свой долг пастыря, Вассиан находит черты, достойные для подражания в исторический деятеле, поступившем противоположным образом: бросившем духовное стадо. Позволим себе высказать догадку по поводу появления столь парадоксальной аналогии. Ситуация 1480 года, действительно, настолько напоминала события 1382 года, что помимо Вассиана (только уже с противоположных позиций) на опыт Дмитрия Ивановича ссылались и оппоненты ростовского архиепископа, убеждавшие Ивана Васильевича покинуть Москву. Как указал В. П. Гребенюк, бояре, отговаривая великого князя от битвы с Ахматом, ссылались на события 1382 года, когда «князь велики Дмитрей Иванович бежал на Кострому, а не бился с царем...»38. В связи с этим, вполне возможно, что упоминание Вассианом Дмитрия Донского носило в чем-то полемический характер. Архиепископ, вероятно, опасался того, что рассказ о малодушном поступке великокняжеского прадеда, к чьему авторитету апеллировали сторонники пораженческой тактики, сможет убедить Ивана III покинуть Москву. В этих условиях у Вассиана оставался единственный способ нейтрализовать аргументы своих противников: он сам обратился к образу Дмитрия Ивановича, но вспомнил при этом не трагический для Руси 1382, а триумфный 1380 год. О Дмитрии Вассиан рассказывает в панегирическом стиле, как о человеке, како не токмо до крове, но и до смерти хотел страдати за веру и за святыя церкви, и за врученное ему от Бога словесное стадо Христовых овець, яко истинный пастырь, подобяся преже бывшим мученикомъ39. Полемический характер указанного сюжета Послания заметен в тексте произведения. Дело в том, что Вассиан, описывая победу Дмитрия над Мамаем, упоминает о том, как всемилостивый Богъ дерзости его (Дмитрия. - В. Р.) ради не покосне, ни умедли, ни помяну перваго его съгрешениа, но въскоре посла свою помощь, аггелы и святыя мученикы, помогати ему на супротивныа40. Возможно, что за словами Вассиана о первом согрешении Дмитрия как раз и скрывался поступок князя в 1382 году. Рассматриваемый Вассианом, так сказать в порядке поступления (то есть, сначала оппоненты архиепископа напомнили Ивану III об отъезде Дмитрия в Кострому, а потом Вассиан дезавуировал их рассказ ссылкой на христианский подвиг великого князя на Куликовом поле), эпизод победы в 1380 году мог быть пронумерован великокняжеским духовником вопреки реальной последовательности вслед за событиями 1382 года (последний эпизод при этом становился первым согрешением великого князя).

Оценки поведения Дмитрия Донского, данные автором Повести о нашествии Тохтамыша, представляются резко негативными по отношению к великому князю московскому, особенно в контексте пафоса Послания архиепископа Вассиана. Автор Повести - книжник XV века, видимо, исходя из современных ему представлений о должном поведении главы христианского государства, осуждающе отнесся к поступку человека XIV века - великого князя Дмитрия Ивановича. Герой Куликовской битвы, в глазах автора Повести предстает как правитель, в силу греховности и малодушия оставивший свою столицу, свою паству, святые церкви и все христианство на разорение поганым. Перед лицом нашествия ордынского хана, полагает книжник, поступки Дмитрия Ивановича оказываются далекими от идеалов поведения православного князя-воина, который скорее предпочел бы земную смерть от руки поганых и после - жизнь вечную, чем жизнь земную, преходящую, полученную, благодаря нарушению своих обязанностей пред Богом и пред людьми.

Как видим, личность и дела Дмитрия Донского получали неоднозначные оценки со стороны современников и ближайших потомков великого князя. Возможно, правильнее будет говорить о нескольких ипостасях восприятия фигуры великого князя. С одной стороны, Дмитрий Иванович воспринимался как защитник Русской земли и православной веры, благочестивый и праведный князь; с другой стороны, князь предстает как человек, поступки которого и через столетие после его смерти продолжали восприниматься как образчики недостойного, не должного поведения.

Судя по всему, именно альтернативные образы Дмитрия Донского пытался запечатлеть составитель Новгородско-Софийского свода, когда, поместив под 6890 годом Повесть о нашествии Тохтамыша, где в скрытой форме осуждалось поведение Дмитрия, вслед за этим вставил в летопись настоящий панегирик князю - Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Рускаго.

Список литературы

Рудаков В.Н. Неожиданные штрихи к портрету Дмитрия Донского.