Выполнил:

Журавлёв Николай

ученик 11 «В» класса

21 ноября 2002 г.

ЦЕНА РЕФОРМ ПЕТРА I

Оценка преобразований, осуществленных в царствование Петра Великого (1689—1725), была и остается одной из самых сложных проблем отечественной исторической науки. Еще в начале XX в. В. О. Ключевский писал: «Всякий, кто хотел взглянуть сколько-нибудь философским взглядом на наше прошлое, считал требованием ученого приличия высказать свое суждение о деятельности Петра. Часто даже вся филосо­фия нашей истории сводилась к оценке петровской реформы... Реформа Петра становилась центральным пунктом нашей исто­рии, совмещавшим в себе итоги прошлого и задатки буду­щего».

Оформившиеся в 30—40-е гг. XIX в. два различных подхода к оценке петровских реформ и отечественной истории в целом обычно связывают с традициями славянофильства, отстаивав­шего мысль об особом пути развития России, и западничества, основанного на идеях общественного прогресса, закономерности которого одинаковы для всех народов (по край­ней мере, в рамках христианской цивилизации). Противо­поставление западнических и славянофильских общественных идеалов очень схематично; на самом деле внутри каждого из этих течений существовали весьма различные трактовки фило­софских и социальных проблем, причем некоторые мысли­тели, причисляемые к разным (на первый взгляд противостоявшим друг другу) группам, сходились во многих своих суждениях.

Тем не менее, с известной долей упрощения можно утверж­дать, что славянофилы воспринимали преобразования Петра I как искусственное вмешательство государственной власти в ход общественного развития, как насильственное перенесение на русскую почву чужеродных идей, обычаев и установлений; западники же исходили из того, что Петр затеял и осуществил полезное для страны дело, ускорив ее развитие и ликвидировав (или уменьшив) «отставание» России от Европы. Понят­но, что в крайних своих выражениях и западническая кон­цепция «прогрессивности» петровских реформ, и славяно­фильская теория «искусственного разрыва» в развитии страны грешат преувеличениями.

Абсолютизация любого научного суждения, признание его единственно правильным препятствует изучению и пониманию исторической действительности. Но из этого вовсе не следует, что нужно вовсе отвергнуть и славянофильскую, и запад­ническую оценку того, что произошло в России в конце XVII — начале ХУ1Й в. Просто необходимо помнить о неод­нозначности проявившихся тогда тенденций духовного, поли­тического и социального развития общества, о сложных взаимосвязях этих тенденций с предшествующей и последую­щей эпохами.

Мнение о том, что Петр привнес в русскую общест­венную жизнь не свойственные ей ранее черты, создал принци­пиально новый государственный аппарат и впервые приобщил русских к достижениям западной цивилизации,— это расхожее мнение сильно упрощает проблему и основано на произволь­ных, далеких от фактов оценках допетровского времени. Очень многие из тех черт общественных отношений, куль­туры и быта, которые стали особенно заметны в эпоху преобра­зований, были известны в России и прежде.

Политические и социальные неурядицы начала XVII в. силь­но подорвали уверенность подданных московских царей в непогрешимости отечественного государственного устройства. Пренебрежительно-высокомерное или опасливо-настороженное отношение ко всему чужеземному и нетрадиционному продол­жало существовать, но уже не было ни всеобщим, ни безуслов­ным. По-прежнему сильна была тяга к «старине»; так, изме­ной обычаю объяснял несчастья, постигшие Русскую землю в Смутное время, дьяк Иван Тимофеев, автор написанного при царе Михаиле исторического повествования под названием «Временник». Однако уже в царствование первого Романова намечается и другая тенденция: не отказываясь от традицион­ных способов устроения общества и государства, перенимать отдельные западные достижения. По словам В. О. Ключевского, в XVII в. «правительство стало обращаться к иноземцам для удовлетворения наиболее насущных материальных своих потребностей, касавшихся обо­роны страны, военного дела, в чем особенно больно чувство­валась отсталость»⁷³. То же стремление было присуще и Петру, для которого обращение к западному опыту стало средством решения вполне практических вопросов военного строительст­ва, снабжения армии, строительства флота.

Использование иностранцев на военной службе было' не редкостью даже в XVI. в., когда, например, чужеземцам пору­чали пушкарское дело. В XVII в. подобная практика расши­рилась. Уже около 1630 г. служившие, царю Михаилу инозем­ные полковники Лесли и Фандам занимались вербовкой солдат в Европе. В 1632 г., когда шла Смоленская война с Польшей, в русской армии было шесть пехотных полков иноземного строя. В 1647 г. был отпечатан составленный по западным образцам воинский устав («Учение и хитрость ратного строения пехотных людей»). Голландские мастера организовывали в Москве пушечный завод, а позднее участвовали в строитель­стве первого русского военного корабля «Орел» (1669; в 1670 г. был сожжен казаками Степана Разина).

Как видим, и мысль о строительстве русского флота возникла еще до Петра; точно так же еще при Алексее Михайловиче (1645—1676) была вполне осознана стратеги­ческая и хозяйственная значимость балтийских берегов и гава­ней. В 1662 г. русская дипломатия пыталась (правда, безуспеш­но) договориться с властями Курляндского герцогства о размещении в его портах русских военных кораблей,

Русь не жила в изоляции от европейских воздействий даже во времена монголо-татарского владычества; затруд­ненные в ту эпоху связи, прежде всего с Византией, не прерывались. После Флорентийской унии и турецкого завоевания Константинополя (1439 и 1453; см. главу 6) активно развивались отношения и с другими европейскими странами, уже не только иноязычными, но и чужеверными. При Иване IV близ городских стен Москвы возникла Немецкая слобода (немцами на Руси обычно называли и англичан, и голландцев, а иногда всех иностранцев вообще). Создание специального, относительно изолированного поселения для выходцев из Евро­пы свидетельствовало и о заинтересованности русского прави­тельства в развитии связей с Западом, и о настороженном отношении к «латинянам» и «Люротам» (т. е. католикам, исполь­зующим латинский язык в богослужении, и протестантам, в ко­торых русские, не вдаваясь в тонкости европейской Рефор­мации, видели последователей немецкого преобразователя Церкви Мартина Лютера).

Антипольские и вообще националистические настроения, весьма распространенные в первой половине XVII в., ко­нечно, ограничивали возможности полноценного культурного диалога с Западом, но диалог этот все же продолжался. При Михаиле Федоровиче иностранцам вновь запретили сво­бодно селиться в Москве и строить свои "храмы в пределах городских стен (1643); ранее возведенные кирки (так русские называли протестантские церкви, от нем. «die Kirsch») велено было снести. Опять возникла Немецкая слобода на реке Яузе — та самая, где любил бывать молодой Петр.

Двойственное отношение к западному опыту в XVII в. осо­бенно заметно проявлялось в сфере культуры и образования. Несмотря на сдержанное восприятие Церковью западной уче­ности, в Московском государстве переводили и печатали книги европейских авторов. В начале царствования Алексея Михай­ловича из польских владений были выписаны ученые западно­русские православные монахи Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский, Дамаскин Птицкий; в их задачу входил полный перевод Библии с греческого на церковнославянский. Славинецкий и другие монахи переводили также различные энциклопедические сборники и ученые трактаты; вызывавшие интерес образованных москвичей.

Западнорусские земли (Украина и Белоруссия), входившие в XVII в. в состав Речи Посполитой⁷⁴, играли большую роль в ознакомлении Московской Руси с европейскими достижениями. Близость языка, общность культуры и веры делали менее подозрительными те книги или нововведения, ко­торые Великороссия получала при посредстве украинцев и бело­русов (несмотря на сомнения московитов, связанные с «латин­ской порчей» западнорусского православия, т. е. с католиче­ским влиянием). Украинская и белорусская культура, пере­рабатывавшая и синтезировавшая как древнерусские традиции, так и влияния католического Запада и греческого православ­ного Востока, тесна взаимодействовала при этом с культурой московской, великорусской.

Это взаимодействие с «ополяченными» русскими и с Поль­шей; вообще было особенно интенсивным, именно в XVI— XVII вв. Культурным связям не мешали ни взаимная враж­дебность, ни почти постоянные войны Московского госу­дарства с Речью Посполитой, Поэтому не кажется удиви­тельным, что «западноевропейская цивилизация в XVII в. приходила в Москву ... в польской обработке, в шляхетской одежде» (выражение В. О. Ключевского)⁷⁵. Взаимная вражда оборачивалась взаимной зависимостью; политические сообра­жения часто побуждали московскую знать, да и самого царя, осваивать польский язык и культуру. Так, царь Алексей, надеясь на возможное династическое соединение Польши и Московско­го государства в результате своего избрания (или избрания своего сына) на, трон Речи Посполитой, изучал польский язык; приглашенный в Москву писатель и мыслитель Симеон Полоцкий обучал царских детей латыни и польскому⁷⁶.

Верхи российского общества постепенно привыкали к европейскому комфорту; еще до Петра при царском дворе вошла в моду одежда западного покроя, вытеснившая старые русские модели (за образец тогда было взято не немецкое, как при Петре, а польское платье). Театр и танцы (польская мазурка) вошли в быт московской знати еще при Алексее Михайловиче.

Внешние приметы нового не были случайными наслоениями на поверхности российской общественной жизни; само внутрен­нее развитие Московского государства в XVII в. порождало тягу к переменам.

«Бунташный» XVII в., начавшийся со Смуты, не принес политического и социального мира. Решая грандиозные внешне­политические задачи (начало освоения Сибири, успешная борьба и примирение с Речью Посполитой, стремление обез­опасить южные рубежи), русское общество не смогло обеспе­чить внутреннюю стабильность. Обозначившийся на Земском соборе 1613 г. компромисс не стал прочной основой для сбалансированных взаимоотношений власти и основных со­циальных групп. Сословно-представительная монархия посте­пенно обретала черты самодержавия; абсолютистское госу­дарство, используя свою естественную роль арбитра в спорах различных общественных сил, сумело подчинить себе все эти силы. Гипертрофированное, неестественно возросшее вмеша­тельство государства в социальные отношения стало реаль­ностью еще до Петра; царь-реформатор только слегка упоря­дочил способы этого вмешательства и придал им види­мость законности.

Неорганизованный, приобретавший порой дикие формы про­тест социальных низов, и варварские карательные акции властей расшатывали самые основы общественного согласия. В принципе были возможны два выход из создавшегося положения: постепенное ослабление государственного давления на общество, развязывание частной инициативы и обеспечение элементарной сословной (а затем и личной) свободы — или насильственное подчинение всех сословий общегосу­дарственным интересам и явное забвение интересов частных. При наличии традиций деспотической государственной власти более вероятным был второй вариант. Он и лег в основу петров­ских преобразований.

Необходимость серьезных реформ явственно ощущалась многими русскими государственными деятелями предпетровского времени. Очевидно, было и то, что западный опыт может стать существенным подспорьем в деле преобразований.

Занимавший видные государственные посты при царе Алексее Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин (ок. 1605— 1680) прославился не только своими успехами на дипломати­ческом поприще, но и смелыми по тому времени реформатор­скими проектами. Знакомый с достижениями западной об­щественной мысли политик полагал, что многое в России можно исправить «с примеру сторонних чужих земель». Будучи псковским воеводой (главой администрации), Ордин-Нащокин попытался ввести элементы самоуправления по европейскому образцу. В составленных воеводой «Статьях о градском управ­лении» предусматривалась передача некоторых судебных и ад­министративных функций выборным представителям горожан. Почти революционным в то время был отказ царского чинов­ника от надзора за некоторыми сборами, которыми пополня­лась государственная казна. Впоследствии Петр I, не хуже Ордина-Нащокина знакомый с европейской практикой налого­обложения и фискальной системой, использовал сходную кон­цепцию при проведении городской реформы. Но для Петра эле­менты самоуправления горожан и их коллективной ответствен­ности за своевременные выплаты в казну были в основном фискальным средством (от лат. «fiscus» — «государственная казна»); Нащокин же, не забывая о финансовых нуждах государства, смотрел на проблему несколько шире.

Будучи сторонником протекционистских (покровительственных) мер, способствующих развитию ремесел и торговли, Ордин-Нащокин считал необходимым развязать частную ини­циативу, создать условия .для народнохозяйственного процве­тания. Этой цели были подчинены многие действия первого отечественного политэконома (так отзывался о Нащокине Клю­чевский); экономические воззрения европейски образованного вельможи отразились в составленном в 1667 г. Новоторговом уставе.

Несмотря на то что царь Алексей благоволил Ордину-Нащокину, тому не удалось осуществить многих своих замыслов (иные из них, как, например, идея замены дворянского ополчения постоянным войском, набираемым из «даточных лю­дей», предвосхищали петровские преобразования). В 1671 г. дипломат, Отличавшийся редкой для политического деятеля совестливостью, отказался, вопреки требованию царя, нарушить слово, данное во время переговоров с Польшей. На сле­дующий год А. Л. Ордин-Нащокин постригся в монахи.

Большие, хотя тоже не безграничные, возможности осу­ществить свои планы были у другого реформатора-запад­ника, у князя Василия Васильевича Голицына (1643—1714), ставшего в годы регентства царевны Софьи (1682—1689) фактическим правителем государства. Годы Софьиного прав­ления отнюдь не были временем торжества «боярской реак­ции», как утверждалось в некоторых книгах, изданных в совет­ское время. Голицыну удалось сделать немногое, но для оценки той перспективы, которую стремился открыть перед Россией фаворит царевны, следует учитывать не только сверше­ния, но и замыслы, планы, идеи.

Программа преобразований, намечавшихся Голицыным, была изложена им в беседе с польским посланцем Невиллем в 1689 г., незадолго до государственного переворота, приведшего к власти юного Петра. Свидетельства Невилля,

подкрепленные собственными признаниями князя Василия Ва­сильевича и сведениями из иных источников, позволяют со­поставить голицынскую концепцию реформ с петровской.

Если Петр ставил во главу угла укрепление государства, то Голицын придавал большее значение исправлению нравов и высвобождению хозяйственной и политической энергии 'под­данных. Важнейшим средством решения этой задачи князь счи­тал просвещение, но не ограничивался только сферой образо­вания, распространением знаний и грамотности. Смягчение за­конов, отказ от средневековых наказаний и осуществление выд­винутой еще Ординым-Нащокиным идеи государственного поощрения торговли и ремесел — таковы были важные компо­ненты голицынских планов.

Через несколько десятилетий после утверждения крепостного права и почти за два века до его отмены Голицын уже видел в крестьянской несвободе препятствие на пути общественного развития. Он предлагал освободить земле­дельцев от власти помещиков (неизвестно, распространялся ли этот план и на вотчинные владения, которые, впрочем, к концу XVII в. почти не отличались по своему фактиче­скому статусу от поместий). Умеренная поголовная (подуш­ная) подать со свободных крестьянских хозяйств, принесла бы, по мысли князя, немалый доход казне и позволила бы государству взять на себя заботы о содержании служилых дворян. Осуществление этой идеи в принципе могло бы спо­собствовать чрезмерному усилению государства — ничуть не в меньшей степени, чем петровские реформы. Однако надо пом­нить, что в представлении Голицына государство должно в первую очередь обеспечивать хозяйственное процветание под­данных, а в системе взглядов Петра — свою собственную мощь, в основном военную.

Голицын, подобно Петру или Ордину-Нащокину, считал важным отказаться от неэффективного дворянского ополче­ния, но, судя по всему, склонялся к концепции наемной армии, содержать которую дешевле, чем помещиков, живущих за счет малопроизводительного труда крестьян.

Итак, к концу XVII в. в русском обществе не только была осознана необходимость перемен, но и сложились неко­торые, еще не совсем отчетливые, представления о программе преобразований. Затевая крутую ломку существовавших в Мос­ковском государстве порядков, Петр отталкивался от реаль­ных проблем и противоречий, а не каких-либо придуманных им или позаимствованных в Европе схем.

Тем не менее, нельзя признать петровские преобразования естественным результатом предшествующего развития. Наси­лие, ставшее основным инструментом политики Петра Вели­кого, и подчинение всего хода реформ одной, притом произ­вольно навязанной обществу, цели — внешнему усилению госу­дарства, возрастанию его военной мощи — придали реформам искусственный, неорганический характер. Противоестественность многих установлений петровского времени самым непосредственным образом сказалась на ито­гах и последствиях преобразований в целом.

Основными сферами преобразовательной деятельности Пет­ра были армия, государственное управление и финансы. Реформы, затрагивавшие иные области общественной жизни, были так или иначе подчинены военно-государственным зада­чам! У Петра изначально не было продуманного плана реформ, наличествовали только представления о тех целях, которых он хотел достичь, было стремление превратить Россию в процветающую и грозную державу. Процветание не мысли­лось, без военной мощи, и такое соединение, даже слияние двух разных задач во многом определило противоречивость результатов реформы.

Петр смотрел на мир очень рационально и механисти­чески; он искренне верил в возможность чуть ли не букваль­ного перенесения на русскую почву всего того, что было уместно в иных странах, будь то шведская система администра­тивного деления страны или немецкий покрой платья. Меха­нистический взгляд мешал реформатору понять или хотя бы признать сложную взаимозависимость явлений. Так, Петр был убежден, что для создания — почти, что на пустом месте — российской науки (имелось в виду естественнонаучное зна­ние) достаточно императорского указа и нескольких выписан­ных из-за рубежа специалистов.

Тот подход, который оправдывал себя в военном строитель­стве, царь с легкостью переносил во все иные сферы госу­дарственной деятельности. Если можно перенять у неприятеля приемы ведения боя или строительства крепостей, то, полагал Петр, с тем же успехом можно использовать и заимство­ванные государственные органы. Первый русский император стремился управлять государством и обществом так, как хоро­ший командир распоряжается в своем полку.

Петр Великий во многом походил на тех русских людей XVII в., которые, по словам Ключевского, пользовались пло­дами иноземной цивилизации, «не заглядывая далеко вперед, в возможные последствия своих начинаний, и не допыты­ваясь, какими усилиями западноевропейский ум достиг... техни­ческих успехов». Петр был намного решительнее своих предков и предшественников; если Алексей Михайлович «толь­ко развлекался новизной», то для его сына новизна стала предметом серьезных устремлений. Последствия же нововведе­ний очень часто оказывались далеко не столь благотворными, как представлялось их инициатору.

Надо заметить, Петр (по крайней мере, в последние годы своего царствования) понимал ущербность реформ, направлен­ных почти исключительно на укрепление государственной

власти, и в 1721 г. говорил о том, что настала пора позабо­титься и о благоденствии подданных. Тем не менее государство всегда оставалось в центре петровских преобразований — не только, как их. средство, но и как цель.

Петр ослабил те ограничения, которые привязывали чело­века к его сословию, но вырваться из сословных пут мож­но было только полностью подчинив свои действия и помыслы государственной идее, только заняв место на одной из ступенек «Табели о рангах». Реформы не освободили личность, а лишь переподчинили ее, хотя, конечно, н создали более благо­приятные условия для служебной бюрократической карьеры и для интеллектуального развития человека.

Неоднозначным было и воздействие петровских преобразо­ваний на развитие государства. Петр нуждался в механизме пополнения казны и на первых порах был озабочен именно этой, фискальной проблемой. Затем естественное для царя-само­держца стремление добиться правильного и быстрого испол­нения высочайших распоряжений заставило взглянуть на орга­ны управления более широко. Петр первым из русских монархов вполне осознал, что государство нельзя пол­ностью отождествлять с государем, что государь служит держа­ве, а не только владеет ею, (удобная мысль возникала в умах русских людей и раньше, XVI—XVII в. но недву­смысленное признание получила лишь в законодательстве начала XVIII в.).

В ходе административных реформ, начатых без четкого плана, всё же постепенно оформилась концепция создания стройного, слаженно функционирующего государственного ме­ханизма⁸². Осуществить эту концепцию Петр не смог — и из-за собственных многочисленных ошибок, которые прихо­дилось спешно, на ходу исправлять, и из-за несоответствия замыслов и наличных ресурсов (в России не могла вдруг появиться высококвалифицированная бюрократия; русские куп­цы, которым Петр хотел поручить ряд государственных функций, связанных с городскими денежными сборами и судом, не прошли многовековой школы западноевропейского самоуп­равления).

Реформируя государство, Петр явно недооценил роль правовой системы. Старые установления, содержавшиеся в Со­борном уложении 1649 г., не были всерьез пересмотрены. Новые указы просто возникали рядом со старыми правовыми нормами, причем одни законодательные акты противоречили другим; все это создавало обстановку юридической сумятицы и путаницы. Не слишком настойчивые попытки привести в по­рядок запущенное законодательство были безрезультатными. Ни созданная в 1700 г. комиссия, на которую возлагалась обязанность систематизации законов на основе Уложения 1649 г., ни Сенат, которому в 1719 г. было дано поручение создать новый кодекс с учетом шведского правового опыта, не могли справиться со своими задачами. Сам же царь продолжал руководствоваться не правовым подходом к решению об­щественных проблем, а соображениями пользы.

Право подчинялось злободневным, нуждам, законы писались и переписывались по произволу монарха. Неумение высшей власти уважать закон и постоянное пренебрежение юриди­ческой процедурой формировали правовой нигилизм исполни­телей закона, низших чиновников, подданных. Возникала «мол­чаливая круговая порука беззакония».

Свойственное Петру утилитарное, прагматическое отноше­ние к закону как к инструменту власти во многом опреде­лило дальнейшее развитие российской государственности, ко­торая лишь постепенно, очень медленно обретала правовые черты. Самодержавие весьма неохотно шло даже на такие самоограничения, которые характерны для «полицейского го­сударства», власти которого, издавая удобные для них (а не для общества) законы, все-таки сами их соблюдают.

Государство в послепетровской России оказалось противо­поставленным обществу. Это не было чём-то совершенно но­вым в отечественной истории, но возникшая в результате ре­форм надсословная бюрократия, слабо укорененная в тради­ционных структурах, взяла на себя чрезвычайно широкие функ­ций именно тогда, когда в обществе начала формироваться тяга к известной независимости личности от государства.

Реформы Петра стали исходным пунктом двух во многом противоположных процессов. Именно в начале XVIII в. полу­чило мощный импульс огосударствление общественной жизни; но одновременно потрясения петровской эпохи и внезапное расширение культурного горизонта образованных слоев об­щества стимулировали развитие критического отношения к со­циальному и политическому строю созданной Петром империи. Эта вторая тенденция таила в себе большой антигосударст­венный потенциал. Либеральные вельможи екатерининского времени, вольнолюбивые офицеры-декабристы, мыслители ни­колаевской эпохи, революционеры и радикально настроенные интеллигенты пореформенной России — все эти оппозицион­ные властям силы складывались в новой культурной среде, характерные черты которой проявились именно при Петре Великом.

Конечно, и до Петра существовала интеллектуальная оппозиция власти (достаточно вспомнить хотя бы князя Андрея Курбского), но не было условий, превращающих оппо­зицию в неизбежность и выталкивающих в ее ряды многих ярких представителей политической и культурной элиты. Глуби­на противостояния бюрократического государства и значитель­ной части этой элиты бывала различной, было немало попы­ток примирения двух начал — государства и общества, были времена (например, в царствование Александра II), способст­вовавшие компромиссу, но трагическая раздвоенность со­циального организма оставалась постоянной чертой отечест­венной действительности.

Эта раздвоенность, проявившаяся уже в послепетровское время, не сводилась к идейному размежеванию внутри элиты. Петр невольно способствовал культурному обособлению об­разованного меньшинства, приобщившегося к западной цивили­зации, и большинства, хранившего верность заветам старины.

Европеизация меньшинства первоначально была довольно внешней и искусственной. Трт синтез чужеземного и отечест­венного, старого и нового, который был характерен для строя мысли А. Л. Ордина-Нащокина или В. В. Голицына, оказался недоступен посредственному офицеру из дворян или купеческо­му сыну, поступившему на государственную службу. Отечест­венная традиция интеллектуального постижения мира, духов­ного его осмысления была очень слаба и поддерживалась в основном немногими представителями православного духо­венства.

Светская образованность (вырастающая из собственных раздумий, а «е из усвоения готовых истин) делала в России только первые шаги. Без посредничества «книжных» монахов и священников (в том числе выходцев из украинских и бело­русских земель) большинство мирян не могло воспринять не только западных веяний, но и религиозной отечественной и культурной традиции. Приверженность православию для мно­гих была в основном привычкой к обрядам. Усваивая про­пагандируемые Петром европейские знания, по преимуществу прикладного характера, такие люди впервые приобщались к культуре, выходящей за рамки поверхностной религиоз­ности.

Большинство же населения — крестьяне, посадские люди — оставалось вне сферы цивилизаторской деятельности Петра и отвергало европейские нравы как «барские забавы». Куль­турная деятельность духовенства в петровское и после­петровское время не смогла приобрести необходимых масшта­бов из-за очень непродуманной церковной реформы.

Петр был, несомненно, православным (несмотря на его кощунственные порой развлечения), но смотрел на Церковь по преимуществу с государственной точки зрения. Огосу­дарствление, столь последовательно проводившееся Петром во всех сферах общественной жизни, коснулось и религии. Петр хотел превратить Церковь в одно из государственных ведомств и подчинить ее царской власти. Политические притязания некоторых русских патриархов XVII в. вызывали беспокойство Петра, поэтому он постепенно упразднил саму должность предстоятеля Церкви. После смерти патриарха Адриана (1700) царь не разрешил избрать ему преемника, а в 1720 г. заменил высший в церковной иерархии пост коллегиальным органом — Синодом (в проекте регламента этот орган имено­вался Духовной коллегией, но затем получил более высокий ста­тус, чем другие коллегии). Синод постепенно превратился в ор­ган не столько церковный, сколько государственный. (Уже в послепетровское время обер-прокурор Синода, светский чиновник, стал фактическим главой этого собрания высших иерархов и светских лиц.)

Государство подчинило Церковь, ослабленную расколом (он стал непреложным фактом после церковного собора 1666— 1667 гг.), и сильно затруднило ее деятельность. Осуществлен­ная по протестантскому образцу реформа церковной органи­зации пагубно сказалась на приходской жизни, на деятель­ности школ (народное образование традиционно считалось делом духовенства; светские школы, создававшиеся при Петре, возникали почти исключительно в городах и обучали только меньшинство населения). Духовенство само нуждалось в более основательном образовании, но подчинение Церкви государству не слишком благоприятствовало просвещенческой

(хотя Петр и не препятствовал такой деятельности, требуя лишь политической лояльности).

Невольным итогом культурных и религиозных реформ на­чала XVIII в. стала поверхностная европеизация меньшин­ства, сопровождавшаяся его отрывом от традиционной куль­туры (которую в течение сотня лет после Петра поддержи­вало в основном духовенство, не вполне готовое к этой ро­ли). Одновременно консервировалась прежняя малообразован­ность большинства, так как государство, несмотря на просве­тительский пафос, долгое время не предпринимало серьезных усилий для организации массовых школ.

Петр, конечно, не мог предвидеть отдаленных и косвенных последствий своих преобразований. Нелепо и антиисторично выводить пугачевщину из нежелания Петра освободить кре­постных, а истоки распространения в России европейских революционных теорий искать в петровском «западничестве». Петровские реформы не предопределили раз и навсегда развитие страны, но все же обозначили вероятное направление этого развития.

Использованная литература:

А. Головатенко История России: спорные проблемы. Издательство: «Школа-пресс»