П.С.Стефанович

Основной целью настоящего доклада является анализ работ современных западноевропейских, прежде всего немецких, и американских учёных, занимающихся историей Древней Руси, в которых так или иначе затрагиваются проблемы истории русской знати в Средние века. Следует, однако, оговориться, что в целом содержание доклада выходит за рамки этого анализа, так как автор попытался рассмотреть эти работы, сделав акцент не на конкретно-исторических наблюдениях и выводах того или иного автора, а на развитии идей, концепций и методологических подходов. Такая постановка проблемы естественно влечёт за собой необходимость затронуть в той или иной степени более общие проблемы древнерусской истории, и в данном случае нельзя было обойти молчанием прежде всего так называемую проблему "русского феодализма", поскольку абсолютное большинство западных историков, в отличие от советских и большинства современных российских учёных, либо вообще не признают существования в Древней Руси феодального строя, либо находят лишь отдельные элементы феодализма. Рассмотрение этой проблемы, в свою очередь, заставило автора задуматься о применении терминологии, выработанной западноевропейской медиевистикой, для описания древнерусских социальных институтов, а также о возможностях сопоставимости и научного сравнения явлений древнерусской истории и западноевропейского средневековья в целом. Наконец, чтобы выяснить суть и происхождение теоретических посылов и методологии выбранных мной работ, представилось необходимым, с одной стороны, показать влияние на западных славистов трудов русских историков-эмигрантов, а с другой - очертить в самом общем виде основные тенденции и проблемы изучения средневековой знати в западноевропейской медиевистике последних 50 - 60 лет.

В 1985 г. один из самых известных западных историков-русистов Карстен Гёрке отметил тот факт, что "в кругу тех учёных, которые на Западе занимаются историей России", "медиевисты составляют очень небольшое и явно сокращающееся меньшинство", которое "имеет достаточно ясно локализуемый региональный центр: немецкоязычные страны" 1. За прошедшее время в этом смысле принципиально ничего не изменилось. Действительно, для периода до начала XVI в. (согласно принятой на Западе периодизации - для Средних веков) очевидно значительное преобладание - и количественно, и качественно - исследований на немецком языке. Чем ближе к новейшему времени, тем заметней становится перевес работ на английском языке (книги и статьи на других языках, кроме немецкого и английского, составляют малую толику зарубежной литературы по истории России). Среди причин такого положения можно назвать, с одной стороны, то обстоятельство, что в Великобритании и США интерес к русской истории и культуре возник относительно недавно и питался в значительной степени коллизиями политического противостояния "холодной войны". С другой стороны, сыграли свою роль традиции европейской науки, значительно глубже, чем американская, занимающейся средневековьем, также же как и устойчивая традиция исторических и культурных связей славянского и германского миров. Не случайно, первая в Западной Европе профессорская должность (экстраординариат) по восточноевропейской истории была открыта в 1892 г. именно в Берлинском университете. Большое значение для развития немецкой славистики имел тот факт, что после революции 1917 г. большинство русских историков-эмигрантов осело либо в самой Германии, либо в Праге и Белграде, находившихся, как известно, в тесных отношениях с Германией и Австрией.

Давняя традиция научных, академических исследований по восточноевропейской, в первую очередь русской, истории в целом в Германии выстояла под идеологическим и политическим давлением нацистского периода и эпохи "холодной войны" (одиозные Ostforschung и Sowjetkunde) 2. Послевоенная немецкая академическая славистика в общем отказалась от знаменитого определения Европы как сообщества романских и германских народов, которое дал ещё Леопольд фон Ранке. Славянские народы перестали рассматриваться как чужеродный элемент, не имеющий культурного наследия и служащий лишь объектом просвещения или экспансии. Хотя в то же время надо отметить, что осколки былых теорий иногда обнаруживаются: если в одном обобщающем труде по русской истории место Руси в средневековом сообществе народов признается безоговорочно (и даже с правом на свой "особый путь" в рамках этого сообщества) 3, то в другом делается акцент на "европеизации" и "вестернизации" (Europaeisierung и Verwestlichung) народов Восточной Европы 4.

Вообще говоря, вопрос о месте России в Европе, связи её исторической судьбы с судьбой европейской цивилизации и роли в мировом историческом процессе является, пожалуй, краеугольным камнем для всей, а не только немецкоязычной, западной русистики. И, конечно, поставлен он был не зарубежными историками. Впервые ясно и остро этот вопрос встал в спорах западников и славянофилов, а затем с новой, можно сказать, трагической силой заявил о себе в начале XX в., и достался западным русистам в наследство от русской дореволюционной исторической и философской мысли. Роль посредника, который принёс это богатейшее наследие в Европу, где оно вдруг оказалось ненужным и до последнего времени упоминалось в ругательно-пренебрежительном тоне под ярлыком "дворянской и буржуазной историографии", выполнили эмигрировавшие или изгнанные из России историки и философы. Их влияние и восприятие их идей на Западе было разным и неоднозначным.

С одной стороны, в эмигрантской среде сложилась теория евразийства, ставшая не только последним взлётом русской историософской мысли, но и её очередным "соблазном", как выразился Г.В.Флоровский. Эта теория, поставившая во главу угла своеобразие исторического развития России между Востоком и Западом, с её идеями решающего влияния татаро-монгольского ига, "идеократического государства" и т. д. оказала, безусловно, большое влияние на складывание стереотипов и фетишей западной, главным образом, англоязычной, русистики. С тех пор, например, одним из излюбленных сюжетов американских историков стал поиск разнообразных влияний (политических, культурных и т. д.) татаро-монголов на становление Русского государства 5. В сочетании с постоянным стремлением англо-американских историков смотреть на историю России сквозь призму "истоков русской революции" евразийские идеи привели к появлению такого рода построений, как, например, теория Ричарда Пайпса, нашедшего корни советского тоталитаризма в вотчинной (патримониальной) власти киевских князей над своим двором, а затем своим княжеством 6.

С другой стороны, русские историки, которые оказались в изгнании и многие из которых преподавали русскую и восточноевропейскую историю в европейских и американских университетах, сохранили высокий уровень русской дореволюционной исторической школы и тем самым высоко подняли планку, на которую ориентируется западная славистика. Никто из них, кстати говоря, не принял евразийскую теорию, а некоторые даже подвергли её жесткой критике. Но и для них проблема "особенностей российского исторического процесса" и его отношении к европейскому стала одной из центральных, тем более, что мощный импульс для размышлений в этом направлении дала концепция "русского феодализма", сформулированная сначала Н.П.Павловым-Сильванским, а затем ставшая частью теории социально-экономических формаций, официально принятой в СССР. Историки-эмигранты, у которых была возможность развивать дореволюционные концепции вне зависимости от "социального заказа" большевистского режима и свободно обсуждать новые мысли и веяния, шедшие, в том числе, и из Советской России (пока ещё там марксизм сохранял живой творческий потенциал и не превратился в мёртвую догму), приняли "вызов" и вступили в полемику с концепцией, разработанной Б.Д.Грековым и другими - полемику, которую до сих пор продолжают большинство западных учёных, занимающихся историей России. Поскольку советские, да и пост-советские историки очень редко обращались к трудам историков-эмигрантов (даже в недавно вышедшем историографическом труде они просто не упоминаются 7), я позволю себе в настоящем докладе кратко остановиться на двух работах, где затрагиваются вопросы и "феодализма", и роли знати в Древней Руси.

Классическим (на Западе) изложением древнерусской истории стала книга Г.В.Вернадского "Киевская Русь" 8. Начинается она с утверждения о принадлежности России "исторически и культурно" к Европе, хотя Русь была её своеобразной частью: в целом, "на протяжении долгого времени в русской и европейской истории наблюдались не только различные, но и сходные процессы, и во внимание следует принимать как те, так и другие". Признавая сходные моменты общественно-политического строя Киевской Руси с западно-европейскими средневековыми государствами (в организации княжеского управления, обычном праве и др.), он находит и принципиальные различия: "в отличие от Запада не феодальное поместье, а город был главным фактором экономической и социальной эволюции страны"; "и князь на Руси, и король на Западе должен был делить власть с могущественной аристократией, но в Киевской Руси существовал еще и третий важный политический компонент, которого не было на Западе: город" 9. Что касается знати, то в главе "Социальная организация" Вернадский отмечает наличие социального расслоения задолго до образования государства на Руси и допускает существование в Киевской Руси аристократии, кроме служилой, "по праву", хотя постепенно обе её категории сливаются в боярство - класс отделенный от остального населения не юридически, но социально и экономически (на основе земельных владений и городской торговли) 10.

Проблему "феодализма" Вернадский обсуждает в заключении к книге 11 и более подробно и применительно к удельному периоду - в отдельной статье 12. Он признает достижения советских историков в выявлении роста крупного землевладения в Киевской Руси, однако считает, что феодализма там не было - ни в марксистском понимании термина (чисто экономическом: феодализм - это строй, основанный на сеньории, в рамках которой посредством внеэкономической эксплуатации изымается рента от непосредственного производителя в пользу представителей господствующего класса 13), ни в классическом (согласно трём признакам, которые им выделяются по книге Отто Хинтце 14) - по следующим причинам:

кроме крупного землевладения (речь идет о боярских "сёлах"), в Киевской Руси существовало много и "общинного";

само по себе существование боярских "сёл" ни о чем не говорит - крупное землевладение было в самых разных обществах в разные эпохи;

земельная собственность не была ограничена феодальными нормами права (т. е. представляла собой аллод);

в "селах" трудились полузависимые или рабы, т. е. не было "всеобщего крепостного права";

сами владельцы - бояре - в правовом и экономическом смысле не слишком отличались от остальных свободных;

большое значение в Киевской Руси имела "денежная экономика".

По мнению Вернадского, "крупное земельное хозяйство в Киевской Руси имело, возможно, большее сходство с римской латифундией, нежели с феодальной сеньорией" (курсив мой - П.С.), и вообще в экономическом плане и культурно-правовом Киевская Русь была ближе Византии, чем Западной Европе. В то же время он признаёт, что элементы феодализма на Руси "присутствовали и постепенно нарастали с начала двенадцатого столетия", и особенно они проявились в русских землях, вошедших в состав Великого Княжества Литовского (имеется ввиду держание земли на условно-вассальном праве).

В книге П.Б.Струве в разделе о Киевской Руси не нашлось места обсуждению роли древнерусской знати, он только отмечает, что при второстепенном значении юридических разграничений категорий населения "основным социальным делением" в ту эпоху было деление на "господу" и "смердь" 15. Для нас больший интерес представляет его спор с теорией "русского феодализма". В отношении марксистского варианта этой теории он сосредотачивает свою критику на положении, которое предполагает "феодализацию" изначально "свободной сельской общины" с общинным землепользованием (в соответствии с идеями, развитыми Ф.Энгельсом в "Происхождении семьи, частной собственности и государства"). По его мнению, в гипотетическом "построении какого-то идеализованного исходного состояния русского общества, разрушаемого злыми силами позднейшего социального и экономического развития", сходятся "славянофильская фантастика с фантастикой марксистской". Между тем, как он, в общем, справедливо указывает, ни теория А.Гакстгаузена о "русской общине", ни марковая теория Г.Л.Маурера 16, ни выводы Л.Г.Моргана об общественной жизни североамериканских индейцев не подтверждаются ни историческими источниками (в первых двух случаях), ни позднейшими наблюдениями этнологов и социологов над "примитивными обществами" (в третьем) 17. В специальном очерке "Существовал ли в Древней Руси феодальный правопорядок?", впервые опубликованном в 1929 г. 18, Струве последовательно критикует все положения теории Павлова-Сильванского. Основные его возражения сводятся к следующему: в то время как при западноевропейском "феодальном правопорядке" владение землей было неразрывно связано с обязанностью службы (в этом сущность фьефа), в Древней Руси вольная служба с правом отъезда и боярское аллодиальное (вотчинное) владение исключают всякий разговор о вассально-ленных отношениях. В то же время Струве на основе собственного анализа документальных материалов "удельного периода" (Северо-Восточной Руси XIII - XV вв.) находит два феодальных элемента в этот период. Во-первых, отношения служебных князей с Великим князем могут быть охарактеризованы как вассально-ленные. Во-вторых, западноевропейских вассалов напоминают "слуги под дворским", которые сливаются с детьми боярскими и образуют класс дворянства, служащего без права отъезда за земельное владение (поместье), - таким образом, по мнению Струве, происходит "министериализация" вольных слуг князя по образцу не-вольных, и именно этот класс получает иммунитетные права княжескими жалованными грамотами XIV - XV вв. Однако, отмечает историк, эти "элементы русского феодализма" "созревают в России одновременно с укреплением объединяющей железом и кровью страну государственной власти. Зародыши феодализма в Московской Руси слагаются в существенные "аналоги" западноевропейским отношениям как раз тогда, когда рядом с ними и против них вырастает убийственная для них государственная сила царского самодержавия, тоже во многом аналогичная западноевропейскому абсолютизму" 19.

Разумеется, я не буду обсуждать приведённые суждения и оценки Вернадского и Струве, но отмечу только, ввиду предстоящего рассмотрения принятых в настоящее время на Западе мнений относительно феодальных порядков, что в целом сравнение западноевропейского и русского "феодализма", проведённое двумя авторитетными историками, корректно. Исключение составляют два момента. Когда Вернадский пишет, что "всеобщего крепостного права" не было в Древней Руси, он прав, но он не прав в том, что это якобы составляло отличие от Западной Европы. Вернадский исходит из принятого в XIX в. мнения, что статус раннесредневековых servi был более или менее близок статусу русских крепостных крестьян XVII - XIX вв. В современной науке оно решительно отвергается на том основании, что реально этим латинским словом обозначались люди, правовой статус которых был бесконечно разнообразен - от рабов до фактически свободных, и объединяло их только то, что они находились в непосредственной личной зависимости (в разной степени и форме) от сеньора 20. Не совсем корректным представляется также сравнение Струве русских "слуг под дворским" с немецкими министериалами - если первые выполняли в XIV - XV вв. в первую очередь хозяйственно-административные функции, то вторые были профессиональными воинами (хотя и лично несвободными) и вели рыцарский образ жизни.

Нетрудно заметить, что в суждениях Вернадского сказывается влияние концепции В.О.Ключевского ("торговых городов" и т. п.), а рассуждения Струве находятся в русле идей "государственной школы". Эти два направления русской исторической мысли и являются той базой, на которой работают западные исследователи истории Древней Руси. В англо-американской историографии явно преобладает тенденция рассматривать именно город как конститутивный элемент древнерусского общественного устройства (вместе с княжеской властью). Не случайно, и американская исследовательница 21, и английские авторы 22 видят в боярстве только часть городского населения, а дружина предстает в их трудах лишь как один из вспомогательных инструментов князя в решении политических и административных задач. Показательно, что даже в более обстоятельной и взвешенной книге англичан из почти четырехсот страниц текста знати специально уделено всего 4 - 5 страниц (а городской жизни отдельная глава).

Подход этих современных историков выглядит малообоснованным на фоне таких исследований, фундированных и удачно обобщающих данные источников за долгий период, как, например, книга Джерома Блюма, изданная почти сорок лет назад. Рассматривая аграрную историю России как часть европейской, он делает вывод, что эпоха Киевской Руси была временем "экономической экспансии, которая имела много сходного с европейскими явлениями в те же самые века" и шла, прежде всего, за счёт сельскохозяйственного освоения земли и колонизации 23. Блюм принимает также тезисы Грекова о раннем зарождении крупного княжеского (сначала), церковного и боярского землевладения, сложении знати в результате слияния родовой аристократии и дружинников и др. 24 Центральной же темой русской аграрной и социальной истории, которую Блюм прослеживает на протяжении всей книги, является разрушение традиционной общины и установление крепостного права. Поучительны, с моей точки зрения, и краткие его замечания к проблеме "русского феодализма". Признавая, что ряд институтов и явлений в княжествах Северо-восточной Руси XIII - XV вв. могут быть названы феодальными, он считает, однако, что такого рода определения являются "делом выбора и приверженности к той или иной модели". Ссылаясь на мнение знаменитого английского историка Фредерика Майтланда ("феодализм - неудачное слово", потому что невозможно, чтобы "одна единственная идея охватывала большую часть всемирной истории"), Блюм пишет: "В сравнительном изучении истории кажется более результативным исследовать причины сходств и различий между институтами разных обществ, чем пытаться определять соответствия и несоответствия между институтами одного общества и неким идеальным типом" 25.

Одной из удачных работ по истории Киевской Руси на английском языке следует признать небольшую статью Пола Бушковича 26. Сопоставляя свидетельства письменных источников с данными археологии по трём русским землям (Киевской, Смоленской и Новгородской), он приходит к выводу о преимущественно городском образе жизни боярства в XI - XII вв. Более или менее крупные сельские резиденции знати появляются в XII в. и находятся недалеко от города. Лишь в XIV в., по его мнению, началось массовое "движение бояр из города в их сельские поместья", что совпало с великой монастырской колонизацией и изменениями в агрикультуре. Городская жизнь давала возможность "Киевской аристократии" находится в непосредственной близости к князю и "на базе очень скудных экономических ресурсов поддерживать и защищать большое государство и заложить основы восточно-славянской цивилизации так, как это вряд ли могло бы сделать изолированное сельское боярство".

При обращении к исследованиям истории Древней Руси на немецком языке становится сразу заметным воздействие национальных историографических традиций: если для английской характерны ясность мысли и простота изложения, то для немецкой - сухая академичность и тщательная выверенность каждой детали. Что касается древнерусской знати, то следует отметить неизменное признание немецкими историками её особого общественного значения и ведущей политической роли (и в этом тоже, конечно, сказывается влияние соответствующей школы - ср. ниже). В работах обзорного характера, особенно в последнее время, обращается специальное внимание на древнерусскую дружину (часто в сопоставлении с германской) и подчёркивается тесная связь и взаимозависимость, характеризуемая скорее сотрудничеством, нежели конфликтностью, княжеской власти и знати в древней и удельной Руси 27. Более подробно я хотел бы остановиться на двух монографиях относительно недавнего времени, которые по своей научной значимости ярко выделяются среди зарубежной литературы по истории средневековой Руси (и вполне заслуживают, с моей точки зрения, перевода на русский язык): "Русский княжеский двор до XVI в. Сравнительное исследование политической лексикологии и институциональной истории Древней Руси" (1985 г.) Уве Хальбаха и "Господа и слуги. Социальный и политический менталитет русской знати. IX - XVII вв." (1994 г.) Хартмута Рюсса.

Однако, прежде чем обратиться к этим работам, стоит упомянуть книгу датского историка Кнуда Рабека Шмидта. Автор поставил перед собой цель определить смысл и содержание 175 "социальных" терминов, упоминаемых в Повести Временных Лет, Новгородской Первой Летописи, Русской Правде и других юридических документах Древней Руси и "Слове о полку Игореве", исходя исключительно из контекста их употребления в том или ином памятнике. Сам анализ вместе с прилагаемым списком и таблицами всех упоминаний интересен и полезен как "отправная точка" дальнейших терминологических изысканий, однако ряд толкований, предложенных Рабеком Шмидтом, выглядит спорным. Например, фраза ПВЛ, что бояре по смерти Владимира Святославича плакали по нём "акы заступника их земли", служит доказательством существования земельных владений бояр, которые они получили от князя в лен или собственность (историк вообще является сторонником раннего зарождения землевладения на Руси и ранних процессов "феодализации") 28. Рабек Шмидт является автором весьма сомнительной теории о том, что о боярах как особом классе или слое населения нельзя говорить до сер. XII в.; этот термин в его ранних упоминаниях (в том числе, в договорах Руси с Византией X в.) он считает "импортированным, учёным обозначением" 29. Отметим и очень характерную для терминологических - зарубежных и отечественных - исследований методологическую ошибку: по мнению Рабека Шмидта, боярская дума для времени до нач. XIII в. - "анахронизм", так как не встречается соответствующий термин 30. То обстоятельство, что институт мог существовать именуясь как-то иначе, датский историк не учитывает.

Исследовательской задачей Уве Хальбаха было описание функционирования дворовых (дворцовых) должностей (не включая территориальные с местным аппаратом) в контексте "общей атмосферы" княжеского двора, а также его "места в политической культуре и социально-экономических и государственных структурах" Киевской Руси, земель Северо-Восточной Руси (до нач. XVI в.) и Галицко-Волынского княжества (до нач. XIV в.) 31. Важным аспектом работы является сравнительно-исторический: в первой главе книги рассматриваются (разумеется, на основе вторичной литературы) королевские дворы Западной Европы, княжеские дворы Польши, Чехии, Венгрии, Хорватии, Сербии и Болгарии и императорский двор Византии, причём упор сделан именно на организации управления через структуры должностей и ответственных лиц.

Оценивая выбранный автором подход, отметим, что, с одной стороны, анализ древнерусского княжеского двора в широком европейском контексте, а также при учёте теоретически-правовой разработки дворцового устройства и государственного управления, начатой западными юристами еще в Средние века, позволил автору чётко и ясно систематизировать все аспекты деятельности княжеского (королевского) двора как административно-властного центра, выявить и попытаться объяснить отсутствие одних из них в Древней Руси и истоки других. С другой стороны, сужение круга исследования (анализируются только должности, да и то не все, а только дворцовые), с моей точки зрения, неоправданно, потому что автор искусственно расчленяет цельное явление. Двор средневекового правителя состоял не из должностей, а из людей, и общественная жизнь вокруг правителя, при его дворе слагалась не столько из их должностных обязанностей, сколько вообще их судьбами, поведением, стремлениями и идеями. Хальбах постоянно ссылается на недостаток источников, особенно в сфере "репрезентации власти", церемониала и т. п., в частности отсутствия чинов приёма иностранцев при дворе (имея в виду, конечно, исследования культуры франкского и византийского дворов на основе подобного рода документов). Действительно, мы мало знаем о дипломатическом и придворном этикете в Древней Руси, но ведь о порядке и формах (само)легитимации власти и правилах поведения людей причастных к власти можно судить и по другим источникам.

Наконец, отметим, что невозможно решить проблемы, связанные с функционированием власти, без учёта её организующей силы, т. е. центральной фигуры самого правителя. Между тем, это вопрос для Хальбаха явно второстепенный (не из-за этого ли он и проглядел формы "репрезентации власти" на Руси?), и он затрагивает его мельком, отмечая, что в Киевской Руси теоретически обязанностью князя было давать суд и защищать веру, а на практике его деятельность сводилась исключительно к войне, относительно же удельного периода (приблизительно с сер. XII в.) выделяет оседлость князя и хозяйственное освоение князьями своих "вотчин" 32.

Именно вследствие изначально не совсем верно, с нашей точки зрения, выбранного угла зрения автору не удается показать именно то, что от него ожидается в первую очередь (и что отчасти им обещано) - функционирование двора как средоточия власти и её самосознания, как социально-культурной системы и идеологического центра. В книге содержится масса ценных наблюдений и тонкий анализ сущности и эволюции ряда придворных должностей и институтов, особенно, категорий младшей дружины Киевского периода, функций воеводы (которому Хальбах придаёт большое значение, называя его alter ego князя) и кормильца (упоминающегося позднее "дядькой"), истории дворян и слуг под дворским, системы "путей"; в связи с участием клириков в княжеском управлении интересно обсуждается проблема "древнерусской канцелярской системы" и мн. др. И, тем не менее, несмотря на многообещающее заглавие, в целом это традиционное терминологическое и социально-юридическое исследование (за исключением, пожалуй, описания устройства и быта дворца Киевского князя).

Более того, мне кажется, формально-юридический подход Хальбаха к освещению темы не позволил ему должным образом оценить то сопоставление древнерусского двора с дворами европейских правителей, которое он сам же проводит. Сравнивая устройство аппарата управления и систему должностей на Руси и в остальной Европе, он приходит к выводу, что древнерусский княжеский двор развивался автономно, практически не испытывая внешних влияний (в том числе византийских), сформировался как таковой только в удельный период (с "оседанием" дружины) главным образом с хозяйственным назначением, был крайне прост и незатейлив в своих формах и самосознании и, тем самым, резко отличался не только от византийского двора, но и от западноевропейских, особенно имперских (каролингской, затем германской империй) 33. Признавая простоту устройства княжеского двора в Древней Руси (что вполне естественно для эпохи татаро-монгольского ига), я не думаю, однако, что следует преувеличивать его отличия от западноевропейского. Если посмотреть не формально, с точки зрения внешних форм и терминологии, а с точки зрения принципов функционирования, то окажется, что очень многое их сближает.

Кроме того, важно сопоставлять явления стадиально и структурно близкие. Не думаю, что Хальбах прав, сравнивая трактат архиепископа Реймского Хинкмара "De ordine palatii" (IX в.) и "Поучение Владимира Мономаха" с точки зрения устройства двора: в одном случае учёный латинский монах специально излагал идеал такого устройства, ориентируясь на Римскую империю, а в другом русский князь писал о своей жизни и давал, в общем, житейские советы. Если вести речь о Западной Европе, то сравнивать надо не с тем общим образом королевского двора, что сложился к XII - XIII вв. (причём именно в германской империи), как это делает Хальбах, а с ранним средневековьем, и обратить внимание на те регионы, где меньше сказывалось наследство античности - англосаксонские и скандинавские королевства (тоже упущенные в его компаративном обзоре). В действительности, оказывается, что западноевропейские раннесредневековые королевские дворы ничуть не организованней и представительней древнерусского 34: похожая система принятия решений (на разного рода собраниях знати), такие же принципы административных, политических и прочих поручений (высшая знать имеет право на высшие посты - honores, а более низкие посты занимают vassi и несвободные княжеские слуги), такие же наказания за неисполнение обязанностей и предательство (удаление с поста, ссылка и лишение собственности) и т. д. 35

Более удачным получилось сравнение у Хальбаха древнерусских порядков с центрально-европейскими - здесь, естественно, больше близкого. Это сравнение привело его, в частности, к фиксации и описанию т. н. "служебной организации" в княжествах Северо-Восточной Руси в XIV - XV вв. Хальбах считает, что этот институт отсутствовал в Киевской Руси, когда государство не было "патримониальным" (в отличие от Пястовской Польши, Чехии при Пржемысловичах и Венгрии при Арпадах), и развился только в условиях "вотчинных княжений" (как доказывает Хальбах, административное управление "служебной организацией" осуществлялось через систему "путей") 36. Насколько эти рассуждения верны, должны показать специальные исследования вопроса 37.

В целом, несмотря на некоторые разочаровывающие моменты, книга Хальбаха представляет собой очень серьёзную работу, ставящую ряд важных проблем, в том числе в связи с применением сравнительно-исторического метода. Также очень солидно выглядит обширный труд Хартмута Рюсса. Знати в Киевской Руси в нём уделено не так много внимания, так как центр тяжести перенёсен в более позднее время - Московский период. Тем не менее, суждения его о роли дружины, складывании класса знати в XI - XIII вв., формировании боярского землевладения и других вопросах ранней истории заслуживают самого пристального внимания. Основными чертами древнерусской знати он считает мобильность, "ориентированность на город" (прежде всего, в экономическом смысле) и тесную связь с князем и княжеским двором. Боярство сформировалось не как наследственное звание, не по происхождению, а "через службу князю, т. е. через свою функциональную общественную роль", и с самого начала было "кастой воинов". Отличительными чертами именно русской знати, проявившимися уже в Киевский период, была социальная "проницаемость" и ярко выраженные военные обязанности, которые приобрели характер не "культурного времяпровождения", как на рыцарском Западе, а черты постоянной "перегрузки" 38.

Другой важный фактор, который также проявился уже с самого начала русской истории и сохранял силу весь допетровский период - это своеобразный "дружинный этос", сотрудничество, основанное на "консерватизме", во взаимоотношениях правителя и знати. Этот момент принципиален для всей концепции Рюсса, которую он противопоставляет двум основным мнениям о роли знати в допетровской Руси. Первое берет начало в теории государственной школы и не признает за знатью самостоятельного значения, так как движущей силой русской истории является государственная власть; знать была слабой и не обладала сословным самосознанием (эта концепция принята многими западными учеными). Второе представляет советская историография: знать, а точнее "класс феодалов", был изначально феодальной реакционной силой и в политическом плане в Средние века противостоял государственной централизации. Рюсс придерживается сложившегося в современных авторитетных исследованиях о роли знати в средневековой Западной Европе мнения, что "сотрудничество и напряжённость (Kooperation und Spannung) были генеральным конститутивным признаком взаимоотношений князя и знати в ранней европейской истории" 39. В до-петровской России, хотя "отличительной чертой" знати и была "служба и связанная с ней социальная и политическая ориентация на центр, а не корпоративная и антицентралистская отстраненность на сословно-региональной основе", но в то же время "знать и монарх были политически, материально, ментально и идейно теснейшим образом друг с другом скованы и друг от друга зависимы. Общая тенденция была такова, что они находились в общем контексте власти (Herrschaftskontext). Определяющим для их отношений было традиционные общинные представления о политической кооперации и сотрудничестве" (курсив мой - П.С.) 40.

Хартмут Рюсс не отвергает сравнительно-исторического метода, но дистанцируется от "односторонности, абсолютизирующей западную перспективу и поэтому часто оценивающую русские явления как 'некачественные'". Исходя из того, что есть общие принципы, "конститутивные" моменты в общественном развитии всех европейских стран, включая Россию (в том числе, он особое значение в рамках своей темы придает организующей роли княжеского/королевского двора), в то же время он настаивает на том, что "русская история представляет собой не некое перманентное отсутствие или неразвитость" явлений, состоявшихся где-то ещё, но "приняла такой ход, какой в общем и целом соответствовал и был соразмерен условиям", заданным природой, обстоятельствами и т. д. 41 Отрицание наличия "феодализма" в России 42 и признание своеобразных черт древнерусской знати не ведет обязательно и неизбежно к признанию её "особого пути" отличного от пути других европейских стран.

Плодотворность главной идеи, предложенной для характеристики отношений знати и правителя в допетровской Руси, Рюсс демонстрирует, в частности, разбирая вопрос о праве "вольного отъезда" в Киевской и удельной Руси. Его вывод следующий: "Существование абсолютного, полностью независимого от согласия князя и договора с ним права знати на свободный отъезд является с давних пор повторяемым научным мифом. Этот миф покоится на допущении когда-то существовавшего идеального состояния совершенно свободного и в любой момент реализуемого выбора знатью того или иного князя" 43. Не о вольности бояр следует говорить, по мнению Рюсса, а о свойственном дружинной организации во всех её известных европейских вариантах (прежде всего германском) "отношении верности (Treuverhaeltniss) к вождю дружины или князю, которое утверждалось клятвой верности при поступлении представителя знати к нему на службу или при его смене" 44. Известную формулу межкняжеских договоров ("а бояром и слугам между нас вольным воля") Рюсс расценивает, в виду постоянных династических переделов, как подтверждение неприкасаемости земельных владений бояр и вольных слуг и как "взаимную гарантию нерушимости служебных отношений" 45.

Работа Рюсса нова не только своим подходом к рассмотрению отношений знати и князя. Он исследует такие аспекты исторической жизни древнерусской знати, которые редко упоминались и практически не изучались: религиозность знати, роль женщины в боярском доме, "барский" образ жизни в городе и в деревне и др. В целом, книга представляет собой значительное достижение зарубежной русистики и остается только пожалеть, что она не доступна русскому читателю.

В последней части доклада я хотел бы кратко очертить ещё один "историографический компонент", который следует учитывать как при изучении древнерусской знати вообще, так и при оценке западных исследований по древнерусской истории, - современную западную медиевистику, некоторые тенденции и принятые сегодня положения которой я затрону в связи с поставленной темой. Хотя западная русистика отталкивается, в основном, от русской и советской историографии (отдавая предпочтение идеям дореволюционных и эмигрантских историков), тем не менее, естественным образом, влияние на неё западной исторической школы (и отдельных национальных историографий) так или иначе весьма ощутимо. Это касается, в частности, той же проблемы "русского феодализма". Действительно, большинство западных исследователей истории Древней Руси не признают грековской концепции и её модификаций и возражают ей по тому или иному поводу (обычными объектами критики являются тезисы о раннем зарождении "сеньории" и вассально-ленных отношений на Руси и их определяющем значении, а также о характеристике поместно-вотчинной системы и крепостного права как "феодального землевладения", основанного на "иммунитетах" ). Не надо думать, однако, что неприятие данной концепции диктуется какой-либо идеологической предубеждённостью - просто дело в том, что теория феодализма в том виде, в каком она была принята в советской историографии и до сих пор в тех или иных модификациях или осколках сохраняется в отечественной историографии, давно исчерпала свои познавательные способности и поэтому так же давно не актуальна в современной западной медиевистике.

Если в марксистском смысле говорят о феодальной формации как части всеобщего развития мировой истории от первобытнообщинного строя к коммунистическому, то на Западе ведут речь о феодальных институтах или формах (юридических, общественных, политических и т. д.) вне зависимости от общей оценки исторического развития того или иного государства, народа, цивилизации и т. д. Они могут присутствовать, а могут и нет (постоянные дебаты ведутся, например, о наличии феодальных элементов в средневековой Японии, иногда феодализм находят в древних цивилизациях), играть большую или меньшую роль (о чём спорят относительно Англии после норманнского завоевания), но в конце концов это лишь один из многочисленных факторов, определяющих общий облик данного социума.

В немецкой историографии традиционно говорят, собственно, не о "феодализме", а о "ленной системе" (Lehenswesen) в узком смысле в рамках юридическо-институционной истории (Verfassungsgeschichte), хотя и признают её фундаментальный характер для средневековья 48. Хотя предпринимались попытки (под влиянием или в пику марксизму) представить феодализм как "всеобщий социальный тип" (т. е. характерный не только для Западной Европы, но и для большинства других обществ на определённой стадии развития), но они остались совершенно маргинальными относительно генеральной линии исследований западно-европейского средневековья в целом и вассально-ленных отношений в частности 49. В англо-американской историографии в специальном смысле под "феодализмом" имеют в виду его французскую "модель", принесённую на английскую почву Вильгельмом Завоевателем, а в общем - понимают обычно политическое устройство (method of government), характерное только для Западной Европы и, с оговорками, для Японии 50.

Во французской историографии более сильна тенденция представлять феодализм определяющей чертой средневекового общества, отчасти благодаря тому, что именно во Франции, а точнее в области между Луарой и Рейном, сложился тот тип социальных отношений, который называют "классической моделью западноевропейского феодализма", отчасти благодаря неослабевающему влиянию эпохального (и до сих пор не переведённого на русский язык!) труда Марка Блока "Феодальное общество" (1 - 2 тт., Париж, 1939 - 1940). В понимании Блока феодализм сложился в результате синтеза варварского общества и позднеантичных средиземноморских традиций и охватывал время приблизительно с IX до конца XIII в. и территориально европейские страны-наследницы империи Карла Великого и Англию (не захватывая, таким образом, Скандинавию, Ирландию и Восточную Европу). Основными чертами "феодального общества" были ленная система, вассалитет и вообще многообразная система покровительственных связей и отношений зависимости и подчинения (имевшие следствием расщепление государственной власти) и наличие классов профессиональных воинов и зависимых крестьян.

Марк Блок резко возражал против отождествления или установления прямых связей между сеньориальными и феодальными отношениями: "Хотя и будучи существенным элементом феодального общества, сеньория сама по себе была институтом более древним и обречённым жить значительно дольше. В интересах чёткой терминологии важно, чтобы эти две идеи ясно различались" 51. В принципе, он допускал возможность того, что и не-европейские общества (он говорил о Японии) при наличии указанных признаков могут быть названы "феодальными". Другой авторитетный французский историк Жорж Дюби говорит о феодализме как общественном устройстве (уже только Франции) лишь с начала XI в. (и до XIII в., в соответствии с общепринятой периодизацией) - именно в то время произошла, как он выражается, "феодальная революция", которая подразумевала перемены в социальной структуре (прежде всего, развитие вассалитета), распространение замков и ослабление королевской власти, а также укрепление "сеньориального способа производства" (сеньориального, потому что слово "феод" в собственном смысле слова к экономике и способу хозяйствования никакого отношения не имеет) 52.

В целом, в западной исторической науке в послевоенное время всё более и более скептически относятся к возможности применять термины "феодализм", "феодальный" и т. д. не только к другим, кроме западноевропейского средневекового, обществам, но и к нему самому - главным образом из-за того, что они слишком насыщены идеологическими и прочими смыслами и коннотациями, далеко уводящими от сути дела, и в результате ничего не объясняют в том, что ими обозначается 53. В новейшем, одном из самых авторитетных изданий по средневековой истории о характеристике "средневекового общества" как "феодального" говорится как о "вводящей в заблуждение" (хотя, естественно, признаются и подробно описываются "феодальные институты" этого общества) 54. Известный отечественный медиевист А.Я. Гуревич, книгу которого "Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе" (1970 г.) некоторые сторонники теории "государственного феодализма" пытаются привлечь для подтверждения своих идей 55, пишет в предисловии к переизданию этой работы: "...В феодализме я склонен усматривать преимущественно, если не исключительно, западноевропейский феномен. На мой взгляд он сложился в результате уникальной констелляции тенденций развития...", а также отмечает "расплывчатость и нечёткость понятия "феодализм", которым столь широко и, позволю себе сказать, даже беззаботно, пользуются медиевисты... [Оно] в высшей степени условно, и применение его к общественному строю Запада на протяжении целого тысячелетия не могло не грешить предельной стилизацией и неоправданной генерализацией... В данном случае, как и во многих других, налицо реификация понятия, принятие научной абстракции за реально существовавший феномен" 56 (это сказано о Западной Европе - что уж говорить о России!).

Дело, однако, не только в терминах. Разумеется, их употребление должно быть ответственным и профессиональным, точным и адекватным реальным фактам и общепринятым нормам. Но важно также подчеркнуть, что в данном случае за ним стоит также принципиальный вопрос об отношении исторического развития России к европейскому. Насколько “путь” России был “особым”? Нужно ли вообще задавать этот вопрос и возможно ли познание русской истории, так сказать, “изнутри”, вне контекста истории близких и дальних соседей? Возможно ли применение компаративного метода вне глобализующих концепций типа “формационного” или “цивилизационного” “подходов”, и если да, то что, как и с чем можно и нужно сравнивать? Не предлагая, естественно, никаких скоропалительных ответов на эти вопросы, я тем не менее отмечу, что они отнюдь не праздные и их всегда следует иметь в виду при изучении даже самых мелких и незначительных (казалось бы) и далёких от компаративистики вещей. В этой связи любопытно было бы взглянуть на то, как развиваются исследования средневековой знати в западной медиевистике, особенно с точки зрения возможного сравнения с древнерусской знатью.

Приблизительно в конце 30-х годов XX в. во французской и, прежде всего, в немецкой медиевистике произошло то, что позже было названо “открытием знати”. Ранее (в частности, из неупоминания в ранних варварских правдах особой виры для знати и правового различения только свободных и несвободных) преобладало мнение об отсутствии особого класса знати в раннесредневековом обществе, и историки-легалисты, прежде всего немецкие, верили в существование гомогенного германского (франкского) класса Gemeinfreie (свободных воинов-общинников), который был единственным партнёром королевской власти в строительстве государства (Volksstaat) - только позднее высший слой “узурпировал” полученные как милость от короля политические и прочие права. Марк Блок, имея дело, правда, с более поздним периодом, из обзора всех “социальных классов” львиную долю внимания уделяет знати. По его мнению, в IX - XI вв. европейские nobiles существовали лишь как “de facto класс” (т. е. людей выделяли только богатство и военные занятия), лишь во “второй феодальный период” (с середины XI в.) развивается самосознание знати, рыцарская и куртуазная культура, и в XII в. начинается складывание особого юридического статуса знатного рыцаря. Важно, что Блок не признавал преемственности в среде nobiles - по его мнению, принадлежность к этому слою не передавалась по наследству и он был текуч и нестабилен 57.

Практически одновременно с выходом труда Марка Блока известный немецкий историк Теодор Майер, ещё в рамках Verfassungsgeschichte, отдал первенствующую роль в становлении государства знати 58. Этот тезис был развит уже в контексте социальной истории Гердом Телленбахом и его учениками 59. Телленбах показал принципиальное значение в становлении каролингского государства того слоя, который им был назван Reichsaristorkratie (имперская аристократия) - около сорока семей высшей знати, которая сложилась при императорском дворе из знати Австразии и местных элит. Этот слой пользовался исключительным правом на власть благодаря Koenigsnaehe - близости к королю; королевский патронаж был тем мотором, который мобилизовал местные элиты и контролировал движение и баланс внутри Reichsaristokratie 60.

Следующим принципиальным этапом стали работы Карла Шмида, который открыл для науки значение т. н. libri memoriales и других монастырских книг (necrologien и пр.), куда заносились имена жертвователей для поминовения 61. Ему удалось выяснить, что имена заносились определёнными группами, и в результате сопоставления имён, сгруппированных в книгах, со свидетельствами других источников он показал, во-первых, значение семейно-родовой структуры франкской (каролингской) знати и, во-вторых, преемственность салической и франкской знати. Знать империи Карла Великого и государств-наследников предстала слоем благородных (maiores natu), образующим сеть родственных ячеек, которая держится на Koenigsnaehe. С тех пор “просопографические” (т. е. генеалогические) штудии стали важнейшей отраслью немецкой историографии, а затем и французской, бельгийской, позднее и английской.

Конечно, многое в выводах Шмида подверглось уточнению и критике, что-то было отвергнуто и пересмотрено. Исследователи столкнулись с теми же проблемами, что и русские историки, пытавшиеся проследить генеалогическую преемственность по летописных упоминаниям (даже и отталкиваясь от синодиков): невозможность идентификации имен, упоминаемых в разных источниках, разграничения, кто принадлежит к знати, а кто нет и т. п. Так, например, ученик Шмида Герд Альтхофф доказал, что в поминовенные книги вносились имена не только родственных групп, но и разного рода “дружеских союзов” (pacta, amiticiae etc.), часто заключавшихся с политическими целями с участием членов королевской семьи 62. В результате, хотя и стало ясно, что структура семьи и родства в знатной среде в раннее средневековье сильно отличалась от той, что известна по высокому и позднему средневековью (более широкая, чем малая, семья, но и слишком рыхлая для того, чтобы называться кланом; родовая самоидентификация, а не по месту жительства, т. е. замку; сочетание агнатических и когнатических линий и др.), тем не менее, нерешённых вопросов в этой области очень много. Этому переломному моменту в истории знати (ок. 1000 г.) и складыванию её нового облика - рыцарского - много внимания уделяется во французской и бельгийской историографиях 63.

Жорж Дюби и Леопольд Женико, исследуя социально-экономические отношения в отдельных регионах (в Маконэ и Намюруа, соответственно), пришли приблизительно к одному выводу 64. Марк Блок был не прав, предполагая для каждой эпохи смену элиты - на самом деле знать X в. уходит корнями в предшествующую эпоху. С конца же X в. начинается сплочение довольно рыхлого слоя nobiles: появляется термин miles, который вскоре приобретет универсальное значение как обозначение рыцаря, а рыцарем должен быть обязательно всякий знатный человек. Основой сплочения разных групп знати стало её “оседание” по своим замкам и формирование нового родового самосознания в рамках так называемых “линьяжей” (больших, но сплочённых и замкнутых, семей), приобретение прав, связанных с властью над крестьянством в рамках сеньории (именно в X в. появляется seigneurie banale), и профессионализация военных занятий. В XII - XIII вв. это сплочение было юридически закреплено, образовались рыцарское сословие и особый феномен куртуазной культуры 65.

Стоит отметить особенность метода Дюби: он пытается связать социальные изменения, выявленные им на основе тщательного терминологического и просопографического анализа, с трансформацией самосознания знати, изменений в идеологии и культуре. Например, он показывает, как влияло на сплочение знати церковно-религиозное движение “Божьего мира” в нач. XI в. и как с этим связано появление знаменитой “трёхчастной” модели общества 66. Ученик Дюби Жан Флори развивает его идеи, прослеживая складывание рыцарской идеологии и этики под влиянием церкви, перешедшей от осуждения любой военной деятельности к благословению тех, кто, пусть и с мечом в руках, защищает бедных (pauperes) и побеждает неверных 67. С последним связано становление идеологии крестовых походов - явление принципиальной важности для мира средневековой знати.

В немецкой историографии накопилось тоже много исследований, посвящённых самосознанию и идеологии знати (а также изучению рыцарства как “тотального социально-культурного феномена” 68). Работы в рамках Mentalitaetsgeschichte показали, в частности, что в раннее средневековье представители знати в глазах общества обладали особой харизмой (Heil), в том числе, например, “преимуществом” в обретении святости, а также особыми признаками, которые характеризовались словами felicitas, actio и utilitas 69. Специальная этика, понятия о чести сохраняются в течении всего средневековья, в поздний период приобретает первостепенное значение “генеалогическое сознания” знати и её роль как носителя особого рода коллективной памяти 70.

Своеобразным продолжением поиска исторического синтеза, который пытается достичь Дюби, явилась книга уже упоминавшегося Герда Альтхоффа. Если Дюби ставит задачу найти связь между ментальным и материальным через сопоставление “мыслей общества о самом себе” с социальной, политической и культурной практикой, то момент, который позволяет Альтхоффу (и не только ему - есть и другие работы в этом направлении) охватить многие сферы жизни, но не упустить в то же время человека в этой жизни - это личные и общественные связи между людьми, функционирование различных групп и общностей, коллективная деятельность в самых разных формах.

Очень представительным и полезным обобщением работы, проведённой несколькими поколениями историков по исследованию места знати в средневековом обществе, является сборник трудов, написанных на французском и немецком языках и переведённых на английский - это своего рода квинтэссенция того, что достигнуто и что остается спорным (по состоянию на кон. 70-х годов) 71. Из этих разнородных трудов и из обзорных работ по (ранне)средневековой знати можно составить представление о некоторых важных аспектах её социальной истории в Европе. Общепризнанным фактом считается существование знати во всех европейских обществах - от норманнской Сицилии до Скандинавии и от кельтских королевств до Киевской Руси. Несмотря на то, что некоторые историки предлагают “кастовые” модели для того или иного региона, как правило, именно для франкского общества, в целом преобладает точка зрения, что знать никогда и нигде в Европе, во всяком случае до складывания сословий (XIII в.), не была совершенно закрыта. Однако, именно потому, что элита постоянно пополнялась “выскочками” (обычно благодаря королевскому патронажу), со стороны уже этаблированных родов наблюдается стремление так или иначе отгородиться от остального населения. Больше всего научных споров вызывают вопросы, которые решались очень по-разному в разных странах в разные эпохи - 1) преемственность элиты в процессе становления государственности и затем в переломные моменты общественного развития; 2) суть и происхождение права знати на господство над землей и людьми и его соотношение с княжеской/королевской властью.

Что касается знати континентальной Западной Европы, то для историка Древней Руси, мне кажется, наиболее интересен должен быть период раннего средневековья до “феодальной революции” начала XI в. В этот период становления государственных структур и сохранения варварских (германских) традиций мы наблюдаем, несмотря на естественные различия, очень много сходных с древнерусскими явлений: например, наследство “племенных” структур, институт comitatus (аналогичный дружине) 72, взаимоотношения короля и знати в рамках парадигмы “сотрудничество и напряжённость” (Kooperation und Spannung, англ. cooperation and tension), установление господства над землёй и людьми (Verherrschaftlichung - ср. русское “окняжение”), представления, характерные для знати, о чести и верности вождю, религиозность знати и её роль в распространении христианства и др. “Замковый образ жизни”, вассально-ленные отношения, становление рыцарского сословия (в связи с соответствующей церковной идеологией), куртуазная культура - все эти явления высокого и позднего средневековья имеют слишком мало общего с Древней Русью, хотя и здесь возможны определенные точки соприкосновения: например, познавательным может быть изучение тех явлений, которые имеют одну природу, но получили различное воплощение в разных исторических условиях - взять хотя бы тот же институт иммунитетов.

В отечественной исторической науке уже неоднократно, хотя и мельком, указывалось, что больше всего формы древнерусской жизни находят аналогий в Скандинавии и англосаксонских княжествах. Скандинавские comitatus (hirth) и вейцла имеют очевидные параллели в древнерусской дружине и кормлении. В этом же ряду стоят англосаксонские comitatus 73 и feorum. Среди разного рода собраний знати военно-политического значения, о которых сохранились известия практически со всей Европы, больше всего древнерусскую боярскую думу напоминает англосаксонский witangemot: хотя он имеет совершенно другое происхождение - племенное, но в данном случае важна та функция, которую он приобрёл уже в качестве государственного органа. Очень напоминает организация военной службы с поместий норманнской Англии поместно-вотчинную систему, несмотря (а может быть благодаря?) на влияние феодальных институтов, принесённых в Англию после 1066 г. 74

Таким образом, возможности для применения сравнительно-исторического метода очень широки, так же как и познавательные перспективы, которые он открывает. Важно, однако, правильно им пользоваться. Те же англосаксонские материалы ярко демонстрируют, насколько бесперспективно, например, сравнение отдельных должностей или социальных категорий англосаксонской знати (эрлы, тэны, гезиты и т. д.) с таковыми Древней Руси - и терминология, и социально-правовые формы и разграничения не имеют практически ничего общего. В этом смысле предупреждением должен служить не опыт Уве Хальбаха. Сравнение отдельных институтов, юридических норм, культурных форм, идей и т. д. не должно быть никогда изолированным и неподготовленным предварительным тщательным изучением социального контекста объектов, выбранных для сравнения - этот контекст должен быть достаточно близким, чтобы позволить сравнение. Явления внешне сходные могут нести совершенно разную социальную функцию и семантическую нагрузку в рамках конкретно-исторической среды.

Наконец, следует прислушаться и к напоминанию о том, что целью исторического сравнения в понимании его Марком Блоком не может быть глобальная генерализация и поиск “всеобщего социального типа” и тому подобных абстракций, а должно быть познание уникального факта человеческой культуры: “Для чего мы сравниваем? - задается, например, вопросом А.Я.Гуревич. - Есть два варианта ответа. Первый: мы сравниваем два разных феномена (предполагая заранее, что они как-то сравнимы - не гвоздь и панихида, а нечто все-таки подобное), сравниваем для того, чтобы это общее обнаружить и продемонстрировать. Такое сравнение возможно и правомерно. Но Блок всегда подчёркивал другую и, мне кажется, важнейшую природу компаративистики...”; простая демонстрация сходств “ведёт, по моему убеждению, к нарушению самих принципов, по которым строится историческое знание, описывающее конкретные ситуации, они же, строго говоря, никогда не повторяются и повториться не могут. Мы сравниваем для того, чтобы резче проявить особенности сопоставляемых феноменов... Блок сравнивает западноевропейский феодализм с так называемым японским феодализмом. Сходство разительно, но ещё более разительно различие. Применение историко-сравнительного метода - важнейший вопрос, но здесь мы часто впадаем в крайности, которые меня очень тревожат” 75.

Обращение к западной историографии важно не только для понимания европейского контекста развития Древней Руси и для применения компаративного метода. Мне кажется, как исследования западных медиевистов по западноевропейскому средневековью, так и работы зарубежных русистов могут быть полезны отечественным историкам для преодоления того “кризиса исторической науки”, о котором в последнее время много говорят. Очень верно наблюдение Х.Рюсса: “Источниковая и фактическая база советскими историками расширена замечательным образом. Что, однако, бросается в глаза, это сильный недостаток обобщающих оригинальных и новаторских интерпретирующих работ” 76. Действительно, в отечественной историографии последнего времени наблюдается острый дефицит работ, осмысляющих собственное прошлое с истинно, а не псевдо научных позиций. Именно на фоне этого дефицита и возникают разного рода “школы” и “теории”. Разговор историка не только с прошлым, но и со своим временем не может вестись на уровне обмена информацией коллекционеров-собирателей. Осмысление прошлого в соответствии с “вызовом времени” на должном профессиональном уровне - это мост, по которому проходит диалог специалиста-историка с простым читателем. Строительство этого моста сделает просто лишним и ненужным и существование всякого рода пророков-борзописцев. В этом плане отечественная историческая наука не должна остаться в стороне от того поиска исторического синтеза и моделей интерпретации, который характеризует современную западную историографию.

Список литературы

Goehrke C. Entwicklungslinien und Schwerpunkte der westlichen Russlandmediaevistik, in: Essays in Honor of A.A. Zimin. Columbus, Ohio, 1985/. P. 167.

Подробнее об организационных основах и развитии немецкоязычной историографии по истории России см.: Erwin Oberlaender (Hrsg.). Geschichte Osteuropas. Zyr Entwicklung einer historischen Disziplin in Deutschland, Oesterreich und der Schweiz. 1945-1990. Stuttgart, 1992; История СССР в современной западной немарксистской историографии. М., 1990. Handbuch der Geschichte Russlands. Hrsg. Manfred Hellmann, Bdd. 1 - 2. Stuttgart, 1981 - 1992.

Handbuch der Geschichte Russlands. Hrsg. Manfred Hellmann, Bdd. 1 - 2, Stuttgart 1981 - 1992.

Zernack K. Osteuropa. Eine Einfuehrung in seine Geschichte. Muenchen 1977.

Новейшее исследование в этом русле (Daniel Ostrowski, Muscovy and the Mongols, Cambridge, Massachusets 1998) полно всякого рода оригинальными суждениями, в том числе, например, что поместная система и местничество являются заимствованиями у монголов. В целом, конечно, влияние монголов и их "мирные контакты" с русскими оцениваются положительно.

Р. Пайпс. Россия при старом режиме. М., 1993 (англ. изд. - 1974 г.). Некоторое представление о развитии исследований по истории России в США даёт только что изданная книга: Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Императорский период. Антология. Сост. М. Дэвис-Фокс. Самара 2000. Во введении составитель утверждает, что хотя "влияние "холодной войны" на американские исследования императорской России зачастую могло иметь откровенно разрушительный или утонченно искажающий характер, однако оно ни в коей мере не было неизбежным или откровенно негативным" (стр. 8).

М.Б.Свердлов. Общественный строй Древней Руси в русской исторической науке XVIII - XX вв. СПб., 1996.

Судя по заглавию книги, автор считает, что изгнанные большевиками или эмигрировавшие русские историки просто не принадлежат к "русской исторической науке".

Vernadsky G. Kievan Russia New Haven, 1948. Русский перевод (оставляющий желать лучшего): Вернадский Г.В. Киевская Русь. Тверь-Москва 1996.

Вернадский Г.В. Ук. соч. С. 15 - 16.

Там же. С. 144 и след.

Там же. С. 179 - 189.

Vernadsky G. Feudalism in Russia in: Speculum, 1939, vol. 14, № 3.

Поясним, что Вернадский имел в виду марксизм в его классическом (хотя и несколько упрощённом, по сравнению с идеями самого Маркса) изложении, как он был представлен в концепции Грекова о "феодальной формации" в России. В момент написания книги Вернадский, естественно, не мог быть знаком с более поздней теорией "государственного феодализма", согласно которой феодальным можно называть строй, основанный не только и не столько на сеньории (вотчине), но на государственной эксплуатации непосредственного производителя, т. е. крестьянства (при этом "рентой" объявляется государственной налог в той или иной форме - дань, кормление и т. д.).

Hintze O. Wesen und Verbreitung des Feudalismus. Berlin 1929. 1-й признак - политический: раздробление власти по иерархической лестнице; 2-й - экономический: сеньория, в рамках которой статус крестьян юридически ограничен и разделены права пользования и владения одной и той же землёй; 3-й - "феодальные узы": нераздельное единство личных и территориальных прав, когда владение землёй вассалом обусловлено его службой сеньору.

Струве П.Б. Социальная и экономическая история России. Париж 1952. С. 60 и след.

О позднем сложении марки и об "общинных" традициях германцев, которые на самом деле были очень далеки от того, что называют "соседской" и, тем более, "родовой" или "земледельческой" общиной, см.: Гуревич А.Я. Древние германцы // Избранные труды. Т. 1. М., 1999 (здесь же ссылки на западную литературу до кон. 70-х годов). На самом деле значительно большую роль как в германском обществе до и после великого переселения народов, так и и в славянских догосударственных общностях играла знать, и вообще, как показывают современные этнологические исследования, едва ли когда-либо в истории человечества существовали эгалитарные общества, и говорить о какой-либо общинности и "демократии" (пусть и "военной") в догосударственных обществах можно только условно.

Там же. С. 71 - 74.

Там же. С. 221 - 289.

Там же. С. 258- 259.

На русском языке см.: Гуревич А.Я. Начало феодализма в Европе // Избранные труды. Т. 1. М., 1999. С. 314 и след. (здесь же указана западная литература). "...О крепостничестве в собственном смысле, - пишет Гуревич, - можно говорить лишь применительно к Восточной Европе конца средних веков" (имеется в виду так называемое - вслед Энгельсу - "второе издание крепостничества", которое, таким образом, было не вторым, а первым и единственным; при этом, кстати, отметим, что и это крепостничество имеет лишь косвенное отношение к России - русское крепостное право сформировалось совсем по другим причинам и при других обстоятельствах).

J. Martin. Medieval Russia, 980 - 1584. Cambridge 1995. Pp. 57 - 89.

S.Franklin, J.Shepard. The Emergance of Rus: 750 - 1200. London - New York, 1996. Pp. 194 - 197, 291.

J.Blum. Lord and Peasant in Russia: From the Ninth to the Nineteenth Century. Princeton, New Jersey 1961. P. 14, cf. 21.

Ibidem. P. 29 - 56.

Ibidem. P. 90- 92.

P.Bushkovitch. Towns and Castles in Kievan Rus': Boiar Residence and Landownership in the 11th. and 12th. Centuries, in: Russian History. Vol. 7, pt. 3, 1980. Pp. 251 - 264.

См. напр.: Stoekl G. Russische Geschichte. Von den Anfaengen bis zur Gegenwart. 3., erw. Auflage. Stuttgart 1973; Heller K. Russische Wirtschafts- und Sozialgeschichte. Bd. 1: Die Kiewer and die Moskauer Periode (9 - 17 Jh.). Darmstadt, 1987. SS. 17 - 21, 84 - 99.

K.Rahbek Schmidt, Soziale Terminologie in russischen Texten des fruehen Mittelalters (bis zum Jahre 1240). Kopenhagen, 1964. S. 47, vgl. 536.

Ibidem. SS. 472, 524.

Ibidem. S. 533.

Hallbach U. Der russische Fuerstenhof vor dem 16. Jahrhundert: eine vergleichende Untersuchung zur politischen Lexikologie und Verfassungsgeschichte der alten Rus'. Stuttgart 1985. S. 15.

Ibidem. SS. 60 - 61, 172 - 174.

Ibidem. SS. 169 - 171, 347 - 348.

Бедны и непрезентабельны были дворы англосаксонских королей, а в Ирландии у короля вообще не было постоянного окружения: P. Wormald. Celtic and Anglo-Saxon Kingship: Some Further Thoughts, in: P. Szarmach (ed.). Sources of Anglo-Saxon Culture. Binghampton - New York, 1986.

См. подробнее: Nelson J.L. Politics and Ritual in Early Medieval Europe. London, 1986; Idem, Kingship and Royal Government, in: The New Cambridge Medieval History. Vol. II. Cambridge, 1995. Pp. 408 et seq.

Hallbach U. Op. cit. SS. 264 - 272.

Ср.: Флоря Б.Н. "Служебная организация" и её роль в развитии феодального общества у восточных и западных славян // Отечественная история. 1992. № 2.

Ruess H. Herren und Diener. Die soziale und politische Mentalitaet des russischen Adels 9 - 17 Jh. Koeln, Weimar, Wien, 1994. SS. 19 - 20, 41, 45, 105 - 106.

Ibidem. S. 16, vgl. 9 - 15.

Ibidem. S. 472 - 473.

Ibidem. S. 9, 17.

Отталкиваясь от общепринятой классической интерпретации феодальных отношений и не углубляясь в различия их понимания концепциями Грекова и Черепнина, Рюсс не находит на Руси ни сеньории (Ibidem. SS. 102, 153 - 156), ни вассально-ленных отношений (ср. его критику теорий В.Т. Пашуто: Ruess H., Das Reich von Kiew, in: Handbuch der Geschichte Russlands. Hrsg. von M. Hellmann, Bd. 1., Stuttgart 1981. S. 361).

Ruess H. Op. cit. S. 263.

Ibidem. S. 275.

Ibidem. S. 281 - 282.

Весьма интересная и поучительная дискуссия, рассматривать которую здесь, к сожалению, не место, ведётся вокруг вопроса об "иммунитетах", т. е., на самом деле, о сути и значении жалованных грамот XII, XIV - XV вв. Начата она была С.Б.Веселовским и А.Е.Пресняковым (по проблеме происхождения вотчинного режима, т. е. вводился ли он жалованными грамотами или только формально закреплялся как уже существующий), продолжена В.Б.Ельяшевичем [в 1-м томе двухтомной "Истории права поземельной собственности в России" (Париж, 1948) - ещё один пример блестящей работы русского историка-эмигранта, просто "не замеченной" советской и игнорируемой пост-советской историографией], а затем западными историками: W. Schulz. Immunitaet im nordoestlichen Russland des 14. und 15. Jhs., in: Forschungen zur osteuropaeischen Geschichte. Bd. 8. Berlin, 1962; Dewey H.W. Immunities in Old Russia, in: Slavic Review. Vol. XXIII. 1964, № 3.

Обзор разнообразных, в том числе основополагающих, западных работ по различным проблемам феодализма см. в реферативном сборнике ИНИОН: XIV Международный Конгресс исторических наук. Материалы к конгрессу. Вып. VII. Проблемы феодализма. Ч. 1 - 2. М., 1975.

Классический труд, основные положения которого приняты как бесспорные по этой проблеме: Mitteis H. Lehnrecht und Staatsgewalt. Untersuchungen zur mittelalterlichen Verfassungsgeschichte. Weimar, 1933.

См., напр., обощающий сборник трудов, посвящённых этим отношениям во франкских государствах, Нормандии и Сицилии, Византии и Древней Руси (М. Хельман в статье "Probleme des Feudalismus in Russland" не находит их здесь, хотя отмечает связь службы с дачей земли в поместной системе): Studien zum mitterlalterlichen Lehenswesen. Hrsg. von Th. Mayer. Lindau-Konstanz, 1960.

Feudalism in History. Ed. by R. Coulborn. Princeton, 1956. Для Древней Руси и других стран признается наличие отдельных "квази- или парафеодальных" элементов (p. 363).

Bloch M. Feudal Society. Chicago, 1961. Vol. 2. P. 442, cf. 441 - 452 (в английском переводе не "сеньория", а "манор").

На русском языке см., напр.: Дюби Ж. Трехчастная модель, или Представления средневекового общества о самом себе. М., 2000. С. 138 и след., особ. 142 - 143.

См. подробнее историю термина (он берет начало с времён французской революции, когда им обозначали наиболее одиозные черты ancien regime, - кстати, отчасти этот смысл отразился в употреблении термина Марксом) в сопоставлении с реальными фактами средневековья в самых известных работах (вообще же литература по проблемам феодализма, разумеется, едва ли обозрима): Ganshof F.L. Qu'est-ce que la feodalite. 3me ed. Bruxelles, 1957 (есть английский и немецкий переводы); Guerreau A. Le feodalisme, un horisont theorique. Paris, 1980; Reynolds S. Fiefs and Vassals: The Medieval Evidence. Reinterdivted. Oxford, 1994.

The New Cambridge Medieval History. Vol. II. C. 700 - 900. Cambridge, 1995, p. 472 ("Social and Military Institutions" by H.-W. Goetz).

См. ук. соч. М.Б.Свердлова.

Гуревич А.Я. Избранные труды. Т. 1. М., 1999. С. 20 - 21.

Bloch M. Op. cit. Vol. 2.

Mayer Th. (Hrsg.). Adel und Bauern im deutschen Staat des Mittelalters. Leipzig, 1943.

Подробно об истории вплоть да самого недавнего времени “школы Теллебаха” (или “Фрайбургской школы”) см.: Borgolte M. Sozialgeschichte des Mittellalters. Eine Forschungsbilanz nach der deutschen Einheit. Muenchen, 1996. SS. 187 - 218.

Tellenbach G. Koenigtum und Staemme in der Werdezeit des deutschen Reiches. Weimar, 1939.

Schmid K. Zur Problematik von Familie, Sippe und Geschlecht, Haus und Dynastie beim mittelalterlichen Adel, in: Zeitschrift fuer Geschichte Oberrheins. Bd. 105. 1957. SS. 1 - 62.

Althoff G. Verwandte, Freunde und Getreue: Zum politischen Stellenwert der Gruppenbindungen im frueheren Mittelalter. Darmstadt, 1990.

Кроме указанного выше реферативного сборника ИНИОН см. также обзор отдельных книг Л. Женико, Ж. Дюби и Ж. Флори: Бессмертный Ю.Л. Рыцарство и знать X - XIII вв. в представлениях современников (обзор литературы кон. 60-х и 70-х годов) // Идеология феодального общества в Западной Европе: Проблемы культуры и социо-культурных представлений средневековья в современной зарубежной историографии. М.: ИНИОН РАН, 1980.

Genicot L. L’Economie rurale namuroise au bas moyen age. Vol. I. La seigneurie fonciere. Namur, 1943; Vol. II. Les hommes, la noblesse. Louvain, 1960; Duby G. La Societe aux XIe et XIIe siecles dans la region maconnaise. Paris, 1953.

Многочисленные статьи Дюби о французской знати в Средние века были собраны в переводе на английский в одной книге: Duby G. The chivalrous Society. Berkeley and Los Angeles, 1977.

См., напр., его труд, переведённый на русский: Дюби Ж. Трехчастная модель...

На русский язык переведена одна книга Флори: Флори Ж. Идеология меча. СПб., 1999.

См., напр: Fleckenstein J. (Hrsg.). Das ritterliche Turnier im Mittelalter. Beitraege zu einer vergleichenden Formen- und Verhaltensgeschichte des Rittertums. Goettingen, 1985.

См. особенно: Irsigler F. Untersuchungen zur Geschichte des fuehfraenkischen Adels. Bonn, 1969, а также: Bosl K. Leitbilder und Vorstellungen des Adels (=Bayerische Akademie der Wissenschaften. Philosophische-Historische Klasse. Sitzungsberichte. Jahrgang 1974. Hft. 5).

Oexle O.G. Aspekte der Geschichte des Adels im Mittelalter und in der Fruehen Neuzeit, In: H.-U. Wehler (Hrsg.). Europaeischer Adel 1750 - 1950. Goettingen, 1990.

The Medieval Nobility. Studies on the Ruling Classes of France and Germany from the Sixth to the Twelth Century. Ed. and trans. by T. Reuter. Amsterdam, New York, Oxford, 1979.

Литература о германской и вообще средневековой дружине, естественно, необозрима; на русский язык переведена неплохая книга итальянского историка, в популярной форме обобщающая результаты исследований на нач. 80-х гг.: Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1986.

В британской историографии есть исследование специально посвящённое сопоставлению англосаксонской и кельтской (ирландской) дружин: Evans S.S. The Lords of Battle: Image and Reality of the Comitatus in Dark Age Britain. Woodbridge, 1997.

Ср., напр.: Abels R.P. Lordship and Military Obligation in Anglo-Saxon Englandю 1988.

Выступление А.Я.Гуревича на круглом столе по проблеме “Социальность, рожденная за пиршественным столом” // Одиссей. Человек в истории. 1999. М., 1999. С. 42.

Ruess H. Herren und Diner. S. 11.

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.tellur.ru/