Лощиц Ю. М.

1

В Александрию мы ехали из Каира. Ехали, в первую очередь, для того, чтобы побывать в новой Александрийской библиотеке, построенной в память о самом великом книгохранилище древнего мира. Об этой новой мы пока что не знали совершенно ничего. И почти ничего не знали о старой — кроме общеизвестных, везде и всюду повторяемых сведений: построена при Птолемее I в 295 году до новой эры; считалась самым большим во всем древнем мире собранием рукописных свитков и кодексов, которое насчитывало до 500 тысяч названий; пострадала от пожара в середине I века новой веры, а в середине VII столетия подверглась уничтожению вскоре после захвата Александрии арабами.

Получается, что мы ехали на встречу с великим мифом и современной попыткой придать этому мифу если не вторую жизнь, то хотя бы мемориальное величие. На встречу с легендой и памятником легенде. Можно было заранее догадываться, что ни та, ни другая встреча для нас по-настоящему невозможны. На посещение новой библиотеки в нашей программке отводилось всего три часа.

И все же, если теперь, задним числом, попытаться узнать как можно больше о той, древней, навсегда исчезнувшей с лица земли Библиотеке, то хотя бы какая-то малость сведений в виде утешения у нас прибавится. Но это будут очень и очень разрозненные сведения. А чаще всего — обрывки сведений, какие-то полуслова в начале, в середине или в конце утраченной страницы. К примеру, мы мало утешимся, узнав, что архитектора, которому царь Птолемей I Сотер доверил строительство здания (зданий?) под хранилище папирусных свитков, звали Деметрий Фалерский. И что это был не только архитектор, но весьма известный греческий философ того времени, последователь Аристотеля, вынужденный во второй половине жизни бежать из Афин в Египет. Что нам в имени архитектора, если неизвестно теперь, как выглядела сама эта архитектура? Ладно бы, сохранились в Александрии до наших дней какие-то другие здания, построенные тем Деметрием или их старинные изображения. Ничего нет и в помине.

И так — почти на каждом шагу. Когда решимся выведать что-то более достоверное о характере комплектования грандиозного хранилища, о круге чтения его посетителей, то и здесь нас поджидают по преимуществу разочарования, а не утешения. Наивно думать, что за неполное тысячелетие существования Александрийской библиотеки ее фонды только пополнялись. Дело даже не в пожаре 47 года, а в том, что книги поедаются временем и без огня. Просто ветшают или отбраковываются новыми поколениями читателей. Мы ведь не решимся настаивать, что стародавние библиотекари были более терпимы по отношению к авторам и сочинениям идейно неугодным, чем их современные коллеги, кичащиеся своей образцовой толерантностью. Нет, как и теперь, все, казавшееся ненужным, потихоньку списывали, вытесняли из каталогов, вывозили на городские помойки, и лишь в лучшем случае заталкивали в "спецхраны".

Хотя нет сомнения в том, что поначалу, в первые века своего существования Библиотека самым стремительным образом пополнялась. Это происходило в обстановке ненасытной бесцензурной любознательности — под знаком всемирности, завещанным Александрии ее основателем.

***

В ноябре 332 года до новой эры Александр Македонский, воодушевленный своими первыми победами над персами в Малой Азии, Сирии, и Палестине, прибыл в Египет. Но прибыл не как завоеватель еще одной персидской провинции, а как долгожданный освободитель. Ласковый прием, оказанный ему здешними жрецами, ответно расположил Македонца к египтянам и ко всему египетскому. Вскоре в мемфисском храме Птаха жрецы представили его народу как фараона, царя Верхнего и Нижнего Египта. Во мгновение ока молодой человек оказался к тому же избранником или даже сыном солнечного божества Ра и возлюбленным бога Амона. Новые почести и титулы, не только мирские, но и религиозные, побудили его к ответным жестам веротерпимости. Воспитанный на почитании богов греческого Олимпа, считавший себя потомком Геракла и Ахилла, Александр принес в Мемфисе жертвоприношения священному быку Апису, совершил паломничество в оазис Сива к оракулу Амона и затем, снова в Мемфисе, устроил, будто слегка спохватившись, пышное празднество в честь Зевса-Базилевса.

В самом начале 331 года он со своей свитой отправляется из Мемфиса вниз по западному рукаву Нила к берегу Средиземного моря. И здесь, на песчаном перешейке напротив острова Фарос закладывает второй по счету из великого множества городов, которые будут носить его имя. Первая Александрия возникла на берегу залива Исса, по соседству с полем битвы, на котором Александр впервые разгромил и принудил к бегству Дария. Вслед за Александрией египетской появятся, по мере продвижения Македонца в глубины Азии, еще более тридцати одноименных городов. Но только одному-единственному из всех, выросшему здесь, в дельте Нила, суждено будет стать подлинно великим. И на протяжении веков сохранять в своем облике этот знак космополитического превосходства, завещанный ему основателем.  

Наиболее отчетливо такой знак должен был материализоваться не в дворцах и обелисках, а именно в первоначальном подборе книг Александрийской библиотеки. Не забудем, что она открылась всего через три неполных десятилетия после смерти великого покорителя народов. И строил ее рядом со своим дворцом сподвижник Александра, македонец по происхождению, родоначальник целой династии египетских царей Птолемеев. Значит, она просто обязана была представлять собой великолепный культурный трофей эпохи невиданных по масштабам завоеваний и реквизиций. В ней должны были присутствовать не только греческие авторы, но и письменные памятники на языках государств, совсем недавно вошедших в состав всемирной империи. 

Словом, мотивы устроения Библиотеки, способы и цели ее комплектования нам станут все же несколько понятней, если еще раз внимательней присмотреться к характеру деятельности и качеству амбиций самого Александра Македонского. Тем более, что иные из его целеустановок на протяжении более двух тысяч лет не поддавались внятному осмыслению. Подлинная их суть и не могла быть тогда прочитана — просто за неимением аналогичного материала. Эта суть стала стремительно проявляться лишь совсем недавно — на фоне некоторых современных нам идеологических доктрин.

***

Уже первые биографы Александра, в числе которых, кстати, был и будущий царь Египта Птолемей, не ставили перед собой задачу скрывать от читателя те или иные неприятные для современников свойства его натуры. Зачем? Ведь по сложившимся о нем представлениям эти недостатки только подчеркивали, укрупняли подлинно великое в гениальной личности. Да, были у него расположенность к лести, подозрительность, страсть к самовозвеличению, сластолюбие, дионисийская распущенность, которая бурно проявлялась во время частых пиров. Самым неожиданным образом милосердие к побежденным сменялось в нем приступами неоправданной жестокости. Искренняя набожность эллина, преданного вере отцов, вдруг оборачивалась духовным флиртом, легкомысленным заигрыванием с чужими, варварскими культами.  

Но и для большинства тех, кто в более поздние эпохи писал о Македонце, будто существовало негласное правило: смотреть сквозь пальцы на эти и другие недостатки или пороки обожаемого героя всех времен. "Ему все разрешено, ибо он за все в ответе. В оправдание можно лишь сказать, что несомненные недостатки его натуры, омрачавшие ему жизнь, — ничто по сравнению с достоинствами: горением и творческим порывом, которые Александр с чистой совестью мог считать божественными" (Пьер Левек. "Эллинистический мир"). Получается, что особая мистическая настроенность великого героя легко оправдывает его неблаговидные поступки. Так, хотя и с оговорками, считает еще один авторитетный исследователь ХХ века: "Покоренным Александр предоставлял только один выбор: либо полное подчинение, либо гибель. Такие действия можно было бы признать странными, если бы не притязания Александра на завоевание всего мира. Для властелина, считавшего покорение мира своей ниспосланной свыше миссией, все это совершенно естественно. Если Александр a priori считал себя властелином мира, он мог, более того, должен был вести себя именно так". (Ф. Шахермайр. "Александр Македонский"). Итак, сумасбродная цель, коли она, по убеждению героя, "ниспослана свыше", все же оправдывает средства. Прилично ли запинаться о малую кучку строительного мусора, если хочешь разглядеть грандиозное сооружение?

Но попробуем лишь чуть-чуть продлить метафору во времени. И увидим: сразу же после смерти строителя его грандиозное строение само, даже без ощутимого толчка извне, стремительно развалилось, превратившись в горы уродливых обломков.

Да, пылкие наследники первой в истории античного мира империи, те же Птолемеи, те же Селевкиды, прилагали немало стараний, чтобы сохранить заветы ее создателя. Но время показало, что на самом деле они просто ютились на развалинах. Иногда такое существование растягивается надолго и даже выглядит по-своему пышным и уютным, поскольку руины тоже могут быть живописными и трогательно напоминать о былом величии.  

Еще при жизни Александра хриплым голосом из бочки философ-бомж Диоген Синопский обнародовал едкий упрек, адресованный не столько самому герою, сколько восторженной легенде о нем: "Отойди, ты мне застишь солнце".

С приходом христианства стало особенно очевидно: романтическая трактовка личности и деяний Македонца не выдерживает критики. Что может быть бессмысленней этих его метаний по миру с ненасытимой жаждой все большей славы, новых побед, земель, богатств, экзотических зрелищ, увеселений? Христианский мир воспринял деяния Александра как поучительнейшую притчу о прекрасных человеческих задатках, растраченных на пустое, обманное, никогда не достижимое. Как притчу о злополучном сеятеле, разбросавшем пшеничные зерна по камням и терниям.

Но к тому старому прочтению новейшая действительность добавляет самые неожиданные подсказки.

Разве не поучительно сегодня осмыслить такую, к примеру, тему как "Александр и реклама"? Во всей античной истории мы не найдем другого человека, который бы с такой маниакальной настойчивостью тиражировал молву о собственной персоне. Да и в новой истории никто с ним по части рекламы и саморекламы соревноваться не смог. А если и пытался, то никак не преуспел. Ни Тамерлан, ни Наполеон, ни Гитлер не рискнули пародировать рекламные приемы величайшего из вождей. Они даже не пытались упестрять карту завоеванных пространств городами, которые бы носили их имена. Правда, в советскую эпоху такие попытки возобновились. Можно вспомнить целый ряд прижизненных переименований, тоже, кстати, затеянных под гомон о победе "в мировом масштабе": Троцк, Сталинград со Сталинабадом, Ворошиловград, Молотов… Но это все же не тридцать с лишним единоличных Александрий!  

Нет, Македонца пока что никто не превзошел. В том числе и по размерам литературного эскорта, постоянно занимавшегося подробнейшим освещением его героических деяний. В той команде были поэты, софисты, философы, авторы исторических хроник, канцеляристы. Общая сумма написанного об Александре только его современниками, несмотря на частичную или полную утрату многих текстов, такова, что на внимательное знакомство с этими источниками нужны не месяцы — годы. Современные курсы по пиару надо бы начинать именно с тех методик и рекламных трюков.  

Почти вплоть до ХХ века никто не пытался превзойти его и в таком удивительном увлечении как опыты по массовому выращиванию элитной породы людей. Масштабный евгенический эксперимент, осуществленный им после индийского похода, известен как "Свадьба в Сузах". В один день целая толпа военачальников Александра и десять тысяч его солдат, тщательно отобранных по своим статям, женились на самых породистых девушках востока. Можно было бы улыбнуться этой трогательной заботе вождя о внешней привлекательности будущих поколений, которые соединят в себе лучшие расовые свойства европейцев и азиатов. Если бы принудительная затея не напоминала обстановку обыкновенного спаривания в конюшне.

По понятным этическим причинам в наши времена хлопоты ученых-генетиков разных стран по улучшению наследственности людей и животных не обставляются помпой. Наоборот, такие изыскания проводят за семью печатями. Но сходство их целеустремлений с брачными потехами Македонца очевидно. Так что историю евгенической науки и практики вполне можно бы начинать именно с коллективной случки в Сузах.

К этой теме вплотную примыкают демографические новации Александра. Известно, что по мере продвижения на восток он широко занимался опытами планового переселения больших масс людей. В частности, оседлые колонии македонцев появились тогда в Бактрии, а поселки уроженцев Леванта — в Персидском заливе. Стоит ли слишком модернизировать характер таких акций, приравнивать их к депортациям? Но ведь еще впечатлительные современники оставили свидетельства, что тогдашние перебросы трудовых армий на большие расстояния никак не напоминали обстановку всеобщего энтузиазма и добровольности. При Александре активно расселялись по новым для них адресам и еврейские купеческие группы. Им преобразователь мира, по наблюдениям современников, явно симпатизировал, как носителям родственных ему космополитических убеждений.  

В тесной увязке с предыдущими опытами оказались и религиозные дерзания Македонца. Ему, потомку Геркулеса и Ахилла, принявшему в Мемфисе сакральные титулы египетского божественного пантеона, этих званий оказалось все же мало. После взятия Вавилона он совершил там жертвоприношение верховному божеству Мардуку — сыну шумерского бога Энки, носителю пятидесяти божественных имен, создателю неба, земли и человеческого рода. Такой обряд давал Александру право именовать себя отныне "царем четырех стран света", "Царем Всего". А нам эти и другие его религиозные авантюры дают право считать, что снова имеем дело с явлением для античности еще неслыханным — с попыткой эклектического соединения в религиозной практике его современников самых вроде бы несоединимых культов. При виде этой духовной всеядности поневоле приходишь к выводу, что перед нами — некий поведенческий архетип. Впервые обозначившийся в истории духовных блужданий человечества архетип современного экуменизма.

И все же перечисленные выше предприятия Македонца — лишь частности его главного замысла. Суть вожделений восторженного молодого человека была в намерении достигнуть пределов обитаемого мира. Стать его властелином. Впервые осуществить идею вселенского единовластия. Тем самым положить конец всем войнам, всем религиозным и расовым распрям. Сделать все человечество счастливым, единым, говорящим на одном языке, грекоязычным. Постепенно внедрить в покоренных землях самый совершенный способ правления, каким безусловно является, как внушал Александру его учитель Аристотель, греческая демократия. И, следовательно, избавить мир от пережитков восточного и любого иного деспотизма. Ввести единую для всех стран денежную систему, вытеснив как мишуру, как металлический лом все провинциальные монетные дворы. Словом, вернуть на землю Золотой век. Соединить не только все народы в одной семье, но и всех людей со всеми богами.

Для решения такого замысла оставалось сделать предпоследние усилия — на востоке, на западе, а, может, и на севере, если там есть хоть какие-то люди. Нужна была мощная, надежная армия, громадные деньги на ее содержание, жестокость по отношению к врагам всеобщего счастья. Нужны были еще каких-нибудь десять, от силы двадцать лет, покровительство богов, мудрость личных врачей, верность телохранителей и полководцев, любимые книги под рукой, вдохновение придворных историков, поэтов, музыкантов, танцовщиц. И, конечно, как всегда, нужны были щедрые дары от старых и новых богов, предназначенные ему лично — удача, легкость, раскованность в мыслях и поступках, прекрасное самочувствие.  

Но всего этого враз, во мгновение ока для него не стало. 

Еще когда из Бактрии отправился походом на север и встретился там со строптивыми скифами, произошел один неприятный для него разговор с послом этих варваров. Посольство он согласился принять не сразу, а только после долгих и безрезультатных попыток сломить скифов, заставить их покориться. Ему хотелось, наконец, понять, почему эти степные неотесанные дикари так упорны. И вот что вынужден был выслушать Александр от старшего из послов:  

"Если бы боги захотели величину твоего тела сделать равной твоей жадности, ты не уместился бы на всей земле; одной рукой ты касался бы востока, другой запада, и, достигнув таких пределов, ты захотел бы узнать, где очаг божественного света. Ты желаешь даже того, чего не можешь захватить. Из Европы устремился в Азию, из Азии в Европу; если тебе удастся покорить весь людской род, то ты поведешь войну с лесами, снегами, реками и дикими животными. Что еще? Разве ты не знаешь, что большие деревья долго растут, а выкорчевываются за один час. Глуп тот, кто зарится на их плоды, не измеряя их вышины. Смотри, как бы, стараясь взобраться на вершину, ты не упал вместе с сучьями, за которые ухватишься. Даже лев однажды послужил пищей для крошечных птиц; ржавчина поедает железо. Ничего нет столь крепкого, чему не угрожала бы опасность даже от слабого существа".

Римский историк Квинт Курций Руф воспроизвел слова скифа-язычника в своем труде об Александре, написанном в середине I века новой эры. Это была эпоха первых апостольских посланий, время создания первых евангелий. Удивительно, что скифский мудрец выступает у Руфа, тоже язычника, совсем в духе христианского проповедника. Перед нами не только религиозный моралист, но и провидец, предчувствующий близкий крах всемирных посягательств своего собеседника.

Не менее удивительно другое. Слова древнего скифа вполне сгодились бы и сегодня — в связи с последними вызовами всемирного вожделения, обозначаемого теперь как доктрина Нового Мирового порядка. Громадность исторического промежутка между событиями восточного похода Александра и сегодняшними балканской, а затем и азиатской авантюрами глобалистов Запада не мешают разглядеть поразительное сходство почерков. Своими приемами архитекторы однополярного мира подражают, конечно, самым различным историческим образцам. Но в перспективе поведенческих архетипов заветы Македонца стоят для них на совершенно особом месте. От этой аналогии, кажется, никуда уже не уйти. Иное дело, что во всемирном замахе Александра все было как-то свежее, ярче, нерасчетливей, чем у его последних по времени эпигонов. Он шел непроторенными путями, он подлинно открывал мир, удивляясь красоте диких пространств, буйству природных стихий, ненасытности собственного любопытства. Он открывал в самом себе — для всех последующих поколений — светлые и мрачные свойства человека: солдата, полководца, государя. Он открылся миру как первый сверхчеловек.

2

После каирской толчеи, тесноты и духоты с ее тончайшей пыльной взвесью семидесятикилометровая набережная Александрии ошеломляет вас чистым холодом воздушного тока, омывающего ее кварталы с севера. Впечатление такое, что это и есть одна-единственная улица пятимиллионного города. Что всеми своими окнами и балконами он обращен именно к морскому простору, к его бодрым пенным грядам, к первозданно свежему мутно-голубому горизонту. Кто выдержит без волнения встречу с кромешной беспредельностью? Что это перед тобой, как не тот самый, наконец-то позволяющий разглядеть себя космос старых греков?

Таласса — так греки называли море, с ударением на первом "а"… Таласса… таласса… Это как бы звукопись удара волны и затем, на ее обратном ходу, шелеста исчезающей пены.

Ну, кому еще дано в мире такое счастье? С самых первых дней существования неотрывно любуется Александрия своим морем, то вспаханным бурями, то бархатисто мягким. Два с лишним тысячелетия подряд дышит — не надышится его острым йодистым рассолом.

Ветер не устает листать книгу моря, ворошит, загибает страницы. Кажется, все уже вылистал в ней — до самых глубин. Но снова зарывается в подробности, нетерпеливо отшвыривает пену, гонит ее к бетонным кубам береговых отмосток.

За счастье глазеть все время на море Александрия веками платила ему дань. Тихой сапой таласса поглощала куски береговой кромки — с колоннами дворцов, садами, лениво разлегшимися в них собаками-сфинксами, головами и торсами греческих богов.

Теперь подводные археологи занялись в Александрии теми ушедшими на дно антиками. Многие обломки статуй очищены от ила, водорослей и моллюсков, возвращены городу, вселились в уютные музейные дворики. Как знать, нет ли среди этого покалеченного добра мраморных бюстов, торсов, рельефов, которые украшали залы или фронтоны легендарного Мусея и Александрийской библиотеки?

Но где все же была она сама? Поедены ли ее руины морем? Расчищены ли под фундаменты новой городской застройки?

Сохранились свидетельства, что Мусей ("святилище муз") — здание для бесед и практических занятий здешнего ученого люди, — а заодно и приданную Мусею библиотеку, строили в самом престижном районе молодого города — в непосредственной близости к дворцу Птолемея I. Это уже немаловажный ориентир, поскольку местоположение царской резиденции хорошо известно. Она располагалась у основания узкого мыса, замыкавшего от материка Восточную бухту города.

Проектировщики Новой Александрийской Библиотеки (обозначим ее как НАБ) исходили именно из этой территориальной привязки. Сам проект — при участии правительства Египта, ЮНЕСКО и Программы развития ООН — начал осуществляться с 1986 года. В международном конкурсе на создание книгохранилища-мемориала захотели соревноваться более полутысячи архитекторов мира. Верх одержало архитектурное бюро из Норвегии. Похоже, его победу определили сравнительная скромность финансовых запросов (176 миллионов долларов) и удобообозримые сроки осуществления замысла. Президент Египта Мубарак заложил первый камень в фундамент НАБ в 1988 году, а официальное открытие комплекса состоялось спустя четырнадцать лет, в 2002-м.

Когда подъезжаешь или подходишь по набережной к НАБ, сразу становится ясно, что норвежцы даже не пытались ставить перед собой задачу архитектурной реконструкции. С чего именно снимали бы они кальку? Не было под рукой ни одного исторического аналога, годного служить достоверной подсказкой. В таких условиях всякая реконструкция отдавала бы авантюрностью.

Они предложили суперсовременный облик главного здания. На набережную глядит круглое стеклянное око набекрененного, срезанного под углом цилиндра. Не станем гадать, как именно расшифровывается этот пластический сфинкс самого начала нового тысячелетия. То ли перед нами символ человеческой любознательности, пристального всматривания в глубины вселенной? То ли чисто прагматическая забота о достаточной освещенности читальных залов?

Впрочем, когда мы оказались внутри библиотеки, на одной из ее смотровых площадок, когда увидели внизу два или три полуэтажа, заставленных столами, то показалось, что внешнего света все же недостаточно много, чтобы в этот солнечный весенний полдень за всеми столами читать без ламп.

Зато воздух, воздух — вот чего было в преизбытке. Его было так много, что с лихвой хватило бы на десятикратно большее число читателей. К тому же это был свежайший, целебнейший воздух. Он веял сюда прямиком от самой Эллады. Говорят, еще в древности этот воздух славился тем, что его дуновения порождали в головах философов, математиков, законодателей и ораторов ясные, свежие и даже дерзновенные мысли.  

Как мы и опасались, наша экскурсия по библиотеке с самого начала не выходила из регламента обыкновенной туристской пробежки. Вот показывают нам один из раздаточных отсеков. Вот задержались на полминуты у столов с журналами и газетами. Отсюда уводят нас в полутемную галерею с освещенными изнутри оконцами-стендами. В них — средневековые карты Александрии, фотокопии дюжины древних рукописей.  

Останавливаемся перед большим компьютерным экраном, тоже вмонтированным в черную стену галереи. Тут припасено для публики развлечение, которого, похоже, не пропускает ни один из тысяч экскурсантов. Вы можете притронуться указательным пальцем к изображенной на экране старинной книге, к нижнему углу ее правой страницы, сделать движение пальцем влево, как если бы по-настоящему перелистывали рукопись, и страница послушно подастся влево, открывая для обозрения следующий разворот. Значит, если книга на экране европейская, то листать ее нужно справа налево. Если мусульманская или древнеиудейская — то слева направо.

Усыпленные забавой, мы теряем бдительность, и тут обнаруживается, что экскурсия уже почти завершена. И это обещанные три часа?  

Ну, ладно, мы сегодня сюда не книги читать пришли. Но все же надеялись: нашу писательскую группу обязательно проведут в книгохранилище, причем именно в древнейшую часть здешнего собрания. Расскажут о способах реконструкции исконного фонда древней Библиотеки. Ведь не тайна же это за семью печатями? Вот уж где, кажется, простор для заинтересованного обсуждения — в атмосфере международной интеллектуальной солидарности, декларируемой ЮНЕСКО и ООН?

Но, допустим, НАБ на сегодня пока не имеет достаточного собрания рукописей или факсимильных изданий, способных хоть в какой-то мере представлять собой заявку на будущую реконструкцию. Тогда, по крайней мере, должен быть в работе проект (или проекты) подобной реконструкции. Представим, однако, что проекта тоже нет и что он вообще не представляется нужным, заслуживающим чрезвычайных усилий для осуществления. Тогда напрашивается вопрос: неужели вся мемориальная функция НАБ заключена лишь в том, чтобы служить эффектной фиксацией? Да, мол, на этом месте нечто замечательное было, но, увы, навсегда исчезло.

Библиотека размещена — ни много ни мало — на одиннадцати этажах. Семь из них заняты читальными залами. Остаются еще четыре. Видимо, они, пусть не полностью, предназначены под запроектированное число томов — 8 миллионов. Это, как видим, в 14-16 раз больше, чем насчитывалось рукописей в каталогах величайшего книгохранилища древности.

Но что цифры? Как часто за ними стоят лишь мнимые величины. Современный мир накопил чрезвычайную массу книжной макулатуры, деликатно именуемой избыточной информацией. Будет обидно, если НАБ распахнет свои стеллажи и для нее, начнет без разбору загружаться — с намерением поскорее выйти на запланированную восьмимиллионную отметку.

Впрочем, стоит ли говорить о намерениях, основные контуры которых нам остались неизвестны. На нет и суда нет.

3

Иное дело — не снимаемый все же никем вопрос о возможности или невозможности воссоздать, пусть в малом, но достоверном объеме, книжный фонд погибшей почти четырнадцать столетий назад сокровищницы. Уж про эту заботу никак не скажешь, что она является исключительной собственностью какой-то отдельно взятой страны или организации, будь то ЮНЕСКО или Программа развития ООН. Речь идет о духовном достоянии многих народов Европы, Азии, Африки, иных континентов. Но в первую очередь — о сакральном наследии древнеегипетской, древнегреческой и древнеримской цивилизаций, о корпусе ветхозаветной письменности, о своде разноязычных памятников христианского мира.

Всякая здравая подсказка уже существующим или до поры закрытым опытам реконструкции (имеется в виду гипотетическая или реальная реконструкция содержимого утраченной Библиотеки), надеемся, будет лишь на пользу.

С какой бы стороны ни приближаться к искомому предмету, ясно, что у него было свое историческое ядро, свой выразительнейший первичный импульс. Так мы снова возвратимся к тому, с кого начали. К Александру Македонскому. Странно, если для кого-то из разыскателей это еще не стало аксиомой: в основе основ Александрийской библиотеки — его личный круг чтения, его литературные, философские, даже научные, вполне, кстати, отчетливые, симпатии.

Что бы ни говорили о чрезвычайных проявлениях его характера, не нужно забывать, что этот отчаянный до полного безрассудства рубака, ненасытный, не щадящий своего здоровья бражник, бесстыдный женолюб, — при всем при том еще и прилежнейший, поистине запойный книгочий. Если он не воюет, если не пирует, не пьянствует, если не предается забавам с очередной женой или наложницей, то, значит, он теперь занят еще одной из любимейших утех: самозабвенно шелестит свитками книг. То сам пожирает глазами строки историков, философов и поэтов, то слушает их сочинения в мастерской подаче своих чтецов. Где бы ни искали, мы никогда больше не найдем в истории войн полководца, который бы так страстно любил книгу.

Его учителя — и в первую голову Аристотель — с молодых лет привили ему любовь к книжному слову, к отменному выверенному слогу. Одическому высокому стилю он внимал, слушая стихи Пиндара. Архитектонику классической трагедии постигал по творениям Еврипида и Софокла. Невозмутимую обстоятельность, живописную выпуклость в описании египтян, вавилонян, скифов находил у Геродота. А мог ли он, готовясь к походу против Дария, обойти вниманием трагедию Эсхила "Персы" или апологию идеального правителя, представленную Ксенофонтом в "Воспитании Кира"? Ведь и сам он воспитывался именно в таком духе. Из него нешуточно готовили благородного мыслителя на троне. В нем хотели обрести совершенного государя — воплощение мечты и Ксенофонта, и Платона. 

Как не позавидовать подростку, который, с жаром сердечным заглатывая стихи "Илиады" и "Одиссеи", для каждого непонятного ему места находит разъяснения в комментариях, составленных для него тем же Аристотелем? Что представляли собой те комментарии? Об их содержании можно судить по сохранившимся отрывкам из работы Аристотеля "Трудные места из Гомера". Стоит привести здесь следующее высказывание, принадлежащее лучшему русскому знатоку гомеровского наследия, биографу Платона и Аристотеля А.Ф.Лосеву: "Нам кажется, что в античности не было более глубокого и трезвого отношения к Гомеру, чем то, которое мы находим у Аристотеля, и что в основном это и есть последнее слово о Гомере самой античности".

Известно, что украшенный драгоценными толкованиями учителя Гомер составлял во время боевых скитаний Македонца часть его походной клади. "Илиаду" он хранил в драгоценной шкатулке, захваченной в качестве трофея у Дария. Шкатулку же прятал обычно под подушку, рядом с кинжалом.

Почему не допустить, что именно этот аристотелев Гомер после кончины Александра лег заветной закладной реликвией в первую же каменную нишу птолемеевой книжницы? Если не сам Птолемей Сотер, то архитектор и философ Деметрий, тоже, как помним, поклонник Аристотеля, мог позаботиться о таком почетном размещении любимых книг Македонца.  

Скорее всего, Деметрий же позаботился о приобретении для создаваемого хранилища трудов самого философа-наставника. Корпус его сочинений уже был по сути целой самостоятельной библиотекой. Диоген Лаэрций в своей "Истории философии" называет — впрочем, с оговоркой: "считая только несомненные" — около четырехсот (!) произведений Аристотеля. В том числе тут были и сочинения, непосредственно предназначавшиеся выдающемуся ученику: "Письма к Александру" и "Александр, или В защиту поселенцев".  

К концу правления первого из Птолемеев в царской библиотеке числилось уже 200 тысяч свитков. Его преемник, Птолемей Филадельф увеличил содержимое книгохранилища вдвое, в том числе купил личную библиотеку Аристотеля. Сам факт этого, надо полагать, дорогостоящего приобретения лишний раз подтверждает, что египетское книгохранилище изначально замышлялось как небывалый доселе памятник александрийцев Александру и его эпохе.

Вот оно и проступает перед нами — искомое ядро! А уж к нему собирательская логика любого тогдашнего — даже не семи пядей во лбу — библиотекаря без запинки обязана была добавить сочинения — кого? Ну, конечно же, божественного Платона, без Академии которого не было бы на свете и Аристотеля. Но если собрание однажды пополнил Платон, то как было обойтись без трудов его именитых предшественников на философском поприще, без книг его современников — последователей или антагонистов? Нет, тут собирали вовсе не с миру по нитке. Тут ткался громадный многоузорный ковер — из самой отборной, проверенной на прочность словесной пряжи. Тут впервые составлялся канон всей греческой классики: поэзия, театр, проза, философские, исторические труды, трактаты географов, естествоиспытателей.  

Кстати сказать, Птолемеи из рода в род на должность главных библифилаксов своей книжной коллекции назначали не каких-нибудь безынициативных тихонь, а людей с громкими — и по тем, и по нынешним оценкам — именами. Достаточно назвать хотя бы нескольких. Это автор "Гимнов", "Элегий" и язвительных эпиграмм Каллимах; Ликонф, по прозвищу Темный, поэт из кружка знаменитого автора "Идиллий" Феокрита; грамматик Зенодот, много потрудившийся над новым изданием поэм Гомера. Феокрит, которого считают основоположником александрийской поэтической школы, также был своим человеком при царском дворе. В первой половине жизни здесь творил и автор героической поэмы "Аргонавтика" Аполлоний Родосский. Всегреческий авторитет таких авторов способствовал быстрому росту известности Библиотеки. Стоит ли сомневаться, что эти и другие "александрийцы" не забывали заполнять полки царского книгохранилища своими собственными сочинениями.

Надо непременно отдать должное культурной деятельности самих Птолемеев. Да, их усилия не были бескорыстными. Их в первую очередь заботила репутация египетского царского дома как единственного достойного наследника империи Александра. Прославляя великого героя, они прославляли и себя. Но по сумме результатов — ожидаемых, а чаще неожиданных — их просветительское начинание со временем обозначилось как едва ли не главный культурный поступок всей эллинистической эпохи.  

Вспомним, что основатель династии Птолемей-старший еще с отроческих лет оказался в числе избранных приятелей Александра. Во время восточного похода он стал адьютантом и телохранителем своего господина, одним из его полководцев. Такому человеку нужно было обладать образцовой выдержкой, умением лавировать и смиряться, чтобы, постоянно находясь рядом с царем, не стать вдруг жертвой его необузданного гнева.  

Птолемей хорошо знал придворных историографов Александра, из которых выделялись трое: племянник Аристотеля Каллисфен, Онесикрит и Харес. Скорее всего, находясь рядом с такими маститыми авторами, он не выставлял напоказ своего намерения приняться за жизнеописание государя. Вплотную занялся этим трудом уже сам будучи царем, в пожилом возрасте. На ту пору биографическая "Александриана" еще расширилась — за счет работ Клитарха, Поликлита, Неарха, Аристобула. Кроме того, Птолемей, наверняка, пользовался многочисленными документами воинской канцелярии, ежедневными протоколами жизни двора, которые достались ему при дележе имперского архива. И какими-то своими личными записями.  

Как и труды всех названных выше авторов, биография, написанная Птолемеем, дошла до нас лишь в виде многочисленных цитат. Их сравнение позволило исследователям сделать вывод: создатель Александрийской библиотеки в своей книге о вожде избегает как льстиво-панегирических преувеличений, так и сюжетов анекдотического и фантастического свойства. Зато старается быть предельно точным в описании боевых действий, иных обстоятельств небывалой экспедиции, подробностей бытового характера.  

В первую очередь благодаря ему, Птолемею-старшему свод сведений об Александре, несмотря на полную или частичную утрату многих первоначальных сочинений, стал единственным в своем роде литературно-историческим феноменом. Из всех героев античности Македонец оказался в веках — в разноязычной Европе, а потом и за ее пределами — наиболее востребованным литературным персонажем. Не удивительно, что и читатели Древней Руси познакомились с первым славянским переводом средневекового романа "Александрия" очень рано — еще в эпоху летописца Нестора и князя Владимира Мономаха.

4

Заботы первых Птолемеев о посмертной славе обожествленного ими Александра, об исполнении его космополитических заветов были так настойчивы и разнообразны, что опять напрашивается сравнение с методами современной пиар-техники.

Похоже, здесь тогда отлично поняли: внушения о величии человека или государства гораздо надежнее тиражируются не в мраморе скульптур и граните обелисков, а благодаря хрупкому папирусу. Пирамиду или фаросский Маяк не отправишь за море сразу по трем-четырем адресам, — к примеру, на погляд афинянам, вавилонянам или обитателям Карфагена. А с нужной книги можно сделать сколько угодно списков, они разлетятся по свету как птицы и везде наплодят птенцов.

Еще ведь у многих было на памяти, как Александр, прочитав в походном своем шатре только что составленные хроники последних сражений, тут же отсылал их в Македонию, в Грецию с требованием множить и множить на местах списки.

Важно было уверить всех, что и сегодня в Александрии продолжают успешно осуществлять разные сценарии его имперского замысла. Одним из них, как мы помним, был сценарий экуменический. Притирка, чисто механическая подгонка друг к другу исторически сложившихся национальных вероисповеданий и религиозных культов получили при Птолемеях новые эклектичные формы. Может быть, они и Македонцу, который, как помним, еще не ступал дальше наивного флирта с иноземными богами, показались бы слишком головными.  

Особенно активно обозначилось в Египте намерение вживить в обрядовую практику культ богов Сараписа и Исиды. Так, в персоне Сараписа предлагалось чтить одновременно двух египетских богов — Осириса и Аписа, а также двух греческих — Зевса и Диониса. Не только в Александрии, но и по всему Средиземноморью строились Сарапейоны — святилища для этого алхимического бога.

Поклонники еще одного религиозного гомункулуса, Исиды, отождествляли египетскую богиню то с Деметрой, то с Астартой, то с Афродитой. Намерение состояло в том, чтобы новое женское божество приняло на себя функции всех наиболее чтимых богинь греческого, египетского и семитского происхождения. Это тоже была своего рода евгеника, но уже не в мире людей, а в сфере их религиозных привязанностей.

Опыты производились двух родов: широковещательные, как в случае с Сараписом и Исидой, и прикровенные, только для посвященных, как в случае с Тотом-Гермесом. Доктрина, соединившая в одной персоне под именем Трисмегист египетского бога Тота и греческого Гермеса получила позже название герметизм. Это тайное учение, предназначенное, подобно масонским псевдорелигиозным амальгамам, для узкого круга избранных лиц, обросло своей обильной письменностью, "Знанием". Но если прикровенная доктрина оформляется письменно, такое знание-почти-ни-для-кого все равно нужно куда-то надежно пристраивать. Поскольку герметизм первоначально обозначился на египетской почве, рано или поздно Александрийская библиотека должна была обзавестись своим "спецхраном". Вполне возможно, наряду с герметическими трактатами в этот запасник входили Сивиллины книги, астрологические тексты месопотамского происхождения, так называемые "магические папирусы" с текстами заклинаний и заговоров, древнейшие рецепты по алхимической обработке металлов.  

Во всех тогдашних экспериментах по выведению новой породы божеств ощущается какая-то судорожная спешка, смятение, наивная и одновременно наглая уверенность в том, что синтетический культ можно внушить так же быстро или еще быстрей, чем знание правил арифметики. Впечатление такое, что эллинистический интеллект суетливо заметался, не зная, как лучше управиться с религиозным многообразием резко расширившегося мира. Это многообразие смущало своей запутанностью. Что-то нужно было срочно предложить взамен баснословных местных "олимпов". Но это "что-то" осознавалось не как личность, а как функция. Большому миру должен соответствовать большой, всеобщий бог или "большой олимп" таких богов-функций. Зуд эллинистического боготворчества на зыбкой почве малоизвестных культов понуждал к форсированному ознакомлению с доныне неизвестными письменными источниками.  

Нет худа без добра: искали одно, а нечаянно вышли, не догадавшись об этом, в совершенно неизвестное историческое пространство.

В годы правления Птолемея II Филадельфа возникла идея заказать для Библиотеки греческий перевод главных религиозных книг иудаизма. Подробности осуществления замысла изложены в древнем документе, известном как "Письмо Арестея". Его автор сообщает, что египетский царь направил в Палестину посольство с запросом о возможности такого перевода. Ответ был положительный. Вскоре в Александрию прибыла большая группа толмачей — всего 72 человека. Перевод еврейского Закона, осуществленный ими якобы всего за 72 дня, получил у исследователей название Септуагинта (от латинского septuaginta — семьдесят). Вот как пересказывает сообщение Арестея известный богослов IV века Кирилл Иерусалимский:

"По смерти Александра, царя Македонского, и по разделении его царства на четыре державы: Вавилонскую, Македонскую, Азийскую и Египетскую, один из царей Египетских, Птолемей Филадельф, царь весьма приверженный к наукам, отовсюду собирал книги и услышал от Димитрия Фалерейского, начальника книгохранилища, о божественных писаниях Закона и Пророков. Считая гораздо лучшим приобрести эти книги не принуждением против воли владетелей, но склонив их на свою сторону посредством даров и дружбы — знал он, что вынужденное, как правило, без свободного произволения отданное бывает обманчиво, а то, что отдается по воле, всегда бывает верно, — он послал к Елеазару, тогдашнему первосвященнику, богатые дары в Иерусалимский храм и испросил у него для перевода по шести человек из всех двенадцати колен израильских. Потом для испытания, действительно ли книги божественные, а также и ради предосторожности, чтобы присланные переводчики не сообщались друг с другом, он каждому из них назначил особый дом в так называемой Фаре, находящейся близ Александрии, и велел переводить все писания. Когда же они в течение семидесяти двух дней кончили дело, то он сличил переводы, над которыми трудились все в разных домах, не сходясь друг с другом, и нашел, что переводы согласны между собой не только в мыслях, но и в словах".

Похоже, маститый богослов в своем пересказе доверился всем подробностям письма Арестея. По крайней мере, нам сегодня легче представить, что переводчики, приступив к делу, разделили громадный по объему древнееврейский текст на семьдесят две части, а не составляли — в слишком для того краткие сроки — каждый свою полную греческую версию. Но согласимся: такой довод может показаться слишком заземленным. Ведь Кирилл повествует о событии поистине чудесном: "Ибо не от изобретения красот и мудрований человеческих зависело дело, но подобно тому как божественные писания возвещены были Святым Духом, так и перевод их был совершен при содействии Духа Святого".

В любом случае, никто и никогда, кажется, не пытался оспорить, что то событие оказалось самым значительным за все три века дохристианского существования Библиотеки. Она стала собственницей первого в мире научного перевода ветхозаветной части Библии. Заказчики и переводчики, впрочем, еще и понятий таких не слыхивали: Ветхий Завет, Библия.

Но не так ли случилось и с Александром Македонским? Устремлялся к одному — к мировому владычеству, к стяжанию всех земных богатств, к религиозной всеядности. Но грандиозный толчок, произведенный его сверхчеловеческой активностью, вдруг накренил древний мир в совершенно непредвиденную сторону. Одному Богу ведомо, не ускорил ли тот толчок сроки воплощения в мире Сына Человеческого. Ведь Христос пришел в мир и для того, чтобы вразумить всех, поклонившихся славе кесаря, силе богатства.

От того толчка нежданно накренился и сам греческий язык. На месте многодиалектной возникла разговорная и письменная "общая речь" — койне. А это уже греческий язык Септуагинты, язык Евангелия, апостольских посланий, Апокалипсиса. Язык, с которого будут сделаны потом сирийский, латинский, коптский, грузинский, армянский, славянский переводы Библии. Это язык, которым будут пользоваться выдающиеся христианские богословы "александрийской школы" — Ориген, а вслед за ним Климент и Кирилл Александрийские.

***

Впрочем, говоря о последних, мы вступаем уже в совершенно иную эпоху. Да, Библиотека продолжала существовать и при них. Они, наверняка, пользовались ее книжными сокровищами, хотя вряд ли их многочисленные сочинения во времена римского владычества не подвергались в ее стенах самым свирепым чисткам.

"При невыясненных обстоятельствах" — пишут обычно о гибели величайшей из библиотек древности. Увы, те трагические обстоятельства остаются актуальными и по сей день. Потому что и по сей день интеллектуальная элита человечества не придумала рецептов равно внимательного, равно невозмутимого отношения к противоборствующим идеям, идеологиям, религиозным учениям и ересям. Вроде бы уже вот-вот придумает, но вдруг возникает у нее такая жгучая надобность скрыть, понадежнее припрятать что-то свое или скрыть, даже уничтожить что-то возмутительно не-свое.  

Или, может быть, новое мемориальное книгохранилище в Александрии покажет, наконец, образцовый для всех пример равно любовного, всепрощающего, поистине божественного внимания к запечатленным в книгах озарениям и заблуждениям несовершенного, мятущегося мира.