Репников А.В.

Ломка традиционных отношений породила смешение различных мировоззренческих традиций. И над всем этим смешением незримо присутствовала тень социализма, буквально "витавшая" над российской модернизацией. Как это ни парадоксально, но именно консерваторы смогли одними из первых увидеть за "призраком коммунизма" завтрашний день российской истории.

Шок части отечественной интеллигенции от революционных событий октября 1917 года был настолько велик, что некоторые ее представители выступили с критикой, обращенной не только против большевиков, но и против самого русского народа. В соответствии с этой точкой зрения, во всем происшедшем был виноват "темный" русский народ. Такой взгляд во многом отражал мнение тех представителей интеллигенции, которые видели в произошедших событиях "гибель русской земли". В период крушения традиционных отношений только немногие мыслители прогнозировали скорое подавление вышедшей из берегов революционной стихии ею же порожденным цезаризмом. Еще меньше их вспомнило тогда прогнозы относительно будущего России, сделанные отечественными консерваторами задолго до крушения самодержавия.

Оказавшись в эмиграции, представители различных мировоззренческих направлений принялись заново перечитывать наследие русской консервативной мысли. Н.А. Бердяев, П.Б. Струве, С.Л. Франк, В.В. Зеньковский обратились к наследию русского философа Леонтьева, что представляется вполне закономерным. Теперь его предсказания, которым при жизни мыслителя никто не верил, наполнялись новым, часто зловещим смыслом. Н.А. Бердяев писал о Леонтьеве как о человеке, который "провидит не только всемирную революцию, но и всеобщую войну. Он предсказывает появление фашизма. Он жил уже предчувствием катастрофического темпа истории". П.Б. Струве считал, что идеи Леонтьева нельзя напрямую замыкать на конкретные политические события, поскольку они должны рассматриваться в метафизически-мистическом ключе: "Успехи "демократии" не опровергают философских идей Леонтьева, и успехи "фашизма" их не подтверждают". С.Л. Франк увидел в К.Н. Леонтьеве человека, сумевшего "с гениальным прозрением, которое теперь кажется почти жутким", предсказать "предстоящую коммунистическую революцию в России".

Впоследствии появились публикации, авторы которых попытались соединить идеи Леонтьева с идеологическими постулатами фашизма. Так, в 1932 г. поэт-эмигрант Г.В. Иванов утверждал: "Совпадение политических теорий Леонтьева с "практикой" современности прямо поразительно. Не знаешь иногда, кто это говорит — Леонтьев, или гитлеровский оратор, или русский младоросс". Ему вторил советский историк Н.Л. Мещеряков, писавший в 1935 г.: "К. Леонтьев был полон страха и ненависти по отношению ко всякому прогрессу… Но этот же страх и эта ненависть проникают всю философию Шпенглера, Кайзерлинга, Пауля Эрнста и других "философов" и "социологов" современного фашизма… Страх перед неуклонно надвигающейся революцией диктовал К. Леонтьеву и диктует теперь фашистам одинаковые или очень сходные мысли и настроения". Впоследствии исследователи находили аналогии во взглядах Леонтьева и Муссолини на возможность осуществления "антимарксистского национального социализма".

К консервативному наследию, правда, совсем в иных целях, обращались и идеологи сменовеховства Н.В. Устрялов и Ю.В. Ключников. Первый находился под сильным влиянием идей Н.Я. Данилевского о цикличности развития, был близок в своих взглядах К.Н. Леонтьеву. Устрялов с одобрением писал: "Из всех политических групп, выдвинутых революцией, лишь большевизм, при всех пороках своего тяжелого и мрачного быта, смог стать действительным русским правительством, лишь он один, по слову Леонтьева, "подморозил" загнивавшие воды революционного разлива...".

Определенную преемственность консервативно-государственной идеологии отмечал В.В. Зеньковский, объединявший Н.Я. Данилевского, Леонтьева и евразийцев. Зеньковский считал, что в их творчестве превалировал политический, а не религиозно-философский мотив. "В евразийстве прежде всего оживают и развиваются Леонтьевские построения об особом пути России — не Данилевский с его верностью "племенному" (славянскому) типу, а именно Леонтьев с его скептическим отношением к славянству ближе всего к евразийству". Что же касается антизападничества с "советофильским" уклоном, то здесь Зеньковский не видел идеологической подоплеки, считая это исключительно пропагандистским и политическим явлением. В то же время он отмечал, что призыв повернуться от Запада к Востоку "мы найдем... и у К.Н. Леонтьева, но у евразийцев этот поворот к Востоку сблизил их неожиданно с той позицией, которую заняла Советская Россия...".

С точки зрения автора фундаментальной биографии К.Н. Леонтьева Ю.П. Иваска, тот "скорее всего… мог бы защищать теорию и практику корпоративного государства в Португалии и в Испании, но и то без увлечения…".

В советской историографии отношение консерваторов к социализму в течение десятилетий рассматривалось через заданную политическую призму, что не допускало никаких полутонов в толковании этой проблемы. Определенный перелом наметился после выхода на Западе ряда исследований, в которых утверждалось наличие единых антизападнических тенденций, объединяющих и самодержавную, и Советскую Россию. Своеобразным символом этой традиции в глазах зарубежных исследователей стал Н.Я. Данилевский. Одним из первых указал на типологическую близость концептуальных построений Н.Я. Данилевского и марксистской идеологии американский исследователь Г. Кон. Для него критика Запада Н.Я. Данилевским и И.В. Сталиным была идентичной. Правда, по Данилевскому, Запад должен был потерпеть поражение в столкновении со славянской идеей, а по Сталину, — в столкновении с социалистической идеей. "Данилевский был глубоко убежден, как и Сталин семьюдесятью пятью годами позже, что русский народ преследует идеалы, противоположные воинственному и плутократическому духу Запада. Данилевский и Сталин были едины в одном фундаментальном убеждении: они рассматривали Россию как олицетворение демократии и социальной справедливости".

Еще дальше пошел американский исследователь Р. Мак-Мастер, считавший, что Данилевский был основателем тоталитарной философии, а "его доктрина была опасной и вредной, типологически схожей с идеями предшественников Сталина и Гитлера". В главе с характерным названием "Тоталитаризм" Мак-Мастер проводит сравнение между теорией Н.Я. Данилевского, идеями К. Маркса, В.И. Ленина и отчасти И.В. Сталина. С точки зрения автора, существует много общего между взглядами Н.Я. Данилевского и К. Маркса, поскольку, и тому, и другому якобы была свойственна ставка на насилие. Мак-Мастер считает, что, "подобно Марксу и особенно его большевистским последователям, Данилевский нуждался в изначальной жестокости и насильственности процессов в мире". Отвергая наличие во взглядах Данилевского религиозной константы, он пишет: "Герцен, Достоевский, Данилевский и Ленин — все приверженцы определенного рода материализма. Они все верили в близкую связь между природой и историей, действием и мыслью...". По мнению Мак-Мастера, и самодержавная, и Советская Россия враждебны по отношению к Западу, и типологическая близость "тоталитарной" идеологии Данилевского, Ленина и Сталина только подтверждает это. Выход на Западе ряда монографических исследований, посвященных русскому консерватизму, потребовал адекватного ответа от советских исследователей.

С конца 60-х годов в отечественной историографии возрождается интерес к разработке тематики русского консерватизма. При этом нельзя было обойти и отношение консерваторов к социализму. Так, например, по поводу взглядов К.Н. Леонтьева говорилось, что он "ясно ощутил революционную грозу более чем на четверть века раньше ее приближения и в страхе неистовствовал, рыдая загодя о потерянном рае монархии, дворянства и церкви".

Своеобразной квинтэссенцией западного взгляда на соединение консервативных и социалистических идей в истории России, стала вышедшая в 1980 г. в Париже книга М. Агурского "Идеология национал-большевизма". Н.Я. Данилевский и К.Н. Леонтьев были представлены здесь в роли своеобразных предтеч новой национал-большевистской доктрины, отличной и от консерватизма, и от социализма.

В начале 90-х годов в связи с разрушением идеологических стереотипов началось активное переиздание работ отечественных традиционалистов, что привело к новому рассмотрению темы "консерватизм–социализм". Имя Н.Я. Данилевского стало упоминаться на страницах газеты "День" в связи с внешнеполитическими действиями И.В. Сталина в послевоенный период. К.Н. Леонтьев попеременно объявлялся то критиком социализма, то "национал-большевиком". Л.А. Тихомиров же стал рассматриваться в некоторых публикациях как идеолог корпоративизма на русской почве. При этом редкая публицистическая, да порой и научная, работа обходилась без упоминания о пророческих предсказаниях консерваторов и их гениальном предвидении.

Подобное "хождение по кругу", когда одни ярлыки просто меняются на другие, оставляет в стороне весьма важный вопрос. Верили ли сами консерваторы в возможность нравственной победы над социализмом? Речь идет именно о нравственной победе, поскольку насильственное подавление революционной оппозиции не рассматривалось ими как нечто способное полностью пресечь проникновение в Россию антимонархических концепций. Возникает вопрос об изначальной обреченности русской консервативной идеологии в связи с неверием и скептицизмом, присущими ее творцам, если это неверие действительно имело место.

Отношение славянофилов к революции было весьма обстоятельно рассмотрено в монографии Е.А. Дудзинской и ряде других работ. Наиболее типичными в данном контексте являются слова из записки, представленной в 1855 г. Александру II. К. Аксаков писал: "Кто слышал, чтобы простой народ в России бунтовал или замышлял против Царя? Нет, конечно: ибо этого не было и не бывает". Народ, по мнению славянофилов, любит царя, покорен его воле, всегда будет опорой самодержавия и, уж конечно, не поддержит никакую революцию. С другой стороны, славянофилы предупреждали, что игнорирование правительством требований общественности может привести к взрыву недовольства. Именно атмосфера застоя, коррупции и мнимого патриотизма могла, по мнению А.И. Кошелева, стать питательной средой для революционных идей. Славянофилы продолжали утверждать, что в России отсутствует сила, которая могла бы стать опорой для массового революционного движения, и сами революционеры чужды народу, который их не понимает и никогда не примет.

В аналогичном духе высказывался и Н.Я. Данилевский. Имевшие место народные выступления под руководством Степана Разина и Емельяна Пугачева он относил к случайным эксцессам. По его мнению, они происходили из-за того, что народ принимал самозванцев за "истинных" и "обиженных" правителей. Полагая, что после наведения порядка в вопросах престолонаследия и освобождения крестьян "иссякли все причины, волновавшие в прежнее время народ", Данилевский писал: "Всякая, не скажу революция, но даже простой бунт, превосходящий размер прискорбного недоразумения, — сделался невозможным в России, пока не изменится нравственный характер русского народа, его мировоззрение и весь склад его мысли...". Считая, что подобные изменения — дело столетий, Данилевский не опасался революции, относя распространение радикальных учений в России за счет "европейничанья" интеллигенции. Парадоксально, но именно Данилевский, отрицавший возможность революционных катаклизмов в России, был зачислен на Западе в "тоталитарные мыслители" и поставлен в один ряд с К. Марксом, В.И. Лениным и И.В. Сталиным.

Итак, точка зрения традиционалистов-"оптимистов" на перспективы социалистической идеи в России ясна. Революция России не грозит, во всяком случае, в обозримом будущем. Теперь рассмотрим точку зрения традиционалистов-"пессимистов", наиболее яркой фигурой среди которых был К.П. Победоносцев.

Считая "простой" и "темный" народ опорой существующего миропорядка, Победоносцев видел источник смуты в интеллигенции и бюрократии, склонных конструировать модели развития России на основе западных образцов. 14 декабря 1879 г. он писал наследнику: "Повсюду в народе зреет такая мысль: лучше уж революция русская и безобразная смута, нежели конституция. Первую еще можно побороть вскоре и водворить порядок в земле; последняя есть яд для всего организма, разъедающий его постоянною ложью, которой русская душа не принимает". В период царствования Александра III Победоносцев взвалил на себя непосильное бремя власти. Его письма, обращенные к самодержцу, и особенно доверительные письма к друзьям полны постоянных сетований на усталость, безысходность, какую-то тягостность его бытия. Этот человек, обладавший скептическим умом, стремился все регламентировать, за всем уследить, все "пропустить" через себя, взяв под личный контроль решение множества вопросов государственного управления. Но все его действия оказывались малоэффективными. Осознавая это, Победоносцев пессимистично утверждал, что "никакая страна в мире не в состоянии была избежать коренного переворота, что, вероятно, и нас ожидает подобная же участь и что революционный ураган очистит атмосферу". В этом же ключе следует рассматривать определение России как "ледяной пустыни", по которой бродит "лихой человек". Это определение, данное в беседе с Д.С. Мережковским, отразило в себе весь строй мыслей К.П. Победоносцева. Если уж революции суждено быть, то ее ничем не остановишь и "лихой человек" рано или поздно восторжествует на просторах России.

Наибольший интерес в контексте рассматриваемой проблемы представляют взгляды К.Н. Леонтьева и Л.А. Тихомирова. Их оценка социалистической перспективы в России отличается и от позиции "оптимистов", и от позиции "пессимистов". В их взглядах, особенно во взглядах К.Н. Леонтьева, причудливо соединилась мечта о великой миссии России и ощущение неотвратимости революционного крушения самодержавного строя. Это хорошо заметно в личных записях и письмах, где отчаяние соседствует с надеждой, а жестокие оценки русского народа — с верой в его особое призвание. Именно Леонтьеву было суждено высказать мысль о приходе "социалистического самодержца". При жизни мыслителя эта мысль осталась непонятой, зато после 1917 года ей стали придавать значение сбывшегося пророчества. В последнее десятилетие исследователи неоднократно сравнивали Леонтьевские прогнозы о союзе социализма и самодержавия с последними годами правления И.В. Сталина.

Попытаемся разобраться, что прогнозировали Леонтьев и Тихомиров.

История взаимоотношений Л.А. Тихомирова и Леонтьева еще недостаточно хорошо изучена в нашей историографии. Особый интерес в связи с этим вызывает переписка Л.А. Тихомирова и Леонтьева. Письма Тихомирова к Леонтьеву в настоящее время хранятся в РГАЛИ в личном фонде последнего. Ответы Леонтьева на письма Тихомирова, к сожалению, на сегодняшний день не обнаружены. Сам Тихомиров утверждал, что у него сохранилось всего 6–7 писем Леонтьева, при этом два или три письма он, по его словам, отдал священнику Иосифу Фуделю или публицисту А.А. Александрову. Отдельные фрагменты из писем Леонтьева вошли в воспоминания Тихомирова "Тени прошлого. К.Н. Леонтьев", которые неоднократно публиковались в последние годы. Особенно интересно, что именно в этой переписке была затронута проблема реального воплощения в жизнь социалистической идеологии в России. Заслуживают внимания и письма Л.А. Тихомирова к писательнице славянофильской ориентации О.А. Новиковой (письма за 1888–1904 гг. хранятся в ее личном фонде РГАЛИ). Для данной работы наибольший интерес представляют письма 1890–1891 гг., в которых упомянут К.Н. Леонтьев.

К моменту личного знакомства Тихомирова и Леонтьева оба мыслителя уже успели познакомиться заочно, прочитав и оценив работы друг друга. 27 октября 1889 г. Тихомиров писал О.А. Новиковой: "Читаю... Леонтьева. Это очень оригинальная голова...". Фигура одного из крупнейших представителей российского консерватизма импонировала вчерашнему революционеру, чувствовавшему себя неофитом в монархическом лагере. С другой стороны, Леонтьев отнесся с большим вниманием к брошюрам Тихомирова с критикой либеральных и социалистических доктрин. 12 сентября 1890 г., рассказывая о своем пребывании в Москве, Тихомиров писал: "Из знакомых — единственный новый и очень интересный К.Н. Леонтьев". Спустя два дня он продолжил эту тему: "В Москве я еще совсем чужой. Кроме легких редакционных знакомств, познакомился только с Леонтьевым (Конст. Ник.). Человек очень любопытный, но в Москве он ненадолго, а живет собственно в Оптиной Пустыни". 24 сентября Тихомиров вновь упоминает о Леонтьеве : "Меня с ним познакомил В.А. Грингмут, по желанию самого Леонтьева; я у него был два раза". Знакомство состоялось в Москве. Вскоре К.Н. Леонтьев писал О.А. Новиковой о Тихомирове : "Он сам желал со мной познакомиться и провел у меня в гостинице "Виктория" два–три вечера в долгих и задушевных беседах".

Беседы продолжались во время последующих приездов Константина Николаевича в Москву и поездки Тихомирова в Сергиев Посад, где жил Леонтьев. Именно в этот период сложилось определенное преклонение Тихомирова перед Леонтьевым. Он, безусловно, отдавал должное Леонтьеву — мыслителю, хотя и понимал, что тот весьма ограничен в своих возможностях. 31 октября 1889 г. он записал в дневнике: "Взять хоть Леонтьева, что он? Нуль по влиянию, по последствиям. А ведь я ему в подметки не гожусь по таланту и силам". К тому же Тихомиров видел, как с каждым днем ухудшалось здоровье Константина Николаевича.10 сентября 1891 г. он отмечал в письме Новиковой: "На Леонтьева я также не могу рассчитывать, это человек совершенно больной (физически), и уже не может быть деятельным".

Леонтьев оказал значительное влияние на духовное развитие Тихомирова. Сильное впечатление на Льва Александровича произвела, в частности, книга Леонтьева "Отец Климент Зедергольм, иеромонах Оптиной Пустыни", по поводу которой он писал автору 21 ноября 1890 г.: "Отца Климента" я уже прочел. Это прекрасная книга... Вы объясняете, как никто, православие и монашество. Говорю "как никто", понятно, — из светских писателей. В отношении понимания православия я Вам вообще чрезвычайно много обязан (выделено мной. — А.Р.). Теперь я читаю Василия Великого о подвижничестве. Но даже и теперь, — когда я все-таки кое-что уже знаю, — все же трудно читать. У Вас же все приспособление именно к русскому интеллигентному уму. Жаль в высшей степени, что Вас мало читают именно те, среди которых Ваша проповедь православия была бы особенно полезна и, м[ожет] б[ыть], — не удивляйтесь странности предположения, — нашла бы наиболее прозелитов. Я давал Ваши сочинения людям радикального направления — или лучше отрицательного, "нигилистического", — и они вас понимают гораздо лучше, нежели всяких "умеренных", середку на половине".

На глубокое понимание Леонтьевым православной традиции Тихомиров обращал внимание и в письме к Новиковой от 21 сентября 1891 г.: "У меня идет переписка с Леонтьевым. Он меня очень привлекает. Это личность совсем иная: грешная, ломаная, в которой, однако, есть и великая сила добра. Он очень умен. Я бы очень желал, чтобы он прожил еще десяток лет. Может быть, он сделается очень нужным, необходимым человеком. Я думаю, что Вам трудно понять его. У вас натура существенно здоровая, Вам, думаю, сравнительно мало приходилось бороться с дурными стремлениями. А он из тех, у которых ангел и чорт — вечно сцепившись в отчаянной борьбе. Но у него этот ангел не изгнан, не уступает. Он меня глубоко привлекает двойным чувством уважения и жалости. Сверх того он глубоко сведущий православный".

В тот период у Тихомирова еще не было близких друзей, и он был искренне рад возможности поделиться своими идеями с более опытным и умудренным человеком. В письмах Леонтьеву он подробно обсуждал необходимость "миссионерской деятельности" среди молодежи: "Я думал, думаю и буду думать, что нам, православным, нужна устная проповедь. Или лучше — миссионерство. Нужно миссионерство систематическое, каким-нибудь обществом, кружком. Нужно заставить слушать, заставить читать. Нужно искать, идти навстречу, идти туда, где вас даже не хотят. И притом... важно не вообще образованное общество, важна молодежь, еще честная, еще способная к самоотвержению, еще способная думать о душе, когда узнает, что у ней есть душа. Нужно идти с проповедью в те самые слои, откуда вербуются революционеры". Самому Леонтьеву отводилась роль своеобразного вождя: "С Вами, под Вашим влиянием или руководством пойдет, не обижаясь, каждый, так как каждый найдет естественным, что первая роль принадлежит именно Вам, а не ему. Наоборот, если... взять меня, то никто, во-первых, не обратит внимания на мои слова, а если ж — паче чаяния — я бы и имел бы успех, — это самое и оттолкнуло бы многих. Ведь люди — все такие свиньи, с этим нужно считаться. А то, знаете, от этих писаний (имеется в виду публицистическая деятельность. — А.Р.) польза очень минимальная. Никто все равно не читает. Да еще хорошо Вам, по крайней мере пишете, что хотите. А мне, напр[имер], даже и развернуться нельзя. Везде свои рамки, и как дошел до этой рамки — стукнулся и молчи. Какая же это работа мысли?"

Помимо миссионерской деятельности, другой оригинальной идеей был проект создания тайной организации, которую Леонтьев в шутку называл "Иезуитским Орденом" и которая должна была быть направлена на борьбу с бюрократией во имя самодержавия. В эту организацию планировалось включить В.А. Грингмута, Ю.Н. Говоруху-Отрока, А.А. Александрова и других знакомых Тихомирова и Леонтьева. Организация не должна была себя афишировать, поскольку "правительственная поддержка скорее вредна, чем полезна, тем более что власть — как государственная, так и церковная — не дает свободы действия и навязывает свои казенные рамки, которые сами по себе стесняют всякое личное соображение". Впоследствии Тихомиров увлеченно рассуждал о том, как могла бы действовать эта, так и не созданная, организация. Это Общество, считал он, должно быть тайным, то есть нелегальным. Правда, это создает "постоянный риск правительственного преследования". Для того, чтобы не попасть под удар своих же сил, Общество не должно иметь никаких признаков организации. У него не должно быть устава, печати, списков членов и протоколов заседаний. Необходимость создания именно тайного Общества понимал и Леонтьев. Развивая эту тему, Тихомиров предположил, что, если бы дошло "до серьезного обсуждения этого плана", он бы высказал идею принять два устава: один — явный и безобидный, удобный для властей, а второй — настоящий для внутреннего пользования. Подобные игры "в заговорщиков" далеко не молодых людей проистекали в значительной степени из осознания собственного бессилия изменить что-либо. Это признавал и сам Тихомиров, считавший, что в Общество могли входить только знакомые между собой единомышленники. На этом примере хорошо видно, что мыслители-монархисты оказались в ловушке. Ведь политическая ортодоксальность верхов и утрата ими способности адекватно реагировать на происходившие в России изменения породили у большинства правящей верхушки веру в несокрушимость самодержавия. Мыслители, подобные Леонтьеву и Тихомирову, выступали в качестве "беспокоящего фактора", и власти они были не нужны. Их просто не хотели слушать, да и сами они сознавали, что не могут конкретно повлиять на политику правительства.

Не избежал Тихомиров и искушения поделиться с Леонтьевым своими рассуждениями об интересующем его "еврейском вопросе". В письме от 7 января 1891 г. он жаловался: "Плохо дело, Константин Николаевич, с евреями. Они, кажется, форменным образом штурмуют Россию, хотят взять... По совести — не то, что почитаю, а прямо люблю Государя, и Церковь, — но прочее — так все ранит, так разочаровывает, так все слабо, что болит сердце и болеть устало! Куда нашим с евреями бороться! Все у них в руках". К сожалению, мы не знаем, как отреагировал на этот пассаж Леонтьев, но попутно отметим, что отношение самого Леонтьева к так называемому "еврейскому вопросу" не было столь четко выражено, как у Тихомирова. В то же время оно было и не так нейтрально, как считали исследователи. Например, И. Фуделю Леонтьев писал о том, что для сохранения государственной мощи России (без которой неосуществимо ее религиозное призвание), нужно не только сохранить то деспотическое начало, которое уже было в истории России. Нужно "создать кое-что небывалое в подробностях (изгнать решительно евреев, сделать собственность менее свободной, а более сословной и государственной, и т. п., сосредоточить церковную власть, причем, конечно, она станет деспотичнее)". В то же время известно, что в повседневной жизни Леонтьев вполне спокойно относился к евреям. Когда он жил в Адрианополе, то его часто выручал деньгами местный еврейский ростовщик Соломон Нардеа, которому Леонтьев задолжал довольно крупную сумму. О том, как Леонтьев оценивал "еврейский вопрос" с теоретической точки зрения, однозначно судить нельзя.

Национальный вопрос не являлся для Леонтьева фетишем, и он никогда не идеализировал славян: "Что такое племя без системы своих религиозных и государственных идей? — писал он. — За что его любить? За кровь? Но кровь ведь... ни у кого не чиста... И что такое чистая кровь? Бесплодие духовное!.. Любить племя за племя — натяжка и ложь. Другое дело, если племя родственное хоть в чем-нибудь согласно с нашими особыми идеями, с нашими коренными чувствами". Что касается Тихомирова, то он посвятил "еврейскому вопросу" целый ряд своих статей. Причем его оценка данной проблемы вполне укладывалась в рамки мировоззренческой концепции других правых русских идеологов. К славянам же Тихомиров, подобно Леонтьеву, относился вполне прохладно.

Большой интерес у Леонтьева вызвала статья Тихомирова "Социальные миражи современности". Направляя ее Леонтьеву, автор писал, в частности, следующее: "Посылаю Вам мою статью… Это собственно продолжение "Начал и Концов". У меня еще тогда работа была задумана в трех частях. Не знаю, когда удастся сделать третью. Некогда у нас писать. Странная какая-то пресса. Впрочем, Вы это знаете лучше меня"; и с сожалением констатировал: "О социализме — пришлось скомкать. Предмет громадный и потребовал он вплотную больше мороки". В статье доказывалось, что в случае практического воплощения в жизнь социалистической доктрины новое общество будет построено не на началах свободы и равенства, как это обещают социалисты, а на жесточайшем подавлении личности во имя государства. Тихомиров прогнозировал, что в грядущем социалистическом обществе важное место займут карательные органы, которые будут наблюдать за исполнением предписанных правил и сурово карать нарушителей. Он также предполагал развитие бюрократии, в которой наиболее видное место займут руководители и пропагандисты, создающие идеологическое обоснование действий власти. "Власть нового государства над личностью будет по необходимости огромна. Водворяется новый строй (если это случится) путем железной классовой диктатуры", — писал Тихомиров. Размышления Тихомирова об установлении при социализме новой иерархии и железной дисциплины отвечали прогнозам самого Леонтьева. Последний, к великому удивлению автора статьи, заметил, что если все действительно обстоит так, как описано в статье, то коммунизм будет полезен, поскольку восстановит в обществе утраченную справедливость. В разговоре с Тихомировым Леонтьев даже в шутку изобразил такую сценку из будущего социалистического строя. "Представьте себе. Сидит в своем кабинете коммунистический действительный Тайный Советник (как он будет тогда называться — это безразлично) и слушает доклад о соблюдении народом постных дней... Ведь религия у них будет непременно восстановлена — без этого нельзя поддержать в народе дисциплину... И вот чиновник докладывает, что на предстоящую пятницу испрашивается в таком-то округе столько-то тысяч разрешений на получение постных обедов. Генерал недовольно хмурится:

— Опять! Это, наконец, нестерпимо. Ведь надо же озаботиться поддержанием физической силы народа. Разве мы можем дать им питательную постную пищу? Отказать половине!

Докладчик сгибается в дугу.

— Ваше Высокопревосходительство (или как у них там будут титуловать!), это совершенно справедливо, но осмелюсь доложить. Ваше Высокопревосходительство циркулярно разъяснили начальникам округов, как опасно подрывать и ослаблять привычную религиозную дисциплину в народных массах. Начнут покидать обрядность, и где они остановятся? Осмелюсь доложить...

Генерал задумывается.

— Да... конечно... Не знаешь, как и быть с этим народом... Ну — давайте доклад. И он надписывает: "Разрешается удовлетворить ходатайства".

"Разумеется, — замечает Тихомиров, — говорилось это шутливо, но в Леонтьеве на эту тему зашевелилась серьезная философская социальная мысль, связанная с теми общими законами развития и упадка человеческих обществ, которые он излагает в "Востоке, России и славянстве". Он об этом серьезно задумался, ища места коммунизма в общей схеме развития, и ему начинало казаться, что роль коммунизма окажется исторически не отрицательною, а положительною". К.Н. Леонтьева всерьез заинтересовался возможностью противопоставления радикальных социалистических идей буржуазным идеям. В связи с этим представляется интересным мнение В.В.Розанова, считавшего, что Леонтьев заперся в "скорлупу своего жестокого консерватизма" только "с отчаяния", "прячась, как великий эстет, от потока мещанских идей и мещанских факторов времени и надвигающегося будущего. И, следовательно, если бы его (Леонтьева) рыцарскому сердцу было вдали показано что-нибудь и не консервативное, даже радикальное, — и вместе с тем, однако, не мещанское, не плоское, не пошлое, — то он рванулся бы к нему со всею силой своего — позволю сказать — гения".

В письме от 7 августа 1891 г. Леонтьев, поблагодарив Тихомирова за присланные "Социальные миражи современности", отмечал: "Приятно видеть, как другой человек и другим путем приходит почти к тому же, о чем мы сами давно думали" .

20 сентября 1891 г. он еще раз вернулся к заинтересовавшей его теме. "Кроме разговоров о службе, я имею в виду переговорить с Вами о другом деле, не знаю — важном или не важном — я на него смотрю так или этак, смотря по личному настроению. Желал бы знать, что Вы скажете о нем. Я имею некий особый взгляд на коммунизм и социализм, который можно сформулировать двояко: во-1-х, так — либерализм есть революция (смешение, ассимиляция); социализм есть деспотическая организация (будущего); и иначе: осуществление социализма в жизни будет выражением потребности приостановить излишнюю подвижность жизни (с 89 года XVIII столетия). Сравните кое-какие места в моих книгах с теми местами Вашей последней статьи, где Вы говорите о неизбежности неравноправности при новой организации труда, — и Вам станет понятным главный пункт нашего соприкосновения. Я об этом давно думал и не раз принимался писать, но, боясь своего невежества по этой части, всякий раз бросал работу неоконченной. У меня есть гипотеза или, по крайней мере, довольно смелое подозрение; у Вас несравненно больше знакомства с подробностями дел. И вот мне приходит мысль предложить Вам некоторого рода сотрудничество, даже и подписаться обоим и плату разделить... Если бы эта работа оказалась, с точки зрения "оппортунизма", неудобной для печати, то я удовлетворился бы и тем, чтобы мысли наши были ясно изложены в рукописи".

Таким образом, Тихомиров получил от Леонтьева предложение написать совместную работу о социализме. Самого Леонтьева эта идея настолько увлекла, что он согласился удовольствоваться простым написанием работы, без возможности ее опубликования. Но взгляды двух мыслителей на социализм разделились. Хотя Тихомиров и признавал за социализмом определенные заслуги, он не считал, что в число этих заслуг входит установление диктатуры государства над личностью. В статье "Славянофилы и западники в современных отголосках" Тихомиров даже мягко покритиковал своего уже покойного наставника: "Я лично не имею надобности объяснять свое несогласие с социализмом, неизбежно ведущим к рабскому, антихристианскому строю. Я говорил об этом достаточно в последние годы… К.Н. Леонтьев так и умер, не разобравшись в точных отношениях вполне правильно понимаемого им православия и столь же правильно сознаваемого органического характера социальных явлений". Так, можно отметить, что отношение Леонтьева к социализму было иным, чем у Л.А. Тихомирова, видевшего в данном учении антихристианские и деструктивные тенденции.

Строя геополитические прогнозы, Леонтьев исходил из существования в будущем социалистической, антизападнической России с монархом во главе. Как отмечает современный исследователь, "возможность социализма в России без самодержавия, но деспотически организованного и неравноправного, Константин Николаевич нигде специально не рассматривал", лишь косвенно намекнув на это один раз. Леонтьев отвергал и возможность бескорыстного союза России и Запада. В одном из писем И.И. Фуделю он даже предположил, что, возможно, лет через 50 Запад, объединившись в "одну либеральную и нигилистическую республику" и поставив во главе этой республики гениального вождя, начнет поход против России. И тогда эта объединенная республика будет "ужасна в порыве своем". Она сможет диктовать условия России, угрожая ее независимости: "Откажитесь от вашей династии, или не оставим камня на камне и опустошим всю страну".

В качестве антипода будущему деспотическому обществу, которое, по его мнению, установится в России, Леонтьев видел некую "все-Америку", обобщенный космополитический символ: "Я когда думаю о России будущей, то я как непременное условие ставлю появление именно таких мыслителей и вождей, которые сумеют к делу приложить тот род ненависти к этой все-Америке, которою я теперь почти одиноко и в глубине сердца моего бессильно пылаю! Чувство мое пророчит мне, что славянский православный царь возьмет когда-нибудь в руки социалистическое движение (так, как Константин Византийский взял в руки движение религиозное) и с благословения Церкви учредит социалистическую форму жизни на место буржуазно-либеральной. И будет этот социализм новым и суровым трояким рабством: общинам, Церкви и Царю. И вся Америка эта… к черту!". Леонтьев предлагал в качестве спасения России союз социализма с русским самодержавием. "Если социализм — не как нигилистический бунт и бред всеотрицания, а как законная организация труда и капитала, как новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ, имеет будущее, то в России создать и этот новый порядок, не вредящий ни Церкви, ни семье, ни высшей цивилизации, — не может никто, кроме Монархического правительства".

При всей уязвимости исторических параллелей, можно отметить, что Леонтьев сумел более четко, чем Данилевский, предсказать судьбу России в ХХ веке. После окончания Второй мировой войны СССР отдаленно напоминал смоделированное Леонтьевым общество. И.В. Сталин был вынужден предоставить еще недавно гонимой Православной Церкви определенное место в государственной системе. Народ был подчинен общинам (в виде колхозов) и правящей партии, построенной по иерархическому принципу на основе строгой дисциплины. Все это существовало на фоне растущего противостояния советской страны и капиталистической Америки. В то же время народ, победивший в тяжелейшей войне с врагом, грозившим "не оставить камня на камне и опустошить всю страну", испытывал законную гордость за свою родину. Странно, что при обилии параллелей между Данилевским и Сталиным никто не попытался серьезно провести параллель между прогнозами Леонтьева и сталинской империей. Подобные вопросы, несомненно, требуют и специального исследования. При всей оригинальности

Леонтьевской идеи "охранительного социализма" отметим, что в ХХ веке возникает целый ряд концепций, в которых идея социализма соединялась с консервативными принципами. Примерами могут служить идеи "прусского социализма" (О. Шпенглер), концепция "немецкого социализма" (А. Меллер ван ден Брук), течение "национал-большевизма в Германии (Э. Никиш и др.) и в России (Н. Устрялов, Ю. Ключников и др.), доктрина социальной монархии ("младоросы", И. Ильин, И. Солоневич) и др.

К сожалению, дружеским отношениям Леонтьева и Тихомирова был отмерен судьбой короткий срок. Ни один из задуманных совместных проектов так и не был осуществлен. Последний месяц их общения был посвящен заботе о "духовных запросах" Тихомирова. Проекты написания статьи о социализме и создания тайного общества были отложены "на потом", а 12 ноября 1891 года Леонтьева не стало.

18 ноября того же года Тихомиров писал Новиковой: "У меня и еще неприятность: смерть Леонтьева, с которым я последнее время сошелся очень сердечно". 11 января 1892 г. он еще раз вспомнил о Леонтьеве: "Не поверите, какую пустоту я чувствую по смерти Леонтьева. Это был здесь единственный человек, с которым я почти уже столковался чтобы что-нибудь делать. Все мои люди умирают: Толстой, на которого я рассчитывал, Пазухин, который на меня рассчитывал, наконец, Леонтьев".

После смерти Леонтьева Тихомиров опубликовал несколько работ, посвященных ему. В частности, в статьях "Русские идеалы и К.Н. Леонтьев" и "Славянофилы и западники в современных отголосках" Леонтьевские идеи защищались от критики неославянофильских и либеральных публицистов. Во второй из названных работ Тихомиров подверг критическому разбору статью С.Н. Трубецкого "Разочарованный славянофил". По мнению Тихомирова, эта статья "не есть исследование", поскольку ее автор не учитывает изменение мировоззрения Леонтьева в различные периоды его жизни, не знает всех работ Леонтьева (то есть не может проследить по работам эволюцию взглядов автора) и к тому же допускает ошибки в приводимых им цитатах. Тихомиров отвергает и трактовку Трубецким отношения Леонтьева к религии, утверждая, что "в Леонтьеве идея православия выступает с редкой чистотой и ясностью".

Позднее Л.А. Тихомиров еще раз возвратился к названной работе Трубецкого, видя ее главный недостаток в том, что автор стремится не столько разобрать точку зрения Леонтьева, сколько раскритиковать его. В результате Трубецкой "только убедил кое-каких своих сторонников не читать Леонтьева, не вдумываться в его идеи, то есть, другими словами, лишил этих людей некоторой доли умственного развития, которое получается при обдумывании чужой точки зрения".

Тихомиров заявлял, подчеркивая творческий характер традиционализма Леонтьева, что он, "по существу, звал к будущему, к развитию, к "процессу" того типа, который мы получили от рождения. Никакой "реакции", никакого "ретроградства" тут быть не может". Возражая критикам из консервативного лагеря, Л.А. Тихомиров стремился доказать, что "еще старые славянофилы почувствовали необходимость осветить положение России при помощи идеи органического развития". Леонтьев же, взяв на вооружение эту идею, вовсе не был реакционером и ретроградом, чуждым славянофильских взглядов, как пытался доказывать это последователь славянофильства А.А. Киреев.

Мировоззрение Леонтьева рассматривается Тихомировым и в фундаментальной работе "Монархическая государственность". Мыслитель считал, что при всей оригинальности и самобытности взглядов Леонтьева "в них тоже нет подробного анализа самой "конституции"... монархизма, анализа его связей с народом и способов действия. … Как публицист, он (Леонтьев) касается многих частных вопросов. Но… общих целей, лежащих перед властью… он не касался. …мне кажется… для России Леонтьев видел возможность лишь строжайше консервативной политики. Он выражал большие сомнения в молодости России, сильно полагал, что она уже дошла до предельного развития… когда приходится думать не о развитии сил, а только о том, чтобы поменьше их тратить… С такими предчувствиями, конечно, не может быть охоты к разработке "конституции" хиреющей страны и монархии, и если бы он дожил до наших дней (1905), то, конечно, признал бы в России все признаки разложения, а не развития. Может быть, он был бы и прав. Но — задачи науки не связаны с судьбами, жизнью и смертью России. Область науки — разум и истина. Вопрос о том, какая страна имеет силу быть в разуме и истине, не изменяет обязанности науки указать истинные законы разумной политики".

Смерть Леонтьева была тяжелой потерей для Тихомирова, но ему предстояло испытать еще много потерь и дожить до полного крушения той самодержавной России, служению которой он отдал годы своей жизни.

Сомнение в дальнейших перспективах развития самодержавной России постоянно просматривается на страницах писем и дневников Тихомирова. С одной стороны, являясь одним из идеологов монархизма, Тихомиров не должен был сомневаться в неизбежном поражении социализма. С другой, — не мог не видеть, что самодержавный режим приближается к роковой черте. 11 февраля 1905 г. он записывает в дневнике: "Нет ничего гнуснее вида нынешнего начальства — решительно везде. В администрации, в церкви, в университетах. И глупы, и подло трусливы, и ни искры чувства долга. Я уверен, что большинство этой сволочи раболепно служило бы и туркам, и японцам, если бы они завоевали Россию". Характерна и запись, сделанная Тихомировым в дневнике 20 мая 1905 г., после Цусимского сражения: "Дело не в гибели флота... но ведь и вообще все гибнет. Уж какая ни есть дрянь Россия, а все-таки надо ей жить на свете. Ах, как мне жаль этого несчастного царя! Какая-то искупительная жертва за грехи поколений. Но Россия не может не желать жить, а ей грозит гибель, она прямо находится в гибели, и царь бессилен ее спасти, бессилен делать то, что могло бы спасти его и Россию! Что ни сделает, губит и ее и его самого. И что мы, простые русские, как я, например, можем сделать? Ничего ровно. Сиди и жди, пока погибнешь!"

К концу жизни Тихомиров целиком погрузился в проблемы религиозно-философского характера, написав две фундаментальные работы ("Религиозно-философские основы истории" и "В последние дни"). Таким образом, он, как и Леонтьев, пришел к осмыслению явлений мировой истории через эсхатологическую призму. В отличие от многих монархистов, Тихомиров не воспринял революцию как абсолютное зло. Социализм и связанный с ним материализм были для Тихомирова только "пассивным" отступлением от Бога. А "для перехода к активному отступлению нужно, чтобы материализм сменился какой-либо формой нового мистицизма, при котором только и возможно появление "нового бога", "иного бога" ".

Следовательно, к моменту появления Антихриста, по мнению Тихомирова, общество уже должно пережить испытание социализмом. Об этом он прямо писал в своей мистической повести "В последние дни", описывая условия, при которых возможен приход Антихриста. "Последние десятилетия перед началом нашего повествования представляли, в социально-политическом отношении, господство социализма, стремившегося отлиться в рамки строгого коммунизма. Но удержаться на этой почве нигде не могли прочно, потому что в строгом коммунизме нет места свободе. Стремления к свободе постоянно прорывались в виде анархического беспорядка, который разрушал все построения коммунизма. Производительные экономические силы, таким образом, подрывались со всех сторон. Коммунизм подавлял свободную инициативу, анархизм разрушал обязательный труд. Народы погружались в бедность и необеспеченность, беспрерывно переходя от полукрепостного состояния к состоянию дикого произвола...". Тихомиров считал, что именно на волне социальной нестабильности должен прийти к власти настоящий Антихрист. В этом случае он, восстановив государственность, разрушенную социалистической революцией, предстает в обличии "консерватора-контрреволюционера".

Между оптимистическими прогнозами славянофилов о грядущем величии России и апокалиптическими видениями Тихомирова лежит целая эпоха. Она вместила в себя надежды и разочарования, взлеты и падения русской консервативной мысли. Все эти коллизии прочно связаны с модернизационным процессом, проходившим в России. Ломка традиционных отношений породила смешение различных мировоззренческих традиций. И над всем этим смешением незримо присутствовала тень социализма, буквально "витавшая" над российской модернизацией. Как это ни парадоксально, но именно консерваторы смогли одними из первых увидеть за "призраком коммунизма" завтрашний день российской истории.