А.Нысанбаев

Задача науки - выработка и систематизация истинного знания о действительности. С Нового времени - времени зарождения математического естествознания - синонимом истинности становится понятие объективности: истинное знание – это объективное знание. Вместе с тем это понятие вносит новый нюанс в понятие истинного знания. Истина, как известно, противопоставляется заблуждению, истинное знание - знанию ложному.

Однако причины заблуждения могут быть самые различные. Это может быть и то обстоятельство, что сущность в своем проявлении создает пелену видимости и недостаточности методологических средств и т.д. Понятие объективности подчеркивает особый аспект истины – ее свободу от привнесений в знание тех или иных свойств познающего субъекта, искажающих картину предмета познания. Объективное противопоставляется субъективному. Такое понимание восходит к науке и философии Нового времени. Объективная истина здесь понимается как такое знание, которое воспроизводит объект, каков он сам по себе, безотносительно к субъекту и акту познания. Но уже представители классической немецкой философии, начиная с И. Канта, показали, что такое знание в принципе невозможно. Знание есть продукт взаимодействия субъекта познания и его объекта. Следовательно, желание иметь знание об объекте безотносительно к субъекту познания и к познавательному акту как таковому - плод непонимания сущности познавательного отношения человека к действительности. В философской традиции, идущей от К. Маркса, был сформулирован принцип предметной деятельности. Согласно этому принципу, действительность осваивается – практически и духовно – в исторически выработанных формах предметной деятельности. Мир познается в той мере, в какой общественный человек его деятельно осваивает, изменяет, преобразует.

Следовательно, в свете принципа предметной деятельности (или иначе: деятельностного подхода) наука и философия Нового времени не учитывала происхождения знаний из деятельности, не учитывала того, что между объектом, каков он сам по себе и субъектом как таковым находится не “пустота”, а активность субъекта. Субъект не пассивно созерцает объект (а ведь подлинное познание есть постижение сущности объекта, а не его внешних характеристик), а воздействует на него и лишь потому вырабатывает знание о нем. Позиция науки и философии Нового времени получила название созерцательной, а позже (уже в ХХ в.) ее стали именовать объектной.

Открытие деятельностного подхода, выработка принципа предметной деятельности не отменило понятия объективности. Данное понятие получило конкретизацию, и более того, сформировался принцип объективности, ставший одним из важных эпистемологических регулятивов. В качестве одного из главных критериев истинности (объектив-ности) знания была принята практика. Однако, во-первых, практика была взята не как действие или совокупность действий отдельного индивида. Была признана общественно-историческая практика. “Лишь практика общественного человечества, - писал известный философ Э.В. Ильенков, - т.е. совокупность исторически развивающихся форм реального взаимодействия общественного человека с природой, оказывается и основой и критерием истинности теоретического анализа и синтеза”1. Именно практика в конечном счете показывает, что в объекте принадлежит ему самому по себе, а что таковым не является, а лишь кажется. Но и практика далеко не всегда может это обнаружить со всей достоверностью; поэтому она считается не абсолютным, а лишь относительным критерием истинности (объективности). Ничего абсолютного, претендующего на абсолютность не существует. Такова диалектика и самой действительности, и ее познания.

Принцип объективности является одним из основных принципов современного научного познания. Сегодня все науки подразделяются на естественные, гуманитарные и технические. Последние стали выделяться в особый разряд наук, в основном, в ХХ в. Более тесно они связаны с естественными науками, чем с гуманитарными. Поэтому от них можно отвлечься. И тогда останутся те, которые исконно являются двумя большими ветвями единого ствола человеческого познания. Их изначальной спецификой и определяется характер применения и возможности применимости принципа объективности. В чем же их специфика?

Первое, что бросается в глаза, это - предмет познания. И действительно, естествознание занято природой в самом широком смысле, а гуманитарные науки – человеком и “миром человека” т.е. социокультурной действительностью во всем ее объеме. Но и в этой действительности, а особенно в человеке, тоже могут существовать и на деле существуют области, которые входят в состав предмета естествознания. Например, анатомия и физиология человека не являются предметом гуманитарного познания; она исследуется биологией и медициной. То же можно сказать и о части предметного мира человека, особенно об искусственных реалиях. Скажем, химия пластмасс или физика полупроводников исследуют явления, которые в природе как таковой не встречаются. В этих и им подобных случаях у естествознания и у гуманитарного познания различаются сами познавательные установки. Об этом в свое время очень хорошо высказался О.Г. Дробницкий. “Естественник, - писал он, - (а в его роли может выступать и лингвист, и исследователь искусства) рассматривает общественные свойства преобразованных человеком или созданных природой предметов лишь как внешнюю их оболочку, от которой можно вполне отвлечься, даже если исследовать “искусственные” образования на теле природных явлений […]. Иными словами, естественник движется от внешней “обработанной” формы предмета к его материальной сущности; для него общественное назначение предмета – только внешний облик и образ, за которым скрывается его “настоящее”, природное содержание, законы, которые ни мало не изменились в “искусственном” предмете. Напротив, с точки зрения социального исследования, материальный облик вещи есть лишь ее внешняя оболочка, чувственный образ, за которым скрывается его действительное, теоретическое содержание. Здесь природа служит лишь формой, в которой нужно выявить подлинное – социальное – содержание”2. Нетрудно заметить, что ни естествознание, ни гуманитарное познание не имеют дела с целостным феноменом. На это указывает и О.Г. Дробницкий. “Оба эти подхода, - отмечает он, - в равной мере являются “абстрактными”, односторонними, абсолютизированными для практических целей данной науки. Философия же рассматривает социальное бытие человека и мир его природы как единое целое. С ее точки зрения, всякая социальная деятельность является преобразованием природы, саморазвитием природы на самой высокой ее ступени. И всякая природно-преобразова-тельная деятельность представляет собой акт исторического развития человека. Вот почему установление границы между природным и общественным – задача в конечном счете философская, хотя в частностях она может решаться в рамках той или иной конкретной научной дисциплины”3. Это очень верное суждение необходимо уточнить в том смысле, что далеко не всякая философия способна на тот синтетический взгляд, а лишь та, которая сознательно ориентируется на принцип предметной деятельности. Такая философская ориентация существовала и в недрах догматизированного (и во многом фальсифицированного) советского марксизма.

Но самым важным в приведенном рассуждении О.Г. Дробницкого является то, что в нем содержится ненавязчивая мысль о необходимости тесного союза науки и философии. Особенно это важно для наук гуманитарного профиля, к которым относится и историческая наука.

В качестве второго критерия различения естественных и гуманитарных наук нередко называется метод познания. Пожалуй, наиболее первыми об этом заговорили неокантианцы. Так, В. Виндельбанд, глава баденской школы неокантианства, различая “науки о природе” и “науки о духе”, утверждал, что первым присущ “номотетический метод”. Тогда как вторые используют “идиографический метод”. Развивая эту идею Виндельбанда, другой представитель баденской школы, Г. Риккерт, противопоставляя друг другу “науки о природе” и “науки о культуре”, утверждал, что универсальным для первых является “генерализирующий метод”, а для вторых – “индивидуализирующий метод”. Не вдаваясь в анализ этих точек зрения, отметим лишь то, что они фактически отказывают социально-историческим явлениям в закономерном их характере. Получается, что законы присущи лишь природным явлениям. Кроме того, опыт К. Маркса показывает, что выработанный и примененный к разным сферам действительности Гегелем метод восхождения от абстрактного к конкретному не только применим к социокультурной действительности, но и ориентирован на выявление ее законов.

Правда, М.М. Бахтин настаивал на том, что мир человеческой действительности не может исследоваться так же, как мир природных объектов, мир “безгласных вещей”. “Любой объект знания, - пишет Бахтин, - (в том числе человек) может быть воспринят и познан как вещь. Но субъект как таковой не может восприниматься и изучаться как вещь, ибо как субъект он не может, оставаясь субъектом, стать безгласным, следовательно, познание его может быть только диалогическим”4. К данной мысли М.М. Бахтина мы еще вернемся, а пока отметим еще одну особенность гуманитарных наук, резко отличающую их от наук естественных, особенность, на которую почему-то почти не обращают внимания.

Дело в том, что в естественнонаучном познании между субъектом познания и его объектом, во-первых, существует определенная дистанция, а во-вторых, сам субъект не является непосредственным предметом познания или его частью. На уровне макромира это очевидно. На уровне микромира, на первый взгляд, ситуация иная. Здесь, как известно, в картину объекта входит деятельность экспериментатора, характер приборов, с которыми взаимодействуют элементарные частицы, и т.д., вплоть до тех или иных аспектов теории, в свете которой ставится эксперимент. Но сам по себе познающий субъект не является целью познания.

В любой же из гуманитарных наук дело обстоит принципиально иначе. Во-первых, дистанция между субъектом познания и познаваемым предметом здесь в сущностном отношении мнимая и во-вторых, что является лишь другой стороной того же, субъект ни при каких условиях, даже в абстракции не может исключить себя из познаваемого предмета. Он – человек, и исследует он человеческую действительность или ее аспекты, будь то их настоящее или же прошлое. Даже если на миг допустить такую ситуацию, что этот субъект переместился на другую планету и оттуда пытается исследовать земное человечество и его историю, то и в этом случае он остается составной частью предмета познания. Разумеется, речь идет о сущностном уровне, а не о тех или иных формах ее проявления. На уровне явления ситуация чаще всего выглядит обратной.

Эти и иные особенности гуманитарного познания определяют и характер объективности вырабатываемого им знания. Факторы, обусловливающие объективность или же необъективность гуманитарного (в нашем случае – исторического) знания, можно условно разделить на сосредоточенные на стороне предмета и исходящие от познающего субъекта, от историка. На первых (это и объективная диалектика сущности и видимости, и степень полноты исторических фактов, их доступности и т.д.) мы останавливаться не станем. Мы рассмотрим некоторые факторы, от которых зависит объективность исторического знания, сосредоточенные на стороне историка.

В качестве первого фактора можно отметить установку исследователя на цели и задачи исторического познания в свете соотношения фактов и теории. В исторической науке сложилось два направления – фактуализм и теоретизм. Сторонники первого абсолютизируют роль фактов, настаивают на их самодостаточности и автономности по отношению к теории. Цель исторического исследования они усматривают в накоплении как можно большего количества фактов. Сторонники второго, напротив, абсолютизируют роль теории, полагая, что именно теория определяет, что является историческим фактом, а что таковым не является. Смена теорий, согласно такому взгляду, влечет за собой трансформацию фактуального базиса исторической науки. Макс Вебер в свое время дал им такую характеристику: “Ненасытная жажда фактов, присущая первым, может быть удовлетворена только материалами актов, фолиантами статистических- таблиц и анкетами - тонкость новых идей недоступна их восприятию; изощренность мышления приводит сторонников второй группы к утрате вкуса к фактам вследствие непрерывных поисков все более “дистиллиро-ванных” мыслей”5.

На деле же в правильно организованном познании эмпирические факты и теория должны быть диалектически взаимосвязаны. Следовательно, недопустимы ни отрыв теории от фактов, ни растворение фактов в теории. Совокупность эмпирических фактов является эмпирическим базисом создания теории. Теория же призвана описывать и объяснять факты. Установление радикально новых фактов может вести к пересмотру теории, а теория, в свою очередь, может ориентировать на поиск новых фактов и даже предсказывать их. Кроме того, исторический факт, как известно, отличается от факта естествознания. Всякий факт не есть нечто абсолютно себе тождественное, лишенное каких-либо субъективных привнесений. Некий феномен становится фактом в свете определенного мировоззрения, определенной концепции и т.д. Так называемых “голых” фактов не существует; факт всегда дан вместе с тем или иным его толкованием (пусть это будет донаучное, обыденное истолкование). Исторический факт отличается не только тем, что он – в отличие от естественнонаучного – есть нечто единичное, подчас уникальное, а не повторяющееся, но еще и в том, что к его всевозможным истолкованиям прибавляется еще и оценка: он что-то значит в контексте социально-историчес-кой действительности. Подчас сама достоверность (или точнее - полнота достоверности) исторического факта оказывается проблематичной. Так, например, некоторое историческое событие или статус некоторого исторического деятеля в контексте своего времени воспринимаются и расцениваются так (неважно, положительно или отрицательно), а в последующие эпохи, в том числе и исторической наукой, воспринимается и оценивается иначе и даже противоположно. Спрашивается: что в данном случае является действительным историческим фактом?

Ясно, что нельзя выбирать между одним пониманием и другим. Исторический факт не является чем-то замкнутым и потому однозначным. Исторический факт является феноменом открытым, способным при встрече с новыми фактами раскрыть то, что до поры до времени в нем не могли увидеть ни современники, ни их ближайшие, а иногда и отдаленные, потомки. Известный философ культуры и литературовед М.М. Бахтин ввел понятия малого и большого времени. Малое время ограничено наличной современностью, большое время - это время всемирно-исторического процесса. “В каждой культуре прошлого, - пишет он, - заложены огромные смысловые возможности, которые остались не раскрытыми, не осознанными и не использованными на протяжении всей исторической жизни данной культуры”6. И только в последующие эпохи они могут быть раскрыты и осознаны, т.е. в большом времени истории. Все это в полной мере относится и к феномену исторического факта.

Историческая реальность есть арена деятельности и взаимоотношений отдельных людей, групп, классов, партий, наций и т.д., а в конечном счете – всего человечества. В этой связи еще одним фактором обусловливающим объективность или необъективность исторического рассмотрения и получаемого им знания является качество методологии, ее уместность и соответствие предмету познания. Здесь можно отметить следующие аспекты. Прежде всего принципиально неадекватной будет чисто объектная, вещная установка историка. Историк, особенно историк прошлых эпох, не имеет дела с живыми людьми, с их поступками и действиями. Он имеет дело лишь с, так сказать, “следами” этих поступков и действий - с произведениями материальной и духовной культуры, с результатами созидания и разрушения. Но за всем этим стоит угасшая в этих “следах” живая жизнь людей далекого прошлого. Они, а не сама по себе “следы” – цель и предмет познавательной активности. Через произведения историк должен пробиться к их творцам (или разрушителям). Поэтому активность в данном случае должна быть, согласно М.М. Бахтину, диалогической. “Это активность вопрошающая, провоцирующая, отвечающая, соглашающаяся, возражающая и т.п….”7. Именно на таком пути историк делает шаг на пути к объективности. В противном случае он фактически перестает быть историком в собственном смысле, то есть гуманитарием.

Каждая историческая эпоха есть относительно целостное, хотя и не замкнутое, образование. В ее границах люди поступают и действуют, руководствуясь своими потребностями и интересами, мотивами, ценностями и идеалами, вплоть до мировоззренческих ориентаций. Все это должен учитывать историк, руководствующийся принципом объективности, стремящийся дать объективную картину эпохи. “Историк, - писал в первой половине уходящего столетия П.М. Бицилли, - вынужден считаться с формами восприятия мира в тот или другой исторический момент…”8. “Способ осознания и мотивации входит в историко-культурную объективность,”9 - добавляет современный культуролог Л.М. Баткин.

Но тут историка подстерегает одна методологическая ловушка, попав в которую, он может легко свернуть с пути, ведущего к объективности. Тем более что он этого может и не заметить. Для него всегда существует опасность подмены прошлого современностью. В этом случае историк приписывает людям, давно ушедших эпох, современные взгляды, нормы и ценности, современные представления о справедливости и несправедливости, о сущем и должном, о смысле жизни и т.д. Он объясняет события прошлого, пользуясь современными мерками, вследствие чего с неизбежностью рисует ложную, иллюзорную картину исследуемой эпохи и происходивших в ней событий.

Одной из разновидностей подобного “опрокидывания” современности на историческое прошлое и превращение ее в мерило последнего является стремление судить о явлениях прошлого по наличию или отсутствию в них выражающих эти явления понятий и терминов. Именно на такой путь встал цитировавшийся выше Л.М. Баткин. Поскольку понятия (и соответствующие им термины) “индивидуальность” и “личность” появились лишь в Новое время (и, кроме того, – лишь на Западе), постольку, делает он вывод, до этого в истории объективно не существовало индивидуальностей и личностей. Согласно ему, “индивидуальность и личность присутствуют исторически и актуально только в тех цивилизациях, которым известны идеи (понятия) “индивидуальности”, “личности” и которые пользуются этими (или аналогичными) словами для обозначения идеальных, регулятивных координат”10.

То обстоятельство, что в истории мы, начиная с глубочайшей древности, наблюдаем наличие неординарных людей, подпадающих под понятия индивидуальности и личности, Л.М. Баткин объясняет следующим образом. “…Так дело обстоит именно с нынешней и только с нынешней точки зрения”11. Объективно же, считает он, они ими не являлись. Однако это методологически совершенно несостоятельная позиция.

Прогресс исторической, как и всякой другой, науки состоит наряду с прочим в выработке новых понятий, таких, которые позволяют более полно, более глубоко (и, следовательно, более объективно) познавать действительность. Поэтому отсутствие тех или иных понятий в культуре той или иной эпохи не является аргументом ни в пользу тезиса о неприменимости к ее исследованию данных понятий, ни в пользу тезиса об отсутствии выражаемых этими понятиями феноменов в составе данной культуры. “Не следует забывать, - заявляет известный российский историк А.Я. Гуревич, - что историку приходится оперировать двумя не совпадающими рядами понятий - научными понятиями, сложившимися в Новое время, и понятиями, которыми пользовались люди изучаемой им эпохи. Эти два ряда не следует смешивать, но и не применять оба эти ряда. Вся проблема состоит в том, как сочетать наше, современное видение истории и культуры прошлого с видением мира и человека, присущим носителям этой культуры”12. Следовательно, стремление быть объективным требует критического отношения не только к понятиям прошлых эпох, но и к своим собственным.

Историк, отметили мы, должен брать исследуемую эпоху целостно. Только в контексте целого и с позиций целого можно более или менее объективно познать тот или иной ее аспект. Но этого недостаточно. Любая, пусть самая большая, эпоха есть лишь одна из фаз исторического процесса. Поэтому принцип объективности в историческом познании требует ориентации на целостность исторического процесса. Другими словами, перед мысленным взором историка, занятого тем или иным событием внутри определенного исторического периода, должна витать вся всемирная история, взятая в ее главнейших тенденциях и стадиях. Но в этом пункте мы уже выходим за пределы философской методологии и вступаем в область философского мировоззрения, ближайшим образом – в философию истории.

К сегодняшнему времени накоплено немало членений исторического процесса. Это и отвергнутое деление его на Древний мир, Средние века и Новое время; и выделение дикости, варварства и цивилизации; и так называемая “пятичленка” исторического материализма. После крушения советской идеологии последняя (именуемая также “формационным подходом”) стала подвергаться критике. Исследователи единодушно отмечают ограниченность ее применимости лишь историей Западной Европы. Ни к истории Востока, ни к истории обеих Америк, ни даже к истории России она неприменима. В противовес “формационному подходу” многие предлагают так называемый “цивилиза-ционный подход”. Но что он собой представляет, его сторонники пока ничего определенного не высказали. То, что они именуют формационным подходом, т.е. выделение в историческом процессе “общественно-экономических формаций”, эти авторы приписывают К. Марксу. Однако в его наследии ничего подобного нет. Само словосочетание “общественно-экономическая формация” было введено В.И. Лениным, а от него унаследовано историческим материализмом. У Маркса же речь идет о “способе производства”. Но у Маркса имеются и иные членения, или периодизации, истории. А.А. Хамидов, например, выделяет целых шесть и отмечает, что “периодизации эти работают все вместе, но только лишь будучи, так сказать, наложенными друг на друга и все вместе – на исторический процесс”13. Очевидно, Маркс вырабатывал ту или иную периодизацию в целях решения той или иной конкретной познавательной задачи.

На наш взгляд, историк может пользоваться любой из периодизацией, лишь бы она не была надуманной. В том числе и периодизацией “Древний мир - Средние века - Новое время”, отвергнутой в свое время О. Шпенглером. Но, разумеется, всякая такая периодизация – лишь ориентир, а не жесткая схема, под которую можно было бы подводить конкретную историческую реальность.

Но вернемся к методологии. Субъект исторического познания, историк не находится в социальном вакууме и не является исключительно познающим субъектом. Он - живой человек, с социально сформированным сознанием. У него, как и любого человека, имеются свои интересы, предпочтения, пристрастия, ценности и т.д. Все это в той или иной степени оказывает влияние на его познавательную деятельность в сфере исторической науки. Его сознание так или иначе подвергается действию различных социокультурных факторов, в том числе и со стороны господствующей идеологии. В советское время, как известно, воздействие идеологии было довольно мощным, что даже “вольнодумцы” не были полностью свободны от ее влияния. Но если отвлечься от этого, то остается внутренний мир данного историка и в частности исповедуемые им ценности. Но суждение познавательное и суждение ценностное – это явления разного порядка. Научное объяснение фактов и их оценка не могут считаться эквивалентными. Их смешивание или подмена научных суждений суждениями ценностными ведет к субъективизму. Этот субъективизм может быть как намеренным, сознательным, так и стихийным, неосознаваемым. Исследователь полагает, будто он ищет объективную истину, а на деле научными средствами утверждает, защищает и пропагандирует вполне конкретные ценности. При сознательно проводимом субъективизме (что тождественно идеологизированию) результаты исторического исследования заранее предписываются исследованию и действия такого “ученого” являются лишь имитацией познавательной деятельности. В этом случае выбираются только те исторические факты, которые допускают интерпретацию в духе требуемого результата; факты, не работающие на такую “теорию”, либо отвергаются как ложные, либо же замалчиваются.

При неосознаваемом субъективизме ученый проводит его, как правило, не столь последовательно, но зато исключительно искренне. Субъективист, проводящий субъективизм по заказу, может относиться к своему занятию даже цинично. По крайней мере он отдает себе отчет в том, что он делает. Ненамеренный субъективист отчета в своем субъективизме не отдает. И это, действительно, нелегко. Особенно для историков, занятых историей своего народа, своей нации, своего государства. А если к тому же эта история была драматической, то удержаться от привнесения в научные положения оценок почти невозможно. Такая ситуация в исторической науке имеет место во всех постсоветских государствах, включая и Россию. Долгими десятилетиями “компетентные инстанции” предписывали, что можно исследовать, а что нельзя, как что преподносить, делали недоступными даже для специалистов исторические источники и т.д. и т.п. Естественно, что в условиях, когда все “спецхраны” были упразднены, когда не стало “запретных тем” и исторических деятелей, историку – по крайней мере на первых порах - трудно не впасть в субъективизм при анализе тех или иных новых фактов, трудно не смешивать объяснение этих фактов с их оценкой.

Противоположностью субъективизма, как известно, является объективизм. Объективизм есть сознательная ориентация исследователя на воздержание от критических оценок познаваемой действительности, от привнесения ценностных суждений в научное познание. Эта ориентация превращает науку в пассивно-описательное изображение действительности. Объективизм, как отметил в свое время Г.С. Батищев, не способен отличить просто объективное от отчужденно-объективного, т.е. нечувствителен к феномену отчуждения, принимает его как нормальное положение вещей.

Позиция исследователя, в частности историка, ориентирующаяся на принцип объективности, находится вне оппозиции “субъективизм – объективизм”. Историк не должен избегать оценок, избегать высказывания ценностных суждений. Он только должен четко различать, где он дает объяснение факта, а где – оценку этого же факта. И те, кому адресованы результаты его деятельности, тоже должны это ясно видеть. М. Вебер писал: “Объективность” познания в области социальных наук (а это распространяется и на историческую науку - Н.А.) характеризуется тем, что эмпирически данное всегда соотносится с ценностными идеями, только и создающими познавательную ценность указанных наук, позволяющими понять значимость этого познания, но не способными служить доказательством их значимости, которое не может быть дано эмпирически”14. Ценностные идеи, “будучи элементами осмысленных человеческих действий, допускают эмпирическую констатацию и сопереживание, но не обоснование в своей значимости эмпирическим материалом”15. В силу этого они и не должны устраняться из результатов исторического познания. Но, как мы уже отметили, при условии не смешивания их с чисто научными положениями.

Мы рассмотрели лишь некоторые, но по нашему убеждению, важные аспекты довольно сложной проблемы объективности в историческом познании.

Список литературы

1. Ильенков Э.В. Диалектика абстрактного и конкретного в «Капитале” К. Маркса. - М., 1960. - С. 216.

2. Дробницкий О.Г. Природа и границы сферы общественного бытия человека // Проблема человека в современной философии. - М., 1969. - С. 229.

3. Там же. - С. 230.

4. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. - М., 1979. - С. 363.

5. Вебер М. Избранные произведения. - М., 1990. - С. 44.

6. Бахтин М.М. Там же... - С. 333.

7. Там же. - С. 310.

8. Бицилли П.М. Элементы средневековой культуры. - Одесса, 1919. - С. 94.

9. Баткин Л.М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. - М., 1989. - С. 14.

10. Баткин Л.М. К спорам о логико-историческом определении индивидуальности // Одиссей. Человек в истории. 1990. - М., 1990. - С. 73.

11. Баткин Л.М. Итальянское Возрождение. - С. 13.

12. Гуревич А.Я. Еще несколько замечаний к дискуссии о личности и индивидуальности в истории культуры // Одиссей. Человек в истории. 1990. - М., 1990. - С. 76.

13. Хамидов А.А. Основные проблемы философии истории // Известия АН РК. Серия обществ.наук. 1992. N 5. - С. 8. На С. 10-11 приведена схема соотношения этих периодизаций.

14. Вебер М. Избранные произведения. - С. 413.

15. Там же.