Хотя Норвегия была расположена на окраине средневекового мира, ее достигали импульсы, шедшие из стран Европы, дальше продвинувшихся по пути политического и социального развития. Проводниками этих влияний были в первую очередь норвежские монархи. Вступая на норвежский престол после того, как они провели молодость в более цивилизованных и феодализированных государствах, короли стремились укрепить свою власть, используя в этих целях накопленную за рубежом добычу, а равно и приобретенный там политический опыт. В конце Х и в первой трети XI века короли Олав Трюггвасон (995–999 или 1000 гг.) и Олав Харальдссон (Олав Святой, 1015–1028) последовательно проводили политику искоренения самостоятельности местных князей, и важнейшим средством этой политики явилась христианизация. Не говоря уже о том, что христианская церковь в Норвегии, как и везде в Европе, способствовала торжеству монархического принципа, переход к новой вере подрывал основы власти старой знати, под контролем которой находился языческий культ. Разрушая капища богов и запрещая жертвоприношения, оба Олава сознательно ликвидировали триединство «культ-тинг-правитель», на котором держалось местное самоуправление. Из источников явствует, что и население ощущало связь между своей независимостью и старыми культами. Христианизация Норвегии, проводимая королями с большой решительностью и жестокостью, привела к гибели части старой знати и конфискации ее владений; представители знати, которые не пали в этой кровопролитной борьбе, были принуждены вступать на службу к норвежскому королю. Однако, проводя христианизацию, короли прибегали не только к насилию (как это может показаться при чтении саг о конунгах). Имеются указания на то, что в целях обращения влиятельных людей Олав Харальдссон в некоторых случаях даровал им владения и привилегии. Со времени Олава Харальдссона можно говорить о норвежской церкви как учреждении, установленном во всей стране и подчиненном королю.

Переход от старых культов к новому (о перемене в самих религиозных верованиях приходится говорить с большой осторожностью) отразился и на сдвигах в институте вейцлы. Если прежде вейцла была сакральным пиром, трапезой, на которой встречались конунг и бонды и которая гарантировала, по их убеждению, благополучие и мир в стране, то вместе со сменою культа отпала обязательность присутствия монарха на этих кормлениях. Обнажилась материальная их основа, и отныне вейцла представляла собой не что иное, как способ обеспечения короля и его служилых людей продовольствием. Короли продолжали свои разъезды по стране, необходимость которых вызывалась уже только потребностями управления и невозможностью транспортировки продуктов на дальние расстояния. Но король мог и вовсе не посещать пиры в том или ином районе, а передать право сбора продуктов своему приближенному. То были своего рода ленные пожалования, заключавшиеся, однако, в наделении ленника не землями, а поступлениями с населения, которое по-прежнему сохраняло право собственности на свои владения. Другим существенным отличием этих пожалований от ленов в более феодализированных странах Европы было то, что пожалования в Норвегии (как и в других скандинавских странах) не приобретали наследственного характера: лицо, которое с разрешения короля обладало полномочиями облагать население той или иной местности податями, пользовалось привилегией лишь на протяжении срока своей службы или пожизненно, но без права передать эту привилегию по наследству. С течением времени раздача вейцл выросла в целую систему материального обеспечения служилых людей короля, причем в зависимости от ранга должностного лица или дружинника размер кормления был большим или меньшим. Ненаследственный характер скандинавского «лена» — вейцлы имел самую прямую связь со структурой господствующего слоя и его отношением к центральной власти. Его ядро образовывали члены королевской дружины. Hirð — так первоначально называлась дружина, и затем это название перешло на королевский двор (как социальное окружение государя). Невозможность превратить вейцлу в свое полное достояние и закрепить ее в обладании семьи привязывала «вейцламаннов» — держателей вейцл — к престолу. Норвежская вейцла надолго удержала свои примитивные черты, отличающие ее от классического феода.

Но и введение подобной системы не произошло безболезненно. С изменением культ и прекращением регулярных непосредственных контактов короля с бондами вейцла утратила черты взаимности, эквивалентности: на смену торжественному пиру, в котором наглядно воплощалось единство правителя с народом, пришел односторонний сбор податей должностным лицом короля. Эта перемена, сливавшаяся и сознании бондов с уничтоженном капищ и изображений старых богов, воспринималась как насилие и поругание всех традиций.

В «Саге об Олаве Святом» Снорри Стурлусона (гл. I), записанной до создания «Круга Земного», в «Круге Земном» — в «Саге о Харальде Прекрасноволосом» (гл. VI) и в «Саге об Эгиле сыне Скаллагрима» (гл. IV), приписываемой некоторыми учеными тому же Снорри, содержится рассказ об «отнятии одаля» Харальдом Прекрасноволосым у всего населения страны: вследствие этой тотальной конфискации бонды превратились якобы в арендаторов короля, обязанных платить ему за пользование своими землями (до тех пор, пока Хакон Добрый при вступлении на престол не возвратил бондам их отчины, «Сага о Хаконе Добром», гл. I). То, что эти сообщения не отражают каких-либо реалий времени правления первого объединителя страны, давно показано в норвежской историографии. Но какова фактическая основа этих рассказов? Видимо, эти сообщения саг нужно сопоставить с показаниями других источников, в частности с песнями скальдов. В них Норвегия неоднократно названа «одалем» короля, «наследственным семейным достоянием» королевского рода. Трактовка государства как «отчины» или «вотчины» его главы относится ко времени короля Олава Харальдссона. По-видимому, укрепление королевской власти и изменение в системе вейцл, упомянутое выше, породили идею верховенства короля над всем населением и его земельными владениями; эта идея королевского суверенитета не могла, однако, найти адекватного юридического и терминологического выражения (ибо римское право оставалось чуждым сознанию средневековых скандинавов) и интерпретировалась единственно возможным и наиболее естественным для них образом, а именно — в виде «воспоминания» о будто бы имевшей место узурпации королем-объединителем всего одаля бондов.

Если иметь в виду, что в сознании бондов право собственности на наследственные владения и правоспособность, полноправие свободного человека сливались воедино, то легенда об «отнятии отчин» Харальдом Прекрасноволосым была, видимо, не чем иным, как своеобразным выражением чувств, вызванных посягательствами укреплявшейся монархии на независимость свободного населения Норвегии — посягательствами, которые стали особенно ощутимыми в XI веке. Здесь приходят на память «Откровенные висы» скальда Сигвата Тордарсона, в которых он призывал конунга Магнуса, сына Олава Святого, не посягать на отчины своих подданных, — эти притеснения и конфискации вызывают недовольство и чреваты мятежом (см. «Сагу о Магнусе Добром», гл. XVI). Тот факт, что из системы пиров-вейцл, некогда устраиваемых населением для короля и его дружины на началах добровольности, с начала XI века стала развиваться зачаточная система принудительного обложения, расценивался бондами как насилие и узурпация. В действительности, разумеется, земельные владения основной массы сельских жителей (исключая усадьбы опальных магнатов и их сторонников) оставались в их собственности. Но обязанность содержать на свой счет короля и его людей и в самом деле была возложена на население и вызывала его недовольство. Это недовольство выразилось и в неоднократных случаях сопротивления бондов фискальным требованиям королевских слуг.

Усиление королевской власти, приобретение ею новых прав и полномочий, расправа с язычеством и его приверженцами, вообще политика открытого разрыва со старыми порядками, которую Олав Харальдссон проводил более решительно и последовательно, нежели его предшественники, породили глубокий конфликт между ним и значительной частью старой знати, нашедшей поддержку у многих бондов. Знать перешла на сторону Кнута Могучего, короля Дании и Англии, который претендовал также на верховенство над Норвегией. Норвежские хёвдинги предпочитали далекого чужеземного государя самовластному правителю из рода Харальда Прекрасноволосого, вмешивавшемуся в их дела. Ученые высказывали гипотезу, что еще до захвата Олавом Харальдссоном норвежского престола между ним и Кнутом существовало соглашение, по которому Олав, служивший в качестве наемника в Англии, не откажет в поддержке английскому королю, а Кнут, добивавшийся в ту пору власти над Англией, за это передаст ему в управление Норвегию (или часть ее). Однако Олав правил страной в качестве самостоятельного государя, что в конце концов и привело к конфликту между ним и Кнутом Могучим.

После поражения шведов и норвежцев в войне против Дании Олаву Харальдссону пришлось покинуть Норвегию и бежать в Швецию и оттуда дальше па восток — на Русь, к киевскому князю Ярославу. Попытка Олава вернуть себе престол завершилась его гибелью в битве при Стикластадире (29 июля 1030 г.). Но в высшей степени символично, что это поражение короля обернулось победой монархии над традиционным крестьянским обществом. Ибо мятеж и убийство короля сопровождались установлением датского верховенства над Норвегией, в условиях которого преимущества отечественной королевской власти стали очевидны, и спустя немного времени авторитет покойного Олава настолько возрос, что церковь могла провозгласить его святым, покровителем норвежских королей и даже «вечным королем Норвегии». Идея о сакральной природе королевской власти получила новое обоснование. Вместе с тем этот акт продемонстрировал наличие новой важной опоры королевской власти — церкви.

Католические священники в окружении норвежского короля (как Олава Трюггвасона, так и Олава Святого) были выходцами из Англии. Норвегия в церковном отношении первоначально была подчинена архиепископам северной Германии. Но политика, проводившаяся духовенством, прежде всего способствовала укреплению норвежской монархии. В свою очередь и церковь нашла у короля поддержку, и том числе и материальную. В отличие от других стран Запада, церковь в Норвегии не могла рассчитывать на широкий приток пожертвований населения и на передачу в ее пользу массы земельных владений. Отчуждению наследственных участков земли препятствовали традиционные ограничения, и попытки духовенства отменить их были малоуспешными. Владения церкви и монастырей, которые вскоре стали основывать в Норвегии, составились преимущественно из пожалований королей; впоследствии они росли за счет подарков знати, а также в результате закладов недвижимой собственности бедными людьми, которые не сумели затем выкупить свои участки, и путем расчистки новых территорий. Далеко не сразу сумела церковь добиться и введения десятины (лишь в первой половине XII века).

Христианизация ознаменовала новый этап в развитии норвежского раннего государства. Появилась новая идеологическая опора его, в лице духовенства в норвежском обществе возникла сила, последовательно боровшаяся против старых языческих порядков, которые пронизывали всю традиционную социальную структуру. Если прежде социально-правовая община (округ тинга) была вместе с тем и культовой общиной, то теперь это единство было разбито, поскольку церковные приходы строились по новой схеме, не совпадавшей с системой тингов.

Наряду с духовенством, тесно связанным с монархией, значительную роль в стране стали играть должностные лица короля — лендрманны (институт, утвердившийся, по-видимому, со времени правления Олава Святого). В компетенцию лендрманна входила в первую очередь организация ополчения, в котором должно было принимать участие население. Выполнение этих военно-организационных функций неизбежно влекло за собой вмешательство лендрманнов в местное самоуправление, хотя обычное право и ставило им определенные препоны. Наряду с лендрманнами роль должностных лиц выполняли управители владений короля. Но если они всецело зависели от своего господина, были людьми невысокого социального статуса, нередко рабами или вольноотпущенниками, то лендрманны занимали более самостоятельное положение, — у большинства их были собственные довольно крупные владения. Дело в том, что лендрманнами назначались преимущественно представители старой знати, которые изъявляли готовность служить королю. Таким образом, институт лендрманнов, возможно, созданный по английским образцам, был плодом компромисса между королевской властью и частью старой знати.

То, что на протяжении XI и XII веков среди лендрманнов было немало родовитых людей, относительно независимых от короля, характеризует определенный этап в истории норвежской монархии и вместе с тем отчасти раскрывает тайну ее неустойчивости. Короли не могли опираться только на свою дружину, состоявшую по большей части из людей невысокого происхождения, или на духовенство, сравнительно немногочисленное и не пользовавшееся еще глубоким влиянием на население. Старая знать, органически связанная с традиционными социальными отношениями, оставалась сильной, поскольку и старые доклассовые порядки трансформировались в новый, более глубоко дифференцированный строй лишь медленно и с большим трудом. В Норвегии оказался невозможным тот радикальный переворот в отношениях собственности и производства, какой произошел во Франкском государстве, — силы «социальной инерции» проявили здесь огромную сопротивляемость. Значительная масса бондов не превратилась в зависимых крестьян и продолжала вести самостоятельное хозяйство. И хотя реальное содержание их свободы и полноправия начинало изменяться (см. ниже), норвежские бонды разительно отличались от подневольных сервов и вилланов других стран Европы того времени.

С этой существенной чертой социальной структуры Норвегии, очевидно, и нужно связывать специфику ее государственного устройства в XI–XII веках. У королевской власти в Норвегии были определенные преимущества по сравнению с ослабленной и лишенной широкой основы королевской властью в феодальных странах Европы. Норвежские короли не потеряли непосредственной связи с массою народа, между ними и рядовыми подданными не вырос могущественный класс крупных сеньоров, которые подчинили бы себе большинство крестьянства и присвоили политические полномочия. В частности, король Норвегии, в отличие от многих западных государей, не зависел полностью и целиком от вооруженной поддержки благородных вассалов и располагал ополчением народа.

Но и старая знать сохраняла с бондами традиционные связи. Она была способна вовлекать их в свою борьбу против тех королей, которые чрезмерно, на ее взгляд, усиливались. Мы уже видели, что в решающей схватке между Олавом Харальдссоном и могущественными людьми Норвегии, которые перешли на сторону Кнута Датского, большинство бондов выступило против своего короля. И это нетрудно объяснить, если вспомнить, что в качестве носителя новшеств выступал именно король: он безжалостно искоренял языческие культы, а заодно и их приверженцев, он посягал на институт родовой мести, весьма живучей у скандинавов, упорядочивал сбор кормлений и раздавал вейцлы своим приближенным. Приверженное традиции крестьянское общество отрицательно реагировало на эти нововведения.

Правда, вскоре после гибели Олава Святого национальная монархия была восстановлена, сын его Магнус был возвращен на родину и возведен на престол (в 1035 или 1036 г.), но при этом он (точнее, хёвдинги, которые правили от имени малолетнею короля) был вынужден обещать соблюдение обычаев страны и вольностей бондов и знати и отменить часть податей, введённых датскими правителями. Все эти компромиссы были временными, и положение монархии в большей степени по-прежнему зависело от личности короля. Когда могучий викинг Харальд Сигурдарсон, единоутробный брат Олава Святого, возвратившись из заморских походов, в 1046 г. разделил власть над Норвегией с Магнусом Добрым, а затем стал ее единовластным государем, конфликты между королевской властью и народом вновь обострились. Харальд вполне заслужил прозвание «Суровый»: огнем и мечом он подавил выступления бондов, пытавшихся сохранить независимость и не желавших платить ему подати; он истребил тех хёвдингов, которые не склонились перед ним, духовенство находилось у него в полном подчинении. При Харальде Сигурдарсоне в большей мере, чем при его предшественниках, стала заметной роль торговых центров в стране. Традиция приписывала ему основание Осло, служившего базой как для борьбы против Дании, так и для развертывания внешней торговли, поставленной под королевский контроль. Харальд упорядочил чеканку норвежской монеты и превратил ее в королевскую регалию. Показательно, что со своими дружинниками он расплачивался деньгами. При нем же началась и порча монеты: сообщения саг о том, что Харальд добавлял в серебряные монеты наполовину меди, подтверждаются исследованием найденных монет, чеканенных в 50-е годы XI в.

С гибелью Харальда во время похода на Англию (1066 г.) завершается эпоха викингов. Прозвище его сына и преемника на престоле Олава «Тихий» (или «Бонд») не менее символично, чем прозвище самого Харальда. Наступает мирный период, во время которого культурные контакты с Западом усиливаются. Именно ко времени правления Олава Тихого (1066–1093) относится рост городов, в частности Бергена; при нем строятся первые каменные церкви в Норвегии (до этого существовали только деревянные церкви оригинальной конструкции). В это же время в Норвегии оформляется церковная организация с четырьмя епископствами, подчиненными архиепископству в Гамбурге-Бремене (до 1104 г., когда было основано архиепископство в Лунде, Швеция).

Внешняя политика Норвегии вновь сделалась более агрессивной при Магнусе Голоногом (1093–1103), когда были подчинены Оркнейские острова и велись войны в Ирландии, и при его сыне Сигурде, стяжавшем в результате участия в крестовых походах прозвище Крестоносец (1103–1130). При нём была введена церковная десятина, и церковь, уже располагавшая пожалованными ей владениями, получила более солидную материальную основу.

На протяжении XII века институциональная неустойчивость монархии проявлялась в то и дело вспыхивавших усобицах между претендентами на престол и окружавшими их кликами. Усобицы разразились сразу же после смерти Сигурда Крестоносца, и последние пять саг «Круга Земного» (начиная с «Саги о Сыновьях Магнуса») вводят нас в перипетии этой кровавой борьбы. Неупорядоченность наследования престола, разумеется, не была подлинной причиной конфликтов, — невыработанность механизма передачи власти сама по себе служит симптомом слабости монархии, слабости, в сохранении которой определенная часть знати была заинтересована. В последней четверти XII века внутренняя смута стала все более выходить за пределы ограниченного круга социальной верхушки и вылилась в конце концов в борьбу, захватившую широкие слои населения.

Но прежде чем обратиться к ее рассмотрению, нужно вкратце остановиться на тех сдвигах в положении бондов, которые, несомненно, наложили свой отпечаток на ход и исход гражданских войн.

Как мы уже знаем, норвежский бонд оставался лично свободным. Но конкретное содержание его свободы медленно, подспудно, но неуклонно изменялось и сужалось. В основе этого процесса находился раздел «больших семей», который начался, видимо, еще в канун эпохи викингов и растянулся на столетия, насколько можно судить по памятникам права. Если в составе довольно многочисленной «большой семьи», которая охватывала три поколения ближайших родственников, а также зависимых людей, мужчин хватало и для хозяйственной деятельности и для других форм социальной активности, то для главы малой семьи прежнее сочетание производственной и общественной деятельности оказывалось все менее возможным. Бонды из полноправных деятельных членов общества, участников народных собраний и ополчения все более превращались в крестьян, поглощенных трудом и лишь в ущерб своему хозяйству отрывавшихся для исполнения иных общественных функций непроизводственного характера.

Из источников видно, что многие бонды уклонялись от исполнения этих публичных обязанностей — от военной службы и от посещения тинга (путь на тинг и обратно в природных условиях Норвегии и при рассеянном хуторском характере поселений нередко занимал длительное время). В конце концов королевской власти пришлось реорганизовать областные тинги, и из собраний всех взрослых мужчин они превратились в собрания представителен бондов, причем этих представителей со временем стали назначать не сами бонды, а духовенство и местные служилые люди. Вместе с тем центр тяжести в военном деле стал все явственнее перемещаться с ополчения народа на профессиональное конное войско рыцарского типа — процесс, который за два-три столетия до того начался и гораздо интенсивнее совершился во Франкском государстве, а затем и в других феодализировавшихся странах. Хотя бонды и не были полностью избавлены от воинской службы, но частично вместо явки в ополчение они могли уплатить подати, и в Норвегии появился первый постоянный налог(если оставить в стороне церковную десятину). Этот налог так и назывался leiðangr (первое значение — «военное ополчение»).

Эти процессы имели глубокие последствия и для бондов и для развития государства. Начать с того, что в более ранний период право ношения оружия, как и право судить и обсуждать общественные дела, являлось вместе с тем и обязанностью: бонд должен был участвовать в ополчении и в самоуправлении. Права и обязанности не были разделены, не противопоставлялись, ибо в эпоху викингов они образовывали прочное, нерасторжимое единство, в котором и выражалась свобода-полноправие члена общества. Теперь же отрицательная сторона этих прав выступала на первый план, ибо стала ощущаться их обременительность; более реальными сделались повинности, которые население должно было нести в пользу государства. Но стремясь избавиться от исполнения этих повинностей, бонды вместе с тем объективно отказывались от пользования своими правами. Внутреннее содержание традиционной свободы норвежских бондов стало изменяться таким образом, что из свободы-полноправия она отчасти вырождалась в свободу-неполноправие. То не была зависимость сеньориально-вотчинного типа, распространенная тогда в Европе, а свобода, неотъемлемой стороной которой стала эксплуатация бондов государственной властью и теми силами, которые вокруг нее концентрировались.

Подчеркивая незавершенность этого развития, тем не менее нужно видеть в нем проявление прогрессировавшего социального разделения труда между массой крестьян и военной и управленческой верхушкой. Вместе со всеми этими переменами должна была измениться и социальная база королевской власти. Королю отныне приходилось рассчитывать прежде всего не на народное ополчение, члены которого могли к тому же обладать лишь довольно примитивным оружием, а на профессиональное рыцарство. В судебных и административных вопросах король имел дело не с массою бондов, а с элитой — «могучими бондами», «лучшими бондами». Аристократизация государства сделала определенные успехи. Но если, с одной стороны, часть бондов стремилась избавиться от несения публичных повинностей, то, с другой, она не могла не страдать от ущемления своей свободы, и это порождало недовольство. Поскольку центр тяжести в государственных делах перемещался «кверху», поскольку основную роль в управлении стали играть могущественные люди, приближенные короля, то стал усиливаться и их нажим на бондов, росли поборы, притеснения и произвол — факторы, порождавшие широкое социальное брожение.

Во второй половине XII века заметно возрос удельный вес той части крестьян, которые уже не являлись собственниками своих наделов. Слой лейлендингов-арендаторов земли стал существенным компонентом общества. Лейлендинга неверно было бы приравнивать к зависимым держателям в других странах феодальной Европы, но некоторые элементы личного неполноправия в эту эпоху неизбежно сопровождали материальную зависимость. В условиях господства натурального хозяйства эксплуатация арендаторов существенно не увеличивалась, и антагонизм между лейлендингами и крупными землевладельцами вряд ли мог приводить к серьезным вспышкам борьбы между ними. Основным социальным противоречием, которое порождало конфликты, было противоречие между бондами и государственной властью.

Таким образом, на протяжении XII в. неуклонно накапливались факторы, в конце концов породившие широкий и сложный социально-политический кризис. Социальный протест бедняков и обездоленных; недовольство бондов; конфликт между старой знатью, возглавляемой лендрманнами, и «новыми людьми», которые поднялись на государственной службе; противоречия между разными областями страны, отстаивавшими свои традиции и относительную самостоятельность; рост противоположности между городским и сельским населением — все эти конфликты еще более осложнились борьбой между норвежской монархией и церковью, которая везде в Западной Европе в XII веке добивалась более независимого положения по отношению к светской власти. Тянувшееся уже десятилетиями соперничество претендентов на престол переросло в гражданскую войну. Этот период истории Норвегии уже не описан в «Круге Земном», изложение в котором заканчивается 1177 годом. Трудно, однако, сомневаться в том, что всю предшествовавшую историю Норвегии Снорри рассматривает под знаком конфликтов, раздиравших страну в его время, и поэтому в заключение нашего очерка нужно хотя бы пунктиром наметить ход гражданских войн.

На первом этапе гражданских войн (конец 70-х — начало 80-х годов XII в.) против группировки лендрманнов, возглавляемой их ставленником королем Магнусом и его отцом ярлом Эрлингом Кривым и поддерживаемой высшим клиром, выступали самозванец Сверрир и его приверженцы — биркебейнеры, деклассированные элементы, выходцы из низов. Сверрир выдавал себя за незаконнорожденного сына конунга из династии Харальда Прекрасноволосого. Он оказался способным политиком, опытным демагогом и удачливым военачальником, который сумел нанести поражение своим противникам. В противоположность королю Магнусу Эрлингссону, который всецело зависел от знати, Сверрир охотно прибегал к социальной пропаганде, обещая примкнувшим к нему беднякам передать им, в случае победы, высшие должности и богатства лендрманнов. Сверрир не остановился перед тем, чтобы пойти на разрыв с церковью и пренебрег даже папским отлучением. Свои притязания на власть он обосновывал ссылками на «Законы святого Олава», т.е. на старинные традиции, в защите которых бонды видели условие сохранения своих вольностей, тогда как Магнус Эрлингссон опирался на новый закон о престолонаследии (1163 г.), принятый при активном участии высшего духовенства и ставивший монархию под контроль церкви.

Сверриру, благодаря тому, что к нему примкнула часть бондов, удалось захватить норвежский престол (в 1184 г.) и утвердить на нём новую династию. Характерно, однако, что при этом его приверженцы биркебейнеры, присвоив государственные должности и земельные владения, отбитые у истребленных или оттесненных ими представителей знати, возвысились и порвали с крестьянским движением. Впервые в истории Норвегии в такой мере произошло сплочение социальной верхушки вокруг престола: выскочки, всем обязанные королю, видели в прочной монархической власти гаранта своего господствующего положения. Поддержавшие же их крестьяне ничего от смены династии не получили и, разочарованные, продолжали бунтовать, но их выступления были жестоко подавлены, причем при преемниках Сверрира (он умер в 1202 г.) в расправе над бондами принимали участие как биркебейнеры (из пренебрежительной клички это слово стало почетным званием), так и бывшие их противники баглеры (приверженцы «церковной партии», от bagall — «епископский посох»). К середине XIII века положение королевской власти полностью укрепилось, враждовавшие между собой фракции знати достигли примирения, оформилась служилая привилегированная верхушка общества, в которую входили светские и церковные крупные землевладельцы, приближенные короля и его служилые люди, обладатели королевских пожалований. Крестьянство, потеряв прежнее влияние на общественные дела, было в основном низведено до положения простых непосредственных производителей, за счет которых жила новая аристократия. Общество было расколото на сплотившийся вокруг престола господствующий класс и крестьянство. Никогда до этого времени норвежское государство в такой мере не приближалось по своей структуре и организации, как и по своему оформлению, к европейским феодальным королевствам.

Список литературы

1. Гуревич А.Я. "Круг Земной" и история Норвегии (norse.net.ru)