Голод в колхозной деревне в 1930-х годах

Как ни тяжела была ситуация с продовольственным снабжением в городе, гораздо хуже обстояло дело на селе. Политика правительства по отношению к крестьянству заключалась в следующем: обеспечить сдачу сельскохозяйственной продукции любой ценой. От хода госзаготовок зависели снабжение рабочих продовольствием, промышленности – сырьем, выполнение экспортно-импортного плана. Система централизованного нормированного снабжения села была одним из рычагов, используемых правительством для обеспечения госзаготовок. Не случайно основная отгрузка товаров на село проходила в третьем–четвертом кварталах, что было связано с реализацией урожая. В отличие от города для села не были определены ни численность контингентов, ни душевые нормы снабжения. Это приводило к тому, что наиболее многочисленные области оказывались менее обеспеченными на душу населения^.

Снабжение села должно было производиться в прямой зависимости от выполнения планов заготовок и носило характер отоваривания хлебосдачи, скотозаготовок и т.д. Для этого правительство бронировало специальные целевые фонды по отдельным видам заготовок, а также фонды для обеспечения добычи пушнины, разработок полезных ископаемых, путины, лесодобычи и лесосплава и др. В 1933 г. удельный вес фондов, бронируемых для заготовок, составил 40% всего сельского фонда планируемых промтоваров^. Кроме того, государство осуществляло нормированное снабжение товарами и продовольствием в порядке товарооборота.

При отоваривании выдерживался социально-классовый принцип. Преимущественное право получения товаров предоставлялось колхозникам, затем единоличникам – контрактантам. Запрещалось отпускать дефицитные товары кулаку. Зажиточные хозяйства отоваривались только при полном выполнении задания по сдаче сельскохозяйственной продукции^. При этом нормы обязательных поставок для единоличников были выше, чем для колхозников. Например, осенью 1933 г. на Урале единоличник должен был сдать государству 55 кг мяса с коровы, колхозник – 25–34 кг. Для кулацких хозяйств нормы обязательных поставок устанавливались в двойном размере^.

Правительство определяло нормы отоваривания. Так, в 1930–1931 гг. для колхозников подлежало отовариванию 30–40% суммы, полученной ими за сдачу хлеба, мяса, шерсти, для единоличников – 25–30%^. Отоваривание заготовок производилось как промышленными товарами, так и продовольствием. В 1930–1931 гг. за сданную тонну сырья колхознику полагалось 3–7 ц. хлеба, единоличнику – 2–5 ц. Тогда же за сданный пуд хлеба крестьянин мог получить промтоваров на 30–40 коп. Для сравнения: яловые сапоги стоили в 1931 г. по сельскому фонду 40 руб., значит, чтобы их купить, нужно было сдать 100 пудов хлеба^. Сельская беднота снабжалась из специальных фондов, создаваемых путем отчислений от сверхплановых заготовок, децзаготовок, гарнца, а также раздачи части конфискуемого хлеба^. За это от нее требовалось содействие в проведении заготовок. Беднейшие слои деревни наряду с советскими, партийными и кооперативными работниками были главной ударной силой красных боевых сотен, комиссий содействия и прочих формирований, участвовавших в осуществлении госзаготовок.

Следует сказать, что крестьянство сдавало государству продукцию по низким заготовительным ценам, снабжалось же товарами по высоким коммерческим ценам, которые были значительно выше цен нормированного распределения в городе. Это достигалось тем, что на товары для села существовали более высокие торговые накидки. В 1931 г. начисления на отпускные цены промышленности по селу в сравнении с городом были выше на 3–50%. Последовавшее затем весеннее повышение цен было неравным для города и села. Оно еще более обострило дисбаланс городских и сельских цен, который сохранялся на всем протяжении карточной системы. На сельские товары существовали также особые гужевые надбавки. Не случайно в литературе тех лет встречаются такие определения цены, как: «Цена есть выражение плана социалистического строительства», «Она – выражение воли организованного в государственную власть пролетариата»^. Таким образом, категории «стоимость», «цена» теряют свое политэкономическое содержание и приобретают доктринально-иллюзорный характер.

Кроме резкого дисбаланса закупочных цен и цен, по которым государство снабжало крестьян, существовал огромный разрыв между заготовительными и рыночными ценами. Государство «брало» хлеб по 80 коп. за пуд, т.е. около 5 коп. за кг, в это же время на рынке он стоил от 1 до 6 руб. Весной же 1930 г. его цена за пуд повысилась до 8–12 руб., 15–17 руб. Директивные хлебозаготовительные цены на 1931 г. составили 5–12 руб. за центнер, или 5–12 коп. за кг. При незначительном повышении государственных закупочных цен цены рынка росли с молниеносной быстротой, особенно в наиболее голодные 1932 и 1933 годы. Осенью 1930 г. на рынках Средней Волги пуд хлеба стоил 18–20 руб., летом 1932 г. в Удмуртии его цена возросла до 70–80 руб. В 1933 г. в Москве 1 кг муки стоил 17 руб. Низкие заготовительные цены, невысокие нормы отоваривания и высокие коммерческие цены на товары, которые крестьяне получали за сданную продукцию, подрывали стимулы к сельскому труду, были причиной растущего социального напряжения и срывов государственных заготовок.

У крестьян оставались, однако, и другое источники доходов. Так, отоваривайте подлежали сверхплановые закупки. Заготовительные цены при этом были выше на 20–25%, нормы отоваривания достигали 50% стоимости сданной продукции^. Другим источником доходов для крестьянства были децентрализованные заготовки. Их имели право проводить в глубинке потребкооперация, магазины, ОРСы, предприятия, столовые. Они осуществлялись по наиболее высоким конвенционным ценам. Предметом децзаготовок были в основном овощи и мясо. Однако переоценивать значение доходов от децзаготовок не стоит. Организации, обладающие правом проводить их, вместо того, чтобы ехать в глубинку, зачастую предпочитали совершать налеты на базары или перекупать продукты друг у друга. Но главным источником существования крестьянства были свое подсобное хозяйство и торговля на колхозном рынке, развитие которого государство вынуждено было стимулировать в 1932–1934 гг.

Огромный разрыв между закупочными ценами и ценами рынка, а также ценами централизованного снабжения был не единственным фактором, осложнявшим заготовки и вызывавшим недовольство крестьянства. Главный бич сельского снабжения – дефицит товаров приводил к тому, что нормы отоваривания не соблюдались^. Вместо реальных товаров крестьянин чаще всего получал обязательства, квитанции, подтверждавшие сдачу продукции и подлежавшие отовариванию в неопределенном будущем, а то и вовсе облигации крестьянского займа. Хроническими явлениями были срывы поставок, недогрузы, разбазаривание сельских фондов и их перекачка в город вследствие несвоевременного выкупа товаров сельской торговой сетью из-за нехватки средств^. С мест шля поток жалоб на отсутствие товаров для снабжения сдатчиков сельскохозяйственной продукции^. Показательна в этом отношении встреча Красного Обоза в Ташкенте. Сдатчики дехкане с зерном прибыли из Казахстана. Им был обещан прием, дефицитные товары. Вместо этого – отсутствие пищи, товаров, недовольство и возвращение с хлебом назад не солоно хлебавши^. Очевидно, что социальный результат от этой кампании по смычке города и деревни оказался обратным.

Вся система снабжения на селе приводила к тому, что в сельпо к моменту реализации большая часть товаров оказывалась прикрепленной к определенным группам потребителей – сдатчиков сельскохозяйственной продукции. В условиях дефицита, ненасыщенности рынка товарами, хронического невыполнения планов сельского розничного товарооборота снабжение сельского населения представляло механическую засылку товаров и практику принудительного ассортимента. Даже тогда, когда объемы поставок на село худо-бедно соответствовали плановым, ассортимент не отвечал сельскому спросу.

Реальные душевые нормы сельского снабжения были существенно ниже городских. В среднем по СССР в 1931–1933 гг. централизованное городское снабжение продовольствием превосходило сельское: по муке – в 12–18 раз, крупе -13–28, рыбе – 10–14, сахару -8–12, винно-водочным изделиям – в 2,5–3, чаю – в 1,5 раза. Мясо и животное масло распределялось на село только по целевому назначению.

Снабжение городского населения промышленными товарами в 19311935 гг. превосходило сельское: по швейным изделиям в – 3–6 раз, мылу – 3–10, кожаной обуви – 2,5–5, шерстяным тканям - 1,2–8, трикотажу и табачным изделиям в – 5–12 раз. Только по товарам преимущественного сельского спроса сельское снабжение не уступало городскому. Дисбаланс городского и сельского снабжения в районах, где располагались индустриальные объекты, был еще более значительным. При низких объемах сельского товарооборота правительство стремилось извлекать денежные накопления из деревни другими способами – самообложением, займами, жестким взиманием платежей, коммерческими ценами и пр.

Поскольку ни цены, ни система отоваривания не стимулировали сельскохозяйственные заготовки, главным методом их проведения был административный нажим вплоть до судебных санкций и репрессий^. Не случайно подготовка и проведение заготовительной кампании носили характер военной мобилизации и для прессы были характерны заголовки типа «На фронте хлебозаготовок», «Боевые задачи уборки урожая» и пр. Для проведения заготовок создавались комиссии содействия, красные боевые» сотни, заградительные отряды, хлебные тройки и пр.^bookmark18 Для этих же целей был создан институт сельуполномоченных по хлебозаготовкам при сельсоветах, организованы специальные курсы оперативников ^. В порядке партийной мобилизации на заготовки направлялись рабочие с промышленных предприятий, ответственные работники наркоматов, областных и краевых организаций. В ходе заготовок широко применялись репрессивные меры. Летом – осенью возрастал поток жалоб, направляемых в государственные и партийные органы. В них сообщались многочисленные факты произвола, допускаемого в период государственной заготовительной кампании. Процветал принцип: пусть кулак купит, но сдаст. Репрессивные меры распространялись не только на тех, кого считали кулаками. Устам?! одного из уполномоченных по заготовкам был сформулирован основополагающий принцип: «Покалечим середняка, а план выполним»^.

Как уже говорилось, государство практически не снабжало крестьянство ни продовольствием, ни промышленными товарами. Очевидно, власти считали, что крестьянин, близкий к земле, обеспечит себя сам всем необходимым при любых обстоятельствах. На деле государство уничтожало возможность для крестьян прокормить себя и свою семью. Наращивая заготовки, государство зачастую выгребало у крестьянина все. На одном из хлебных совещаний в Наркомате снабжения представитель Башкирии говорил: «В прошлом за август месяц было заготовлено всего 1 млн. пудов. В настоящее время мы имеем на 1 сентября 2 млн. 600 тыс. пудов, то есть более чем в 2,5 раза против прошлого года. Но это не значит, что хлебозаготовки идут хорошо, т.к. плановое задание на август с.г. выполнено только на 29%». Не удивительно, что весной 1932 г. из Башкирского обкома пришла телеграмма следующего содержания: хлеб забран авансом при уборочной и осенней посевной кампании, при распределении же ничего не получили. В колхозах отсутствует продовольственный хлеб, крестьяне нищенствуют и пухнут с голода.

Из разных мест приходили материалы о преувеличенных планах заготовок. Планы были настолько завышены, что местное руководство зачастую боялось вынести их на обсуждение колхозников. В 1930 г. нормы сдачи молока составили 70–85% от удоя. В письме из Бурятии говорилось, что установленные нормы удоя приведут к полному изъятию товарного молока в колхозах и фермах^. Как в этой связи не вспомнить с горькой усмешкой слова из одного выступления на III пленуме Московского обкома. Вот они: «Конечно, мы рады, что колхозники пьют молоко. Но мы хотим, чтобы они пили его вместе с рабочим классом, а не отдельно от него»^.

При такой политике заготовок, снабжения и цен было чрезвычайно трудно объяснить крестьянину, зачем ему растить хлеб, скот. В августе 1929 г. рабочий Богомолов Н.Д., посланный в Центральную Черноземную область в качестве члена бригады по хлебозаготовкам, написал Сталину письмо. Главный вопрос в нем: что говорить, как объяснить крестьянину политику партии и государства? Он писал, что последняя заготовительная кампания оставила крестьянину по 30 фунтов хлеба на едока в месяц. У большинства крестьян не хватило хлеба до нового урожая. Пришлось продавать скотину, покупать хлеб на рынке. Большая часть крестьян имеет только одну корову на семейство, многие вообще без коров. Свиней нет и не заводят. Тех, кто держит две лошади или два вола на семейство из 13–14 человек, считают кулаком. У такого хозяина «берут все под метлу». А урожай? Рожь погибла на 60, пшеница на 100%. «Теперь в кооперативе что имеется», – писал Богомолов. – Соли нет хорошей. Немолотая, комьями, только для скота. Мыла простого нет больше месяца, подметок, необходимого товара для крестьянина нет. Имеется только 3 носовых платка и 10 пар валенных серых сапог, да половина полки вина. Вот – деревенский кооператив». Крестьяне жалуются: «Хлеб берете, а нет ничего: ни мануфактуры, ни обуви. Босые ходим». Готовы за сапоги отдать 8 пудов хлеба. Просят перевести на жалованье, как в городе. Рядом – совхоз, 800 рабочих». Кормят их там кандером, непроделанным пшеном с водой, и дают 1 фунт хлеба». На глазах Богомолова уволилось 300 рабочих из-за плохой пищи, а время-то: обмолот, уборка. Нет ни жилищ, ни бани. Совхоз находится в ведении областного треста, у которого есть овцы и свиньи, но тот бережет их на бекон. В заключение Богомолов написал: «Крестьяне не верят словам, как объяснить им все это?"^.

Не удивительно, что при такой системе высоких заготовок и плохого снабжения планы срывались, а крестьяне сопротивлялись. На одном из совещаний в Наркомате снабжения сообщалось, что председатели колхозов выезжают ночью, собирают колхозников и говорят: «Старайтесь как-нибудь хлеб спрятать, сплавить, превращайте зерно в муку, ее государство не принимает». Не единичными были случаи, когда у самих сельских руководителей находили спрятанный и зарытый в ямы хлеб^.

В условиях, когда государство не гарантировало нормального снабжения, крестьянину было выгоднее отдать деньги в счет заготовок, а не выращенную продукцию. В одной из докладных записок о развитии торговли в Западной области описан такой факт. В Смоленске на базарах группа лиц собирала с крестьян деньги вместо причитающегося с них к сдаче мяса. Это были значительные суммы, так как их хватало на то, чтобы закупить скот на рынке, сдать его в Заготскот при коллективных списках и остаться при этом с крупными барышами^.

При таком положении, когда крестьянин после сдачи продукции государству с трудом мог дотянуть до следующего урожая, а система централизованного снабжения обеспечивала его лишь частично, да и то с перебоями, голод был постоянным спутником деревенской жизни. Материалы Наркомснаба позволяют проследить географию голода, его нарастание, вылившееся в трагедию 1932–1933 гг. Проводники этой политики на местах вполне осознавали, что она ведет к массовой гибели людей, и предупреждали об этом в телеграммах, рапортах, донесениях^. Однако политика заготовок, цен, снабжения, будучи элементом, подчиненным общему экономическому курсу, не могла быть изменена в отрыве от него. Сельское население стало главным заложником индустриализации.

В декабре 1929 г. в телеграмме из Алма-Аты перечисляются районы Казахстана, пораженные голодом, который охватил бедняцкие и частично середняцкие хозяйства. Раньше они снабжались из соседних хлебопроизводящих районов, но в результате политики, приведшей к установлению государственной продовольственной диктатуры и снижению внутрикрестьянского товарооборота, наступил голод. Тогда же поступили сведения о недороде и голоде на Средней Волге. Все материалы содержат тревожные сведения о массовом убое скота^.

В конце 1929 г. председатель Самарского крайисполкома получил письмо жителей пос. Ленинградский. В нем говорилось, что в ходе госзаготовок весь хлеб был вывезен, люди пухнут от голода, «молят не дать помереть». Приложенная копия результатов медицинского обследования свидетельствует, что из 33 человек только 2 находились в удовлетворительном состоянии^.

Весной и летом 1930 г. шли телеграммы и записки на имя Ягоды, сообщавшие о голоде в различных концах СССР. Вот их содержание. В сибирских деревнях в большинстве колхозов запасы были израсходованы, царил голод, и на этой почве – самоубийства, рост заболеваний, уход крестьян на заработки в город. Одно из собраний приняло резолюцию – крик души: «Верните кулаков. Они нас накормят». В Казахстане разразился массовый голод, население питалось суррогатами и мелкими животными, происходил рост политических выступлений и переселение крестьян на Украину. В агитации против госзаготовок был отмечен новый момент: выступали не против снабжения рабочих, а против «бюрократов, взяточников и прочей нечисти, сидящей в советских учреждениях». Крестьяне просили забрать весь хлеб и посадить их на такой же паек, как в городе^. Катастрофическое положение с продовольствием было также в Черноморском округе, где росло число забастовок, в которых участвовали и рабочие, и крестьяне^. По сообщению секретаря крайкома Хатаевича, в то же время проходили голодные массовки в большинстве районов Средней Волги^. Тогда же поступали сведения о тяжелом положении в колхозах и селах Украины^. Даже снабжение городов на Украине было на грани срыва. В такой ситуации местные власти приняли «радикальное» решение – не брать единственную корову в счет заготовок. Однако Микоян возражал: нужно брать и единственную корову, если она нестельная. Но как показывало обследование боен, брали и стельных коров, и молодняк^.

В трудном положении находились не только колхозы. Столь же тяжелым, несмотря на централизованное снабжение, было положение работающих в совхозах. Снабжение совхозов имело целевой характер. Оно велось с учетом их хозяйственной значимости через ОРСы и ЗРК. Преимущества в снабжении имели хлопковые и зерновые совхозы^. Для работников совхозов устанавливались твердые нормы снабжения по хлебу, крупе, сахару, махорке, чаю^. Мясом и рыбой снабжался только особый ограниченный контингент. По снабжению промышленными товарами работники совхозов приравнивались к рабочим предприятий второго списка. Нормы снабжения совхозов от года к году снижались, на практике они редко выполнялись, ассортимент снабжения ухудшался. Поток жалоб и тревожных телеграмм свидетельствует о несоблюдении норм снабжения, массовом уходе рабочих по причине отсутствия продовольствия^.

Страдали не только колхозники и рабочие советских хозяйств. Совсем плохим стало положение «просвещенцев села» – сельских учителей и врачей. До 1931 г. специальных постановлений о снабжении учителей и врачей не было. Местные власти сами устанавливали нормы снабжения. В первых постановлениях, которые появились по этому вопросу, указывалось, что сельская интеллигенция, работающая при колхозах и совхозах, должна была снабжаться из их ресурсов не ниже норм рабочих второго списка. В местностях, где не было колхозов, для сельской интеллигенции устанавливалось централизованное снабжение хлебом, крупой, сахаром по нормам рабочих третьего списка. Промтоварное снабжение предполагалось по нормам промышленных рабочих данной местности^.

Однако в большинстве случаев постановления не выполнялись. По сообщениям ЦК профсоюза работников просвещения, наблюдался массовый уход учителей с работы. Плохое питание приводило к голодным обморокам во время уроков, нищенству. Колхозы, сами бедствуя, отказывались снабжать интеллигенцию. «В лучшем случае там, где местная колхозная общественность и сельсовет внимательно относятся к нуждам школы и учителя», – говорилось в этих сообщениях, – колхозы в каждом отдельном случае по просьбе учителя кое-что ему уступают из своей продукции»^. Те, кто «сидел» на государственном пайке, также страдали. Установленный ассортимент снабжения не выполнялся. В течение длительного срока люди не получали полного пайка. Поступали только хлеб и сахар. Да и сами распределители располагались далеко: чтобы получить продукты, порой нужно было преодолеть 3–4 км. Положение усугублялось высокой задолженностью государства по выплате зарплаты учителям и врачам ^. К числу вопиющих фактов, о которых также говорилось в сообщениях ЦК профсоюза работников просвещения, относились склонение представителями местной администрации учителей к сожительству за продукты, заявления подобного рода: «Если кто из учителей подохнет, революция не пострадает»^.

В условиях голода 1932–1933 гг. правительство пыталось решить вопрос о снабжении сельской интеллигенции. В январе 1933 г. появилось постановление о 2-процентном начислении на обязательные хлебные поставки для создания фонда снабжения сельской интеллигенции. Однако не были решены вопросы о снабжении другими продуктами. Местные власти, пытаясь решить этот вопрос, устанавливали дополнительные планы сдачи мяса, молока сверх обязательных поставок. Это в свою очередь вызывало недовольство колхозов.

Весной 1934 г. появился ряд постановлений, по которым устанавливалось централизованное снабжение сельской интеллигенции по сахару и чаю. Остальные продукты должны были выделяться из местных фондов, формировавшихся за счет децентрализованных, сверхплановых заготовок, гарнцевого сбора^. Правительство предлагало интеллигенции самим решать задачу собственного снабжения: заниматься огородничеством, создавать собственную продовольственную базу при школах. Парадоксально, но плохое снабжение не мешало накладывать на сельскую интеллигенцию обязательства по сдаче государству мяса и молока. Закон освобождал от нее тех, кто не имел земельного надела или имел участок до 1 га. На деле было множество нарушений, о чем свидетельствуют жалобы учителей^.

Причинами голода на селе были не только высокие объемы государственных заготовок, плохая система снабжения, падение стимулов к труду. Многие причины трагедии следует искать в методах осуществления сплошной коллективизации, которые вели к разорению налаженного хозяйства. Так, основной причиной постоянных трудностей в мясозаготовках и мясоснабжении в период карточной системы были последствия массового убоя скота, предпринятого крестьянством в ответ на насильственное обобществление. Сведения об убое скота и предостережения о голодных последствиях этих действий поступали из разных районов страны. Так, в октябре 1929 года на Нижней Волге объем заготовок составил 376% по сравнению с 1928 г. Причиной, объясняющей такие высокие показатели, был массовый забой скота. Предложение мяса оказалось таким большим, что цены на скот на рынке упали в 6–8 раз. Лошадь стоила от 20 до 60 руб. вместо 140 -180 руб. весной. Крестьяне специально «загоняли» лошадей, чтобы получить страховые за падшую лошадь. Это было выгоднее, чем ее продавать^.

Следствия спровоцированного истребления скота описаны в письме С.И. Сырцева, посланного на мясозаготовки в Центрально-Черноземную область. По сравнению с 1928 г., сообщал он, летом 1930 года поголовье крупного рогатого скота снизилось на 32%, свиней – на 72, овец – на 50%. «Заготовки идут», – отмечал Сырцев, – за счет сокращения основной части стада с подрывом возможности восстановления его в ближайшее время… 80 -90% заготовок должны идти за счет однокоровников. Фактически они превращаются в изъятие последней коровы, что встретит решительное сопротивление крестьян и новый поток выбрасывания на рынок рабочего скота, молодняка. Надо ясно себе представить, что дело будет идти в порядке реквизиционных методов заготовок с участием милиции».

Вследствие резкого сокращения поголовья заготовки в первой половине 30-х гг. шли с большими трудностями, часто за счет рабочего, молочного, племенного скота, а также молодняка. В период карточной системы правительству приходилось уменьшать норму мяса и количество мясных дней в неделю, в том числе и для индустриальных рабочих. Мясозаготовки и мясоснабжение стали постоянной «головной болью» правительства. По этим вопросам принимались постановления, шли специальные заседания Политбюро, работали «мясные» комиссии и пр.

Мясозаготовки, проводимые с огромным напряжением сил, были зачастую напрасными. Так, некто Апыхтин, мобилизованный в Казахстан для забоя скота в августе 1930 г., писал А. Микояну: «Нет бойни, нет бойцов, нет ветврачей. 60% стада заражено. Высокий ежедневный падеж скота». Для выполнения задания сам «мобилизовал дехкан – казаков» и организовал 7 примитивных боен. Что в итоге? Из-за грязной разделки, высокой плотности погрузки в мясо прибыло в Москву испорченным^. Таким образом, забирая продукцию у крестьянина, государство зачастую не могло сохранять ее, несло большие потери при транспортировке и хранении.

Политика заготовок, снабжения и цен на селе неизбежно вела к трагедии – массовому голоду. Порой власти еще более обостряли положение. Осенью 1932 г. Совет народных комиссаров Украины выступил с проектом постановления, по которому в колхозах, не выполнивших свои обязательства по сдаче хлеба, несданную часть хлеба следовало заменять сдачей скота сверх обязательств по мясозаготовкам. При этом использовалось как обобществленное стадо, так и индивидуальный скот. В специальной инструкции приводились нормы для такой замены: иуд мяса «покрывал» 4–5 пудов хлеба^. Учитывая объемы заготовок, следует признать, что такой порядок вел к практически полному изъятию хлеба и мяса в колхозах.

Почти одновременно, 8 ноября 1932 г., появилось постановление, которое предписывало прекратить отгрузку всех товаров сельского фонда на украинские базы, а также отпуск их с баз для реализации на селе во всех областях Украины. Осуществлялись только снабжение городов, пограничных районов и целевые поставки. Под угрозой суда продажа хлеба колхозам была запрещена^. Не удивительно, что уже зимой 1932/33 г. на Украине разразился массовый голод.

Масштабы голода 1932–1933 гг. в основных сельскохозяйственных районах СССР были огромны. Попробуем их оценить. Как уже было сказано ранее, для 1933 г. был характерен отрицательный естественный прирост населения. По данным ЦУНХУ число умерших на селе в 1933 г. превысило число родившихся на 940,6 тыс. человек. Это составило более 70% в общей естественной убыли населения по СССР^.

Убыль сельского населения по сравнению с городским была больше, к тому же она распределялась крайне неравномерно. По РСФСР высокой убылью населения отличались Нижняя Волга и Северный Кавказ. Большая убыль населения являлась прямым следствием голода в этих регионах. Пик смертности пришелся на июль 1933 г. Именно эти территории внесли основной вклад в общую убыль населения по Европейской части РСФСР. На долю Северного Кавказа приходится при этом более 50%. Общая убыль населения в 1933 г. была характерна также для Черноземного Центра России, Урала и Средней Волги.

Однако в общей картине убыли населения по СССР трагическое первенство держит Украина. Естественная убыль сельского населения составила здесь 1 млн. 342,4 тыс. человек. Это более 90% общей убыли населения Украины. Наибольший коэффициент смертности и отрицательного прироста сельского населения был характерен для Харьковской, Киевской и Винницкой областей, наименьший – для Донецкой и Черниговской. Кривая смертности на селе круто росла с 22 человек на тысячу в январе до 183 в июне. Резкое снижение смертности произошло только в августе после получения урожая. Украина огромной потерей сельского населения внесла основной вклад в убыль населения по СССР – более 70%^.

Не стоит забывать, что естественный прирост населения, о котором шла речь, представляет разность между числом родившихся и умерших. Абсолютные показатели смертности сельского населения еще более внушительны: Северокавказский край. Родилось 138 861 чел. Умерло 416664. В 3 раза больше. На долю села приходится 75,5% умерших:

Украина. Родилось 449877 чел. Умерло 1908907 чел. В 4 раза больше. На село приходится 88% умерших.

РСФСР. Родилось 2723233 чел. Умерло 2938441 чел. Из них 73% составляет сельское население.

СССР. Родилось 3415450 чел. Умерло 4999226 чел. Пять миллионов! Доля сельского населения в умерших 78%.

Это – отчетные данные местных управлений народнохозяйственного учета. По подсчетам же ЦУНХУ, доначисленным в соответствии с недостающим процентом охвата населения, общее число смертей, попадавших в общегражданскую регистрацию, составило в 1933 г. около 5,7 млн. чел.

Но и эти сведения неполны. В докладной записке начальнику ЦУНХУ И.А. Кравалю, составленной отделом населения и здравоохранения, проводится анализ данных о естественном движении населения в период между переписями 1926 и 1937 г. В ней говорится, что, по переписи 1926 г., в СССР насчитывалось 147 млн. чел., по переписи 1937 г. – 162 млн. Таким образом, естественный прирост населения за этот период составил 15 млн. чел. По данным же регистрации рождений и смертей за тот же период, он был равен 21,3 млн. чел., то есть на 6,3 млн. больше. Чем были вызваны эти расхождения?

По мнению специальных проверок, выездных бригад и самих руководителей ЦУНХУ, основные неточности статистики в 30-е годы шли по линии недоучета смертей. Человеческие жертвы были больше. В той же докладной записке недоучет смертей, попадавших в общегражданскую регистрацию, оценивается для периода 1926–1937 гг. в 1–1,5 млн. чел. Максимум из этого приходится на 1933 г. – 1 млн. чел. Специальные обследования с выездами на места показали, что основной недоучет смертей в г. падал на Украину, Северный Кавказ, Нижнюю Волгу. Черноземный Центр, т.е. на районы, охваченные голодом. В условиях массового голода столь большой недоучет понятен. Но даже при неполном учете книг для регистрации смертей не хватало.

Итак, главные неточности в подсчетах ЦУНХУ были вызваны недоучетом убыли населения. И для 1933 г. он максимален – 1 млн. чел. С учетом этой поправки общее число смертей, попадавших в общегражданскую регистрацию, составило в 1933 г. не 5,7, а 6,7 млн. чел. Кроме того, если бы существовали действительные сведения о приросте по Азиатской части СССР, то размеры потерь оказались бы больше. По данным статистики, Киргизия, Казахстан, Кара-Калпакия в 1932 г. имели чрезвычайно тяжелую картину естественного движения населения, в то время как для 1933 г. они дали положительный прирост. Это результат экстраполяции на них показателей прироста более благополучных территорий.

Сколько же среди этих 6,7 миллиона, умерших в 1933 г., жертв голода? Сравним показатели смертности различных лет по РСФСР и Украине – республикам, в большей степени испытавшим тяготы голода. По отчетным данным, в 1931 г. в этих республиках умерло 2453511 чел., в 1933 – 4847348 чел., а в 1934 – 2446059 чел. Таким образом, в 1933 г., по отчетным данным, общее число умерших в РСФСР и УССР было примерно на 2,5 млн. чел. выше, чем в более благополучные предшествующий и последующий годы. Это примерно половина общего числа умерших в 1933 г. Если же соотнести потери со среднегодовой численностью населения этих республик, то получится, что в 1931 г. уходил из жизни 1 человек из 58, в г. – 1 из 54, а в 1933 г. – 1 из 30. Проведенные сравнения показывают, что в 1933 г. на Украине и в РСФСР смертность была почти в 2 раза выше. Исходя из этих приблизительных расчетов, можно отнести на долю жертв голода 1933 г. около половины из 6,7 млн., составляющих общие потери населения, то есть более 3 млн. человек. Из них более 2 млн. человек приходится на село.

Официальная статистика не только скрывала эти сведения, но и вообще старалась избегать слова «голод». «Недоучетом смертей» была названа величайшая трагедия XX века. Только в первой половине 1934 г. тенденция естественного прироста населения начала медленно набирать силу.

Архивные материалы Наркомснаба не содержат прямых данных о голоде 1933 г. Однако есть материалы, которые косвенно свидетельствуют об этой трагедии: копии постановлений СНК о выдаче продовольственной и семенной помощи колхозам и совхозам, а также выделение дополнительных фондов для рабочего снабжения. Помощь выделялась в виде ссуд, главным образом семенных, подлежащих возвращению в конце лета – осенью того же года. В некоторых случаях допускалось сокращение обязательных поставок молока и мяса, а также разрешалось использовать часть поступлений по обязательным поставкам на местные нужды^.

Другие материалы свидетельствуют о стремительном росте летом 1933 г. детской беспризорности в Казахстане, Кара-Калпакии, на Северном Кавказе, Украине. Дети ехали «всеми путями и видами передвижения» в города, попадая там в бараки. Только в Харькове число беспризорников возросло летом 1933 г. на 20 тыс. чел. Высока была детская смертность. Власти принимали чрезвычайные меры: выделяли дополнительную продовольственную помощь, собирали средства у населения, но при этом также пытались задержать приток детей в города.

Другой спутник голода – эпидемии. С 1932 до конца 1933 г. наблюдался рост заболеваний, приведший к страшной эпидемии сыпного и брюшного тифа на Украине и Восточной Сибири^.

Распределение в период карточной системы отразило истинный характер социальной политики государства. Это и чрезмерное «выпячивание» заботы о рабочем классе, хотя фактически правительство не справлялось с его снабжением. Это и «убийственная» политика по отношению к крестьянству, которое понесло основные жертвы в результате выбранного социально-экономического и политического курса. Сталинская политика цен, заготовок и снабжения неизбежно вела к голоду и миллионам погибших. Не случайно в разных регионах крестьяне просят одного и того же: забрать все и «посадить» их на твердый паек, как в городе.

На июльском пленуме 1928 г. Сталин говорил: «Крестьянство платит государству не только обычные налоги, прямые и косвенные, но оно еще переплачивает на сравнительно высоких ценах на товары промышленности – это, во-первых, и более или менее не дополучает на ценах на сельскохозяйственные продукты – это во-вторых. Это есть добавочный налог на крестьянство в интересах подъема индустрии, обслуживающей всю страну, в том числе крестьянство. Это есть нечто вроде «дани», нечто вроде сверхналога, который мы вынуждены брать временно чтобы сохранить темп индустриализации». Вождь, как всегда, 'лукавил»: сталинская политика конца 20-х – первой половины 30-х гг. обошлась крестьянству гораздо дороже. Крестьянство выплатило сверхналог сполна. Но последствия этой политики ощущаются до сих пор.