Традиция рыцарских турниров

И после посвящения в рыцари повседневная жизнь воина представляла собой непрерывный тренинг физических и воинских достоинств. Охота и турнир являлись своеобразными культурными субститутами сражений, способствовавшими приращению соответствующих навыков и самоутверждению рыцаря в собственных глазах и глазах окружающих. Сражение с раненным вепрем или медведем было столь же опасным, как и единоборство с вооруженным врагом. Кроме того, преследование диких зверей развивало искусство верховой езды, необходимое рыцарю.

Турниры также способствовали совершенствованию воинского искусства рыцаря, не говоря уже о том, что создавали благоприятную возможность блеснуть личной отвагой, быть замеченными и помимо всего прочего добиться материального вознаграждения, подтверждающего рыцарскую доблесть. Изначально это были полувоенные поединки. В них четко прослеживались основные цели такого состязания: самоутверждение воина и захват добычи. Схватка велась, как правило, оружием, не отличавшимся от боевого, причем допускались практически любые виды вооружения, вплоть до луков и арбалетов. Господствовала массовая схватка. Побежденный лишался всего вооружения и коня в пользу победителя. Нередко побежденный на турнире становился пленником своего удачливого соперника и, как в условиях настоящей феодальной войны, обязан был заплатить выкуп.

К XIII веку турнир начал приобретать более символико-ритуализированный, игровой характер. Это выражалось, прежде всего, в попытках регламентировать сражение. Вокруг четырехугольного ристалища возводился двойной деревянный барьер, рядом воздвигали помосты, где сидели судьи и зрители, среди которых было немало дам, охочих до подобного рода кровавых развлечений. Герольды провозглашали имена участвовавших в турнире рыцарей, перечисляли подвиги, прославившие их ранее. Условия турниров были разнообразными. Как правило, в классическую эпоху они начинались с поединка отдельных рыцарей, получивших во Франции название "жюте". Задача могла заключаться в нанесении противнику удара копьем в определенное место (в грудь или центр щита) или в том, чтобы повергнуть противника на землю, выбить его из седла. В XIII веке создается Status Armarium - свод турнирных правил. В нем запрещается направлять удар копья в ноги или в правую руку противника.

Тем не менее, турниры продолжали оставаться опасным мероприятием, дававшим выход природной агрессии воинов. Импульсивный характер человека той эпохи нередко приводил к тому, что разгоряченные противоборством рыцари забывали о том, что это всего лишь праздничная имитация военной авантюры. Нередко такие турниры оборачивались жертвами. Бывали случаи, когда в ход турнирного сражения вмешивались вооруженные слуги и оруженосцы участников. Поэтому со временем мечи и копья для турниров стали притуплять и появился запрет зрителям и слугам участников турнира появляться возле поля в доспехах и с оружием. Ограничивается время проведения турниров - нельзя преломлять копья с пятницы по понедельник и в большие церковные праздники. Символической стала и награда победителю - теперь он получал лишь часть доспеха своего неудачливого соперника - шпору или плюмаж со шлема.

Если на раннем этапе спонтанность турнира допускала участие и простолюдинов, то в классическую эпоху благородное происхождение участника поединка также превратилось в необходимое условие. "Гербовой король" и герольды строго следили за составом участников. Более того, постепенно для турниров начали использовать специальный доспех - более закрытый и тяжелый, чем боевой. Появились и разные доспехи для разных видов поединков - конных и пеших. Стоимость такого снаряжения автоматически исключала из рядов участников неимущих.

Одновременно турниры стали ярче и зрелищнее. Большую роль начали играть дамы - иногда они определяли победителя турнира (кон. XIV в). С XIII века в среде рыцарства появилась традиция носить цвета своей дамы и прикреплять к шлему или копью вещицы дам, дарованные как знак расположения - это могли быть вуаль, рукав, платок. К XIV веку стало модным открывать турнир процессией, в которой дамы вели своих рыцарей на золотых или серебряных цепях.

Со временем пышность, церемониальность рыцарских поединков начали подвергаться осмеянию. Многочисленные маргиналии пародируют рыцарский поединок как состязание обезьян, скачущих на козлах навстречу друг другу с копьями наперевес, в шлемах, с гербами на щитах. В маргиналиях на страницах рыцарского романа "Ланселот Озерный", рыцарь изображен скачущим верхом на петухе. А чего стоит образ Дон Кихота в знаменитом романе Сервантеса - вместо реального противника "рыцарь печального образа" сражается с ветряными мельницами, источником вдохновления становится простая селянка, превращенная воображением чудака в Прекрасную Даму - Дульсинею Тобосскую. Несмотря на это осмеяние и трансформацию обычая (дуэли Нового времени не поставили точку в его истории), он продолжал жить и в более поздние эпохи. Живучесть традиции придавало и придает одно - желание утвердить свое "Я" в прямом и честном противоборстве с противником.

Неудивительно, что бюргерская среда, отринувшая многие ценности рыцарской культуры, тем не менее, позаимствовала культурную символику рыцарских поединков. Так, в Магдебурге на протяжении XIII-XV веков в последнюю субботу накануне Великого поста неженатые "дети" богатейших бюргеров - так называемые кунстабелен, "имели обычай" организовывать рыцарскую игру, "как это делал Роланд". В рамках одного из таких праздников "сотоварищ" кунстабелен, поэт Брун фон Шенебек соорудил "Грааль" - замок на острове Эльбы около Магдебурга. Поединки начались после богослужения и совместного праздничного застолья, победителю была предназначена в качестве приза благосклонность Прекрасной Дамы - все это выглядит как формальное соответствие рыцарским обычаям. Хотя пародирование обычая налицо - Дамой была горожанка далеко не безупречного поведения, но сами поединки носили нешутейный характер.

В зените средневековья стремление к самоутверждению, лежавшее в основании традиции турнирных сражений дает о себе знать постоянно, в том числе и в повседневной жизни, будь то будни мирного времени, будь то военные действия. Герцог Бургундский Филипп Добрый поклялся на кресте, что готов когда угодно один на один сразиться с Великим Турком, если тот примет вызов. Фруассар описывает поединок во время Столетней войны Эдуарда III с французским дворянином Эсташем де Рибмоном. Английский король выбирает в первой схватке с французами именно этого рыцаря, имевшего репутацию сильного и смелого воина. Несмотря на достоинства противника, Эдуарду III удалось одержать над ним победу. О том, что он сражался с королем, рыцарь узнал только после того, как получил в дар новую одежду и приглашение отужинать в замке Кале со своим могущественным соперником.

Обычай устраивать личные поединки накануне сражения перед строем двух войск сохранился вплоть до конца средневековья. Так знаменитый Баярд в сражении за Италию в 1501 году вызвал Сотомайора на поединок, который получил название "Вызов при Барлетте". Нередко на месте памятного поединка ставился камень, к которому рыцари совершали своеобразные паломничества.

Подобного рода поединки - явление, известное многим культурным мирам. Гектор и Ахилл, Пересвет и Челубей - этот перечень имен может быть с легкостью продолжен. Однако европейская средневековая цивилизация являет их в своеобразии собственного социокультурного ландшафта. Такого рода событие как поединок правителя и поданного, пусть рыцаря, пусть дворянина, но человека, стоявшего в системе иерархических отношений безусловно ниже властителя - явление достаточно органичное на европейской почве. Нечто подобное трудно представить себе в арабском, китайском, древнерусском обществах. Рыхлость европейской средневековой государственности, относительная сила феодальной элиты во взаимоотношениях с королевской властью, породившая идею рыцарей круглого стола, создавали особую атмосферу эгалитаризма, в которой и возможен был поединок между королем и дворянином как символически равными фигурами на игровом поле европейской культурной традиции.

Этот эгалитарный дух отражают и рыцарские праздники. Пример тому - празднества Артурова цикла в английском королевстве (сочетание пиршеств за круглым столом с рыцарскими поединками), в ходе которых утверждался союз между королем и его рыцарями.

Воинские ценности и культурные идеалы

Рыцарство жило войной и неудивительно, что в культурных текстах эпохи война предстает в качестве самоценности. Известный трубадур эпохи Бертран де Борн оставил немало сирвент, воспевающих войну:

Ради чего весною ранней

Расцветают повсюду

Цветы и травы?

Чтобы дать всем знать:

Пришел славный сезон войны

Или же:

Мир мне не в сладость,

Война мне в радость.

Бертран де Борн

Воспевание войны обнаруживают многие культурные феномены средневековой Европы. Так, в рамках праздничных служб при Бургундском дворе в XV веке рождается традиция l΄homme arme ("песня о воине"). В качестве музыкальной эмблемы это песнопение поначалу распространилось среди членов ордена Золотого Руна. Затем было перенято капеллами итальянских княжеских дворов и даже использовано хоралами папской капеллы в Риме.

Характерная деталь - именно в литературной и поэтической лексике рыцарства, принадлежащего к той категории, что называлась вальвассорами и шателенами (представителями мелкого рыцарства), но никак не грандами, самоценность войны была исполнена очевидного и непреходящего смысла. Важно подчеркнуть, что уже в XII веке, когда Бертран де Борн писал свои знаменитые сирвенты, для многих эти смыслы были не безоговорочны. Неслучайно Данте поместил этого доблестного глашатая рыцарской воинственности в восьмой круг своего "Ада" в виде всех проклинаемого сторонника раздоров, носящего, как фонарь, свою собственную отсеченную голову. Видимо, отмечает Ю.Л. Бессмертный, осуждение войн и раздоров становится характерным в конце XII века не только для рыцарских писателей из королевского окружения (внутри которого один из современных Борну королей, Людовик VII, именуется, например, rex pacificus). Важно подчеркнуть, что по мере того как в Европе росли города, развивалась торговля, укреплялись позиции королевской власти, все чаще и целенаправленнее прибегавшей к политическим, а не только силовым способам отстаивания своих интересов, идеалы воинственности начали утрачивать былую силу, как, впрочем, и весь комплекс рыцарских ценностей, с ними связанных.

Эта новая ментальность явит себя в устах не только знаменитого "вселенского паука", французского короля Людовика XI, предпочитавшего искусству войны искусство политического слалома. Он, в ответ на укоры тех, кто не одобрял его нежелания в открытом бою встретиться со своим заклятым врагом, английским королем Эдуардом IV, сказал, что гораздо проще изгнал англичан, чем его отец, "накормив пирогами с дичиной и напоив добрым вином". Мы увидим разные лики этого нового ментального склада в поведении и установках многих представителей рыцарского сословия "осени средневековья". Однако в среде мелкого, небогатого рыцарства война как таковая представляла особую ценность не только в ранний период средневековья, но и значительно позже. Только благодаря войне эта категория рыцарей могла пополнить свое состояние. Но, что не менее важно, именно во время военных действий эта часть рыцарства имела особый шанс самоутвердиться. Тексты Бертрана де Борна прозрачно на это указывают:

Я, право, не зачинщик смут,

Хоть грандов побуждаю биться,

Ведь вальвассоры смогут тут

(И шателены) отличиться.

Для Радости причины есть:

Щедрее гранды и любезней,

Коль о войне заслышат весть.

И мира тем война полезней!

Щедрость смыкается со всем стилем общения грандов и рыцарей. Ю.Л. Бессмертный справедливо подчеркивал, что именно за этими строками культурного текста эпохи скрывается некий социальный контекст. Идеал отношений взаимопомощи и взаимоуважения, которые в реалии имели шанс дать о себе знать именно на бранном поприще, имел вполне определенную социально-психологическую почву. Именно война позволяла рыцарской молодежи и мелкому, небогатому рыцарству не только подтвердить свою воинскую удаль, но и оправдать свое социальное призвание, наконец, отстоять свое личное достоинство, доказать магнатам, что они люди "одной крови", равной смелости, отстоять свою независимость.

И здесь мы видим опять-таки явление специфически европейского происхождения. Своеобразие социальной почвы средневекового Запада, характерной чертой которого был определенный эгалитаризм как в отношениях правителей и тех, кого принято именовать великими герцогами Запада, так и в отношениях магнатов и рядового рыцарства, дало жизнь тем культурным смыслам, что прочитываются в строках де Борна, посвященных воспеванию войны. Эти ценности имели большой культурный резонанс в перспективе "большого времени". Именно они стоят за культовым для европейской традиции образом д´Артаньяна, именно они вносят свою интонацию в нравственный императив европейского гуманизма - идеал свободной личности.

Одно из неписаных правил рыцарского кодекса чести подразумевало, что рыцарь должен быть мужественным. В идеале рыцарь не рыцарь, если он лишен этой родовой черты сословия, если он не готов к геройскому подвигу. Обращает на себя внимание тот факт, что этот идеал, особенно на заре становления рыцарского сословия имел специфически избыточный характер. Любой ценой рыцарь должен был доказать свою силу и мужество, даже ценой жизни. В "Песне о Роланде" ее главный персонаж в критический момент отказывается протрубить в рог, чтобы позвать помощь (как советует Роланду его друг Оливье), для него важнее утвердить личную доблесть, доказать свою безоговорочную готовность сражаться до последней капли крови. Причем постыдно прибегнуть к чьему-либо содействию. Чем сильней и доблестней противник, тем больше собственная слава.

Этот комплекс установок, лежащий в основе рыцарского идеала, имел под собой "варварскую" составляющую - самоутверждение силы, закреплявшейся в качестве ценностного императива поведения, так как социум мог оградить себя от врагов лишь при наличии того профессионального слоя военников, готовых, по крайней мере, в идеале, пожертвовать всем, даже жизнью, ради его благополучия. Данный идеал некоего избыточного мужества, доблести, героизма транслировался во многих других поведенческих императивах рыцарского поведения. Зазорно было сражаться со слабым или плохо вооруженным противником. И, напротив, особую честь можно было стяжать, выбирая заведомо сильного противника. Отсюда многочисленные обычаи рыцарского сословия - обычай обязательности равенства вооружения во время турнира, равенства вспомогательных сил во время поединка. Во время второго крестового похода Саладдин, слывший доблестным рыцарем, несмотря на принадлежность к врагам христианского мира, узнав, что под Ричардом Львинное Сердце пал конь, послал ему двух отменных скакунов. В "Песни о Нибелунгах" Зигфрид во время состязанья в беге с Гунтером и Хагеном дает им фору:

За вами гнаться сзади

Я собираюсь в полном охотничьем наряде,

На руку щит повесив, с колчаном за спиной

В то время как бургунды сняли одежду вплоть до сорочки, нидерландец, бежавший при полном вооружении добрался до цели первым, продемонстрировав особую доблесть. В этом же тексте другой герой - прославленный Дитрих Бернский, ранив в поединке врага, не менее доблестного Хагена, говорит про себя:

Тебя, - подумал бернец, - усталость доконала.

С тобой покончить просто, да чести в этом мало.

Хочу, чтобы достался ты, Хаген, мне живой,

И ради этого рискну, пожалуй, головой.

Отбросив щит, он вормсца руками обхватил….

Демонстрация того, что может быть названо избыточным героизмом и без чего невозможно представить рыцарский идеал, чем ближе к закату средневековья, тем явственнее обнаруживает свою неадекватность реалиям времени. Перед битвой при Нахере (Наваррете), где Бертран дю Геклен оказывается в плену, Генрих Трастамарский любой ценой хочет сразиться с противником на открытом месте. Он добровольно отказывается от преимуществ, которые давал ему рельеф местности, и проигрывает сражение.

В позднее средневековье нарабатываются определенные знания того, что в Новое время получит название тактики и стратегии. Й. Хейзинга на простом примере иллюстрирует столкновение интересов стратегии и тактики с рыцарскими установками, оборачивающимися предрассудками. За несколько дней до битвы при Азенкуре король Англии, продвигаясь навстречу французской армии, в вечернее время миновал по ошибке деревню, которую его квартирьеры определили ему для ночлега. У него было время вернуться, он так бы и сделал, если бы при этом не были затронуты вопросы чести. Король, "как тот, кто более всего соблюдал церемонии достохвальной чести", как раз только что издал ордонанс, согласно которому рыцари, отправляющиеся на разведку, должны были снимать свои доспехи, ибо честь не позволяла рыцарю двигаться вспять, если он был в боевом снаряжении. Так что, будучи облачен в свои боевые доспехи, король уже не мог вернуться в означенную деревню. Он провел ночь там, где она застала его, распорядившись лишь выдвинуть караулы и, невзирая на опасность, с которой он мог бы столкнуться.

Идеалы рыцарской героики, замешанные на необходимости постоянного подтверждения рыцарем собственной силы и мужества, имели смысловую параллель с традициями того, что именуется рыцарской авантюрой. В "Песни о Нибелунгах" основные герои этой рыцарской эпопеи постоянно находятся в поисках воинского самоутверждения - Зигфрид, отправляется на войну против короля саксов, затем вместе с Гунтером в Исландию, где живет воительница и красавица Брюнхильда, победа над которой сулит славу и престижный брак для бургундского короля. Рыцарь постоянно должен был следить за своим положением в обществе, это требовало от него все новых и новых побед, доказательств того, что он по праву принадлежит к этому сословию. В романе Кретьена де Труа "Эрек и Энида" влюбленный Эрек, разомлев от любовных утех на супружеском ложе, забывает о своем предназначении. Изменившееся отношение к Эреку окружающих заставляет Эниду напомнить мужу:

Теперь судачить всякий рад,

Простой и знатный, стар и млад,

Что будто ты не так уж смел

Изнежился и оробел.

И Эрек собирается в дорогу, совершая многочисленные подвиги в поисках славных дел, которые должны были вернуть ему честное имя.

Говоря о комплексе рыцарских идеалов, связанных с функциональным предназначением рыцарей как людей военного сословия и подчеркивая генетическое родство этих идеалов со многими ценностями варварского мира, следует отметить, что их отличало новое религиозное наполнение. Варвар также вкладывал в понятие своего воинского долга некий сакральный смысл - в бою им руководила сила Одина, который был насколько силен и мужествен, настолько же коварен и неразборчиво жесток. В этом представлении отражалась вся варварская эпоха. Средневековая эпоха свидетельствует, насколько упорядочился, оцивилизовался европейский мир, сумевший укротить яростную воинственность бывшего варвара, ограничить ее, подчинив новым религиозным ценностям. Благодаря христианству в центре внимания окажется духовное борение, претворение в жизнь христианских добродетелей.

Церковь, не принимавшая насилия и человекоубийства была вынуждена считаться с природой мира, в который она пришла. Религиозно-политическая атмосфера, в которой ей приходилось действовать: непрерывные войны, нашествия, раздоры, создали условия для переосмысления войны. Многое в этом смысле сделали отцы церкви, в частности Августин Блаженный, сформулировав понятия праведной и неправедной войны. Война оправдана, если она направлена на восстановление мира и обеспечение безопасности. "Мира не ищут для того, чтобы творить войну, но творят войну для того, чтобы добиться мира", - так определил Августин подлинную миссию христова воинства. Мир воспринимался как знак восстановления попранной справедливости.

Главное предназначение воина-христианина, каковым мыслился рыцарь, и заключалось в восстановлении попранной справедливости, в торжестве заповедей Христа. Неслучайно родоначальником рыцарства многие его идеологи считали архангела Михаила - земной образец ангельского воинства, окружавшего престол Господень. Неслучайно один из основных элементов ритуала посвящения в рыцари содержал в себе провозглашение рыцаря "поборником мира" (формула литургии, авторство которой приписывают Дюрану - XIII век). Неслучайно в эпоху классического средневековья в ритуале посвящения большую роль начинает играть символика цвета и предметов. На посвящаемого надевали белую рубаху - символ его чистоты, сверху - алое сюрко в знак крови, которую он готов пролить за христово дело. Штаны - шосс - были коричневого цвета, ибо человеку суждено было вернуться в землю, а пояс - белого, подчеркивавшего "незапятнанность чресел". Навершие меча начинает украшаться крестом, который нередко служит хранилищем для реликвий. Возможно, это делалось для того, чтобы при принесении присяги рыцарь клялся не на оружии, а на святых мощах, полагает Ф. Кардини. Обоюдоострый клинок считался символом стойкости и верности в защите слабого против сильного, праведного против неправедного.

Безусловно, как и всякий идеал, идея допустимости лишь справедливой войны имела далеко не безграничный ресурс. Подчеркнем относительность этой регулятивной идеи в условиях общества, где война была хроническим явлением уже в силу того, что рыцарь оставался пусть христианизированным, как сказал бы А.Н. Бердяев, но язычником. Его стремление к самоутверждению, богатству, обладанию женщиной сплошь и рядом вступало в противоречие с христианской идеей. И, тем не менее, значимость этой регулятивной идеи сложно переоценить. Ей суждено было сыграть весьма значимую роль в трансформации культурного универсума рыцарства, изменении его установок на поведенческом уровне. Ментальный склад рыцаря претерпевал при этом весьма серьезные изменения. Историк может обнаружить их в тех подвижках, которые произошли на уровне обыденного сознания и запечатлелись в легендах.

Такова, например, легенда о Роберте Дьяволе, следы которой обнаруживаются в анонимном стихотворном романе. Прототипом Роберта Дьявола многие исследователи не без основания видят нормандского герцога Роберта I - отца Вильгельма Завоевателя, отличавшегося буйным нравом и изощренной жестокостью. Роберт убивает, сжигает церкви, святотатствует. На турнирах он ведет себя не как истинный рыцарь. С врагами он коварен и подл, с друзьями неблагодарен и жесток. Все сторонятся его, его именем пугают детей. Одно из самых ужасных по своей жестокости и бессмысленности его преступлений - разрушение старого аббатства, всех обитателей которого Роберт хладнокровно убивает.

Совершение этого злодейского поступка "отрезвляет" Роберта. Он сам потрясен содеянным. Пытаясь узнать, почему он, словно проклятый, творит подобные бесчинства, Роберт выпытывает у матери страшную тайну. Та рассказывает потрясенному рыцарю, как много лет назад бездетная герцогиня отдалась князю Тьмы и зачала от него. Только глубокое покаяние может спасти героя. Роберт отправляется в Рим как простой паломник - пешком и в рубище. Безропотно сносит оскорбления и насмешки уличной толпы. В конце концов, встав на путь добрых дел, он получает прощение. Главное из этих дел - снятие сарацинской осады с Вечного города. Роберт возглавляет римское войско и освобождает братьев во Христе, встав на путь истинного благочестия. Легенда, выявляя два мотива - мотива чудовищных преступлений рыцаря, его гипертрофированной жестокости, и мотива страстного, экзальтированного покаяния, дает основания задуматься о той роли, которую играла христианская идея праведной войны в духовном борении рыцарства со своей земной, полуязыческой природой и какую ломку претерпевало при этом его сознание.

Тот комплекс установок, который современное сознание склонно приписывать рыцарству в качестве неотъемлемого ментального атрибута - помощь слабому, милосердие - имел сложную природу. На уровне обыденного поведения рыцаря в силу ориентированности его сознания и поведения на поддержание чести формировался устойчивый, фиксируемый неписаным кодексом правил запрет на насилие в отношении более слабого. Ведь доблесть могла быть добыта лишь в состязании с сильным противником. Дополнительную подпитку этот запрет получил благодаря христианству, которое, как путем проповеди, так и путем культурного насилия, напоминания о Страшном Суде, способствовало закреплению данных культурных ценностей в духовном универсуме общества, обеспечив им большую будущность в смысловом поле гуманистических традиций европейской культуры.

Именно такую культурную преемственность можно проследить в тексте "Древа сражений" Оноре Боне, приора аббатства Селонне в Провансе (XVI век). Он, рассуждая в трактате о проблемах войны справедливой и несправедливой, о правах на добычу и о верности данному слову, рассматривает их в рамках рыцарского поведения, и в то же время в соответствии с духом гуманистических ценностей формирующейся новоевропейской культуры. Современный человек, как верно подметил Й. Хейзинга, полностью согласится с ответом Боне на вопрос, может ли король Франции, пока идет война с Англией, брать в плен "бедных англичан, торговцев, земледельцев и пастухов, кои пекутся о своих овцах на пастбищах?" Боне отвечает на него отрицательно: не только христианская мораль запрещает это, но также и "честь нынешнего века".

Дух милосердия и гуманности, с которым автор разрешает эти вопросы, заходит столь далеко, что простирается на право обеспечения в неприятельской стране безопасности отца английского школяра, пожелавшего навестить своего больного сына в Париже. Насколько сильно трансформировался менталитет общества, где следование рыцарскому идеалу особенно на ранних стадиях средневековья, вовсе не означало осуждения жестокости по отношению к тем, кто так или иначе попадал в орбиту столкновения интересов воюющих, видно из сопоставления этих строк с таким хрестоматийным примером рыцарской жестокости, который приводит А.Л. Ястребицкая. Презрение к чужой жизни у рыцаря шло рука об руку с презрением к чужой смерти. Сицилийские норманны, взявшие в 1185 году Солунь, развлекались тем, что раскладывали на улицах трупы убитых в обнимку с мертвыми ослами и собаками.

Да, конечно, и в Новое время и в современную эпоху человечество сплошь и рядом сталкивается с такими формами проявления жестокости воюющих, что рыцарская жестокость темных веков может показаться отнюдь не исполненной той брутальной силы, которой она обладала. Однако совершенно очевидно и то, что эту неконтролируемую природную данность, начиная со средневековой эпохи, человек пытается поставить под контроль культурных ценностей, начала которым было положено в том числе и кодексом рыцарской чести.

Идеал рыцарской верности и традиции обета

Кодекс рыцарской чести предполагал в качестве непреложного правила поведения членов этого сословия их верность слову. Подобно тому, как члены варварского комитата служили своему вождю во многом в силу необходимости защищать интересы своей групповой идентичности, что чаще всего осознавалось как долг перед тем или иным конунгом, вождем и племенем, так и рыцарские сообщества, группировавшиеся в ордена, братства, линьяжи, осмысливали свой групповой интерес через призму долга верности слову. Эта ценностная установка рыцарского мира находила различного рода выражения в самых разных обычаях и ритуалах. Именно с ней был связан обычай рыцарского обета, находившего самые причудливые формы.

Фруассар рассказывает, что сам видел английских рыцарей, прикрывавших один глаз тряпицею во исполнение данного ими обета взирать на все лишь единственным оком, пока не совершат во Франции доблестных подвигов. Французский король Людовик Толстый клянется, что не возьмет в рот ни крошки съестного, пока не возьмет замка сеньора де Куси. Знаменитый коннетабль Франции Бертран дю Геклен клянется не брать в рот мяса и не снимать платья, пока не овладеет Монконтуром.

Несомненно, рыцарский обет своими истоками восходит к временам варварства. Вспомним рассказ Тацита о том, как хатты вдевали в ноздри кольца и не вынимали их, пока не убьют врага. Не сдержать данного слова или обета означало обнаружить свою слабость. Аскетическая составляющая также роднит рыцарский обет с варварским обычаем. Воздержание призвано было стимулировать скорейшее выполнение обещанного. При этом родство варварского и рыцарского обычаев прослеживается в их нередко магической подоплеке. Зачастую как знак обета используются оковы. Так, герцог Жан Бурбонский вместе с шестнадцатью другими рыцарями и оруженосцами дает обет в течение двух лет каждое воскресенье носить на левой ноге цепи, подобные тем, что надевают на пленников, пока не отыщут они шестнадцати рыцарей, которые пожелают сразиться с ними в пешем бою.

Эта магическая форма, роднившая рыцаря с варваром, в средневековую эпоху получила новое смысловое наполнение благодаря христианству.Й. Хейзинга проводит параллель между веригами, которые носили кающиеся грешники во время паломничества, а также кандалами, в которые заковывали себя благочестивые подвижники и аскеты, и emprises (путами) рыцарей. В идеале обет приносился во имя исполнения божьего дела. Христианская этика способствовала закреплению на ценностном уровне понятия верности как одного из важнейших структурообразующих идеалов социума. Вольфрам фон Эшенбах начинает свой знаменитый роман "Парцифаль" вступлением о верности и неверности. Тот, кто был неверен, не имел ничего святого, неминуемо попадет в ад. Рыцарственный дух, соединенный с отвагой и верностью, поможет заслужить спасение:

"Неверности прощенья нет,

Ее одежды - черный цвет,

И ей во мраке ада дом.

Кто пред людьми был чист во всем

И верность Богу сохранил,

Сиянье рая заслужил".

Верность слову, выраженная в клятве, стоит за таким ритуалом как оммаж. Оммаж являлся обрядом, скреплявшим личный договор между рыцарем и его сеньором. Рыцарь при этом объявлял себя "человеком" сеньора, его вассалом (отсюда и происхождение термина (hommagium от homo). Кладя соединенные руки в ладони сеньора и произнося формулу: "Сир, я становлюсь вашим человеком", рыцарь приносил присягу на верность на мощах святых. Предательство рыцарем своего господина было сродни предательству Иуды. Во имя исполнение этого долга чести рыцарь в идеале должен был пожертвовать всем, включая дружеские узы и даже жизнь.

В "Песне о Нибелунгах" воплощение рыцарской чести, маркграф Рюдегер Бехларенский вынужден выбирать между дружбой с Хагеном и вассальной верностью Этцелю и Кримхильде. После мучительной внутренней борьбы он решает погибнуть, защищая дело своих господ. При этом он уплачивает последний долг дружбе с бургундами - вручает Хагену свой щит. Величие этого жеста, отмечает А. Я Гуревич, по достоинству оценивается окружающими, глаза которых покраснели при виде передаваемого им щита.

Отстаивая честь своего сеньора, Хаген идет на убийство Зигфрида, не раскаивается в содеянном (несмотря на то, что врага своих господ - бургундских королей - он одолевает хитростью, а не в честном рыцарском бою, в котором Зигфрид был бы явным победителем), открыто признает, что он убийца Зигфрида. Более того, Хаген выполняет свой вассальный долг, даже узнав о пророчестве, гласящем, что никто из бургундов, стало быть, и он сам, не возвратится живым из державы гуннов. И доблестно сражается и умирает за честь своих королей.

Верность сеньора вассалу не менее значима, чем верность вассала сеньору. Сеньор, не заботящийся о жизни своего вассала, имел мало шансов приобрести других военных слуг. В критический момент сражения с гуннами бургундские короли, чьи воины истекают кровью, получают шанс спастись самим и спасти свои дружины ценой выдачи Хагена, их вассала - этого требует Кримхильда, жаждущая отомстить за Зигфрида. Могучий Гернот на это ей отвечает:

Да не попустит бог,

Чтоб нашего вассала мы отдали в залог.

Мы тысячею братьев пожертвуем скорее,

Чем предадим хоть одного из верных нам людей.

Верность распространяется и на отношение рыцаря с Богом. Причем верность понимается рыцарским сословием как взаимное обязательство. Господь мыслился не только Богом верных рыцарей, но и верным Богом. В рыцарском сознании он предстает как защитник и даритель благ тем рыцарям, которые праведно исполняют свой долг. Не случайно Христос в миниатюрах псалтырей XII века представлен с мечом и щитом, в кольчуге, со шлемом на голове, окруженный свитой рыцарей и министериалов. В образах феодального быта рисуется и день Страшного суда, когда Господь со своими лучшими рыцарями соберет свой двор, свою курию и будет судить правых и виноватых, верных и неверных.

Богатство и щедрость в рыцарском сознании

Литература рыцарской среды выявляет органичную связь понятий чести, могущества и богатства. Чем сильнее и могущественнее рыцарь, тем, как правило, он и богаче. Богатство являлось знаком не только могущества, но и удачливости. Именно поэтому в "Песне о Нибелунгах" основная коллизия рыцарской эпопеи разворачивается вокруг темы клада Нибелунгов. Возвратить его для Кримхильды означает и восстановить честь, и подтвердить могущество.

Щедрость - оборотная сторона удачи и могущества. Кодекс чести включал в себя щедрость как обязательную максиму поведения рыцаря. Чем сильнее был сеньор, чем могущественнее был его линьяж, тем, как правило, богаче он был. Как правило, и щедрее. Следует особо подчеркнуть, что идеал щедрости, как и идеал мужества, особенно в раннюю эпоху носил некий избыточный характер. Хрестоматийный пример о рыцаре, засеявшем поле серебром, невольно приходит на ум в качестве примера экстремального выражения характера этой ценности.

Традиции рыцарской среды, с присущей ей склонностью публично демонстрировать и "расточать" богатство, были сильны даже в условиях, когда жизнь диктовала новые требования. Это особенно ярко видно в повседневной жизни. Так, в XV веке тирольский эрцгерцог Сигизмунд мог задаривать кубками, наполненными до краев серебряными самородками, своего знатного гостя и племянника, молодого короля, Максимилиана I. Другой пример. В 1477 году саксонский курфюрст Альбрехт, заехав на рудник в Шнееберге, приказал накрыть себе стол на большой глыбе серебряной руды шириной в 2, высотой в 4 метра с тем, чтобы иметь возможность посостязаться с самим императором. Во время застолья курфюрст горделиво заметил своим сотрапезникам, что могучий и богатый император Фридрих, как бы ни был богат, не имеет пока "такого великолепного стола".

Эта избыточная, нерациональная щедрость проявляла себя в пышных пирах, празднествах. Не случайна английская поговорка XIII века - "сеньор не садится за стол один". Не случайны и такие атрибуты убранства рыцарского замка как длинные столы и длинные скамьи. За обильными пирами нередко следовали (по крайней мере, для не особо богатой части рыцарства) дни скудного рациона и вынужденного воздержания. Безусловно, в темные века, когда Европа представляла собой натурально-хозяйственный мир деревень и замков, в которых ценность сокровищ, особенно денег, была принципиально иной, нежели в современном мире, непросчитываемое расточение сокровищ, шире - богатства, было органично рыцарскому мироощущению с его гипертрофированной потребностью в публичном самоутверждении. Однако и в более позднюю эпоху, когда развивавшийся товарно-денежный уклад начал диктовать необходимость счета денег, идеал избыточной щедрости продолжал быть значимым императивом поведения людей, что нередко оборачивалось курьезами трагикомического, с точки зрения современного человека, характера. Свадьба, которую устроили ландсхутские герцоги в Баварии в 1475 году (а они были настолько богаты, что ходили упорные слухи, будто бы в их владениях есть башня, набитая доверху деньгами), была настолько пышной, что собрала всю знать Германии. Однако затраты были столь велики, что казначей герцогов, получив отчет о расходах, повесился.

Богатые пиры, роскошная одежда, дорогое оружие, подарки - публичные знаки могущества и удачливости. Вместе с тем богатство имело не только психолого-символический и знаковый смысл. Оно являлось и средством привлечения вассалов. Маркграф Рюдегер, вассал Кримхильды, поставленный перед выбором: сохранить верность своей госпоже или дружбу с бургундскими королями, просит Кримхильду освободить его от присяги вассальной верности и обещает возвратить пожалованные ему ленные владения - земли с бургами.

Безусловно, что дары, которые получали рыцари за свою службу, были различными. Рыцари более знатные и могущественные получали от тех, кто стоял выше их на иерархической лестнице и был богаче, соответствующие ленные владения. Безлошадные, как их называли, то есть небогатые рыцари, могли служить за кров, лошадей, словом за определенное содержание и т.д. Важно подчеркнуть, что идеал рыцарской щедрости получил столь широкий резонанс в культурном обиходе западноевропейского мира на почве вполне определенных социальных практик. Гранды, говорится в уже приводимом отрывке из сирвенты Бертрана де Борна, становятся во время войны щедрее.

В хронике Робера де Клари, мелкого рыцаря из Пикардии, участника IV крестового похода, много говорится о том, что простые chevalier были обделены высокородными рыцарями добычей. Все повествование этого глашатая мелкого небогатого рыцаря из Франции пронизано духом негодования по поводу "несправедливости", содеянной сеньорами, ибо "ничто не было разделено к общему благу войска, или ко благу бедных рыцарей, или оруженосцев, которые помогли завоевать это добро". За обидой рыцаря-хрониста скрываются притязания тех, кто рассчитывал не на жалкие подачки и не на крохи от завоеванного в Константинополе добра, а на нечто гораздо большее. Эти притязания Робера де Клари, равно как и ожидания Бертрана де Борна чрезвычайно значимы для понимания природы идеала рыцарской щедрости.

Социальная структура рыцарского сословия в Западной Европе была такова, что выполнение рыцарской феодальной элитой военных функций, невозможное без обретения новых вассалов и соответствующего материального вознаграждения их, способствовало закреплению психологической установки в качестве культурного идеала щедрости. Какие бы сложные мутации не претерпел этот идеал, встретившись с реалиями жизни Нового времени, заставившего не только простолюдина, но и рыцаря рассчитывать свои траты, ему суждено было пополнить культурный багаж европейца. Этот идеал будет востребован и в более поздние эпохи, не исключая и прагматичную современность.

Безусловно, стремление к обогащению, табуированное христианской этикой того времени, являлось одним из важнейших мотивов поведения рыцарства, мотивов, маскировавшихся в самые разные культурные мифы. Во время крестовых походов жажда обогащения, особенно мелкого безземельного рыцарства, найдет свое обоснование в необходимости освобождения гроба Господня и братьев во Христе. Причем, богатая добыча рассматривалась как естественный дар Господа, отблагодарившего рыцаря за верную службу.

Собственное стремление рыцаря к обогащению, вытесняемое в подсознание, переносилось на врага - мусульманам, как и евреям, приписывалась особая страсть к стяжанию. Грабеж Константинополя, в ходе которого ограблению была подвергнута одна из главных святынь христианского мира - собор Святой Софии - оправдывался тем, что рыцари наказывали схизматиков. Робер де Клари в своей хронике "Завоевание Константинополя", описывая несметные сокровища столицы Византии ("две трети земных богатств", по его словам, были собраны в этом городе), оправдывает разгром и грабеж его тем, что греки отошли от истинной веры.

Стремления к богатству, воинской славе, табуированные христианской этикой и оцениваемые церковью как греховные алчность и гордыня, подсознательно всегда определяли те или иные поиски рыцарства. Средневековый социум давал возможность примирять эти устремления с интересами самого общества, подчинив его эгоистические устремления идеям "справедливой" войны, помощи слабым, что работало на нравственное самосовершенствование рыцаря. Нередко эти устремления обретают в рыцарской поэзии и романе сублимированно-утонченный, казалось бы, отвлеченный смысл - рыцарь ищет нечто, что не имеет прямого практического значения для его жизни или жизни окружающих, скажем, легендарный Грааль. Грааль - чаша причастия, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь распятого Христа. Грааль превратился в олицетворение мистического рыцарского начала, стал культурным символом высшего совершенства.

Именно такой путь проходит главный герой романа Вольфрама фон Эшенбаха "Парцифаль". Сын короля Гамурета, погибшего в рыцарских странствиях на Востоке, Парцифаль был воспитан матерью в лесу, чтобы его не постигла участь отца. Но от судьбы не уйти. В лесу же Парцифаль встречается с рыцарями короля Артура и решает стать одним из них. Побывав при дворе короля Артура, Парцифаль сражается с Красным рыцарем и побеждает его. Поворотный момент его судьбы - встреча с "королем-рыбаком" Амфортасом, который и "подсказывает" ему путь к Граалю. Однако долгое время Парцифаль не может достичь цели, мешает разлад с Богом. Наконец, появляется вестник и сообщает рыцарю, что он прошел свой путь искупления. В итоге, минуя все препятствия, Парцифалю удается достичь мистической цели, и он становится королем Грааля.

Если в период раннего и классического средневековья стремление рыцарства к обогащению по большей части вытеснялось, переносилось на "чужаков" (в широком смысле этого слова) или утонченно сублимировалось, то ближе к "осени средневековья" отношения, связанные с богатством, все более десакрализуются, богатство приобретает вполне мирской характер, все более рационализируется его материальная значимость для рыцаря.

Рыцарь и женщина. Культ Прекрасной Дамы

Природная данность вкупе с духовной ограниченностью социокультурной среды раннего средневековья отчетливо проявляют себя в отношении к женщине в этот период. Как и в древнегерманской поэзии, в литературе раннего средневековья женщина занимает чрезвычайно малое место. В этой литературе отсутствует всяческая куртуазность, авантюрность, сколько-нибудь внятный интерес к "жизни сердца". В "Песне о Роланде" "высокое" чувство главного героя в последние минуты его жизни обращено не к его невесте Альде, лишь мельком упоминаемой в тексте, но к его "верной подруге" - спате (мечу) Дюрандаль.

В эпоху классического средневековья ситуация меняется. Именно в рыцарской среде формируется культ Прекрасной Дамы, составляющий самую сердцевину так называемой куртуазной любви, под которой понимается новая форма отношений между мужчиной и женщиной. Современниками тогдашней эпохи куртуазная любовь называлась "fine amour", то есть утонченной любовью. Историки литературы реконструировали модель этой своеобразной культурной игры по сохранившимся поэтическим текстам того времени. Известный французский историк, Жорж Дюби, соотнес данную литературную реконструкцию с историческим контекстом, и вырисовалась следующая модель. В центре ее знатная замужняя дама, либо жена сеньора, либо того рыцаря, чей иерархический статус значимее, чем статус "влюбленного". Ради нее влюбленный готов на многое. Во имя своей госпожи он совершает всевозможные подвиги, наградой за которые служит подаренный платок, ласковый взгляд, тому подобный знак внимания дамы к доблестному ухажеру, но никак не соитие - венец плотской любви, долгое время исчерпывавшей содержание любви как таковой.

Дама может принять или отклонить ухаживания того, кто принес себя в дар. Приняв их, она, тем не менее, не может свободно распоряжаться своими чувствами. Тело ее принадлежит мужу, нарушение правил супружества чревато суровым наказанием. Равно как и удел влюбленного рыцаря - подвиги и мечты о наивысшем блаженстве. Истинная природа куртуазной любви, таким образом, реализуется в сфере воображаемого и в области игры.

Куртуазная любовь носила социально-знаковый характер, символизировала престиж мужчины в рыцарском сообществе. Впоследствии неписаный кодекс чести закрепит в качестве обязательного условия - рыцарь не рыцарь, если он не имеет дамы сердца. К XII веку во Франции сложился обычай майората, согласно которому наследственный надел, феод доставался одному, преимущественно старшему сыну. Остальные благородные члены семьи мужского пола обречены были остаться неженатыми. Конечно, они не были ущемленными в половой сфере. Простолюдинки, будь то служанки, девушки окрестных деревень или проститутки, были готовы одарить молодого благородного рыцаря своим вниманием. Но, само собой разумеется, успех у них не поднимал престиж рыцаря в глазах общества. Иное дело знатная дама. Достоин зависти и восхищения был тот, кто сумел добиться внимания дамы. Нелишне заметить, что ею нередко становилась жена дядюшки, брата или сеньора. Чаще всего именно эти женщины были для молодых юношей объектом мечтаний, поскольку их школой нередко был двор сеньора их отца или дяди по материнской линии.

Рассмотренный с историко-психологической точки зрения, сам процесс куртуазной любви проливает свет на тот механизм окультуривания пространства любовных взаимоотношений, который был связан с культом Прекрасной Дамы. Совершенно очевидно, что все участники данной культурной игры каждый на свой лад были заинтересованы в ней. Добиваясь внимания дамы, рыцарь имел шанс получить не только знаки признания со стороны благородной, а возможно и красивой женщины, но и самоутвердиться в глазах общества. Даме ухаживания пусть небогатого, но молодого и благородного рыцаря приносили свои дивиденды. Удовлетворялось ее женское самолюбие (не следует забывать, что нередко муж был старше ее, а сам брак заключался не по велению сердец, а для укрепления линьяжа), равно как и статусные амбиции. Муж должен был ценить внимание к собственной супруге - столь притягательная для других благородных мужей особа принадлежала именно ему, этим повышалась его самооценка, равно как и оценка его окружающими.

Поэтические тексты куртуазной лирики выявляют повторяющиеся мотивы, прозрачно высвечивающие основу желаний рыцаря - в своих мечтах он видит себя и даму обнаженными. Однако, хотя редким смельчакам и удавалось овладеть предметом своих мечтаний, что вызывало зависть и восхищение таких же как он молодых рыцарей, тем не менее, большая часть была вынуждена контролировать себя, учитывая разные "весовые категории" пусть благородного, но небогатого и невлиятельного рыцаря и его титулованного и состоятельного соперника в лице мужа дамы.

Разо Гильема де Кабестаня, полюбившего жену своего сеньора и поплатившегося за свою любовь сердцем в прямом и переносном смысле слова (муж в конечном счете разрешил ситуацию по принципу "око за око", убил рыцаря, вырезал его сердце, отдал его повару и приготовленное из него кушанье приказал подать за обедом жене), показывает, как и многие другие тексты, чем могла обернуться неконтролируемая страсть. Поэтому влечение дисциплинировалось, сублимировалось и переводилось в регистр утонченных чувств. Удовольствие, которое получал рыцарь от этой игры, заключалось не столько в сфере реализуемого, сколько в сфере воображаемого. Так рождалось явление платонической или "высокой" любви к даме, придавшей женщине новую высокую знаковую ценность. Поскольку ее глазами, ее сознанием производилась оценка мужчины, то не мог не повыситься и ее ценностный статус в глазах мужского общества.

Наконец, трансформировался и духовный мир мужа дамы. Можно лишь догадываться какими муками терзался муж в ходе этой игры. Однако тот же мотив самоутверждения заставлял если не всех, то многих, отличавшихся разумностью, контролировать свою ревнивую вспыльчивость. Ее проявление косвенным образом могло запятнать репутацию сеньора, явиться свидетельством того, что он допускает со стороны дамы возможность иного выбора в пользу соперника, который тем самым оказывается в положении знаково более сильной фигуры. "Работа над собой" супруга не могла не сказаться на его отношении к даме. Повышалась ее ценность в его глазах, оцивилизовывалась обыденная практика их взаимоотношений, опосредованно влияя на восприятие других.

В приводимом уже резо о Гильеме де Кабестане резонанс любовного чувства героев был настолько велик, что король Арагонский, чьим вассалом был муж дамы, пошел на него войной, отнял у него все имущество, а самого Раймона заключил в тюрьму. Всем дамам и рыцарям Руссильона король повелел ежегодно собираться у общей могилы Гильема и его возлюбленной и отмечать годовщину их смерти. В одной из версий знаменитого романа "Тристан и Изольда", обманутый король Марк отправляется в погоню за любовниками, осмелившимися нанести ему столь большое оскорбление. Оказавшись у шалаша, в котором нашли приют уставшие любовники, Марк видит, что "она рубашки не сняла, раздельны были их тела". Смятение, которое охватывает короля, свидетельствует насколько изменилось, по крайней мере в идеале, отношение к "свободной любви". Да, конечно, Марк раздумывает, помиловать или убить влюбленных. Однако тот факт, что муж убеждает себя словами автора в истинности высокого чувства ("они в лесу живут давно и знаю твердо я одно, когда б обоих похоть жгла, Изольда б голая легла. И меч из смертоносной стали между собой бы класть не стали", говорит сам за себя).

Хотя преувеличивать значение нового идеала безусловно не стоит. Родившаяся куртуазная стилистика отношений между мужчиной и женщиной была достаточно хрупкой, для той эпохи она являлась скорее регулятивным идеалом, чаще расходившимся с жизнью, нежели воспроизводимым в ней. Источники сплошь и рядом говорят о физическом насилии (не говоря уже о других формах), даже над знатными женщинами. В "Песне о Нибелунгах" в многочисленных текстах рыцарской среды женщины вообще фигурируют на заднем плане, их облик и чувства не индивидуализированы. В лучшем случае, как, например, в хронике Робера де Клари упоминаются дамы знатного происхождения, указывается их родственно-титульный статус.

И, тем не менее, этот идеал, сформировавшись к рубежу XI - XII веков в среде южно-французского рыцарства, со временем распространился в других европейских странах. При всем том, что в более поздние эпохи была развенчана и высмеяна его романтически избыточная природа, ему была суждена большая будущность в судьбах европейской культурной традиции.

Его рождение во Франции и распространение в Европе вполне закономерно. Лежавшая в основе куртуазной игры социально-психологическая "интрига" могла возникнуть лишь в соответствующем историко-культурном контексте. Конечно же, и в обществах средневекового Востока, и в Древней Руси подданный мог возжелать жену своего господина или правителя. Но властная дистанция между ними была достаточно большой, а стереотипы иерархического сознания крепкими, чтобы мужчина, а тем более женщина могли позволить себе те отношения, которые были естественными для французской рыцарской среды.

Специфика складывания феодальной элиты в Западной Европе, прежде всего во Франции, с присущими ей эгалитарными установками сознания и поведения, сделали возможным "признание" женщины. Идеал Прекрасной Дамы при всей своей избыточности, осмеянный за чрезмерную романтизацию отношений полов уже в XIII веке в знаменитом "Романе о Розе", оказался значимым культурным ориентиром для европейского мира не только в средневековье, но и в Новое время и, как это не парадоксально, в эмансипированной современности.

Заключение

Средневековая цивилизация Запада и рожденная в ее лоне культура рыцарства - явления, которые можно понять лишь в режиме "большого времени". Истоки этих феноменов в варварском мире, их культурный резонанс во многом определяет характер культурных ценностей современного европейца. Идеалы героизма, мужества, честности, верности долгу, "высокой" любви, словом все-то, что составляет "сухой остаток" живой и многообразной картины рыцарской культуры Западной Европы, имели ярко выраженную индивидуалистическую интонацию.

Именно специфика социокультурного ландшафта рождения и бытования рыцарской культуры в Европе придала ей своеобразное звучание и оформление в соответствующих эпохе понятиях и ценностях. Подчеркнем, что в этом смысле чрезвычайно значимыми оказались исторические условия генезиса рыцарства, элита которого обладала относительно широкими материальными и властными ресурсами, чтобы "держать дистанцию" по отношению к правителю. Значимыми оказались и отношения внутри рыцарской среды, позволившие сформироваться относительно автономной человеческой личности мелкого и небогатого рыцаря. В этом смысле образ д΄Артаньяна, культовый образ для европейца, является квинтэссенцией мироощущения свободной личности, для которой понятия долга и чести опосредованы ее личным выбором.

Именно это своеобразие вкупе с теми смыслами, которые были переданы средневековому Западу античной и христианской культурными традициями со свойственными им персонализмом и гуманизмом, зададут рыцарской среде особое интонирование темы человека. При этом важно подчеркнуть, что при всей своей избыточности, или, что одно и то же, романтизации, рыцарские идеалы и ценности во многом будут направлять духовные поиски европейцев последующих эпох. Как и культура варварской Европы, культура рыцарского мира внесет свой вклад в тот культурный багаж, который ляжет в основу европейского гуманизма, пронизанного ценностью и значимостью человеческого "Я" во всех проявлениях его диалога с окружающим миром.