Министерство науки и образования Украины

Днепропетровский национальный университет им. О. Гончара

Работу выполнено

на кафедре издательского дела

и межкультурной коммуникации

Реферат

Реалистическое и фантастическое в повести А.С. Пушкина «Пиковая дама»

Выполнила:

студентка гр. ЗВ-06 Мельник А.С.

Проверила:

Подмогильная Н. В.

Днепропетровск

2009

План

Вступление

1. Значение А.С. Пушкина для русской литературы

2. Реалистическое и фантастическое в повести «Пиковая дама» А.С. Пушкина

Выводы

Вступление

Пушкина не стало в расцвете его поэтических возможностей, а возможности эти были необычайно велики. Это величайший народный поэт, воплотивший в себе достижения предшествующей отечественной и мировой литературы, обозначивший своим творчеством более высокий этап ее дальнейшего развития.

Сколько прошло столетий, а язык Пушкина понятен и сейчас! Он предельно ясен, точен и выразителен. Гоголь отмечал, что в каждом слове Пушкина «бездна пространства». По словам Чернышевского, до Пушкина «еще никто не писал таким легким и живым языком». Пушкин смело ломал роды, жанры и создавал новые. Он оставил примеры политической, философской, любовной и пейзажной лирики. Создал первый роман в стихах; писал трагедии и драмы, статьи, предисловия, рецензии, дневники и исторические исследования.

Творчество Пушкина стало образцом реалистичного метода и стиля. Пушкин создал образы «лишнего человека», «маленького человека», самоотверженный образ русской женщины.

По словам В. Г. Белинского, А.С. Пушкин принадлежит к тем творческим гениям, которые, «работая для настоящего, приуготовляют будущее». Сейчас его произведения переведены на многие языки и изучаются во многих странах мира, его идеи и сегодня сохраняют свою могучую силу.

1. Значение А.С. Пушкина для русской литературы

В русской культуре, богатой блестящими талантами, едва ли не найдется другое такое явление, как Пушкин. Он проявил свой дар в поэзии и прозе, в драматургии и литературной критике, в журналистике и исторической науке. Он стал основоположником новой русской литературы, которая вся – по крайней мере на протяжении XIX века – восходит к тем или иным сторонам его творчества, как к своему истоку. Но есть нечто более важное; в его личности, жизни и творчестве так ярко и многогранно воплотилось русское национальное начало, что уяснение значения Пушкина оказалось неотъемлемой часть самосознания всей русской культуры.

Еще при жизни поэта, в 1832 году, Гоголь писал в статье «Несколько слов о Пушкине»: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитие, в каком он, может быть, явится через 200 лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла»[1, с. 33]. В июне 1880 года Достоевский в речи на торжествах, посвященных открытию памятника Пушкина в Москве, отметил еще один аспект национального начала поэта: «…не было поэта с такой всемирной отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине её, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое…ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила» [2, с. 146-147].

Воплощение в Пушкине национальной сущности во многом способствовала и историческая эпоха – эпоха подъёма национального сознания русских в результате победы над Наполеоном в Отечественной войне 1812 года и освобождения Европы от Наполеоновской власти. Эти процессы стали толчком к возникновению освободительных идей в самом русском обществе, ибо возвращение к старым порядкам казалось невозможным. М. Бестужев-Рюмин говорил: «Век славы военной кончился с Наполеоном. Теперь настало время освобождения народов от угнетающего их рабства, и неужели русские, ознаменовавшие себя столь блистательными подвигами в войне истинно Отечественной – русские, исторгшие Европу из-под ига Наполеона, не свергнут собственного ярма?» В России возникают тайные общества, ставящие целью изменить её государственное устройство. 14 декабря 1825 года в Петербурге на Сенатской площади произошло восстание, а точнее, первая попытка революции. Восстание было подавлено, пятеро декабристов повешены, 120 сосланы в Сибирь. Зайдя на престол на крови, новый русский император Николай I видел свою задачу в том, чтобы, по его выражению, «подморозить Россию» - пресечь в ней любые попытки свободомыслия и личной независимости.

Вся духовная внутренняя жизнь России сосредоточилась в 1830-х годах в литературе.

Пушкин очень остро ощущал течение времени – и исторического, и личного, биографического. Может быть, по этой причине за такую короткую жизнь – всего 37 лет! – он прошел такой большой творческий путь [3, с. 4-5]

2. Реалистическое и фантастическое в повести «Пиковая дама» А.С. Пушкина

Два десятилетия назад Г.А. Гуковский, анализируя «Пиковую даму», предложил снять с обсуждения вопрос о ее фантастике. Однако в 1966 г. Н.В. Измайлов отметил, что вопрос о значении в повести фантастического элемента является одним из важнейших и нерешенных. Дальнейшая судьба повести в пушкиноведении показала, что вопрос этот действительно далеко не исчерпан и даже не достаточно ясно определен.

Основной аргумент исследователей, отрицающих фантастику в «Пиковой даме», состоит в том, что каждое фантастическое событие повести легко поддается вполне правдоподобному объяснению. Между тем вопрос об относительном правдоподобии («вероподобии») фантастического, возникший одновременно с появлением первых готических романов, к 30-м годам XIX в. был решен в пользу сближения фантастического плана с реальным. Именно с этих позиций анализируется в то время творчество Гофмана; те же требования предъявляются и к русским авторам фантастических повестей. Таким образом, искусная двойная мотивировка событий, благодаря которой фантастические явления получают одновременно и правдоподобное объяснение, не есть отличительная и своеобразная черта повести Пушкина. Напротив, это широко распространенный литературный прием, и использование его Пушкиным вовсе не доказывает, что «Пиковая дама» не фантастическая повесть Главным критерием для выделения фантастической повести как самостоятельного жанра считается представление о «двоемирии», лежащее в основе произведения. Оно может обусловливаться особенностями мировоззрения автора или быть только литературным приемом, что имеет существенное значение.

Знаменательно, что в России 1830-х годов очень своеобразно воспринималось творчество Гофмана и Л. Тика, под сильнейшим влиянием которых формировалась русская фантастическая повесть. Исследователи, занимавшиеся проблемой «Гофман в России», сходятся на том, что русские писатели подражали Гофману по преимуществу формально, будучи не в состоянии проникнуть в символику его фантастики. Характерен отзыв В. Ф. Одоевского, который видел смысл двойной мотивировки явлений в фантастических произведениях немецкого романтика в следующем: «...таким образом и волки сыты и овцы целы; естественная наклонность человека к чудесному удовлетворена, а вместе с тем не оскорбляется и пытливый дух анализа». Здесь не принято во внимание главное: у Гофмана каждое явление и каждый образ имеют две стороны постольку, поскольку принадлежат двух мирам одновременно. Ни о каком рассчитанном равновесии здесь речи нет. Р.Ю. Данилевский, всесторонне изучив вопрос о восприятии творчества Тика в России, приходит к выводу, что «немецкая фантастика не принималась безоговорочно и целиком. Она так или иначе „снижалась“, подвергалась рационалистической „правке“». Подобная же закономерность проявилась и в усвоении немецкой философской эстетики, которая в русском варианте приобрела элементы дидактизма. «...у русской философской эстетики, — замечает Ю. Манн, — не было такой богатой романтической предыстории, как в Германии; она не была так удалена от стадий классицизма и просветительства и перенимала подчас в себя их элементы». Этот вывод вполне можно распространить и на русскую фантастическую прозу.

Просветительские тенденции русской литературы, повлиявшие на восприятие немецкой фантастики, во многом определили своеобразие русской фантастической повести. Вместо порыва к запредельному и романтического томления на грани миров, свойственного немецким романтикам, мы сталкиваемся в ней с живым интересом к вопросу о существовании сверхъестественного и о причинах настойчивого тяготения к нему. Вопрос для того времени отнюдь не праздный.

В 30-е годы XIX в. в русском обществе заметно усилилась тяга к сверхъестественному, или, как тогда говорили, к «чудесному». Отзвуки этих постоянных разговоров о предсказаниях, привидениях и таинственных приметах мы можем встретить едва ли не во всех мемуарах, охватывающих этот период, и в переписке тех лет. Безусловно, в обществе часто велись разговоры и споры на эту тему и даже импровизировались фантастические истории. «Бытовой мистицизм» нередко уживался с просвещенностью.

Одной из основных особенностей построения русской фантастической повести становится наличие экспозиции или концовки, где герои обсуждают вопрос о возможности сверхъестественного события в современной жизни. Определяются две точки зрения — признание и отрицание такой возможности, причем ни одна из них не является безусловной. Таким образом, само сверхъестественное не является для русских авторов некоей данностью, но берется под сомнение. Нечто подобное мы видим и в «Пиковой даме» Пушкина, которая тем самым включается в общее русло развития русской фантастической повести 1830-х годов.

Постараемся определить некоторые конкретные точки сближения и расхождения «Пиковой дамы» с массовой фантастической повестью. В литературе о Пушкине уже выявлялись многочисленные сюжетные совпадения «Пиковой дамы» с другими фантастическими повестями. Утверждалось даже, что в ней сведены воедино все мотивы, традиционные для этого жанра. Действительно, в пушкинской повести обнаруживаются если не все, то очень многие фантастические мотивы: связь азартной игры со сферой «сверхъестественного», тайна, передаваемая из поколения в поколение, магические карты, суеверия, роковые предчувствия, наконец привидение, без которого не обходилась почти ни одна фантастическая повесть. Но если обычно именно сверхъестественное событие определяло развитие сюжета такой повести, то в «Пиковой даме» ни один из этих мотивов не разрабатывается как мотив фантастический, ни один не становится стержнем сюжета. Автор не только не старается обыграть мотив сверхъестественного, но как будто нарочно снижает наиболее выигрышные в этом отношении моменты. Например, о графе Сен-Жермене говорится довольно скептически, с сомнением относительно того «чудесного», что о нем рассказывают. Разговор о таинственных картах неожиданно обрывается очень прозаическим замечанием: «Однако пора спать...». Некоторые излюбленные приемы авторов фантастических повестей у Пушкина подчеркнуто, так сказать, «работают вхолостую». Возьмем тот эпизод, когда Германн проникает в дом графини: «Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты <...> Германн стал ходить около опустевшего дома <...> Все было тихо. В гостиной пробило двенадцать; по всем комнатам часы одни за другими прозвонили двенадцать — и все умолкло опять» (VIII, 239). Все это: и ужасная погода, и опустевший дом, и тишина, и наступление полночи — обычные для фантастической повести признаки приближения сверхъестественного. Но здесь ничего особенного не происходит: часы пробили двенадцать, а потом и час, и два. Затем «в доме засуетились, раздались голоса, и дом осветился». И вот только теперь, когда наиболее благоприятный, казалось бы, момент пропущен, и происходит встреча Германна с графиней.

Обычно в фантастических повестях русских авторов огромная смысловая нагрузка ложилась на разговоры героев по поводу таинственных явлений. Здесь же разговор дает только толчок к развертыванию действия. А развертывается действие в тесном переплетении совершенно реальных, жизненных интересов и поступков героев, которых сами по себе сверхъестественные события вовсе не интересуют. Конечно, именно анекдот, рассказанный Томским, явился причиной всех последующих событий. Но Германн стремится овладеть тайной трех карт вовсе не для того, чтобы постичь тайну как таковую, а всего лишь для того, чтобы использовать ее в своих интересах. При этом он не продает душу дьяволу и не вступает в сговор с потусторонними силами, хотя и готов на это. Другое дело, что ему пришлось столкнуться с таинственными явлениями. Эти явления таинственны не только для Германна, ибо и читателю трудно объяснить невероятный выигрыш всех карт, указанных призраком. Невозможность однозначного решения отметил еще Достоевский: «...в конце повести, т. е. прочтя ее, вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германна или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром».

Конечно, можно ответить на вопрос, почему выиграли карты, так или иначе, легко выстроив цепь доказательств — либо фантастических, либо правдоподобных, но ни одно из них не правомерно, так как мы насильно вырываем из произведения лишь одну линию по своему выбору.

Стремясь решить: «случай или фантастика?», мы возвращаемся к началу повести (рассказ Томского вызвал следующие реплики: «Случай!», «Сказка!», «Порошковые карты!») и, таким образом, попадаем в замкнутый круг. Сама постановка вопроса как бы вставляет «Пиковую даму» в схему, характерную для массовой русской фантастической повести. Между тем Пушкин отводит эту схему в самом начале своей повести. Он дает ее в миниатюре в I главе «Пиковой дамы» (Томский рассказывает фантастическую историю, а гости высказывают противоречивые предположения)¹⁸ и сразу уходит от нее в своем повествовании. Этим Пушкин не просто ломает литературный шаблон, но иронически подчеркивает его исчерпанность и бесплодность. Следовательно, обсуждать события «Пиковой дамы» с точки зрения их правдоподобия — идти по заранее отвергнутому Пушкиным пути [4].

А.Л. Слонимский в статье «О композиции „Пиковой дамы“», приведя этот «бред» Германна («Нет! расчет, умеренность и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой капитал...»), пишет: «В этой числовой игре, в этом неожиданном скоплении чисел, аналогичного которому мы больше не встретим на протяжении повести, выделяются две цифры: 3 и 7 (имеющие притом кабалистическое значение)». И далее: «Мысль формируется в тройственной схеме: расчет, умеренность и трудолюбие — вот мои три верные карты... Затем присоединяется семерка: восемьдесят семь (возраст графини, — Л. Ч.)... неделя (7 дней)... И оба числа смыкаются: утроит, усемерит...». «Таким образом, — заканчивает свой вывод Слонимский, — фиксирование двух первых карт происходит двояким путем: извне, со стороны графини, и изнутри, со стороны Германна. Рядом с явной фантастической мотивировкой — скрытый намек на возможную реально-психологическую мотивировку. Намек этот так легок и так запрятан, что его можно принять за случайность. Но случайности тут нет — даже в том случае, если Пушкин сделал этот намек бессознательно. Внимание Пушкина уже раньше было сосредоточено на этих цифрах, и это-то и заставило его сомкнуть их в мыслях Германна».

Таким образом, А.Л. Слонимский считает, что выбор карт сделан не случайно, но вытекает из «кабалистического» значения цифр 3 и 7, а этим определяется и значение фантастического элемента повести.

Н.П. Кашин в статье «По поводу „Пиковой дамы“» пишет о причине выбора Германом этих трех карт.

«Фантастический элемент повести Пушкина, — пишет Кашин, — легко может увлечь исследователя на ложный путь, как это случилось с А.Л. Слонимским, который полагает, что „до самого конца повести мы колеблемся между фантастическим и реальным восприятием“». И далее: «Я полагаю, что Пушкин хотел здесь достигнуть просто большей эффектности благодаря отмеченной детали, так как несомненно, что это совпадение: „тройка, семерка“ — „утроит, усемерит“ очень эффектно» [5].

Коль скоро мы полагаем, что фантастика так или иначе присутствует в «Пиковой даме», мы должны уяснить ее художественную функцию и внутреннюю необходимость в структуре повести.

Непроясненность и двойственность происходящего поддерживаются в «Пиковой даме» главным образом благодаря подчеркнутой неопределенности позиции автора. По наблюдениям В.В. Виноградова, «образ субъекта так же неуловим, противоречив и загадочен, как сама действительность повествования». В самых загадочных сценах повести (появление Германна в спальне графини, явление призрака) автор откровенно уклоняется от собственной оценки происходящего, перепоручая ее Германну. Автор только бесстрастно констатирует, что именно видел Германн. Действительно это было или только примерещилось Германну? Вопрос остается открытым. Как заметил С. Г. Бочаров, автор «не знает» именно того, что относится к «тайне». Но таинственность «Пиковой дамы» связана не только непосредственно со сферой сверхъестественного.

Та же непроясненность и двойственность сквозит и в обрисовке образов главных героев.

Графиня на протяжении повести предстает перед нами в четырех сменяющих друг друга ликах: своенравная красавица, дряхлая ворчливая старуха, странный безмолвный манекен и, наконец, привидение. Эти столь разные лики трудно соединить в одном представлении. Они наплывают друг на друга, но не сливаются в ясный отчетливый образ.

В образе Германна тоже есть некоторая «неотчетливость». Подчеркнем, что мы имеем в виду не внутреннюю противоречивость его натуры, а двусмысленность отдельных характеристик Германна. Например, известное заключение Томского: «Этот Германн <...> лицо истинно романическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства». Автор замечает, что «слова Томского были не что иное, как мазурочная болтовня» (VIII, 244). Это подтверждается тем, что прежде Томский говорил о Германне совсем иначе: «Германн немец, он расчетлив, вот и все» (VIII, 227). Но дальше мы читаем: «...он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну». А когда она услышала о смерти графини, «слова Томского раздались в ее душе: у этого человека по крайней мере три злодейства на душе!» (VIII, 244). Впрочем, возможно, Лизавете Ивановне никогда бы не пришли в голову подобные мысли, если бы не разговор с Томским, который именно в тот самый вечер («Странное дело!», — замечает по этому поводу автор) на бале «позвал Лизавету Ивановну и танцевал с нею бесконечную мазурку» (VIII, 243). Весьма многозначительные намеки так и остаются намеками, автор не склонен разъяснять их до конца.

Есть известная недоговоренность и в образе Лизы. Мы имеем в виду неясное в своей крайней лаконичности сообщение: «Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека <...> у Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница...» (VIII, 252). Явная аналогия с положением самой Лизаветы Ивановны у старой графини заставляет искать скрытый смысл в этой сухой информации. Очень соблазнительно интерпретировать такую ситуацию в духе Достоевского: прежде униженный унижает другого, но ничто не мешает и иному толкованию.

Так в каждом герое кроется хоть что-то, о чем автор как бы не берется судить, ограничиваясь либо намеками, либо сухой констатацией фактов. Образы словно нуждаются в уточнении, а недосказанность открывает простор для самых разных предположений. Графиня вполне может быть хранительницей мистической тайны, но вполне может ею и не быть. В Лизе заложена возможность стать второй графиней для своей бедной родственницы, но одновременно и возможность изменить изнутри старые нормы отношений. А Германн — этот новый и еще незнакомый для России герой — кажется, очень напоминает Наполеона, но, может быть, на него лишь упал отсвет романтических идеалов, а сам он мельче и проще. Важно не то, какой вариант кажется нам более убедительным, а то, что разные варианты имеют одинаковое право на существование. Автор «не знает», какому из них отдать предпочтение, так же как он в «Евгении Онегине» «не знал», как сложилась бы судьба Ленского. И нужно подняться на высоту его «незнания», ибо в нем кроется пушкинское понимание человека. Современные Пушкину люди открылись ему во всем богатстве неиспользованных возможностей, подчас противоречивых, но еще сосуществующих «на равных».

Так образы героев «Пиковой дамы» оказываются принципиально неисчерпаемыми, не определяемыми до конца.

Естественно предположить, что эпиграфы «Пиковой дамы» являются опорными вехами, по которым можно проследить авторский замысел. Ведь эпиграф обычно служит для пояснения основной мысли произведения в целом или отдельной главы, акцентирует тот или иной мотив в повествовании, словом, «задает тональность осмысления». Рассмотрим, каким образом направляют мысль читателя эпиграфы «Пиковой дамы».

Предостерегающий эпиграф ко всей повести — «Пиковая дама означает тайную недоброжелательность» — с одной стороны, действительно предрекает трагический конец Германна, но, с другой стороны, звучит несомненно иронически, так как цитируется не что иное, как «новейшая гадательная книга». Эпиграф к I главе сюжетно соответствует содержанию главы. Но именно оттого, что речь идет об одном и том же — об игре в карты, эпиграф и повествование оказываются внутренне полемичными по отношению друг к другу. Перед нами дилемма: в чем кроется истина? В приподнятости и многозначительности или в будничности и незатейливости? Во II главе эпиграф и повествование соотносятся лишь условно. Германн действительно «предпочел» разыграть роман с Лизой, нежели с самой старухой; слово «свеже́е» подчеркивает возможность такого сближения (о Лизе: «свежее личико»; в эпиграфе о камеристках: «они свежее»). Но вовсе не камеристками интересуется Германн, и вовсе не свежесть Лизаветы Ивановны привлекла его. Эпиграф к III главе, в которой происходит роковая встреча Германна с графиней, нацеливает внимание читателя не на этот кульминационный момент, а на предшествующую ему интригу между Германном и Лизой. Причем опять внешнее сходство ситуаций оборачивается несходством скрытого в них смысла: хотя есть основания предположить, что страстные письма Германна не вовсе лицемерны, в целом продиктованы они, конечно, не любовью. Эпиграф к IV главе кажется вполне обычным: слова «Человек, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого!» действительно могут быть отнесены к Германну, каким он предстает в этой главе. Но что-то ханжеское слышится в этом негодующем возгласе, и слишком уж прямолинейно и мелко это суждение о герое, у которого «профиль Наполеона». Эпиграф к V главе всегда обращал на себя внимание исследователей «Пиковой дамы». Его ироничность обычно истолковывалась не только как ироническое отношение Пушкина к вере в привидения, но и как ироническое переосмысление видения Германна. Предположение естественное, но сомнительное. Ведь Германну призрак является не для того, чтобы сказать «здравствуйте!», а чтобы раскрыть тайну трех карт, которые, подчеркнем лишний раз, действительно выигрывают. Получается не переосмысление, а двусмысленность: ироничность эпиграфа и серьезность повествования не отменяют друг друга. Эпиграф к последней главе можно рассматривать как символ: человек осмелился держаться на равных с лицом вышестоящим, но тотчас был поставлен на свое место. Но такая ситуация может символизировать трагедию Германна лишь весьма приблизительно. Полной аналогии с положением Германна здесь нет — он не смирился и не отступил, а погиб.

Одинаково важно и то, что каждый эпиграф так или иначе соответствует содержанию главы, и то, что это соотнесение всякий раз сомнительно. По этим эпиграфам трудно уяснить отношение автора к загадочным событиям повести. Характерно, что источник большинства эпиграфов — светский разговор, переписка. От эпиграфа ждут, что он подскажет суть, но эти эпиграфы подсказывают явно поверхностный, банальный взгляд на происходящее. Иронически подчеркивается расхождение между реальной сложностью жизни и упрощенным общепринятым отношением к ней. Эпиграфы толкуют события повести в явно традиционном плане, усматривая в них игривое волокитство, несоблюдение этикета и т. п. (так обморок Германна на похоронах графини мгновенно был истолкован в духе старых шаблонов: незаконный, непризнанный сын пришел проститься...). В действительности жизнь движется уже по иным законам, старые ситуации наполнились новым смыслом, неуловимым с точки зрения прежних норм и представлений. Привычные, лежащие на поверхности объяснения не верны или не вполне верны, новые же Пушкин не торопится предложить. Поэтому эпиграфы не могут стать точками опоры в двоящемся, зыбком мире «Пиковой дамы».

Непроясненность и недосказанность заложена в самой структуре стиля «Пиковой дамы». Как показал В. В. Виноградов, здесь «смысловая связь основана не на непосредственно очевидном логическом соотношении сменяющих друг друга предложений, а на искомых, подразумеваемых звеньях, которые устранены повествователем». Попробуем подойти к анализу «Пиковой дамы», не пытаясь разгадать и разъяснить загадочную непроясненность происходящих в ней событий, но, напротив, будем исходить из того, что эта особенность является определяющей чертой художественного мира пушкинской повести.

В «Пиковой даме» схвачены только зарождающиеся процессы, о которых еще трудно сказать, во что они выльются. Подобное восприятие реальности сближает повесть Пушкина с «Преступлением и наказанием» Достоевского. Д.С. Лихачев отмечает: «Одна из особенностей конструируемого Достоевским в его произведениях художественного мира — его динамичность и „зыбкость“ <...> Все явления как бы незавершены <...> Все находится в становлении, а потому не установлено и отнюдь не статично». Эти характеристики, разумеется, не приложимы непосредственно к «Пиковой даме», но известная связь здесь есть. Для Достоевского зыбкость, динамичность, неустойчивость изначально присущи жизни. Пушкин ясно ощутил пробуждение этих свойств жизни, когда окружающий поэта мир еще сохранял свою относительную устойчивость. Веками сложившиеся нормы отношений были еще прочны в сознании людей, еще претендовали на безусловность и незыблемость. Но жизнь уже не укладывалась в эти нормы и определения. Она раскрывалась в своей изменчивости и неисчерпаемости. Пушкин в «Пиковой даме» создает такую художественную модель мира, которая позволяет продемонстрировать эти свойства жизни с максимальной яркостью. Как и во всякой модели, в ней есть доля условности, поэтому к этой повести Пушкина нельзя подходить с точки зрения жизнеподобия. Не случайно в «Пиковой даме» более, чем в других прозаических произведениях Пушкина, чувствуется тщательная продуманность композиции, искусное построение сюжета, отточенность каждой детали. Только художественный гений Пушкина смог избавить «Пиковую даму» от ощущения «сделанности».

Прежние формы жизни рушатся, новые еще не сложились. Пушкин противостоит стихийности и неоформленности самой жизни силой искусства, удерживая зыбкий, неустойчивый мир в совершенной и классически завершенной художественной форме.

Для Пушкина такая концепция жизни раскрылась именно в форме фантастической повести, ибо фантастика здесь лишь обнажает законы той эстетической реальности, которую он создал в «Пиковой даме». Атмосфера фантастического создается в повести за счет непрестанного колебания между фантастическим и реальным объяснением происходящего, но двусмысленность и неясность распространяются и на безусловно реальные образы и события. Дразнящая невозможность выяснить раз и навсегда, замешаны ли в трагедии Германна потусторонние силы, иронически предостерегает от безапелляционных и однозначных суждений.

Все традиционные приемы и сюжетные мотивы потому-то и вошли так органично в пушкинское произведение, что наполнились у него новым смыслом и содержанием. Так, принцип «вероподобия» фантастического, осуществленный в «Пиковой даме», соотносится не только с общей установкой фантастической литературы того времени, но и с художественной системой Пушкина. Отметим, что почти в то же время Гоголь написал свою повесть «Нос», начисто лишенную всяческого «вероподобия», в которой жизнь предстала иррациональной и необъяснимой, как сон. Известно, что Пушкин не только не был поражен и шокирован этим произведением, но, напротив, отозвался в высшей степени одобрительно и поместил повесть в своем журнале. Следовательно, и такой взгляд на жизнь был для Пушкина понятным и приемлемым. Но вот в его собственную эстетическую систему такая позиция совершенно не укладывалась. Пушкину оказался ближе старый принцип «вероподобия», отвергнутый Гоголем. Художественный мир Пушкина не приемлет иррационального. Пушкин не соглашается признать жизнь принципиально необъяснимой. Поэтому так тщательно подбираются правдоподобные, логичные мотивировки фантастических событий в «Пиковой даме». Но столь же важно и другое: эти фантастические события явно не укладываются в предложенные мотивировки. Объяснение с точки зрения здравого смысла демонстрирует свою узость, недостаточность. Жизнь поворачивается такими своими сторонами, перед которыми человеческий рассудок вынужден пока отступить в недоумении.

Фантастика легко и органично входит в общую атмосферу повести, хотя и не растворяется в ней. В «Пиковой даме» сохранена граница между фантастикой и реальностью, но эта граница не установлена. Автор как бы не берется ее определить, отсюда — бесконечность колебаний.

Русская фантастическая повесть, тесно связанная с предшествующими литературными явлениями, оказалась весьма плодотворным направлением в развитии русской литературы первой трети XIX в. Именно в фантастической повести — истоки многих художественных открытий Гоголя;²⁷ в этой же жанровой форме рождалась у Пушкина своеобразная концепция жизни.

Мы отнюдь не стремимся доказать, что проблема соотношения фантастики и реальности в «Пиковой даме» охватывает все аспекты повести. Но, думается, именно через решение этой проблемы лежит путь к постижению законов художественного мира «Пиковой дамы» [4].

Выводы

Сюжет «Пиковой дамы» привлекал внимание многих исследователей и вызывал различные истолкования. Должно быть большинство вопросов, поставленных повестью, так и останутся дискуссионными.

В.Г. Белинский писал: ''Пушкин принадлежит к числу творческих гениев, тех величайших исторических фигур, которые, работая для настоящего, приготовляют будущее, следовательно, не могут принадлежать только одному прошлому''.

Может, поэтому произведения Пушкина бессмертны. Они были популярны во времена Пушкина, популярны и сейчас.

Список использованной литературы

1. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 6 т. – Т.6.-М.: ГИХЛ, 1959.- С.33;

2. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т.- Т.26.- Л.: Наука, 1984.- С. 146-147;

3. Поддубная Р.Н. Александр Пушкин. – Харьков: Веста: Издательство «Ранок», 2003. – 80 с. – (Серия «Школьная программа»);

4. Л.В. Чхаидзе «О реальном значении мотива трех карт в «пиковой даме»: [Электронный ресурс] // Фундаментальная электронная библиотека «Русская литература и фольклор». – Режим доступа: http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/is3/is3-455-.htm;

5. О.С. Муравьева «Фантастика в повести Пушкина «Пиковая дама»: [Электронный ресурс] // Фундаментальная электронная библиотека «Русская литература и фольклор». – Режим доступа: http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/is8/is8-062-.htm;

6. Пушкинский сборник памяти С.А. Венгерова. Пушкинист, IV. ГИЗ, М.—Пгр., 1922, стр. 176; ср.: А. Слонимский. Мастерство Пушкина. Гослитиздат, М., 1959, стр. 521—522;

7. Гуковский Г.А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957, с. 364.