Святой дух обязан своим личным су­ществованием только одному имени, од­ному слову. Даже древние отцы церк­ви, как известно, отождествляли св. дух с сыном. Позднейшие догматические олицетворения его тоже недостаточно обоснованны. Он есть любовь бога к са­мому себе и людям и в то же время лю­бовь человека к богу и к человеку. Сле­довательно, он есть тождество бога и человека, поскольку оно объективиру­ется в религии как особенная сущность для человека. Но для нас это единство заключается уже в отце и еще в боль­шей степени в сыне. Поэтому нам не придется делать св. дух особым пред­метом нашего анализа. Еще одно за­мечание. Поскольку св. дух представ­ляет субъективную сторону, постольку он является представителем религиоз­ной души перед ней самой, представи­телем религиозного аффекта, религиоз­ного воодушевления, или олицетворе­нием, объективированием религии в религии. Поэтому св. дух есть воз­дыхающее творение, томление твари по богу.

В действительности есть только два лица, ибо третье, как уже сказано, пред­ставляет собой только любовь. Это объясняется тем, что любовь в строгом смысле довольствуется двумя. Два — это принцип и вместе с тем замена мно­жества. Предположение многих лиц уменьшило бы силу любви; она раздро­билась бы. Но любовь и сердце тожде­ственны, сердце не есть особая способ­ность — сердце есть человек, поскольку он любит. Поэтому второе лицо есть са­моутверждение человеческого сердца как принципа двойственности, общест­венной жизни; сын есть теплота, отец есть свет, хотя свет является главным образом предикатом сына, ибо в сыне божество впервые становится ясным, отчетливым и понятным человеку. Од­нако вне зависимости от этого, так как отец представляет собой бога как бога, представляет собой холодную сущ­ность разума, то мы можем приписать отцу свет как неземную сущность, а сыну — теплоту как земную сущность. Бог-сын впервые согревает человека; здесь бог из предмета созерцания, без­различного чувства света становится предметом чувства, аффекта, вооду­шевления, восторга; но только потому, что сам сын есть не что иное, как горя­чая любовь, воодушевление. Бог, как сын, есть первоначальное воплощение, первоначальное самоотрицание бога, отрицание бога в боге, ибо сын есть ко­нечное существо, так как он существует от другого, а отец существует сам собой. Таким образом, второе ли­цо исключает существенное опреде­ление божества как бытия от себя са­мого. Но бог-отец сам рождает сына, следовательно, он добровольно отрека­ется от своей суровой, исключительной божественности; он умаляет, унижает себя, полагает себе начало конечности, бытия, обусловленного причиной; он становится в сыне человеком, и преж­де всего не по образу, а по существу. Через это впервые бог, только в качест­ве сына, делается объектом человека, объектом чувства, сердца.

Сердце трогает только то, что выте­кает из сердца. Из свойств субъектив­ных впечатлений можно безошибочно заключить о свойстве объекта. Чистый, свободный рассудок отрицает сына, а рассудок, озаряемый сердцем, опреде­ляемый чувством, не отрицает его; на­против, находит в сыне глубину божест­ва, ибо находит в нем чувство, чувство темное само по себе и потому явля­ющееся человеку некоторой тайной. Сын действует на сердце, потому что истинным отцом сына божия является человеческое сердце; и сам сын есть не что иное, как божественное сердце, то есть объективированное в качестве божественной сущности человеческое сердце.

Конечное, чувственное существо не может поклоняться такому богу, кото­рому чужды сущность ограниченности, начало чувственности, чувство зависи­мости. Религиозный человек не может любить бога, не заключающего в себе сущности любви; и человек, вообще ко­нечное существо, не может быть объек­том бога, не заключающего в себе на­чала ограничения. Такому богу недо­стает смысла, разумения, участия к ко­нечному. Как может бог быть отцом людей и любить их, как любят другие, подчиненные ему существа, если он не вмещает в себе самом подчиненного ему существа — сына и не знает по собственному опыту, по отношению к самому себе, что такое любовь. Так, одинокий человек принимает гораздо меньше участия в семейных горестях другого лица, чем тот, кто сам живет семейной жизнью. Поэтому бог-отец любит людей в сыне и ради сына. Лю­бовь его к людям есть производная лю­бовь от любви его к сыну.

Два первых лица троицы являются сыном и отцом не в переносном, а в соб­ственном смысле. Отец есть действи­тельный отец по отношению к сыну; сын есть действительный сын по отноше­нию к отцу, или к богу как, отцу. Их су­щественное индивидуальное отличие заключается только в том, что один рождает, другой рождается. Если от­нять у них это естественное, чувст­венное определение, то уничтожит­ся их личное существование и реаль­ность. Христиане, разумеется, древ­ние христиане, которые едва ли при­знали бы в современных суетных, тщеславных, языческих христианах своих братьев во Христе, заменяли естественную, врожденную человеку любовь и единство единой религиозной любовью и единством; они отрицали действительную семейную жизнь, внут­ренние узы естественной любви, как не­что не божественное, не небесное, то есть на самом деле ничтожное. Но зато, взамен их, они имели в боге единого от­ца и единого сына, соединенных между собой глубочайшей любовью, той лю­бовью, которую порождает только естественное родство. Поэтому тайна троичности была для древних христиан предметом высокого изумления, вооду­шевления и восторга, так как в предме­те созерцания, в боге, они находили удовлетворение глубочайших человеческих потребностей, которые отрица­лись ими в действительной жизни.

Поэтому вполне в порядке вещей бы­ло и то, что в божественную семью, в союз любви между отцом и сыном включено было на небе еще третье — женское лицо; ибо лицо св. духа слиш­ком неопределенно; скорее оно служит только поэтическим олицетворением взаимной любви отца и сына и поэтому не могло бы заменить этого третьего, восполняющего существа. Правда, Ма­рия была поставлена между отцом и сыном не в том смысле, что отец с ней породил сына, так как христиане счи­тали связь мужчины с женщиной чем-то порочным, греховным; но довольно и того, что наряду с отцом и сыном бы­ло выдвинуто материнское существо.

Нельзя не удивляться, почему мать считается чем-то греховным, т.е. недо­стойным бога, в то время как сам бог является отцом и сыном. Если даже отец не есть отец в смысле естественно­го рождения и рождение божественное должно отличаться от естественного, человеческого, то и в таком случае бог все-таки является по отношению к сыну отцом, отцом действительным, а не но­минальным или аллегорическим. Ка­жущееся нам теперь столь странное по­нятие «божьей матери» в сущности не более странно или парадоксально, чем понятие «сын божий»; оно не более про­тиворечит всеобщим, отвлеченным оп­ределениям божества, чем представле­ние отца и сына. Мария входит логиче­ским звеном в состав троицы: она без мужа зачинает сына, которого отец рождает без жены. Таким образом, Мария является внутренне необхо­димой антитезой к отцу в составе троицы. Женское начало мы имеем уже в сыне, если не в определенном лице и конкретно, то мысленно, в за­чаточной форме. Сын божий — кроткое, нежное, незлобивое, примиряющее су­щество, женственная душа бога. Бог, как отец, есть только производитель, принцип мужской самодеятельности; но сын рождается, не рождая сам, Deus genitus, страдающее, воспринимающее существо: сын получает от отца свое бы­тие. Сын зависит от отца, разумеется, не как бог, а как сын; он подчинен оте­ческому авторитету. Таким образом, сын представляет женственное чувство зависимости в боге; сын невольно про­буждает в нас потребность в действи­тельном женском существе.

Сын — я разумею естественного че­ловеческого сына — является сам по себе и для себя связующим звеном меж­ду мужественностью отца и женствен­ностью матери; он как бы наполовину мужчина, наполовину женщина: у него еще нет полного, строгого сознания са­мостоятельности, характеризующего мужчину, он чувствует больше влечения к матери, чем к отцу. Любовь сына к ма­тери есть первая любовь мужского существа к женскому. Любовь мужа к жене, юноши к деве приобретает свою религиозную — свою единственно под­линно религиозную — окраску в любви сына к матери. Любовь сына к матери есть первое страстное желание, первое проявление смирения мужчины перед женщиной.

Поэтому мысль о сыне божием необ­ходимо связана с мыслью о матери божией,— то же самое сердце, которое нуждается в сыне божием, нуждается и в матери божией. Где есть сын, там должна быть и мать. Сын единороден отцу, мать единородна сыну. Не отец заменяет сыну мать, а сын заменяет ее отцу. Мать необходима сыну; сердце сы­на есть сердце матери. Почему бог-сын вочеловечился только через посредство женщины? Разве всемогущий бог не мог явиться среди людей другим путем, не непосредственно как человек? Поче­му сын вселился в утробу женщины? Потому что сын есть стремление к ма­тери, потому что его женственное, люб­веобильное сердце нашло соответст­вующее выражение только в женском теле. Хотя сын, как естественный чело­век, находится под сердцем женщины только девять месяцев, но он получает здесь неизгладимые впечатления; мать навсегда остается в уме и сердце сына. Поэтому если почитание сына божия не есть идолопоклонство, то и почитание матери божией не есть идолопок­лонство. Если любовь бога к нам познается из того, что он, ради на­шего спасения, предал на смерть своего единородного сына, то есть самое дорогое и возлюбленное, что было у не­го, то эта любовь познается нами еще в большей степени, если припишем богу материнское сердце. Высшая и глубо­чайшая любовь есть любовь материн­ская. Отец утешается после потери сы­на; в нем есть стоическое начало. Мать, напротив, безутешна, мать есть стра­далица; но безутешность есть истин­ность любви.

Там, где падает вера в матерь божию, падает и вера в бога-сына и бога-отца. Отец только там есть истина, где и мать есть истина. Любовь сама по се­бе женственна по происхождению и по существу. Вера в любовь божию есть вера в женское начало как божествен­ную сущность. Любовь без естества есть бессмыслица, фантом. В любви по­знается священная необходимость и глубина природы!

Протестантизм отодвинул матерь бо­жию на задний план, но отверженная женщина жестоко отомстила ему за се­бя. Оружие, употребленное им против матери божией, обратилось против него самого, против сына божия, про­тив всей троицы. Кто однажды принес в жертву рассудку матерь божию, тот может принести ему в жертву и тайну сына божия, как антропомор­физм. Исключение женского существа скрывает антропоморфизм, но только скрывает, а не уничтожает его. Правда, протестантизм не нуждался в небесной женщине, так как он с распростертыми объятиями принял в свое сердце земную женщину. Но он должен быть последо­вателен и мужествен до конца и отверг­нуть вместе с матерью также отца и сы­на. Небесные родители нужны только тому, у кого нет земных. Триединый бог есть бог католицизма, он имеет внут­реннее, необходимое, истинно религиоз­ное значение только как противовес отрицанию всех естественных связей, как противовес институту отшельников, монахов и монахинь. Триединый бог полон содержания, поэтому он нужен тому, кто абстрагирует себя от содер­жания действительной жизни.

Так как непосредственное единство рода и индивида простирается за пре­делы разума и природы, этот универса­льный, идеальный индивид вполне есте­ственно и неизбежно стал считаться сверхъестественным, небесным сущест­вом. Поэтому нелепо выводить из разу­ма тождество рода и индивида; ведь только фантазия осуществляет это единство, фантазия, для которой нет ничего невозможного, та самая фанта­зия, которая творит чудеса; в самом де­ле, индивид есть величайшее чудо; бу­дучи индивидом, он в то же время яв­ляется идеей, родом, человечеством во всей полноте его совершенств и беско­нечности. Поэтому также нелепо отвер­гать чудеса, но принимать библейского или догматического Христа. Приняв принцип, нельзя отрицать его неизбеж­ных следствий.

О полном отсутствии в христианстве понятия рода особенно свидетельству­ет характерное учение его о всеобщей греховности людей. Это учение основа­но на требовании, чтобы индивид не был индивидом, а это требование, в свою очередь, коренится в предположе­нии, что индивид сам по себе есть со­вершенное существо, исчерпывающее выражение или бытие рода. Здесь со­вершенно отсутствует объективное со­зерцание, сознание того, что «ты» от­носишься к совершенству «Я», что лю­ди только совместно образуют челове­ка и являются тем, чем может и должен быть человек. Все люди грешны. Я до­пускаю это; но все они грешат по-раз­ному: между ними наблюдается очень большое, существенное различие. Один человек имеет склонность ко лжи, другой — нет; он скорее пожертвует своей жизнью, чем нарушит свое слово или солжет; третий любит выпить, чет­вертый любит женщин, пятый свободен от всех этих недостатков или по милоское единство рода и индивида основывается толь­ко на половом моменте. Я человек только как муж­чина или как женщина. Или — или, или свет или тьма, или мужчина или женщина — таково твор­ческое слово природы. Но для христианина дей­ствительный человек, женщина или мужчина, есть только «животное»; его идеал, его сущность есть кастрат — человек бесполый; ведь для него человек, в смысле рода, есть не что иное, как оли­цетворенное бесполое существо, противополож­ность мужчины и женщины, так как и то и дру­гое — люди.

Таким образом, лю­ди взаимно дополняют один другого не только в физическом и интеллектуаль­ном, но и в моральном отношении, бла­годаря чему в целом они являются тем, чем они должны быть, и представляют собой совершенного человека.

Поэтому общение облагораживает и возвышает; в обществе человек не­вольно, без всякого притворства, дер­жит себя иначе, чем в одиночестве. Лю­бовь, особенно половая любовь, творит чудеса. Муж и жена взаимно исправ­ляют и дополняют друг друга и, только соединившись, представляют собой род, то есть совершенного человека. Любовь немыслима вне рода. Лю­бовь есть не что иное, как самоощу­щение рода, выраженное в половом различии. Реальность рода, служащая вообще только объектом разума, пред­метом мышления, становится в любви объектом чувства, истиной чувства; ибо в любви человек выражает недовольст­во своей индивидуальностью, постули­рует существование другого как по­требность сердца и причисляет другого к своему собственному существу, при­знает жизнь, связанную с ним любовью, жизнью истинно человеческой, соот­ветствующей понятию человека, то есть рода. Личность недостаточна, несовер­шенна, слаба, беспомощна; а любовь сильна, совершенна, удовлетворена, спокойна, самодовольна, бесконечна, так как в любви самоощущение индивидуальности обращается в са­моощущение совершенства рода. Но и дружба действует так же, как любовь, по крайней мере там, где она является истинной, искренней дружбой и носит характер религии, как это было у древних. Друзья дополняют друг друга; дружба есть залог добро­детели, даже больше: она есть сама добродетель, но добродетель общест­венная. Дружба возможна только меж­ду людьми добродетельными, как гово­рили еще древние. Но для нее не нужно совершенного сходства или равенства, а скорее она требует различия, так как дружба покоится на стремлении к по­полнению себя. Благодаря другу чело­век дополняет то, чего ему недостает. Дружба искупает недостатки одного добродетелями другого. Друг испра­шивает оправдания для друга перед богом. Как бы ни был порочен человек сам по себе, его хорошие задатки обна­руживаются в том, что он ведет друж­бу с людьми достойными. Если я сам не могу быть совершенным существом, то я, по крайней мере, ценю добродетель и совершенство в других. Поэтому, если когда-нибудь бог пожелает судить ме­ня за мои грехи, слабости и ошибки, я выставлю ему в качестве защитника и посредника добродетели моего друга. Бог оказался бы существом деспотиче­ским и неразумным, если бы осудил ме­ня за грехи, которые хотя я и совер­шил, но сам же осудил их, любя своих друзей, свободных от этих грехов.

Но если уже дружба, любовь делают из несовершенного существа существо хотя бы относительно совершенное, то тем более грехи и ошибки отдельного человека должны исчезнуть в самом ро­де, который только в человечестве в це­лом получает надлежащее бытие и лишь, поэтому является предметом ра­зума. Жалобы на грехи раздаются только там, где человеческий индивид в своей индивидуальности считает себя существом по себе совершенным, абсо­лютным, не нуждающимся в другом су­ществе для реализации рода, для реа­лизации совершенного человека, где место сознания рода заступило исклю­чительное самосознание индивида, где индивид перестал смотреть на себя как на часть человечества, не отличает себя от рода и потому свои грехи, свою ог­раниченность и свои слабости считает грехами, ограниченностью и слабостя­ми самого человечества. Но тем не ме­нее человек не может совершенно утра­тить сознание рода, потому что его са­мосознание существенно связано с соз­нанием других людей. Поэтому там, где род не является человеку как род, он является ему как бог. Человек возме­щает отсутствие понятия рода понятием бога, как существа, свободного от всех ограничений и недостатков, кото­рые удручают индивида и, по его мне­нию, даже самый род, так как здесь ин­дивид отождествляется с родом. Но та­кое свободное от индивидуальной замк­нутости, неограниченное существо есть не что иное, как род, открывающий бе­сконечность своей сущности в том, что он осуществляет себя в бесчисленном множестве разнообразных индивидов. Если бы все люди были абсолютно рав­ны, то между родом и индивидом, разу­меется, не было бы различия. Но тогда существование множества людей было бы чистой роскошью; цель рода дости­галась бы при помощи одного лица; все человечество могло бы быть заменено одним человеком, наслаждающимся счастием бытия.

Разумеется, сущность человека есть нечто единое. Но эта сущность беско­нечна; поэтому ее действительное бы­тие является бесконечным, взаимно дополняющим себя разнообразием, в котором открывается богатство сущно­сти. Единство в сущности есть многооб­разие в бытии. Между мною и дру­гим — а другой есть представитель ро­да, и, даже будучи один, он заменяет мне потребность во многих других, имеет для меня универсальное значение, является как бы уполномоченным чело­вечества и говорит мне, одинокому, как бы от его имени, поэтому я даже в об­ществе одного лица веду обществен­ную, человеческую жизнь,— между мною и другим имеется существенное, качественное различие. Другое есть мое «ты» — хотя это относится к обеим сторонам,— мое второе «Я», объектированный для меня человек, мое вскры­тое внутреннее «Я», око, видящее само­го себя. Благодаря другому я сознаю впервые человечество, узнаю и чувст­вую, что я человек; любовь к нему до­казывает мне, что он необходим мне, а я необходим ему, что мы оба не можем существовать друг без друга, что толь­ко общение создает человечество. Кро­ме того, между «Я» и «ты» существует также качественное, критическое раз­личие в моральном смысле. Другой есть моя объективированная совесть: он уко­ряет меня моими недостатками, даже когда не называет их открыто; он — мое олицетворенное чувство стыда. Соз­нание нравственного закона, права, приличия, истины тесно связано с сознанием другого. Истинно только то, в чем другой соглашается со мной,— единомыслие есть первый признак исти­ны, но только потому, что род есть пос­леднее мерило истины. Если я мыслю только в меру моей индивидуальности, мое мнение не обязательно для друго­го, он может мыслить иначе, мое мне­ние есть случайное, субъективное. Но если я мыслю согласно мерилу рода, значит, я мыслю так, как может мыс­лить человек вообще и, стало быть, должен мыслить каждый в отдельно­сти, если он хочет мыслить нормально, закономерно и, следовательно, истин­но. Истинно то, что соответствует сущ­ности рода; ложно то, что ему противо­речит. Другого закона для истины не существует. Но другой в отношении меня есть представитель рода, уполно­моченный множества других; его суж­дение может иметь для меня даже боль­шее значение, чем суждение бесчислен­ной толпы. «Пусть мечтатель приобрета­ет столько учеников, сколько песчинок в море, но песок остается песком; а жем­чужиной мне будешь ты, мой разумный друг!» Поэтому согласие другого слу­жит для меня признаком закономерно­сти, всеобщности, истинности моих мыс­лей. Я не могу настолько отрешиться от себя, чтобы судить о себе совершенно свободно и беспристрастно, а суждение другого беспристрастно; благодаря ему я исправляю, дополняю, расширяю свое собственное суждение, свой собст­венный вкус, свое собственное знание. Одним словом, между людьми сущест­вует качественное, критическое разли­чие. Но христианство уничтожает это качественное различие, оно подгоняет всех людей под одну мерку, рассматри­вает их как один и тот же индивид, по­тому что не знает различия между ро­дом и индивидом; христианство при­знает для всех людей без различия од­но и то же средство спасения и видит во всех один и тот же основной и наследст­венный грех.

Благодаря исключительной субъек­тивности христианство не признает ро­да, в котором именно и заключается разрешение, оправдание, примирение и спасение от грехов и недостатков ин­дивидов. Христианству для победы над грехом понадобилась сверхъестествен­ная, особая, опять-таки личная, субъек­тивная помощь. Если я один составляю род, если кроме меня нет других, качественно отличных от меня людей или, что то же, если нет различия между мной и другим, если все мы совершенно равны, если мои грехи не нейтрализуют­ся и не парализуются противоположны­ми качествами других людей, тогда, ко­нечно, мой грех есть вопиющий позор, возмутительное преступление, которое можно искупить только необычайным, нечеловеческим, чудесным средством. Но, к счастью, существует путь естест­венного примирения: другой индивид сам по себе есть посредник между мной и священной идеей рода. «Человек че­ловеку бог». Мои грехи уже потому ока­зываются введенными в свои границы и обращаются в ничто, что они только мои грехи и не являются, сверх того, грехами других людей.

Вера есть противоположность любви. Любовь умеет находить добродетель в грехе и истину в заблуждении. Только недавно, когда сила веры уступила мес­то естественному единству человечест­ва, силе разума и гуманности, люди ста­ли замечать истину в политеизме, в идо­лопоклонстве вообще или, по крайней мере, попытались объяснить человечес­кими, естественными причинами то, что замкнутая в себе вера приписывает ис­ключительно дьяволу. Поэтому любовь тождественна только с разумом, а не с верой; ведь разум и любовь носят сво­бодный, всеобщий, а вера — узкий, ог­раниченный характер. Где разум, там царит всеобщая любовь; разум есть не что иное, как универсальная любовь. Ад изобретен верой, а не любовью, не разумом. Для любви ад есть ужас, а для разума — бессмыслица. Ад нельзя считать только религиозным заблужде­нием и видеть в нем ложную веру. О нем упоминается еще в библии. Вера всегда верна самой себе, по крайней мере вера положительной религии, вера в том смысле, в каком она рассмат­ривается здесь и должна рассматри­ваться, если мы не хотим смешивать с верой элементы разума и культуры, что только затемняет истинную природу веры.

Итак, если вера не противоречит хри­стианству, то не противоречат ему и те настроения, которые вытекают из веры, и те поступки, которые обусловливают­ся этими настроениями. Вера осуждает; все поступки, все настроения, противо­речащие любви, гуманности и разуму, не противоречат вере. Все ужасы истории христианской религии, о которых верующие говорят, что они не выте­кали из христианства, возникли из веры, следовательно, из христианства. Даже это их отрицание является неизбежным следствием веры; ибо вера присваивает себе только все хорошее, а все дурное оставляет на долю неверия, ереси, или на долю человека вообще. Но, отрекаясь оттого, что она виновница зла в хрис­тианстве, вера лишний раз убедительно доказывает нам, что она есть истинная виновница этого зла, так как этим она свидетельствует о своей ограниченнос­ти, пристрастии и нетерпимости, благо­даря чему она желает добра только себе и своим приверженцам и зла — всем другим. Вера приписывает добро, сде­ланное христианами, не человеку, а хри­стианину, а дурные поступки христиан не христианину, а человеку. Итак, злые деяния христианской веры соответству­ют сущности веры — той веры, как она выражена в древнейшем и самом свя­щенном источнике христианства — биб­лии. «Кто благовествует вам не то, что вы приняли, да будет отлучен». «Не впрягайтесь в чужое ярмо с неверными, ибо, что общего между справедливостью и беззаконием? Что общего у света с тьмою? Что общего у верного с неверным? Можно ли сравнивать храм божий с идолами? Ведь вы — храм бога живого, как сказал бог; вселюсь в них и буду ходить в них; и буду их богом, и они будут моим народом. И потому выйдите от них и отделитесь, говорит Господь, и не прикасайтесь к нечистым, и я приму вас». Вера неизбежно переходит в нена­висть, а ненависть — в преследование, если сила веры не встречает противо­действия, не разбивается о другую, чуждую вере силу, о силу любви, гуман­ности и чувства справедливости. Вера неизбежно считает себя выше законов естественной морали. Учение веры есть учение об обязанностях по отношению к богу — высший долг есть вера. Обя­занности по отношению к богу превос­ходят обязанности по отношению к че­ловеку настолько же, насколько бог превосходит человека. Обязанности по отношению к богу неизбежно сталкива­ются с общечеловеческими обязаннос­тями. Бог не только мыслится и пред­ставляется как существо универсаль­ное, отец людей, любовь,— такая вера есть вера любви,— он еще представ­ляется как личное существо, как сущес­тво само по себе. Следовательно, как бог, в качестве существа себе довлею­щего, отличается от человека, так и обязанности по отношению к богу отли­чаются от обязанностей по отношению к людям, и в душе вера обособляется от морали и любви*. Нельзя указывать на то, что вера в бога есть вера в лю­бовь, в добро, что вера есть выражение доброго чувства. Нравственные опреде­ления исчезают в понятии личности; они становятся второстепенным делом, простыми акциденциями. Сутью дела является субъект, божественное я. Лю­бовь к богу как к существу личному носит не нравственный, а личный харак­тер. Множество благочестивых песен дышат любовью только к господу, но в этой любви не обнаруживается ни ма­лейшей искры какой-либо высокой нравственной идеи или настроения.

Для веры нет ничего выше ее самой, ибо ее объектом является божественная личность. Поэтому она ставит вечное блаженство в зависимость от себя, а не от исполнения общих человеческих обя­занностей. Но все, что имеет своим последствием вечное блаженство, неиз­бежно становится в глазах человека главным делом. Поэтому мораль, кото­рая внутренне подчиняется вере, может и должна подчиняться ей и во внеш­нем, практическом отношении. Поэтому неизбежны и такие поступки, в которых обнаруживается не только различие, но и противоречие между верой и мора­лью,— поступки дурные в нравственном отношении, но похвальные в отношении веры, целям которой они наилучшим образом служат. Все спасение заклю­чается в вере; поэтому все зависит от спасительности веры. При опасности для веры подвергаются опасности и веч­ное блаженство, и слава божия. Поэ­тому вера разрешает все, что способ­ствует ее утверждению; ведь вера, в строгом смысле, есть единственное бла­го в человеке, подобно тому, как сам бог есть единственное благое существо, по­чему первая, высшая заповедь гласит: «веруй!».

Но так как между верой и нравствен­ным настроением нет никакой естествен­ной, внутренней связи и так как вера по существу равнодушна к нравствен­ным обязанностям и приносит любовь к человеку в жертву славе божией, то именно поэтому от веры и требуется, чтобы она сопровождаларь добрыми де­лами и проявляла себя актами любви. Вера, безразличная в отношении любви или бессердечная, противоречит разуму, естественному чувству справедливости человека, нравственному сознанию, из которого непосредственно возникает любовь, как закон и истина. Поэтому вера, в противоречии со своей сущ­ностью, в себе самой ограничивается моралью: вера, не творящая добра, не проявляющая себя актами любви, не есть истинная, живая вера. Но это ог­раничение не вытекает из самой веры. Независимая от веры сила любви пред­писывает ей законы; ибо здесь крите­рием истинности веры становится нрав­ственное качество; истина веры делает­ся зависимой от истинности морали — отношение, противоречащее вере.

Вера делает человека блаженным; но, несомненно, она не внушает ему дейст­вительно нравственных настроений. Если она исправляет человека и имеет своим результатом моральные настро­ения, то это исходит лишь из внутрен­него, не зависящего от веры убеждения в неопровержимой истинности морали. Мораль, а никоим образом не вера взывает к совести: твоя вера ничто, если она не способна тебя исправить. Правда, нет спора, уверенность в веч­ном блаженстве, в прощении грехов, в благодати, спасающей от всех наказа­ний, может побудить человека делать добро. Человек, у которого есть эта ве­ра, обладает всем; он блажен, он ста­новится равнодушным к благам этого мира; он не знает зависти, стяжания, тщеславия, чувственных желаний; все земное исчезает перед божественной благодатью и вечным неземным блаженством. Но добрые дела исходят у ве­ры не из любви к самой добродетели. Не любовь, не объект любви, не че­ловек, основа всякой морали, является - пружиной его добрых дел. Нет! Он де­лает добро не ради добра, не ради че­ловека, а ради бога — из благодарности к богу, который все для него сделал и для которого он в свою очередь дол­жен сделать все, что только находится в его власти. Он перестает грешить, ибо грех оскорбляет бога, его спаси­теля, его господа и благодетеля. Поня­тие добродетели заменяется здесь поня­тием искупительной жертвы. Бог принес себя в жертву человеку, поэтому и че­ловек должен жертвовать собою богу. Чем крупнее жертва, тем лучше и дея­ние. Чем больше деяние противоречит природе человека, чем больше самоот­речение, тем выше добродетель. Особен­но католицизм развил и осуществил это исключительно отрицательное понятие добра. Его высшее моральное понятие есть понятие жертвы, отсюда высокое значение отрицания половой любви — девство. Целомудрие или, вернее, дев­ство есть характерная добродетель ка­толической веры. Оно не основано на природе и есть чрезвычайная, самая трансцендентная, фантастическая доб­родетель, добродетель супранатуралистической веры; оно есть высшая доб­родетель для веры, но не добродетель сама по себе. Следовательно, вера счи­тает добродетелью то, что само по себе, по своему содержанию, не есть доброде­тель; ей, стало быть, неведомо чувство добродетели; она необходимо должна снижать истинную добродетель, пото­му что превозносит мнимую доброде­тель и не руководится никаким иным понятием, как только понятием отри­цания, противоречия человеческой при­роде.

Итак, деяния истории христианской религии соответствуют христианству, хотя и противоречат любви; поэтому противники догматического христианс­тва совершенно правы, когда они винят его за жестокие поступки христиан; од­нако они в то же время противоречат и христианству, так как христианство есть не только религия веры, но и ре­лигия любви и обязывает нас не только верить, но и любить. Значит, бессер­дечные деяния, внушенные ненавистью к еретикам, одновременно соответству­ют и противоречат христианству? Как же. это возможно? Да, христианство санкционирует в одно и то же время как поступки, вытекающие из любви, так и поступки, вытекающие из веры без любви. Если бы христианство сде­лало законом только любовь, то привер­женцы его были бы правы и христи­анство нельзя было бы обвинять во всех ужасах истории христианской религии; если бы оно сделало законом только веру, то и упреки людей неверующих были бы справедливы, безусловно, без всяких ограничений. Но христианство не отдалось всецело любви; оно не под­нялось до той высоты, чтобы понимать любовь абсолютно. И оно не могло достичь этой свободы, раз оно есть ре­лигия,— и поэтому любовь осталась в подчинении у веры. Любовь есть экзо­терическое, а вера эзотерическое уче­ние христианства — любовь есть только мораль, а вера — религия христианской религии.

Бог есть любовь. Это положение есть высший принцип христианства. Но про­тиворечие между верой и любовью зак­лючено уже и в этом положении. Лю­бовь есть только предикат, а бог — субъект. Чем же является этот субъект в отличие от любви? Я должен по не­обходимости так ставить вопрос и де­лать это различие. Необходимость раз­личия отпала бы лишь в том случае, если бы имело силу обратное положе­ние: любовь есть бог, любовь есть абсо­лютное существо. В положении «бог есть любовь» субъект является тьмою, в которой прячется вера; а предикат — светом, которым впервые освещается сам по себе темный субъект. В пре­дикате я проявляю любовь, а в субъ­екте — веру. Любовь не наполняет все­го моего духа: я оставляю еще место и для нелюбви, когда я мыслю бога, как субъект в отличие от предиката. Поэ­тому я не могу не терять из виду или мысль о любви, или мысль о субъекте и должен жертвовать то любовью ради личности бога, то личностью бога ради любви. История христианства достаточ­но подтверждает это противоречие. Ка­толицизм с особенным воодушевлением превозносил любовь как божественную сущность, так что у него в этой любви совершенно исчезала личность бога. Но в то же время в одной и той же душе он жертвовал любовью ради величия веры. Вера зиждется на самостоятель­ности бога, а любовь уничтожает ее. «Бог есть любовь», это значит: бог есть ничто сам по себе; кто любит, тот пос­тупается своей эгоистичной самостоя­тельностью; он обращает то, что любит, в неотъемлемую сущность своего бытия. Но когда я погружаюсь в глубину люб­ви, во мне опять всплывает мысль о субъекте и нарушает гармонию божест­венной и человеческой сущности, кото­рую установила любовь. Выступает ве­ра со своими притязаниями и оставляет на долю любви только то, что принад­лежит вообще предикату в обыкновен­ном смысле. Она не позволяет любви свободно и самостоятельно развивать­ся; она делает себя сущностью, главным делом, фундаментом. Любовь веры есть только риторическая фигура, поэтичес­кая фикция веры — вера в экстазе. Ког­да же вера начинает приходить в себя, тогда и от любви ничего не остается. Это теоретическое противоречие дол­жно было неизбежно проявиться и прак­тически. Неизбежно,— ведь любовь в христианстве замарана верою, она не берется свободно и в чистом виде. Лю­бовь, ограниченная верой,— не подлин­ная любовь. Любовь не знает закона вне себя самой; она божественна сама по себе; она не нуждается в благо­словении веры; она может быть обосно­вана только самой собой. Любовь, ско­ванная верой, есть любовь узкая, лож­ная, противоречащая понятию любви, т. е. себе самой, любовь лицемерная, поскольку она в себе прячет зародыш религиозной ненависти; она добра то­лько до тех пор, пока не задевается вера. В этом противоречии с собою она оказывается во власти дьявольских со­физмов, чтобы сохранить вид любви, к каким прибегал, например, Августин в своей Апологии гонения на еретиков. Любовь, ограниченная верою, не на­ходит для себя противоречия в тех дея­ниях, в которых нет любви и которые разрешает себе вера; она толкует акты ненависти, совершающиеся из-за веры, как акты любви. И она по необходи­мости подпадает под действием этих противоречий, так как противоречием представляется уже сама любовь, огра­ниченная верой. Мирясь с этим ограничением, она утрачивает свой собствен­ный критерий и свою самостоятельность суждения; она в бессилии поддается внушениям веры.

Здесь мы опять находим пример тому, что многое, о чем буквально в библии не говорится, тем не менее, по духу содержится в ней. Мы находим те же самые противоречия, какие видим у Августина и вообще в католицизме, но только здесь они более определенно высказаны и получили очевидное и поэ­тому возмутительное выражение. Биб­лия осуждает из-за веры, милует из-за любви. Но она знает только одну, осно­ванную на вере любовь. Следовательно, здесь мы имеем любовь проклинающую, ненадежную любовь, которая не дает мне никакой гарантии, что она не пре­вратится в ненависть, ведь если я не признаю символа веры, то я выпадаю из сферы царства любви, делаюсь пред­метом проклятия и гнева божия, так как существование неверных оскорбляет бога и является как бы сучком в его глазу. Христианская любовь не пре­одолела ада, так как она не преодолела веры. Любовь сама по себе находится вне сферы веры, а вера — вне сферы любви. Но любовь является неве­рующей потому, что она не знает ничего более божественного, чем она сама, потому что она верит только в самое себя как абсолютную истину.

Христианская любовь уже потому есть любовь своеобразная, что она есть любовь христианская и называется христианской. Но в существе любви лежит универсальность. Пока христиан­ская любовь не отрешится от христиан­ства и не признает высшим законом любовь вообще, до тех пор она будет оскорблять чувство правды — ведь лю­бовь именно и уничтожает всякое раз­личие между христианством и так называемым язычеством,— до тех пор она будет любовью ненормальной, про­тиворечащей вследствие своего свое­образия существу любви, будет любо­вью, лишенной любви, которая давно уже по справедливости сделалась пред­метом иронии. Истинная любовь себе довлеет; она не нуждается ни в особом титуле, ни в авторитете. Любовь есть универсальный закон разума и при­роды — она есть не что иное, как осу­ществление единства рода через едино­мыслие. Любовь, основанная на имени какого-нибудь лица, возможна только под условием, что с этой личностью связаны суеверные представления, все равно, будут ли они религиозного или умозрительного порядка. Но с суеве­рием всегда бывает, связан дух секта­нтства и сепаратизма, а с сепара­тизмом — фанатизм. Любовь может корениться только в единстве рода, в единстве интеллекта и в природе че­ловечества; только тогда она есть осно­вательная, принципиально выдержан­ная, свободная и надежная любовь, ведь тогда она опирается на источник любви, из которого исходила и любовь Христа. Любовь Христа была сама любовью производной. Он любил нас не по собственному произволу и по­буждению, а в силу природы челове­ческой. Если любовь опирается на личность Христа, то эта любовь есть особая, обусловленная признанием его личности, а не та, которая покоится на своем собственном основании. Пото­му ли мы должны любить друг друга, что Христос нас любил? Но такая лю­бовь была бы аффектацией и подра­жанием. Тогда ли любовь наша искрен­на, когда мы любим Христа? Но Хри­стос ли причина любви? Или он, скорее апостол любви? Не есть ли основа его любви единство человеческой природы? Должен ли я любить Христа больше, чем человечество? Но не будет ли такая любовь призрачной? Могу ли я преодолеть сущность рода: любить не­что более высокое, чем человечество? Любовь облагородила Христа; чем он был, тем его сделала только любовь; он не был собственником любви, каким он является во всех суеверных пред­ставлениях. Понятие любви есть поня­тие самостоятельное, которое я не заимствую из жизни Христа; напротив, я признаю эту жизнь только потому и в той мере, в какой она совпадает с законом, с понятием любви.

Исторически это доказывается уже тем, что идея любви вовсе не возникла впервые с христианством и не вошла вместе с ним в сознание человечества и потому не есть исключительно хрис­тианская идея. Царство политики, объединявшее человечество не свойст­венным ему способом, должно было распасться. Политическое единство есть единство насильственное. Деспо­тизм Рима должен был обратиться на самого себя и разрушиться. Но именно благодаря этому гнету политики человек совершенно освободился из тисков политики. На место Рима стало понятие человечества, и вместе с тем понятие любви заняло место понятия господства. Даже иудеи смяг­чили свой полный ненависти религиоз­ный фанатизм под влиянием гуманного начала греческой культуры. Филон³ восхваляет любовь как наивысшую доб­родетель. В понятии человечества лежа­ло начало разрешения национальных разногласий. Мыслящий дух еще рань­ше преодолел проблему гражданской и политической дифференциации чело­вечества. Аристотель, правда, отличает человека от раба, но раба, как человека, уже ставит на одну ступень с господи­ном, допуская между ними даже друж­бу. Среди рабов были даже философы. Эпиктет, раб, был стоиком; Марк-Аврелий, император, также был стои­ком. Так сближала людей философия. Стоики учили, что человек рожден не ради себя, а ради других, т. е. рожден для любви — изречение бесконечно более содержательное, чем знаменитые слова, предписывающие любить врагов. Практическим принципом стоиков яв­ляется начало любви. Мир представ­лялся им как общий город, а люди как сограждане. Например, Сенека в самых возвышенных изречениях восхваляет любовь, милосердие, гуманность, осо­бенно по отношению к рабам. Так исчезли политический ригоризм, равно патриотическая узость и ограничен­ность.

Своеобразным проявлением этих гу­манных стремлений — простонародным, популярным и потому религиозным — и притом наиболее напряженным про­явлением этого нового начала было христианство. Что в других местах определилось на пути культуры, то здесь получило выражение в религи­озном чувстве как деле веры. Этим христианство опять превратило все­общее единство в частное, любовь — в дело веры и тем самым поставило себя в противоречие со всеобщей любовью. Единство не было сведено к своему пер­воисточнику. Национальные различия исчезли; но вместо них появилось теперь различие веры, противоположность хри­стианского и нехристианского, и эта противоположность раскрылась в исто­рии резче и с большой ненавистью, чем национальная рознь.

Всякая любовь, основанная на сепа­ратизме, противоречит, как сказано, сущности любви, которая не терпит ни­каких ограничений и преодолевает всякую обособленность. Мы должны любить человека ради человека. Чело­век является предметом любви, потому что он есть самоцель, разумное и спо­собное к любви существо. Это есть закон рода, закон разума. Любовь должна быть непосредственной любо­вью, и только непосредственная любовь есть любовь. Но если я между другим и мною, осуществляющим род в своей любви, вклиниваю представление лич­ности, в которой уже осуществлен род, то этим я уничтожаю сущность любви и нарушаю единство представлением третьего существа, находящегося вне нас; ведь это другое существо яв­ляется объектом моей любви не ради себя, т. е. не ради своей сущности, а потому только, что имеет сход­ство или нечто общее с этим прообра­зом. Здесь снова выступают на пер­вый план все противоречия, какие мы находим в личности бога, где поня­тие личности устанавливается в соз­нании и чувстве само по себе, вне того качества, которое обращает ее в лич­ность, достойную любви и почитания. Любовь есть субъективное существо­вание рода, подобно тому, как разум является его объективным существо­ванием. В любви, в разуме исчезает потребность иметь посредника. Сам Христос есть не что иное, как только символ, под которым народному соз­нанию представлялось единство рода. Христос любил людей: он хотел всех их осчастливить и объединить без раз­личия пола, возраста, состояния и на­циональности. Христос есть любовь человечества к самому себе, как об­раз — согласно развитой природе ре­лигии — или как лицо, но такое лицо, которое понимается как религиозный объект и имеет лишь значение об­раза,— лицо только идеальное. Поэ­тому отличительным признаком его учеников служит любовь. Но любовь, как сказано, есть не что иное, как проявление, осуществление единства рода в единодушии. Род не есть только мысль; он существует в чувстве, в на­строении, в энергии любви. Род воз­буждает во мне любовь. Исполненное любви сердце есть сердце рода. Итак, Христос есть сознание любви, сознание рода. Все мы должны быть едины во Христе. Христос есть сознание нашего единства. Таким образом, кто любит человека ради человека, кто возвы­шается до любви рода, до всеобщей любви, соответствующей сущности рода, тот — христианин, даже сам Христос. Он делает, что делал Христос, что, делало Христа Христом. Следо­вательно, где сознание рода возникает как род, там уже нет Христа, но остает­ся его истинная сущность, ибо он был лишь заместителем, образом сознания рода.

В буржуазном обществе женщина за­нимает второе место. На первом месте выступает мужчина, потом она. Сущест­вует, следовательно, отношение, почти противоположное тем временам, когда господствовала материнская линия. Этот переворот вызван главным обра­зом развитием от примитивного ком­мунизма к господству частной собствен­ности.

Платон благодарил богов за восемь оказанных ему благодеяний. Первым он считал то, что они дали ему воз­можность родиться свободным, а не ра­бом, вторым же — что он родился муж­чиной, а не женщиной. Подобная же мысль высказывается в утренней молит­ве евреев-мужчин: «Хвала тебе, боже, господь наш и владыка мира, что не родил меня женщиной». Женщины же еврейки молятся в соответствующем месте: «...который сотворил меня по воле своей». Противоположность в по­ложении полов не может быть выраже­на более резко, чем это высказано у Платона и в молитве евреев. По много­численным местам в Библии, только мужчина, собственно,— настоящий че­ловек, так же как в английском и фран­цузском языках мужчина и человек оп­ределяются одним и тем же словом. Точно так же когда говорится о «наро­де», то всегда предполагаются мужчи­ны. Женщина — пренебрегаемая вели­чина, и во всяком случае мужчина явля­ется повелителем ее. Весь мужской род считает такое положение в порядке ве­щей, а большинство женщин смотрит на это до сих пор как на неизбежность судьбы. В этом представлении отража­ется все положение женщины.

Совершенно независимо от вопроса, угнетена ли женщина как пролетарка, она угнетена в мире частной собст­венности как существо половое. Много­численные преграды и препятствия, не­известные мужчине, для женщин встре­чаются на каждом шагу. Многое, что позволено мужчине, ей запрещено; масса общественных прав и свобод, ко­торыми пользуется мужчина, для женщины является проступками или пре­ступлениями. Она страдает в двояком отношении: как существо социальное и половое, и трудно сказать, в каком из них она страдает больше. Поэтому по­нятно желание многих женщин родить­ся мужчиной.

Вопрос 12: Теория «либидо»

Психологический тип милой Гретхен, не выдержав стремительности XX века, остался в прошлом. Салонные красавицы начала века, цепляющиеся за представления об ушедшем этикете, воспринимались уже с иронией и насмешкой новой интеллигенцией, увлекавшейся науками, поэзией, революцией. Мы легче вообразим героиню начала XX столетия, вспомнив стихи Анны Ахматовой, Блока, Гумилева...

Однако и в нашем столетии началось новое раскрепощение страстей. Сначала оно было связано с распространением фрейдизма, учения о главенствующей роли сексуальности в жизни человека. С конца XIX в. в обиход вошло еще одно слово — «либидо», которое переводится как желание, влече­ние, страсть. Немецкий ученый Альберт Молль, который ввел это слово в повседневную речь, полагал, что глубинное сексуальное переживание воздействует на всю психическую и нервную деятельность человека.

Для Фрейда понятие «либидо» стало одним из ключевых. Он отождествлял это с эротической психической энергией. Секс, по мнению Фрейда, лежит в основе всей человеческой жизни. Созданный Фрейдом психоанализ, став массовой психотерапевтической практикой, естественно, содействовал изменению сложившихся в обществе установок. О сексе стали говорить открыто, как о чем-то существенно значимом для человека... (Гуревич П. С.)

Зигмунд Фрейд из книги «Основной инстинкт»

Факт половой потребности у человека и животного выража­ют в биологии тем, что у них предполагается «половое влече­ние». При этом допускают аналогию с влечением к принятию пищи, голодом. Соответствующего слову «голод» обозначения нет в обычном языке; наука пользуется словом «либидо».

Общепринятый взгляд содержит вполне определенные представления о природе и свойствах этого полового влече­ния. В детстве его будто бы нет, оно появляется приблизи­тельно ко времени и в связи с процессами созревания, в пе­риод возмужалости, выражается в непреодолимой притяга­тельности, которую один пол оказывает на другой, и цель его состоит в половом соединении или, по крайней мере, в таких действиях, которые находятся на пути к нему.

С этими предположениями о химической основе сексуаль­ного возбуждения прекрасно согласуются наши представле­ния и наше понимание психических проявлений сексуаль­ной жизни. Мы выработали понятие о либидо как о меняю­щейся количественно силе, которая может измерять все процессы и превращения в области сексуального возбужде­ния. Либидо как вид энергии мы отличаем от энергии, которую следует положить вообще в основу душевных процес­сов, в плане ее особого происхождения, приписывая этим ей также особый качественный характер. Отделением либидозной психической энергии от другой мы высказываем наше предположение, что сексуальные процессы организма отличаются от процессов питания организма особым химиз­мом. Анализ перверсий и психоневрозов убедил нас в том, что сексуальное возбуждение возникает не только из так на­зываемых половых частей, но из всех органов тела. У нас, таким образом, возникает представление об определенном количестве либидо, психически выраженное, как мы гово­рили, «Я - либидо» (Ich-libido), продукция которого, увели­чение или уменьшение, распределение и сдвиг, должна дать нам возможность объяснить наблюдаемые психосексуальные феномены. Но аналитическое исследование этого «Я - либи­до» становится доступным только тогда, когда это либидо нашло психическое применение, чтобы вступить в связь с сексуальными объектами, т. е. превратиться в «объект-ли­бидо». Мы видим тогда, как либидо концентрируется на объектах, фиксируется на них или оставляет эти объекты, переходит от них к другим и, исходя из этого, направляет сексуальную деятельность индивида, которая ведет к удов­летворению, т. е. частичному, временному потуханию ли­бидо. Психоанализ так называемых неврозов перенесения (истерия, невроз навязчивости) дает нам возможность убе­диться в этом.

Относительно судеб «объект-либидо» мы можем еще ска­зать, что, будучи отнятым у объектов, оно остается витающим в состоянии напряжения и, наконец, возвращается к «Я», так что оно снова становится «Я - либидо». «Я - либидо» в противо­положность «объект-либидо» мы называем также нарциссинеским либидо, и у нас образуется представление об отношении обеих форм либидо. Нарциссическое, или «Я - либидо», кажет­ся нам большим резервуаром, из которого высылаются привя­занности к объектам и в который они снова возвращаются; нарциссическая привязанность либидо к «Я» кажется состояни­ем, осуществленным в первом детстве, только прикрытым благодаря поздним его отросткам, но в сущности оставшимся неизменным за их спиной.

Вопрос 13: Сексуальная революция

После второй мировой войны западное общество стало постепенно превращаться в потребительское. Сказались результаты научно-технического прогресса. Накопленное богатство, естественно, меняло ценностные ориентации людей. Прежняя протестантская этика, предписывающая людям воздержание, самоограничение, утрачивала популярность. Недавний производитель оказывался одновременно и потребителем. Обнаружился невиданный запрос на гедонистические установки. В этих условиях и разразилась так называемая сексуальная революция, которая отвергла пуританские взгляды на эрос.

Нынешняя сексуальная революция началась в Америке, потом перекинулась в Европу. Своего предельного пика она достигла в Швеции. Недаром русские школьники написали в молодежную газету восторженное письмо о шведском семейном стереотипе. Они, мол, уже изведали его прелести и призывают взрослых последовать их примеру. Но вот парадокс. Когда Швеция превратилась в потребительский рай, она неожиданно поразила мир самой высокой статистикой самоубийств. Многие, обретя безграничное счастье, покончили с собой...

Пошла на спад волна секса... Революция полов, взбудоражив сдержанных северян, обнаружила вдруг острую тоску по обыкновенной любви. С ухаживанием и цветами. С застенчивостью и добровольно принимаемыми ограничениями. С преклонением и любовными ласками вместо демонстрации технических приемов. Да что Швеция! Аналогичные процессы происходят сейчас во многих западных странах. (Гуревич П. С.)

Р. Мэй из книги «Любовь и воля»

Я считаю, что нынешнее пуританство состоит из трех элементов. Первый элемент — отчуждение от тела. Второй — отделение эмоции от разума. Третий — использование тела как машины.

Новое пуританство считает слабое здоровье синонимом греха. Когда-то грехом считалось удовлетворение своих сексуальных желаний; теперь грех — это неполное сексуальное самовыражение. Современный пуританин считает, что не выражать свое либидо аморально. По обе стороны океана дела обстоят следующим образом: "Вряд ли можно найти более угнетающее зрелище, — пишет лондонская Times Literary Supplement, — чем прогрессивный интеллектуал, готовый лечь с кем-нибудь в постель из чувства нравственного долга... Самым великодушным пуританином в мире является человек, проповедующий спасение посредством правильно направленной страсти..." Раньше женщина чувствовала себя грешницей, когда оказывалась в постели с мужчиной; теперь она чувствует себя виновато, если после определенного количества свиданий она все еще удерживается от этого; ее грех состоит в "подавлении своих эмоций", в отказе "дать". И партнер, который всегда является вполне просвещенной личностью (или, по крайней мере, притворяется таковой), ни за что не желает смягчить это ее ощущение вины и откровенно сердится на нее (если бы она могла ему достойно возразить, то ей было бы гораздо проще справиться с этим конфликтом). Но при этом партнер великодушно остается рядом с ней и с каждым свиданием он готов бескорыстно помочь ей освободиться от своего греха. И в этом случае, ее "нет", разумеется, только усиливает ее ощущение вины.

Все это, разумеется, означает, что люди не только обя­заны учиться исполнению своей сексуальной партии, но в то же самое время, должны быть готовы исполнять ее, не поддаваясь страсти и не принимая на себя всякие неумес­тные обязательства — последнее может быть истолковано как нездоровая претензия к партнеру. В викторианскую эпоху человек искал любви без секса; современный человек ищет секса без любви.

Однажды я развлечения ради набросал импрессионистский эскиз отношения современной просвещенной личности к сексу и любви. Мне хотелось поделиться с читателем своим представлением о том, кого я считаю "новым снобом".

"Новый сноб кастрирован не обществом. Подобно Оригену, он сам себя кастрировал. Секс и тело являются для него уже не чем-то само собой разумеющимся, а орудиями, которые нужно оттачивать, подобно тому, как телеведущий оттачивает свой голос. Новый сноб выражает свою страсть в страстном поклонении нравственному принципу отказа от любой страсти, любви ко всем и каждому, которая тем самым теряет силу для кого бы то ни было. Он смертельно боится необузданных страстей, а уздой для них становится именно теория полного самовыражения. Проповедуемая им догма свободы — это его орудие подавления; а его принцип полного либидозного здоровья, полного сексуального удовлетворения — это его отрицание эроса. Старый пуританин боролся с сексом и при этом был человеком страсти; наш новый пуританин борется со страстью и при этом является человеком секса. Его целью является укрощение тела, превращение природы в своего раба. Исповедуемый новым снобом железный принцип полной свободы — это вовсе не свобода, а новая смирительная рубашка. Он поступает так только потому, что боится своего тела и дремлющей в его природе страсти, боится примитивных желаний и своей способности к воспроизводству. Это современный бэконианец, стремящийся покорить природу, умножить свои знания с целью упрочения своей власти. И именно с помощью полного са­мовыражения вы получаете власть над половым влечением (так рабов заставляли работать до изнеможения, чтобы у них не было сил даже думать о бунте). Для нас секс становится таким же орудием, каким для пещерного человека были лук и стрелы, палица или топор. Секс — новое орудие, Machina Ultima'",

Вильгельм Райх из книги «Сексуальная революция»

Целью сексуальной реформы является устранение недо­статков сексуального общественного бытия, коренящихся, в конечном счете, в способе экономического существования и проявляющихся в духовной жизни членов общества. В авторитарном обществе в связи с экономическими и идеологическими конфликтами нарастают противоречия между действующей моралью, навязываемой господствующими классами всему обществу в интересах сохранения и укрепления их власти, и естественными сексуальными потребностями в определенный момент. Такое нарастание противоречий доходит до степени кризиса, неразрешимого в рамках существующего общества. Но никогда еще в истории человечества это противоречие не приводило к столь острым, объективно жестоким последствиям, выливающимся даже в убийства, как на протяжении последних 30 лет. Поэтому никогда ранее не было написано столь много, не шли столь бурные дискуссии по половым вопросам, как ныне, и никогда также не уводили все стремления настолько далеко по ложному пути, как теперь, в "век техники и науки".

Такая ситуация лишь кажется парадоксальной. Противоречие между бедственным положением в сексуальной сфере, разлагающим образом, воздействующим на половую жизнь, и гигантским прогрессом сексуальной науки оказывается подобием другого противоречия — между экономической нищетой трудящихся масс и выдающимися техническими достижениями нашего времени. Ситуация, когда в век осуществления асептических операций и хирургического искусства, достигшего в Германии совершенства, с 1920 по 1932 гг. ежегодно умирали от последствий аборта около 20 тыс. женщин, а 75 тыс. каждый год тяжело заболевали от последствий прерывания беременности, лишь кажется абсурдной — точно так же, как и такая, когда с прогрессом рационализации производства в 1930—1933 гг. все больше промышленных рабочих становились безработными и обреченными вместе со своими семьями на физическую и моральную гибель. Это противоречие, которое никак нельзя назвать абсурдным, делается вполне рациональным, если не рассматривать его независимо от экономической и общественной структуры, в которой оно возникло. Нам также следует показать, что как факт сексуального убожества, так и неразрешимость пробле­мы пола неотделимы от общественного строя, которому они обязаны своим возникновением.

В рамки культурно-политического противоборства вписываются и стремления к сексуальной реформе. Например, либерал Норман Хэйр, выступая за сексуальную реформу, борется только против определенного недостатка общества, не желая посягать на сам характер этого общества. Пацифистски настроенный социалист, "реформист" предполагает, осуществив реформу, сделать несколько шагов в направле­нии социалистического преобразования существующего об­щества. Он пытается повернуть в обратном направлении ход развития, начав с изменения экономической структуры.

Несмотря на сколь угодно деловую аргументацию с нашей стороны, человек, занимающий позицию моралиста, никогда не поймет, что сексуальные бедствия являются одним из признаков защищаемой им принудительной морали. Он видит причины такого состояния или в греховности человека или в таинственной "Ананке" (гр. — внеземное принуждение; судьба. — Прим. пер.) или в не менее таин­ственной воле к страданию, а то и верит, что сексуальные бедствия столь велики из-за пренебрежения к тем требова­ниям аскетизма и моногамии, которые он выдвигает. Но мы не хотим считать его способным на признание своей доли вины в процессе возникновения того, что он, — поверим ему в этом! — преисполнясь сострадания, хочет устранить с помощью реформ. Последствия такого вывода могли бы при определенных условиях потрясти тот экономический базис, основываясь на котором, он хотел бы осуществить свою реформу. Такой моралист еще не понял, что фашист любого типа не намерен шутить серьезными вещами и, не колеблясь, прикажет заменить либерального пацифиста палачом, когда речь пойдет о его, фашиста, существовании.

Приверженцы сексуальной реформы на протяжении многих десятилетий пытаются смягчить тяжелое положение в этой сфере. В центре внимания общественности постоянно находятся такие проблемы, как проституция, венерические заболевания, сексуальные бедствия, прерывание беременности и убийства на сексуальной почве, а также неврозы. Ни одна из принятых мер не смогла каким-либо образом улуч­шить нынешнее преимущественно бедственное положение сексуальной сфере, более того, предложения по осуществле­нию сексуальной реформы все еще отстают от действительных изменений в отношениях между полами.

Снижение числа заключаемых браков, возрастание числа разводов и нарушений супружеской верности делают насто­ятельно необходимой дискуссию о реформе брака. Внебрач­ные половые контакты завоевывают все большее признание вопреки воззрениям представителей сексуальной науки, ориентирующихся на этические ценности. В то время как сторонники сексуальной реформы все еще бьются над вопросами о том, не стоит ли продлить воздержание в период полового созревания до возраста старше двадцати и не надо ли признать онанизм естественным явлением, фактом по вседневной жизни становится начало половой жизни у боль­шей части молодежи в возрасте от пятнадцати до восемнад­цати лет. В то время как приверженцы сексуальной реформы продолжают ломать голову над вопросом о том, не следует ли наряду с медицинскими показаниями к прерыванию беременности признать и социальные, "криминальный" аборт и половые сношения с предохранением становятся, все более популярными. Это отставание реформаторских стрем­лений, а также тот факт, что конкретные энергичные изме­нения в половой жизни далеко обогнали усилия пропаган­дистов сексуальной реформы, едва ли достойные упоминания, ясно свидетельствуют о том, что во внутренней сути реформаторских стремлений что-то несостоятельно, что внутреннее противоречие, подобно тормозному устройству, препятствует каждому движению и обрекает эти стремления на безрезультатность.

Эрих Фромм из книги «Искусство любить»

В годы после нерпой мировой воины этому предшествовало понятие любви, где в основу удовлетворительных любовных отношении и в особенности счастливого брака было положено обоюдное сексуальное удовлетворение. Были убеждены, что причины множества несчастливых браков надо искать в том, что партнеры и (факс не достигали „сексуального соответствия"; причину этой беды видели в незнании „правильного" сексуального поведения, то есть, в незнании сексуальной техники одним или обоими партнерами. Чтобы „излечить" эту беду и помочь неудачливым парам, которые не смогли любить друг друга, многие книги давали инструкции и советы относительно правильного сексуального поведения и обещали, скрыто или явно, что тогда наступит счастье и любовь. Основополагающая идея состояла в том, что любовь дитя сексуального наслаждения, и если два человека научатся сексуально удовлетворять друг друга, то они будут любить друг друга. В соответствии с общей иллюзией времени, считалось, что использование правильной техники это решение не только технических проблем индустриального производства, но также и всех человеческих Проблем. Игнорировался тог факт, что истина прямо противоположна этому основополагающему предположению. Любовь не является результатом адекватного сексуального удовлетворения, сексуальное счастье – даже знание так называемой сексуальной техники - это результат любви. Если бы этот тезис нуждался в ином, кроме повседневного наблюдение доказательстве, то такое доказательство можно найти в обширном материале психоаналитических данных. Изучение наиболее часто встречающихся сексуальных проблем - фригидность у женщин и более или менее острые формы психической импотенции у мужчин - показывает, что причина здесь не в отсутствии знания правильной техники, а в торможениях, производящих эту неспособность любить. Страх или ненависть к другому полу служат причиной тех трудностей, которые мешают человеку отдаваться полностью, действовать стихийно, непосредственно и просто довериться сексуальному партнеру в физической близости. Если человек с сексуальными торможениями сможет избавиться от страха или ненависти и обретет способность любить, исчезнут и ее или его сексуальные проблемы. Если нет, то не поможет и знание сексуальной техники.

Вопрос 14: Романтическая любовь

А у нас? Конечно, мы переживаем прилив запоздалой моды на секс. Буревестники сексуальной революции реют едва ли не на каждом углу. Гласность, как подметил один из публицистов, сделала открытыми все зоны — от исправительно-трудовых до эрогенных. Можно, например, купить по сходной коммерческой цене древние китайские трактаты об «искусстве спальни» или индийскую «Камасутру». Издатели добросовестно освобождают изложение от философских размышлений, от поэзии и романтизма.

Но и романтика чувств, судя по всему, нам не чужда. Никакая сексуальная революция не способна истребить поэзию лирических переживаний. Ведь не оставила же равнодушными наших соотечественников романтическая история Кончиты, ее любви к русскому путешественнику Николаю Резанову, воссозданная в рок-опере Алексея Рыбникова «Юнона и Авось»! Разве нас не волнуют внезапно вспыхнувшее чувство, слезы радости, разлуки и встречи? Не трогает верность единственному избраннику, потупленный взор, стыдливый румянец?

Во время Великой Отечественной войны известная актриса Зоя Федорова влюбилась в американца Джексона Роджера Тейта. Это чувство было насильно загублено... В счастливые

дни своего романа влюбленные условились: если у них родится дочь, назвать ее Викторией. Много лет спустя в Америке знакомая позвонила Тейту: «Значит ли что-нибудь для вас имя Зоя?» И вот строчки из воспоминаний Виктории Федоровой: «...Была долгая пауза, и папа сказал: «Все». И в первый раз она сказала: «А знаете ли вы, что у вас есть дочь в Советском Союзе?» И он спросил: «Ее зовут Виктория?» Она сказала: «Да!» И он начал плакать и сказал: «Я вам перезвоню...»

Спросим вслед за Эрихом Фроммом: много ли вы знаете по-настоящему любящих людей? (Гуревич П. С.)

Изард К. Э. из книги «Психология эмоций»

Некоторые исследователи, изучая романтическую любовь, концентрировали свое внимание на изучении страсти и сексуального возбуждения (Hatfield, Schmitz, Cornelius, Rapson, 1988). Однако сексуальное влечение хотя и важный, но не единственный компонент романтической любви. Для полноты картины, рассуждая о романтической любви, нам стоило бы рассмотреть весь комплекс эмоций, задейство­ванных в этом феномене, и оценить, какое влияние эти эмоции и сексуальное возбуждение оказывают на мышление и поведение человека. В ближайшие годы вряд ли появится полное и всеобъемлющее научное описание романтической любви. Пример из реальной жизни — история любви Джона Генри Клибурна, описанная, им в своем дневнике, — может облегчить понимание проблемы.

Девушка, которая завладела моим сердцем, казалась мне самой красивой девушкой в мире. Она была высокой и стройной, и это придавало ее красоте особый шарм. Улыбка возникала на ее лице легко, она ослепляла, излучала тепло и обаяние. Это случилось больше сорока лет тому назад, но я до сих пор живо помню нашу первую встречу.

Я никогда не забуду, как я впервые поцеловал ее. Мне тогда было 19, а ей 16 лет. Был дивный теплый вечер, мы прогуливались вдоль Миссисипи, держась за руки. Но как изумительно пел пересмешник, как благоухала магнолия! В какой-то момент мы остановились под деревом пекан и замерли. Мы оказались совсем рядом, я был настолько поглощен очарованием этого мгновения, ее волшебной близостью, что ощущал себя на седьмом небе. Ее красота и обаяние казались мне настолько невозможными, удовольствия, которые они обещали, столь несбыточными, что у меня и в мыслях не было посягнуть на них иначе, как в мечтах. И все же это случилось — я поцеловал ее. Ее губы были теплыми и мягкими, как этот дивный летний вечер, я ощутил их чувственный ответ, и земля поплыла под моими ногами. Магнолии и пекан шевельнулись и сгинули, а облака в неверном лунном свете двинулись к нам. Но еще через мгновение она улыбнулась, и все встало на свои места. Ландшафт вновь обрел реальность, и начался наш роман, который длится всю нашу жизнь.

Вряд ли кому под силу произвести хоть сколько-нибудь достоверный анализ тех сил, что переворачивают мир в волшебные моменты любви. Я же попытаюсь назвать некоторые из них. Это было любопытство, очень мощное, доходящее до возбуждения. И, конечно же, было сексуальное влечение, в этом не приходится сомневаться. Оно подхлестывало мое возбуждение, но не оно было ему причиной, по крайней мере, оно не было единственной причиной. Быть рядом с этой чудесной девушкой значило для меня гораздо больше, чем возможность сексуального удовлетворения. В тот момент я не мог рассуждать в соответствии со стандартами строгой логики, но мне кажется, у меня было интуитивное предощущение того, что нам предстоит пережить и прочувствовать вместе — неповторимый опыт сочувствия, совместного постижения мира, семейного сожительства, рождения детей, дружбы и нужды друг в друге. А может быть, я думаю так теперь, с высоты прожитых лет. Сексуальное влечение пронизывало теплый воздух и лунный свет, струящиеся с ночного неба над Миссисипи.

В то время я уже изучал биологию, психологию и социологию брака и семьи, и все же не мог даже представить себе все те испытания, через которые нам пришлось пройти в первые 10-15 лет нашей совместной жизни, пока мы заканчивали учебу, искали свое место в жизни, растили детей. Теперь-то я понимаю, что мне крупно повезло, ибо я до сих пор люблю и наслаждаюсь любовью, которая от времени и испытаний только набрала сил.

В тот вечер мы также испытали, огромную радость. Нам было радостно быть вместе. Казалось, каждый из нас поощрял другого к улыбкам и смеху.

Невозможно измерить ту радость, которую мы дарили друг другу. Потом было много медлительных прогулок рука об руку. Потом были годы студенчества, встреча после войны, рождение детей, наш первый настоящий дом после нескольких лет скитаний с квар­тиры на квартиру, год в Париже, гордость за достижения детей, полгода в Москве, месяц в горах, путешествие по Китаю и множество тихих, спокойных вечеров дома — в кабинете или перед камином.

Но можно ли сказать, что мы всегда искрились радостью и весельем? Нет. Конечно же, нет. Разумеется, мы любили друг друга, и любовь дарила нам восторг, возбуждение и радость. Некогда имеешь дело с любовью, а ведь любовь — это всегда отношения между двумя людьми, то невозможно исключить возможность пробуждения любых эмоций, на которые только способен человек. В мире нет человека, к которому я испытывал бы такую же нежность и любовь, какие я испытываю к моей жене, но, пожалуй, никто не сможет вызвать во мне такое же раздражение и злость, какие подчас вызывает она. Когда мы вступали в брак, мы понимали, что чем-то не схожи между собой, но все различия казались нам ничтожными по сравнению с силой нашей любви. Мы по-разному распоряжались временем, у нас были разные вкусы, разный темперамент, разные интересы.

Я — ученый, и мое поведение, по крайней мере, до некоторой степени, определяется научным мировоззрением и отношением к жизни. Барбреллен — человек театра, актриса и распорядитель с душой художника. Я поясню свою мысль. Барбреллен все постигает интуитивно и мгновенно. Мне потребовалось очень много времени, чтобы понять, каким образом ей удается так мгновенно улавливать суть вещей, определять, что это «отменно», а это «никуда не годится». Теперь мы смеемся над нашими различиями, мы чаще находим их забавными, нежели ссоримся из-за них. Но сколько раз они становились поводом для самого пылкого гнева!

Бывали моменты, когда наша любовь становилась для меня источником страха. Это случалось тогда, когда мне казалось, что любовь кончилась или что я могу потерять ее. Конечно, такое бывало нечасто, но мой страх был вполне осязаем.

Если ревность рождается в детстве, то наибольшей силы она достигает в отношениях романтической любви. Впервые ревность приходит к ребенку, когда он чувствует, что может лишиться внимания и любви матери. Боязнь утраты любви, помноженная на страсть романтического чувства, приобретает особую силу. Ревность включает в себя эмоции гнева и страха. Гнев порождается мыслью о том, что вами пренебрегли, что вас предали. Возможность потерять любимого человека, его любовь, а вместе с нею и уважение к себе вызывает страх.

Наверное, размышляя о феномене любви, полезно вспомнить о проведенном нами различии между любовными переживаниями и любовными отношениями. Любовные переживания всегда сопряжены с эмоциями радости и интереса. Напротив, в любовных отношениях может быть задействован весь спектр эмоций, но длительными бывают только такие отношения, которые включают в себя глубокую заинтересованность любящих людей друг в друге, гордость за достижения друг друга и радость от совместного бытия.

ВИДЫ ЛЮБВИ

В художественной и научной литературе было немало попыток раскрыть разные формы любви, особенности этого всеобъемлющего чувства. Многолика земная любовь. Французский писатель Стендаль обратил внимание на то, что Эрос имеет множество оттенков. Он даже пытался выделить четыре рода любви. Первая в его классификации — любовь-страсть. В качестве примера он называет трагическую историю любви французского философа XII в. Пьера Абеляра к Элоизе, которая закончилась их уходом в монастырь.

Другой вид любви — влечение. Примеры этого чувства Стендаль находит в мемуарах и романах XVIII века. Физическую любовь он рассматривает особо. Всем знакома любовь, рассуждает он, которая проявляется в том, чтобы подстеречь на охоте красивую и свежую крестьянку, убегающую в лес. Таков третий род любви. Наконец, еще одна разновидность чувства, по Стендалю, — любовь-тщеславие.

Вопрос 15: Братская любовь

Существуют и иные подходы к типологии любви как глубинного чувства. Вот, скажем, братская любовь. Это, согласно Э.Фромму, фундаментальный тип любви, лежащий в основе всех ее типов. Под братской любовью понимается чувство ответственности, заботы, уважения, знание другого человека, желание помочь ему. Именно о такой любви говорится в Библии: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Братская любовь — это любовь ко всем людям. Именно это отсутствие исключительности — ее характерная черта.

Любовь к слабому, любовь к бедняку и чужестранцу — это начало братской любви. Любить собственную плоть и кровь — не бог весть какое достижение. Животное тоже любит своих детенышей и заботится о них. Беспомощный любит своего хозяина, потому что от него зависит его жизнь. Ребенок любит своих родителей, потому что они ему нужны. Однако истинная любовь начинает раскрываться по отношению к тем, кто не служит никакой цели. (Гуревич П. С.)

Эрих Фромм из книги «Искусство любить»

Наиболее фундаментальный вид любви, составляющий основу всех типов любви, это братская любовь. Под ней я разумею ответственность, заботу, уважение, знание какого-либо другого человеческого существа, желание продлить его жизнь. Об этом виде любви идет речь в Библии, когда говорится: „возлюби ближнего своего, как самого себя". Братская любовь это любовь ко всем человеческим существам; ее характеризует полное отсутствие предпочтения. Если я развил в себе способность любви, я не могу не любить своих братьев. В братской любви наличе­ствует переживание единства со всеми людьми, человеческой солидар­ности, человеческого единения. Братская любовь основывается на чувстве, что все мы - одно. Различия в талантах, образовании, знании не принимаются в расчет, главное здесь - идентичность человеческой сущности, общей всем людям. Чтобы испытать чувство идентичности, необходимо проникнуть вглубь - от периферии к центру. Если я постиг другого человека лишь поверхностно, я постиг только различия, которые разделяют нас. Если я проник в суть, я постиг нашу идентичность, факт нашего братства. Это связь центра с центром - а не периферии с перифе­рией - „центральная связь". Или, как это прекрасно выразила Симона Вейл: „Одни и те же слова (например, когда мужчина говорит своей жене: „Я люблю тебя") могут быть банальными или оригинальными в зависимости от манеры, в какой они говорятся. А эта манера зависит от того, из какой глубины человеческого существа они исходят, воля здесь ни при чем. И благодаря чудесному согласию они достигают той же глубины в том человеке, кто слышит их. Таким образом, слушающий, если он обладает хоть какой-либо способностью различения, различит истинную ценность этих слов"¹.

Братская любовь это любовь между равными; но даже равные не всегда „равны". Как люди, все мы нуждаемся в помощи. Сегодня я, завтра ты. Но потребность в помощи не означает, что один беспомощен, а другой всесилен. Беспомощность это временное состояние; способность обходиться собственными силами это постоянное и общее состояние.

И все же любовь к беспомощному человеку, любовь к бедному и чужому это начало братской любви. Нет достижения в том, чтобы любить человека одной с тобой крови. Животные любят своих детенышей и заботятся о них. Беспомощный любит своего господина, так как от того зависит его жизнь, ребенок любит своих родителей, так как он нуждается в них. Любовь начинает проявляться, только когда мы любим тех, кого не можем использовать в своих целях. Примечательно, что в Ветхом завете центральный объект человеческой любви - бедняк, чужак, вдова и сирота, и, в конце концов, национальный враг - египтянин и эдомитянин. Испытывая сострадание к беспомощному существу, человек учится любить и своего брата; любя себя самого, он также любит того, кто нуждается в помощи, слабое, незащищенное человеческое существо. Сострадание включает элемент знания и идентификации. „Вы знаете душу чужого, - говорится в Ветхом завете, - потому что сами были чужаками в земле Египта,… поэтому любите чужого!".

Изард К. Э. из книги «Психология эмоций»

Любовь между сестрами и братьями — также особый феномен. Старший брат, или старшая сестра иногда становятся первым партнером ребенка в игре. Как правило, старшие дети в семье вместе с родителями заботятся о младшем ребенке и обеспечивают ему социальную поддержку. В конечном счете, социальная поддержка, обеспечиваемая любовью всех членов семьи, чрезвычайно важна для психологического комфорта ребенка.

Разумеется, отношения между детьми в семье далеко не всегда безоблачны. Широко известен феномен детской ревности. Для любого ребенка рождение младшего брата или сестры является серьезным испытанием. Старший ребенок лишается монопольного права на интерес и восхищение родителей. Теперь он вынужден делить их внимание и заботу с младшим ребенком. В такой ситуации ревность и соперничество почти неизбежны, но насколько они разовьются, во многом зависит от способности родителей показать каждому ребенку, что он желанен, необходим, и опекаем ими. Кроме того, степень ревности и соперничества зависит от возраста, темперамента и интересов детей.

Проявления детской ревности могут крайне встревожить родителей. Прелестный и жизнерадостный трехгодовалый малыш может стать несносным вскоре после рождения второго ребенка. Так случилось с одной трехлетней девочкой, у которой появился младший брат. Отец и мать работали и потому отдали ее в детский сад. Девочка была послушной, ее поведение не доставляло никаких хлопот ни воспитателям, ни родителям до тех пор, пока у нее не появился младший брат. Спустя два месяца после рождения брата она стала крайне агрессивной. Отец охарактеризовал ее поведение так: «Она без всякой видимой причины бросается на других детей».

В данном случае ребенок отреагировал не столько на рождение младшего брата, сколько на изменение стиля внутрисемейного взаимодействия. Новорожденный требовал от родителей гораздо больше времени и внимания, чем старшая дочь. Естественно, что в первые недели он часто будил их по ночам своим плачем. Недосыпание и многообразные обязанности, связанные с рождением малыша, не прошли бесследно. Родители были вынуждены распределять между двумя детьми не только внимание, но и энергию, и зачастую у них не хватало времени и сил, чтобы так же, как прежде, поиграть и поговорить со старшим ребенком. Из всего вышесказанного со всей очевидностью следует вывод о том, что родители должны прилагать специальные усилия к тому, чтобы помочь старшему ребенку понять, что происходит в семье. Причем это понимание должно быть не только интеллектуальным, родители не должны ограничиваться только объяснениями. Старшему ребенку очень важно слышать от родителей ободряющие слова, ощущать, что по-прежнему занимает свое место в их жизни.

Насколько разовьется соперничество между детьми зависит не только от родительского поведения, но и от пола детей, от разницы в возрасте, от темперамента и личностных особенностей каждого ребенка. Одинаковый пол, небольшая разница в возрасте (менее трех лет) — факторы, увеличивающие вероятность возникновения ревности и соперничества за внимание матери и отца.

Вопрос 16: Материнская любовь

Еще один тип любви, описанный Фроммом — материнская любовь. Это безусловное утверждение жизни ребенка, его потребностей. Однако утверждение жизни ребенка имеет две стороны. Одна из них — это забота и ответственность. Другая идет дальше простого сохранения. Это установка, ко­торая прививает ребенку любовь к жизни, которая дает ему почувствовать, что прекрасно жить — быть маленьким мальчиком или маленькой девочкой. Эти две стороны точно выражены в библейском рассказе о сотворении мира. Бог созда­ет мир и человека. Это соответствует простой заботе и утверждению существования. Но Бог идет дальше этого минимального требования. Рассказ о каждом дне творения заканчивается словами: «И увидел Бог, что это хорошо».

Материнская любовь дает ребенку почувствовать: «Это хорошо, что ты родился». Это прививает ребенку любовь к жизни, а не просто желание жить.

В отличие от братской и эротической любви, которая есть любовь равных, взаимоотношения между матерью и ребен­ком по самой своей природе — отношения неравенства, при которых один нуждается в помощи, а другой ее оказывает. И именно за это материнскую любовь, полную альтруизма и не знающую эгоизма, считают самым возвышенным родом любви, и узы ее — самыми священными из всех эмоциональных уз.

Материнская любовь к подрастающему ребенку, любовь, ничего не требующая взамен, есть, вероятно, самая труднодостижимая форма любви. В ней особенно просто обмануться благодаря той легкости, с которой матери удается любить своего малыша. И именно потому, что это так трудно, жен­щина может быть по-настоящему любящей матерью, только если она умеет любить. Если она способна любить своего мужа, своих детей, чужих людей, всякое человеческое существо. Женщина, неспособная на такую любовь, может стать нежной матерью, только пока ребенок мал, но она не может быть по-настоящему любящей матерью. А узнать это можно по тому, готова ли она с охотой перенести отделение от себя ребенка и даже после этого продолжать его любить.

Братская любовь, как она трактуется в типологии Э.Фромма, — это любовь равных. Материнская любовь — это любовь к беспомощному. Отличаясь одна от другой, эти две формы любви имеют между собой то общее, что они по самой своей природе не ограничены одним человеком. Если я люблю своего брата, я люблю всех своих братьев. Если я люблю своего ребенка, я люблю всех своих детей. Более того, я люблю всех детей вообще, всех, кто нуждается в моей помощи. (Гуревич П. С.)

Эрих Фромм из книги «Искусство любить»

Материнская любовь это безусловное утверждение в жизни ребенка и его потребностей. Но здесь должно быть сделано одно важное дополнение. Утверждение жизни ребенка имеет два аспекта: один - это забота и ответственность, необходимые для сохранения жизни ребёнка и его роста. Другой аспект выходит за пределы простого сохранения жизни. Это установка, которая внушает ребенку любовь к жизни, которая дает ему почувствовать, что хорошо быть живым, хорошо быть маленьким мальчиком или девочкой, хорошо жить на этой земле! Два этих аспекта материнской любви лаконично выражены в библейском рассказе о творении. Бог создал мир и человека. Это соответствует простой заботе и утверждению существования. Но бог вышел за пределы этого минимального требования. Всякий день после творения природы - и человека - бог говорит: „Это хорошо". Материнская любовь на этой второй ступени заставляет ребенка почувствовать, как хорошо родиться на свет; она внушает ребенку любовь к жизни, а не только желание оставаться жизнеспособным. Та же идея может быть выражена и другим библейским символом. Земля обетованная (земля это всегда материнский символ) описана как „изобилующая молоком и медом". Молоко это символ первого аспекта любви, заботы и утверждения. Мед символизирует радость жизни, любовь к ней, и счастье быть живым. Большинство матерей способны дать" „молоко", но лишь меньшинство дает также „мед". Чтобы быть способной давать мед, мать должна быть не только хорошей матерью, но и счастливым человеком, а эта цель достигается немногими. Воздействие матери на ребенка едва ли может быть преувеличено. Материнская любовь к жизни так же зарази­тельна, как и ее тревога. Обе установки имеют глубокое воздействие на личность ребенка в целом: среди детей и взрослых можно выделить тех, кто получил только „молоко", и тех, кто получили и „молоко", и „мед".

В противоположность братской и эротической любви, которые являются формами любви между равными, связь матери и ребенка это по самой своей природе неравенство, где один полностью нуждается в помощи, а другой дает ее. Из-за альтруистического, бескорыстного характера материнская любовь считается высшим видом любви и наиболее священной изо всех эмоциональных связей. Представляется все же, что действительным достижением материнской любви является не любовь матери к младенцу, а ее любовь к растущему ребенку. Действительно, огромное большинство матерей - любящие матери, пока ребенок мал и полностью зависим от них. Большинство матерей хотят детей, они счастливы с новорожденным ребенком и погружены в заботу о нем. И это несмотря на то, что они ничего не получают от ребенка в ответ, кроме улыбки или выражения удовольствия на лице. Эта установка на любовь отчасти коренится в инстинктивной природе, которую можно обнаружить у самок, как животных, так и людей. Но наряду с важностью инстинктив­ного фактора существуют еще специфически человеческие психологиче­ские факторы, ответственные за этот тип материнской любви. Один из них может быть обнаружен в нарциссистском элементе материнской любви. Ввиду того, что ребенок воспринимается как часть ее самой, любовь и слепое обожание матери могут быть удовлетворением ее нарциссизса. Другие мотивации могут быть обнаружены в материнском желании власти или обладания. Ребенок, существо беспомощное и полностью зависимое от ее воли, это естественный объект удовлетворения для женщины, властной и обладающей собственническими чертами.

Хотя эти мотивации встречаются часто, они, вероятно, все же менее важны и менее всеобщи, чем мотивация, которая может быть названа потребностью трансцендирования. Потребность в трансцеидировании одна из основных потребностей человека, коренящаяся в его самосозна­нии. Он не удовлетворен своей ролью в сотворенном мире, он не может воспринимать себя в качестве игральной кости, наугад брошенной из кубка. Ему необходимо чувствовать себя творцом, выйти за пределы пассивной роли сотворенного существа. Есть много путей достижения удовлетворения творением; наиболее естественный и легкий путь дости­жения это материнская забота и любовь к ее творению. Она выходит за пределы себя в ребенке, ее любовь к нему придает значение и смысл ее собственной жизни. (В самой неспособности мужчины удовлетворить свою потребность в трансцендировании посредством рождения детей заключена его страстная потребность выйти за пределы себя в творениях рук своих и идей).

Но ребенок должен расти. Он должен покинуть материнское лоно, оторваться от материнской груди, наконец, стать совершенно независимым человеческим существом. Сама сущность материнской любви - забота о росте ребенка - предполагает желание, чтобы ребенок отделился от матери. В этом основное ее отличие от любви эротической. В эротической любви два человека, которые были разделены, становятся едины. В материнской любви два человека, которые были едины, становятся отдельными друг от друга. Мать должна не просто терпеть, а именно хотеть и поддерживать отдаление ребенка. Именно на этой стадии материнская любовь превращается в такую трудную задачу, потому что требует бескорыстности, способности отдавать все и не желать взамен ничего, кроме счастья любимого человека. Именно на этой стадии многие матери оказываются неспособны решить задачу материнской любви. Нарциссистская, властная, с собственнической установкой женщина может успешно быть любящей матерью, пока ребенок мал. Но только действительно любящая женщина, для которой больше счастья в том, чтобы отдавать, чем в том, чтобы брать, которая крепко укоренилась в своем собственном существовании, может быть любящей матерью, когда ребенок начинает отделяться от нее.

Материнская любовь к растущему ребенку, любовь, которая ничего не желает для себя, это, возможно, наиболее трудная форма любви из всех достижимых, и наиболее обманчивая из-за легкости, с которой мать может любить своего младенца. Но именно потому, что это трудно, женщина может стать действительно любящей матерью, только если она способна любить вообще; если она способна любить своего мужа, других детей, чужих людей, всех людей. Женщина, которая не в состоянии любить в этом смысле, может быть нежной матерью, пока ребенок мал, но она не может быть любящей матерью, чья задача в том, чтобы быть готовой перенести отделение ребенка - и даже после отделения про­должать любить его.

Изард К. Э. из книги «Психология эмоций»

Если согласиться с тем, что привязанность к другому человеку, потребность защищать и заботиться — атрибуты чувства любви, то мы должны будем признать, что любовь матери к ребенку — это особый тип любви. Ее особенность проявляется, в частности, в том, что она жизненно необходима ребенку, и подтверждение этому мы можем найти во многих источниках. Мы уже говорили о том, какую важную роль в эволюции человека сыграли забота и опека. Аргументы современной науки о поведении не менее убедительно показывают значение материнской любви в жизни личности.

Что говорят о любви исследователи поведения? Большинство ученых сходятся во мнении, что ребенок испытывает на себе любовь не только со стороны матери и отца, но также со стороны братьев и сестер. Кроме того, многие ученые считают, что взрослая женщина по сравнению с мужчиной имеет существенные преимущества в возможностях исполнения родительских обязанностей и проявления родительской любви. Гормоны, вырабатываемые женским организмом, если и не предопределяют, то, во всяком случае, благоприятствуют исполнению некоторых, хотя и не всех, материнских функций. Это ни в коем случае не означает, что любая женщина может заменить ребенку мать или что материнские обязанности может исполнять только женщина. Исполнить материнские функции, понимаемые как любовь к ребенку и уход за ним, вполне достойно и эффективно может и мужчина.

Точно так же и отцовство нельзя понимать только как биологическую функцию. Отцовская любовь и отцовская забота играют значимую роль в социализации и воспитании ребенка. Позволю себе забежать вперед и подчеркнуть, что я не вижу существенных препятствий, которые мешали бы единственному родителю любого пола адекватно и эффективно исполнять как отцовские, так и материнские функции. Если единственному родителю удается это, значит, он справляется с исполнением всего многообразия обязанностей, которые обычно возложены на двоих родителей противоположного пола. По этой причине требования к родителю-одиночке, особенно если он воспитывает ребенка противоположного пола, чрезвычайно серьезны и разнообразны. Учитывая все изложенное, давайте вернемся к рассмотрению элементов или характеристик материнства и материнской любви.

Прежде всего, материнство предполагает теплое и ласковое объятие. Знаменитые эксперименты с обезьянами, проведенные Гарри Харлоу (Harlow, 1971), убедительно продемонстрировали важность этой функции материнства. Экспериментаторы соорудили для новорожденных обезьян манекены, имитирующие обезьяну-мать. Одни манекены были сделаны из металлической проволоки, другие — из ткани. Четыре обезьяньих детеныша были помещены в клетку с манекенами обоих видов, причем бутылочки с сосками, в которых находилось молоко, были закреплены только на проволочных манекенах. Другие четыре обезьяны также могли выбрать себе либо проволочную, либо тряпичную мать, но бутылочки с молоком были закреплены на манекенах из ткани.

Почти с самого начала все детеныши обезьян, независимо от того, на тряпичном или на проволочном манекене были закреплены бутылочки с молоком, большую часть времени проводили на тряпичной матери. Даже обезьяны, кормящиеся на манекене из проволоки, проводили на нем ровно столько времени, сколько нужно для утоления голода. В результате этих экспериментов Харлоу сделал вывод, что степень комфортности телесного контакта является существенным фактором в привязанности между матерью и ребенком.

Аналогичные наблюдения проводились за детьми, воспитывающимися в Доме малютки. Дети выказывали значительно большее предпочтение и гораздо большую, привязанность к тому человеку, который играл с ними, а не к тому, который только кормил, купал и одевал их. Таким образом можно заключить, что маленькому человеку недостаточно только телесного контакта со взрослым. Телесный контакт — важный, но не единственный фактор привязанности, человеку необходимы и другие проявления внимания, главным образом, психологической природы (Spitz, 1965).

Диапазон индивидуальных различий, выражающихся в разной частоте и продолжительности физического контакта младенца с матерью, поистине огромен; у одних младенцев потребность в телесном контакте выражена сильнее, у других — слабее. Однако если ребенок совсем не проявляет этой потребности, если он сопротивляется любой попытке нежного объятия, то это должно привлечь внимание профессионала. Чтобы определить, сформирована ли у ребенка нормальная привязанность к матери, необходимо оценить визуальный контакт между ними. Если младенец сопротивляется ласке, но при этом часто и подолгу разглядывает мать, поддерживает визуальный контакт с нею, то причин для беспокойства, скорей всего, нет. Возможно, что визуальным контактом ребенок замещает некоторую долю физического контакта.

Как уже отмечалось, одной из характеристик материнства и материнской любви является привязанность или прочная эмоциональная связь между матерью и ребен­ком. Вслед за Джоном Боулби (Bowlby. 1969, 1973) Мэри Эйнзуорт (Ainsworth, Blehar, Waters, Wall, 1978) разработала методику для оценки качества привязанности между матерью и младенцем. Наблюдая за реакциями ребенка в различных ситуациях, смоделированных в незнакомой ему обстановке, психолог может оценить качество привязанности.

Ребенка помещают в незнакомую комнату и дают ему игрушки, после чего мать ребенка удаляется в другой конец комнаты. Процедура эксперимента включает в себя несколько последовательных эпизодов: 1) к ребенку приближается незнакомый человек; 2) мать оставляет ребенка наедине с незнакомцем; 3) младенец оста­ется в комнате один; 4) возвращение незнакомца, который пытается успокоить ребенка, и наконец 5) возвращение матери. Основываясь на наблюдении за поведени­ем ребенка в каждой их этих ситуаций, особенно в ситуации возвращения матери, можно оценить, насколько устойчива его привязанность к ней. При неустойчивой привязанности ребенок либо отстранится от матери (избегательная привязанность), либо отреагирует протестом или равнодушием на ее возвращение (амбивалентно-резистентная привязанность). Несмотря на то, что эта методика оценки качества привязанности вызвала критические отзывы некоторых ученых и считается недо­статочно адекватной с научной точки зрения, на ее основе было проведено немало исследований поданной теме, которые расширили наши представления о процессе формирования привязанности между матерью и ребенком и показали значение фактора привязанности для здоровья и благополучия ребенка.

Эта общая характеристика материнско-детской привязанности (устойчивость — неустойчивость) доказала свою валидность и демонстрирует известную стабильность, по крайней мере при отсутствии серьезных изменений в жизни семьи. Развод, потеря работы одним или обоими родителями, напряженность в отношениях, конфликты или какое-либо иное серьезное испытание семейных отношений может изменить устойчивый характер привязанности на неустойчивый. И наоборот, неус­тойчивая привязанность может со временем стать устойчивой, если условия жизни, семейные отношения и отношение матери к своим обязанностям изменятся к лучшему (Thompson, Lamb, Estes, 1982).

В одном из исследований изучали связь между характером материнско-детской привязанности и качеством адаптации ребенка в последующие годы (Matas, Arend, Sroufe, 1978). Результаты этого исследования показали, что дети, которые в годовалом возрасте обнаруживали устойчивый тип привязанности, как правило, адаптируются к условиям дошкольного учреждения лучше и успешнее, по сравнению с теми детьми, которые в годовалом возрасте демонстрировали неустойчивый тип привязанности. Хотя результаты этого исследования не были подтверждены другими авторами, они позволяют предположить, что вовремя сформированное чувство привязанности к матери облегчает адаптацию ребенка и помогает ему обрести чувство уверенности и компетентности.

Еще одной характеристикой материнства и материнской любви является эмоциональная доступность. Эмоциональная доступность — это не просто физическое присутствие или физическая близость матери, это ее готовность дать ребенку свое тепло, свою нежность, а впоследствии и понимание, поддержку, одобрение.

Говоря о материнской любви, нельзя обойти вниманием такую ее характеристику, как чувствительность матери к потребностям ребенка и готовность удовлетворить их. В некотором смысле чувствительность к потребностям ребенка просто необходима для его здоровья и благополучия. Однако известно, насколько по-разному чувствительны матери к потребностям своих детей и какой широкий диапазон отзывчивости — от назойливой опеки до полной безучастности — способны снести дети.

Мы не располагаем достаточным количеством исследований на эту тему, но кажется возможным предположить, что степень отзывчивости матери влияет на формирование личности ребенка. Например, почти все описанные выше характеристики материнства и материнской любви способствуют развитию у ребенка чувства доверия к окружающему миру. Понятно, что это доверие, прежде всего и главным образом направлено на мать или на человека, заменяющего ее, но впоследствии оно распространяется и на заботливого отца и на любящих братьев и сестер. Ребенок научается доверять членам своей семьи, затем друзьям и другим окружающим его людям. Однако в конце наступает момент, когда человек узнает, что доверие, как и любовь, нельзя слепо дарить первому встречному. Рано или поздно он оказывается в ситуации, которая учит его, что нельзя доверять без оглядки, что излишняя довер­чивость опасна. И все же каждый из нас нуждается в людях, на которых можно положиться, и чем шире круг этих людей, тем более здоровыми, благополучными и в конечном счете более счастливыми мы ощущаем себя.

Вопрос 17: Эротическая любовь

В отличие от этих двух типов эротическая любовь — это страстное желание полного слияния, соединения с одним человеком. Это желание по самой своей природе исключитель­на не всеобще-Эротическая любовь исключительна, чего нельзя сказать о братской и материнской любви. Часто можно встретить двух «любящих», которые не любят больше никого. В действительности их любовь — это не что иное, как самовлюбленность. Им кажется, что они преодолели одиночество, но отделенные от остальных людей, они остаются отделенными друг от друга. Их ощущение соединения иллюзорно. Эротическая любовь исключительна, но это любовь ко всему человечеству, ко всему живому в лице одного человека. Она исключительна лишь в том смысле, что я могу слиться полностью и страстно только с одним человеком. Эротическая любовь исключает любовь к другим только в смысле эротического слияния, полной отдачи во всех сторонах жизни, — но не в смысле братской любви.

В современной культуре считают, что любовь — это всплеск эмоций, состояние, когда человек внезапно охвачен чувством, которому невозможно противостоять. Замечают только особенности двух данных людей, а не то, что каждый мужчина — часть Адама и каждая женщина — часть Евы. Эротическая любовь требует чего-то индивидуального; в высшей степени личностного, существующего только между конкретными людьми, а не между всеми. (Гуревич П. С.)

Эрих Фромм из книги «Искусство любить»

Братская любовь - это любовь между равными; материнская любовь - это любовь к беспомощному существу. Как бы они ни отличались друг от друга, общее у них то, что они по своей природе не ограничиваются одним человеком. Если я люблю своего брата, я люблю своих братьев; если я люблю своего ребенка, я люблю всех своих детей; более того, л люблю всех детей, всех, кто нуждается в моей помощи. Противополож­ность обоим этим типам любви составляет эротическая любовь? она жаждет полного слияния, единства с единственным человеком. Она по самой своей природе исключительна, а не всеобща; к тому же, вероятно, это самая обманчивая форма любви.

Прежде всего, ее часто путают с бурным переживанием „влюблен­ности", внезапного крушения барьеров, существовавших до этого мо­мента между двумя чужими людьми. Но, как было отмечено ранее, это переживание внезапной близости по самой своей природе кратковремен­но. После того, как чужой станет близким, нет больше барьеров для преодоления, нет больше неожиданного сближения. Любимого человека познаешь так же хорошо, как самого себя. Или, может, лучше сказать -познаешь так же мало, как самого себя. Если бы познание другого чело­века шло вглубь, если бы познавалась бесконечность его личности, то другого человека никогда нельзя было бы познать окончательно - и чудо преодоления барьеров могло бы повторяться каждый день заново. Но у большинства людей познание собственной личности, так же как и познание других личностей, слишком поспешное, слишком быстро исчерпывается. Для них близость утверждается, прежде всего, через половой контакт. Поскольку они ощущают отчужденность другого человека, прежде всего как физическую отчужденность, то физическое единство принимают за преодоление отчужденности.

Кроме того, существуют другие факторы, которые для многих людей означают преодоление отчужденности. Говорить о собственной личной жизни, о собственных надеждах и тревогах, показать свою детскость и ребячливость, найти общие интересы - все это воспринимается как преодоление отчужденности. Даже обнаружить свой гнев, свою нена­висть, неспособность сдерживаться - все это принимается за близость. Этим можно объяснить извращенность влечения друг к другу, которое в супружеских парах часто испытывают люди, кажущиеся себе близкими только тогда, когда они находятся в постели или дают выход своей взаимной ненависти и ярости. Но во всех этих случаях близость имеет тенденцию с течением времени сходить на нет. В результате - поиски близости с новым человеком, с новым чужим. Опять чужой превращается в близкого, опять напряженное и сильное переживание влюбленности. И опять она мало-помалу теряет свою силу и заканчивается желанием новой победы, новой любви - при иллюзии, что новая любовь будет отличаться от прежних. Этим иллюзиям в значительной степени способствует, обманчивый характер полового желания.

Половое желание требует слияния, но физическое влечение основы­вается не только на желании избавления от болезненного напряжения. Половое желание может быть внушено не только любовью, но также и тревогой и одиночеством, жаждой покорять и быть покоренным, тщесла­вием, потребностью причинять боль и даже унижать. Оказывается, половое желание вызывается или легко сливается с любой другой силь­ной эмоцией, лишь одной из которых является любовь. Из-за того, что половое желание в понимании большинства людей соединено с идеей любви, они легко впадают в заблуждение, что они любят друг друга, когда их физически влечет друг к другу. Когда желание полового смя­тения вызвано любовью, то физическая близость лишена жадности, потребности покорять или быть покоренным, но исполнена нежности. Если желание физического соединения вызвано не любовью, если эро­тическая любовь еще не дополняется братской любовью, это никогда не поведет к единству, которое было бы чем-то большим, чем оргиастическое преходящее единение. Половое влечение создает на краткий миг иллюзию единства, однако без любви это единство оставляет чужих такими же чужими друг другу, какими они были прежде. Иногда оно заставляет их стыдиться и даже ненавидеть друг друга, потому что когда иллюзия исчезает, они ощущают свою отчужденность еще сильнее, чем прежде. Нежность не означает, как думал Фрейд, сублимацию полового инстинкта; это прямой результат братской любви, и она присутствует как в физической, так и в нефизической формах любви.

В эротической любви есть предпочтительность, которой нет в брат­ской и материнской любви. Этот предпочтительный характер эротической любви требует дальнейшего рассмотрения. Часто предпочтительность эротической любви неверно интерпретируется как привязанность, осно­ванная на обладании. Нередко можно найти двух людей, влюбленных друг в друга и не испытывающих любви больше ни к кому. На самом деле их любовь это эгоизм двоих. Два человека отождествляются друг с другом и решают проблему одиночества, увеличивая единичную индиви­дуальность вдвое. Они достигают чувства преодоления одиночества, однако, поскольку они отделены от всего остального человечества, они остаются отделенными и друг от друга, и каждый из них отчужден от самого себя. Их переживание единства - иллюзия. Эротическая любовь делает предпочтение, но в другом человеке она любит все человечество, все, что есть живого. Она предпочтительна только в том смысле, что я могу соединить себя целиком и прочно с одним человеком. Эротическая любовь исключает любовь к другим только в смысле эротического слияния, полного соединения во всех аспектах жизни - но не в смысле глубокой братской любви.

Эротическая любовь, как любовь, имеет одну предпосылку. Что я люблю глубинной сутью моего существа - и воспринимаю в другом глубинную суть его или ее существа. В сущности, все человеческие существа одинаковы. Мы все часть Единства, мы - единство, А раз так, то не должно быть никакой разницы, кого любить. Любовь должна быть по существу актом воли, решимостью полностью соединить жизнь с жизнью другого человека. На этом построено рациональное обоснование идеи нерасторжимости брака, как и обоснование многих форм традиционного брака, в котором два партнера никогда сами не выбирают друг друга, за них выбирают другие - и, однако ж, ожидается, что они будут друг друга любить. Для современной западной культуры эта идея оказалась от начала и до конца неприемлемой. Считается, что любовь должна явиться результатом спонтанной, эмоциональной вспышки, внезапно возникшего непреодолимого чувства. С этой точки зрения, важны только характер­ные особенности двух захваченных порывом индивидов - а не факт, что все мужчины - часть Адама, а все женщины - часть Евы. Эта точка зрения не желает видеть такой важный фактор эротической любви, как воля. Любовь к кому-либо это не просто сильное чувство, - это решимость, это разумный выбор, это обещание. Если бы любовь была только чувством, то не было бы основания обещать любить друг друга вечно. Чувство приходит и уходит. Как я могу знать, что оно останется навечно, если мое действие не включает разумного выбора и решения?

Принимая во внимание все эти точки зрения, можно было бы придти к заключению, что любовь это исключительно акт воли и обязательства, и поэтому в корне безразлично, каковы два человека. Устраивался ли брак другими или он результат индивидуального выбора, однажды этот брак заключен, и акт воли должен гарантировать продолжение любви. Такой взгляд, как представляется, не учитывает парадоксального характера человеческой природы и эротической любви. Мы все - единство, однако каждый из нас уникальное неповторимое существо. В наших отношениях с другими повторяется тот же парадокс. Так как все мы - одно, мы можем любить каждого человека братской любовью. Но ввиду того, что все мы еще и различны, эротическая любовь требует определенных особенных, в высшей степени индивидуальных элементов, которые наличествуют у отдельных людей, но не у всех.

Обе точки зрения - одна, что эротическая любовь это от начала до конца уникальное индивидуальное влечение двух определенных людей, а другая, что эротическая любовь не что иное как акт воли, - верны. Или, если выразиться более точно, - неверна ни та, ни другая. Так, идея, что отношения могут быть легко расторгнуты, если они безуспешны, ошибочна в той же мере, как и идея, что отношения не должны быть расторгнуты ни при каких обстоятельствах.

Вопрос 18: Любовь к себе