В «Стихах к Пушкину» были развиты такие темы,  как разговор поэта с другим поэтом на равных, исключительность, опасность положения любого поэта во все времена.
«С тех пор… как Пушкина на моих глазах (в детстве) -  на картине Наумова – убили…я поделила мир на поэта и всех, и выбрала – поэта, в подзащитные выбрала – поэта; защищать поэта – от всех; как бы эти все ни одевались и ни назывались. Пушкин был негр…(…Какой поэт из бывших и сущих - не негр, и какого поэта – не убили?»[7].
«Мой Пушкин»
А. С. Пушкин «глазами и сердцем ребёнка»
Причины нетрадиционного видения Цветаевой А. С. Пушкина – в самобытном характере личности Марины Цветаевой, в особенностях её мирочувствия. Не думать над объектом, будь то человек или другая реалия, а чувствовать его, не осязать, а внимать и принимать в себя, поглощать душой, утоляя эмоциональную жажду.  Отсюда, возможно, и особый  надрыв, «безмерная» эмоциональность. То, чего не было у А. С. Пушкина, с которым в данной ситуации сравнивается Марина Цветаева. 
Не реальность, а нереальность  является обычно у Марины Цветаевой поводом к творчеству. Белкина М. И. заметила, что в отношении Марины Цветаевой этот закон работал непреложно: «Главное в жизни М. И. Цветаевой было творчество, стихи, но стихи рождались от столкновения её с людьми, а людей этих и отношения с ними она творила, как стихи, за что жизнь ей жестоко мстила…»[8].  Эта «месть жизни» была, вероятно, следствием того, что Марина Цветаева предпочитала творчество любви. Она отказывалась принимать людей такими, какими они представали перед ней, но творила их «по своему образу и подобию», более того – она, разочаровавшись, неистово презирала своё «творение».
 «Тайна» А. С. Пушкина волновала Марину Цветаеву ничуть не меньше Достоевского и его последователей. Многих нравственных вопросов касается Марина Цветаева, трактуя их в соответствии со своим личным опытом, своими взглядами на судьбу А. С. Пушкина. Её волнуют вопросы обусловленности судьбы какими – то скрытыми причинами, поэтому в очерке «Мой Пушкин»  Марина Цветаева осуществляет вскрытие подтекста некоторых произведений поэта, вскрывает слои художественных смыслов. В очерке об  А. С. Пушкине Марина Цветаева опирается на действительность своего  собственного жизненного опыта.
Метод анализа Марины Цветаевой можно назвать интуитивным постижением. Марина Цветаева утверждала, что высшей ценностью и достоверностью в искусстве  является «опыт личной судьбы», «кровная истина». От этой «кровной истины» недалеко и до кровного родства, о чём Марина Цветаева и «проговаривается» в очерке «Мой  Пушкин»: «С пушкинской дуэли во мне началась сестра». Так в творчестве Марины Цветаевой можно обнаружить  «скрытые претензии» едва ли не на кровное родство с А. С. Пушкиным, на происхождение от одного предка. Естественно, что эти «претензии» казались современникам необоснованными, «незаконными». В довершение  всего свою работу Марина Цветаева назвала  «Мой Пушкин».  «Мой» в этом названии явно превалировало и многим современникам показалось вызывающим. «Мой Пушкин» был воспринят как претензия на единоличное владение и претензия на единственно – верное толкование. Наблюдается некоторое несоответствие заглавия и жанра работы. «Мой Пушкин» - автобиографическое эссе. В заглавии – А. С. Пушкин, в содержании – собственная биография автора. Валерий Брюсов много раньше Марины Цветаевой назвал одну из своих работ «Мой Пушкин», эта работа дала название целой книге статей об А. С. Пушкине, изданной уже после смерти Валерия Брюсова. Но в статьях Валерия Брюсова речь и шла об  А. С. Пушкине, как было заявлено в заглавии, о его произведениях с привлечением лишь малой доли автобиографизма. У Валерия Брюсова преобладающим моментом становится всё же «повествование»  об  А. С. Пушкине, а не о себе. «Мой Пушкин» Марины Цветаевой, напротив, настолько её личный, неотторжимый от её судьбы, начиная с детских впечатлений и кончая очерком.
Метод чтения А. С. Пушкина Мариной Цветаевой можно обозначить как вынесение содержания за пределы реальной видимости, за пределы контекста произведения. «Золотое чувство меры» - это, по мнению Цветаевой, только видимость, за которой прячется настоящее – стихийное – «Я»  поэта.  Очевидно, это жестокое противостояние Цветаевой попытке канонизировать поэта, защита его стихийности, «несрединности» являлась защитой собственного идейно – художественного мира.
Чтобы проникнуть в глубинные пласты творчества А. С. Пушкина, Марина Цветаева должна была чувствовать в себе психологическое родство с поэтом, опираться даже не на логику жизненного опыта, а уповать на самые сокровенные мотивы каждого жеста поэта. Из «котла чудес творчества А. С. Пушкина она вылавливает то, чего другие по каким – либо причинам не замечают»[9].
Неповторимое прочтение А. С. Пушкина «глазами и сердцем ребёнка», когда «взрослая» Марина Цветаева скрывается в подтексте, - характерная черта очерка «Мой Пушкин». Замысел «Моего Пушкина» ясно очерчен в письме к П. Балакшину: «Мне, например, страшно хочется написать о Пушкине — Мой Пушкин — дошкольный, хрестоматийный, тайком читанный, — юношеский — мой Пушкин — через всю жизнь»[10].
В произведении «Мой Пушкин» Марина Цветаева придает большое значение своей детской встрече с сыном А. С. Пушкина Александром, когда он пришел с визитом в «трехпрудный дом» ее родителей. В рассказе об этом событии она передает свое детское восприятие, когда Марина Цветаева «еще не знала, что Пушкин — Пушкин» и отождествляла его с памятником в Москве,  для нее он был «Памятник -  Пушкина». Из этого следовало, что в дом ее родителей «в гости приходил сын Памятник- Пушкина».  Но скоро и неопределенная принадлежность сына стерлась: сын Памятник - Пушкина превратился в сам Памятник - Пушкина. «К нам в гости приходил сам Памятник - Пушкина»[11].
В «Моем Пушкине» зрелая Марина Цветаева вписывает себя и в действительно увековеченную историей биографию отца русской поэзии, и в жизнь обыкновенного смертного — его сына. Этот визит «двойного памятника его [А. С. Пушкина] славы и его крови», «живого памятника», представляется Цветаевой «целую жизнь спустя» не более и не менее как посещением ее собственного Командора до того, как она узнала о А. С. Пушкине и о Дон Жуане. Она пишет: «Так у меня, до Пушкина, до Дон Жуана, был свой Командор». Обладание собственным Командором определяет место Цветаевой в том родовом сообществе русских поэтов, которое она сама создала. Ее Командор делает ее сопоставимой с Дон Жуаном.
Кто же такой А. С. Пушкин? В «Моем Пушкине» он имеет множество имен и определений «уводимый — Пушкин» после роковой дуэли; «Пушкин — поэт»; «Пушкин был мой первый поэт и первый поэт России»; «Пушкин — негр» (а «какой поэт из бывших и сущих не негр?»); « Пушкин — Памятник - Пушкина»; «Пушкин — Пушкин»; «Пушкин — символ»; «Пушкин есть факт, опрокидывающий теорию».  И то, что некоторые из этих определений А. С. Пушкина противоречат друг другу, только подчеркивает Пушкинское величие, указывая на его всеобъемлющую, божественную природу. Кто, кроме бога, может быть и смертным человеком, и божеством; умершим и живым; фактом и символом; всегда оставаться самим собой, даже когда он «другой».
На фоне настойчивого повторения Цветаевой имени А. С. Пушкина парадоксом выглядит тот факт, что с самого начала «Моего Пушкина» она использует его как прикрытие для изложения своей личной, окутанной загадочностью истории: «Начинается как глава настольного романа всех наших бабушек и матерей — "Jane Eyre" — Тайна красной комнаты. В красной комнате был тайный шкаф». Здесь мы имеем дело с классическим приемом — увлечь читателя, заинтриговать его, поскольку Марина Цветаева медлит и откладывает рассказ о «тайне красной комнаты». Потом, спустя несколько страниц, она добирается и до ее пред-предыстории, которая заключается во взаимоотношениях маленькой Муси с «Памятник- Пушкиным», «черным человеком выше всех и чернее всех — с наклоненной головой и шляпой в руке». «Памятник - Пушкина» дает ей много «первых уроков» — уроки числа, масштаба, материала, иерархии, мысли и — главное — предоставляет «наглядное подтверждение всего ее последующего опыта: из тысячи фигурок, даже одна на другую поставленных, не сделаешь А. С. Пушкина».
Когда Марина Цветаева, наконец, подходит к раскрытию тайны красной комнаты, она увеличивает масштабы этой тайны, включив в нее весь райский мир своего детства: «Но что же тайна красной комнаты? Ах, весь дом был тайный, весь дом был — тайна! Запретный шкаф. Запретный плод. Этот плод — том, огромный сине-лиловый том с золотой надписью вкось — Собрание сочинений А. С. Пушкина».
 А. С. Пушкин Марины Цветаевой был тайным, потому что он ее «заразил любовью. Словом — любовь», а именно — трагической любовью Татьяны и Онегина. Их любовь пробудила в ней тайное желание, которое она скрывала от матери, не догадывавшейся, что она «не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь». Цветаева продолжает: «И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее — немножко больше), не в них двух, а в их любовь»[12].
Цветаева так и пронесла через всю жизнь, с детства и до зрелости, образ своего А. С. Пушкина, который соответствовал большинству требований, предъявляемых ею к правдивому, бессмертному русскому поэту.
«Наталья Гончарова»
 «Тайна белой жены»
 Важная сторона жизни А. С. Пушкина, которая не входила в состав детского Пушкина Марины Цветаевой — это его отношения с Натальей Гончаровой. Марина  Цветаева рассматривает любовь к ней А. С. Пушкина в очерке 1929 года «Наталья Гончарова». Это действительно целое исследование, «тайна белой жены», или тайна жены-«пробела».
Марина Цветаева начинает с утверждения о существовании трех  Пушкиных и задается вопросом, за которого из трех вышла замуж Гончарова. «Есть три Пушкина: Пушкин — очами любящих (друзей, женщин, стихолюбов, студенчества), Пушкин — очами любопытствующих (всех тех, последнюю сплетню о нем ловивших едва ли не жаднее, чем его стих),  Пушкин — очами судящих (государь, полиция, Булгарин, иксы, игреки — посмертные отзывы) и, наконец,  Пушкин — очами будущего — нас». М. И.  Цветаева убеждена в том, что Гончарова вышла замуж «во всяком случае, не за первого и тем самым уже не за последнего... Может быть, за второго —  Пушкина сплетен — и — как ни жестоко сказать — вернее всего, за  Пушкина очами суда, Двора».
Сочетание Гончарова — Пушкин Марина Цветаева считает абсолютнейшим контрастом: пробел, нуль — и Пушкин. Только тот факт, что Гончарова была «просто — красавица», а А. С. Пушкин -  «просто — гений», может объяснить его непостижимое тяготение к жене: «тяга гения — переполненности — к пустому месту» Он хотел нуль, ибо сам был — всё» Марина Цветаева заключает: «Есть пары — тоже, но разрозненные, почти разорванные. Зигфрид, не узнавший Брунгильды, Пенфезилея, не узнавшая Ахилла, где рок в недоразумении, хотя бы роковом. Пары — все же. А есть роковые — пары, с осужденностью изнутри, без надежды ни на сем свете, ни на том. Пушкин — Гончарова».
Итак, роковой брак с Гончаровой приравнивает А. С. Пушкина к мифо-героическим персонажам, и он становится, в интерпретации Цветаевой, для русской культуры тем, кем для Германии был Зигфрид и для древней Греции Ахилл. При этом любопытно, что Гончарова, вопреки логике такого сопоставления, вовсе не попадает в обойму этой странной компании полубожественных дев-воительниц — Брунгильды, Пенфесилеи. Если какая-то женщина и была Амазонкой Пушкина, то это сама Марина Цветаева.  А Гончарова скорее получила одно из самых презренных мест в мифологии Марины Цветаевой: она всего лишь «невинная, бессловесная — Елена — кукла, орудие судьбы».
Хотя Марина Цветаева явно дает понять, что ее Пушкин, в отличие от Гончаровой, — это Пушкин «очами любящих», тем не менее,  восприятие всех трех Пушкиных охвачено и проявлено в ее творчестве. Ибо она и писатель, и «любопытствующий», и читатель Пушкина.  «Те, которые смотрят на Пушкина «очами любящих», видят его пишущим; те, которые смотрят на него «очами любопытствующих», видят его странности, для них он чужой и другой. А те, которые видят его «очами судящих», пытаются читать его, бессмертного, обычными смертными глазами. Именно триединая природа Пушкина дает возможность творческой близости с ним для русского гениального поэта-женщины, и Марины Цветаева  обретает некую идентификацию с Пушкиным — в этих неизменных, вечно длящихся процессах: писать, быть Другим (чужаком) и быть (неверно) понятым читателями»[13].
«Пушкин и Пугачев»
 Правда искусства
Существует совсем не много произведений, в которых так убедительно, с таким тонким пониманием было бы сказано о народности А. С. Пушкина. А тот факт, что говорит это большой русский поэт, во много раз повышает цену сказанного.
Очерк «Пушкин и Пугачев» Марина  Цветаева написала уже на исходе своего эмигрантского полубытия, когда прошли долгие годы тяжких заблуждений, непоправимых ошибок, мучительных сомнений, слишком поздних прозрений.
Поэтому, конечно, не случайно, а, напротив, в высокой степени знаменательно, что в дни Пушкинского юбилея Марина Цветаева, минуя все остальные возможные и даже притягательные для нее темы, связанные с Пушкиным, обращается к теме народного революционного движения, к образу народного вожака — Пугачева. В самом выборе такой темы чувствуется вызов юбилейному благонравию и тому пиетету, с которым белая эмиграция относилась к повергнутой славе бывшей России, её павших властителей. Ненависть, с которой говорила Марина Цветаева о «певцоубийце» Николае, презрение, с которым отзывалась она о «белорыбице» Екатерине, не могли не смущать белоэмигрантскую элиту как совершенно неуместная в юбилейной обстановке выходка.
Для самой Марины Цветаевой «историческая» тема, конечно, приобрела особый, остросовременный смысл. У  Пушкина в «Капитанской дочке» Марина  Цветаева нашла такое разрешение темы, которое отвечало уже не только ее душевному настрою, но и ее раздумьям о своей человеческой и писательской судьбе.
В очерке «Мой Пушкин» Марина Цветаева, рассказывая, как еще в раннем детстве страстно полюбила Пушкинского Пугачева, обронила такое признание: «Все дело было в том, что я от природы любила волка, а не ягненка» (в известной сказочной ситуации). Такова уж была ее природа: любить наперекор. И далее: «Сказав «волк», я назвала Вожатого. Назвав Вожатого — я назвала Пугачева: волка, на этот раз ягненка пощадившего, волка, в темный лес ягненка поволокшего — любить. Но о себе и Вожатом, о Пушкине и Пугачеве скажу отдельно, потому что Вожатый заведет нас далёко, может быть, еще дальше, чем подпоручика Гринева, в самые дебри добра и зла, в то место дебрей, где они неразрывно скручены и, скрутясь, образуют живую жизнь»[14].
Речь идет здесь о главном и основном — о понимании живой жизни с ее добром и злом. Добро воплощено в Пугачеве. Не в Гриневе, который по-барски снисходительно и небрежно наградил Вожатого заячьим тулупчиком, а в этом «недобром», «лихом» человеке, «страх-человеке» с черными веселыми глазами, который про тулупчик не забыл.
Пугачев щедро расплатился с Гриневым за тулупчик: даровал ему жизнь. Но, по Цветаевой, этого мало: Пугачев уже не хочет расставаться с Гриневым, обещает его «поставить фельдмаршалом», устраивает его любовные дела — и все это потому, что он просто полюбил прямодушного подпоручика. Так среди моря крови, пролитой беспощадным бунтом, торжествует бескорыстное человеческое добро.
В «Капитанской дочке» Марина Цветаева любит одного Пугачева. Все остальное в повести оставляет ее равнодушной — и комендант с Василисой Егоровной, и Маша, да, в общем, и сам Гринев. Зато огневым Пугачевым она не устает любоваться — и его самокатной речью, и его глазами, и его бородой. Это «живой мужик», и это «самый неодолимый из романтических героев». Но больше всего привлекательно и дорого Цветаевой в Пугачеве его бескорыстие и великодушие, чистота его сердечного влечения к Гриневу. «Гринев Пугачеву нужен ни для чего: для души» — вот что делает Пугачева самым живым, самым правдивым и самым романтическим героем.
В этой связи Марина Цветаева касается большого вопроса — о правде факта и правде искусства. Почему Пушкин сначала, в «Истории Пугачева», изобразил великого бунтаря «зверем», воплощением злодейства, а в написанной позже повести — великодушным героем? Как историк он знал все «низкие истины» о пугачевском восстании, но как поэт, как художник — про них забыл, отмел их и оставил главное: человеческое величие Пугачева, его душевную щедрость, «черные глаза и зарево».
Ответ Цветаевой не полон, но многозначителен. А. С. Пушкин поступил так потому, что истинное искусство ни прославления зла, ни любования злом не терпит, потому что поэзия — высший критерий правды и правоты, потому что настоящее «знание поэта о предмете» достигается лишь одним путем — через «очистительную работу поэзии».