Ввод советских войск в Чехословакию и Афганистан. Интернационализм или оккупация.

Реферат выполнен студентом I курса   8 п/гр Сиденко Денисом

Муромский Институт Владимирского Университета

Муром – 2005 г.

Введение

“Не приведи бог жить в интересное время”, говорит старый мудрый китаец  Конфуций. Но “времена не выбирают, в них  живут и умирают”, как бы отвечает ему сквозь тьму 25 веков  наш современник и соотечественник.

Что такое будущее? Каким оно станет через несколько десятков лет? Что ждет нас там, за какой-то непонятной и в то же время точно и навсегда определенной чертой, где настоящее уже стало прошлым, а прошлое превратилось в далекую историю, которая, мы знаем, когда-то была частью бытия человечества? Эти вопросы вечны, как вечна и сама жизнь.

Люди всегда искали ответы на них, пытались заглянуть в свое будущее, предугадать его. И сейчас кажется, что человека в ХХI веке ждет что-то необыкновенное: может быть, плохое, возможно, и светлое, полное радости, лишенное печали.

Жизнь человека конечна, но нам не дано знать ее конца, более того, мы не можем предсказать его даже на одну минуту. Но все то, что общество сделало за эту минуту, может оказать влияние на всю его последующую жизнь. Я думаю, нам просто необходимо иметь полное представление об истории и культуре прошлого. На нем покоится нынешний порядок вещей и будущее развитие жизни. Только зная и любя свою родину, мы можем добиться ее процветания, а значит, и благополучия для себя, своих детей и внуков. Не случайно нам больше, чем кому-либо, необходимо знать свои корни. В наших руках – будущее страны.

Каждое время по-своему неповторимо… Каждое – неоднозначно, противоречиво… Каждое – со своим лицом, своими свершениями, заботами, своими радостями и трагедиями.

Каким же останется в памяти землян уходящий ХХ век? Что он принес моей Родине, нашей планете? Это был век науки, искусства. Сколько талантливых людей он подарил истории. Мир замирал в восхищении у бессмертных полотен, создавалась удивительная, прекрасная литература, звучала изумительная музыка, покоряли планету великие певцы, актеры, режиссеры. Сколько шедевров нашей эпохи стали мировой классикой! Удивляли рекорды спортсменов. Дух захватывало от фантастических проектов архитекторов и строителей!

Каждый народ подвергается испытаниям своей Истории: одни народы не выдерживают ударов судьбы и тогда прекращают свое существование, другие преодолевают их и идут к новым испытаниям, чтобы вновь и вновь доказать природе право на пребывание на этой планете.

На долю России в ХХ веке выпало немало перемен. Это революции, воины, смена правительств, катастрофы, эпидемии. Важнейшим испытанием, показавшим духовную крепость нашего народа, на мой взгляд, была Великая Отечественная война. Это урок мужества, геройства. Это и урок гордости.

События шестидесятилетней давности живут в названиях улиц и площадей, в сердцах воинов, которых с каждым днем остается все меньше и меньше. Вновь и вновь они напоминают о чувстве высокой ответственности перед временем, перед погибшими, о том, что борьба с фашизмом продолжается, потому что коричневая чума может возродиться.

“Мы, люди, действительно отвечаем за этот мир, за все, что в нем происходит и произойдет” , - сказал в одном из интервью Р. Рождественский.

Сегодня главный вопрос нравственной жизни общества, где все наши интересы пересекаются по большому счету, - это, как сказал образно один современный поэт: “Сколько на душу души” . А вот - сколько на душу души? Часто ли мы задаем себе этот вопрос?

Сегодня приходится с тревогой говорить о том, что в погоне за материальными благами все больше теряется человечность. Общество меняется под влиянием обстоятельств, под влиянием информации. Что будет с нашим поколением, которое воспитывается на американских фильмах, где только насилие, на дешевой литературе, в которой нет духовности?

Все люди видят одно и то же вокруг, но одни проходят мимо и многое не заметят, а другие увидят примечательное в самом обычном и напишут, расскажут о красоте окружающего мира.

“Кто мы на этой земле - хозяева или временные пришельцы: пришли, побыли и ушли сами по себе - ни прошлое нам не нужно, ни будущего у нас нет? Взяли все, что могли, а там – хоть потоп…” “Все мы пассажиры одного корабля по имени “Земля” ” - образное выражение французского писателя Антуана де Сент-Экзюпери особенно актуально именно сегодня.

Человек- покоритель пространства и времени. Это наиболее красочный и интересный путь, следуя которому люди постигнут Высшее Знание о великом, возвышенном и прекрасном предназначении человека.

“Откуда мы пришли? В чем нашей жизни смысл?” (О. Хайям) .

Моя многоликая и противоречивая Родина приближается к концу века и тысячелетия. Хочется верить, что она будет сильной, крепкой, что в ХХI веке ее ждет светлое будущее. Совсем как в стихотворении М. Волошина:

                    Из крови, пролитой в боях,

                   Из праха, обращенных в прах,

                   Из мук казненных поколений,

                   Из душ, крестившихся в крови,

                   Из ненавидящей любви,

                   Из преступлений, исступлений

                   Возникнет праведная Русь.

                   Я за нее одну молюсь...

   Я думаю, что Россия будет счастливой, что придет время, когда каждый из нас сможет любоваться огромным мирным небом, далекими звездами, зовущими к новым открытиям… Но это все в будущем. Но если не изучать и не помнить своего прошлого, то какая речь может идти о будущем.

История прошлого – урок настоящего. Только учитывая события прошлых лет, тщательно анализируя возможные последствия, возможно строительство воистину светлого будущего.

В данном случае попробуем рассмотреть события советской эпохи и их последствия сказавшиеся на политической и экономической будущности Российского народа, связать их с днем сегодняшним.

I Становление Чехословакии

В годы второй мировой войны во всех странах Центральной и Юго-Восточной Европы были образованы Национальные (Народные) фронты, в которых сотрудничали рабочие, крестьянские, мелкобуржуазные, а на последнем этапе в некоторых странах и буржуазные партии. Сплочение столь разнородных социальных и политических сил стало возможным во имя общенациональной цели - освобождения от фашизма, восстановление национальной независимости и демократических свобод. Эта цель была достигнута в результате разгрома нацистской Германии и ее союзников Вооруженными Силами СССР, стран антигитлеровской коалиции и действий антифашистского движения Сопротивления. В 1943-1945 годах во всех странах Центральной и Юго-Восточной Европы к власти пришли правительства Национальных фронтов, в которых впервые в истории принимали участие коммунисты, что отражало их роль в борьбе против фашизма.

Таким образом, в результате ликвидации фашизма и восстановления национальной независимости в странах Центральной и Юго-Восточной Европы в 1943-1945 годах утвердился новый строй, получивший тогда название народной демократии. В политической сфере его характерной чертой была многопартийность, при которой не допускалась деятельность фашистских и явно реакционных партий, а значительную роль в правительствах и других органах власти играли коммунистические и рабочие партии.

Роль коммунистов в органах власти была более значительной, чем об этом можно судить на основе парламентских выборов. Поддержка Советского Союза создавала компартиям самые благоприятные возможности для того, чтобы начать постепенное оттеснение своих союзников по Национальному фронту с занимаемых ими позиций в политической жизни. Сохраняя за собой, как правило, посты министров внутренних дел и осуществляя контроль над органами государственной безопасности, а в ряде стран – и над вооруженными силами, компартии в значительной степени определяли политику народно-демократических правительств, даже если и не располагали в них большинством портфелей.

 Произошли изменения и во внешнеполитической ориентации стран народной демократии. Еще во время войны с Советским Союзом были подписаны договоры о дружбе, взаимной помощи и послевоенном сотрудничестве с Чехословакией (декабрь 1943 года).

I Победа над буржуазией.

Анализируя сложившуюся обстановку, КПЧ сделала вывод, что возможности дальнейшего сотрудничества с буржуазией уже исчерпаны, а рабочий класс и крестьянство создали уже такой перевес сил над буржуазией, когда реальным стал мирный переход к социализму. КПЧ в то же время считала, что Национальный фронт должен быть возрожден на новой основе, без реакционаров.

Буржуазия со своей стороны готовилась к схватке за власть.

В феврале 1948 г. Машина заговора была приведена в действие. 20 февраля 12 министров, членов буржуазных партий , подали в отставку, рассчитывая, что к ним присоединятся министры социал-демократы. В ответ на маневры реакционеров вооруженные рабочие по призыву КПЧ взяли на себя охрану предприятий и потребовали революционное правительство.

30 мая 1948 г. 90% избирателей проголосовало за кандидатов Национального фронта. В июне президентом ЧСР вместо ушедшего в отставку Бенеша был избран коммунист К Готвальд, правительство возглавил коммунист А. Запотоцкий. Таким образом, разгром контрреволюционного заговора в феврале 1948 голда завершил мирное перерастание национальной демократической революции в социалистическую.

В марте 1953 г. скончался выдающийся деятель международного чехословацкого коммунистического движения К. Готвальд. Президентом республики был избран А. Запотоцкий, пост Первого секретаря ЦК КПЧ занял А. Новотный.

II Кризис КПЧ и в обществе.

В январе 1968 г. на Пленуме ЦК КПЧ А. Новотный был освобожден с поста Первого секретаря ЦК КПЧ. Лидером компартии был избран председатель либерального крыла компартии А. Дубчек, президентом Чехословакии стал А. Свобода.

К участию в управлении государства стали привлекаться представители других партий и движений, была отменена цензура, признавалось право на существование оппозиции.

Радикальные перемены в Чехословакии вызвали крайне негативную реакцию со стороны руководства СССР. В июле руководители компартий СССР, Болгарии, Венгрии, ГДР и Польши предупредили лидеров Чехословакии, что проводимые ими реформы чреваты «контрреволюцией». На советско - чехословацкой встрече, проходившей с 29 июля по 2 августа в Чиерна – над – Тисой, советское руководство потребовало от Дубчека свернуть процесс реформ. Но, так как политическое давление не дало ожидаемых результатов, 21 августа на территорию Чехословакии были введены войска пяти стран – Членов Варшавского договора. Руководство КПЧ было фактически арестовано и доставлено в Москву. По подписанному там соглашению на территории Чехословакии размещались на постоянной основе советские войска. По возвращении в Прагу Дубчек в течение некоторого времени сохранял свой пост, но постепенно он и его сторонники были отстранены от власти. Началась чистка рядов КПЧ.

Этот период преобразований в Чехословакии вошел в историю под названием «Пражская весна». 25 августа в Москве на Красной площади в защиту «пражской весны» группа диссидентов, состоявшей из восьми человек, была проведена демонстрация под лозунгом «за нашу и вашу свободу».

Вот что вспоминает Владимир Лукин.

В 1968 году я работал одним из редакторов журнала «Проблемы мира и социализма». Старшее поколение хорошо помнит этот журнал. Он издавался в Праге, редколлегия, состояла из представителей коммунистических и рабочих партий. Это был очень интересный коллектив, в основном, российский и чешский, с вкраплениями из других государств. Надо сказать, что журнал был одним из наиболее прогрессивных по тем временам, и по тем измерениям. Он был единственным бесцензурным журналом в России. Потому что статьи писали в основном генеральные секретари коммунистических и рабочих партий. Поэтому обычно главным редактором был член ЦК КПСС, который играл роль единоличного как бы не цензора, а координатора. Поэтому  в этом журнале появлялись статьи, которые вряд ли могли бы появляться в нашей прессе. Например, если в «Новом мире» печатался Солженицын, то в журнале печаталась статья Юрия Карякина, положительная о Солженицыне. 

20 августа посреди ночи ко мне неожиданно пришел и стал будить друг-журналист. Я не верил в то, что наши войска могут войти в Чехословакию, вернее, надеялся, что не войдут. А тут ночью вдруг характерный низкий гул десантных самолетов. Мы сели в машину, включили радио, и по какому-то из западных радио услышали, что по некоторым сведениям, российские войска введены в столицу Чехословакии. Мы рванули посмотреть, что происходит в городе. 

Мы жили тогда очень близко от самого здания журнала, а журнал был расположен на Тейпецкой площади. С площади одна из улиц ведет прямо к аэропорту. Возле Комитета госбезопасности, который по-чешски очень забавно назывался «министерство статной беспечности», увидели возбужденную  толпу. Тогда поехали по улице, которая идет к аэропорту, а там уже шли танки. Там, где обычно ходили трамваи, нам навстречу двигались танки. Мы стали разворачиваться, видимо сделали это слишком резко, потому ближайший к нам танк сразу направил на нашу машину пулемет. Мы остановились, танкист открыл люк, услышал русскую речь, через минуту мы поехали дальше. 

Мы поколесили по городу, а когда утро наступило, поехали снова. Представьте себе картину: утро, мирный город, люди идут на работу, молодые мамы выходят с колясками погулять детей, а у них под окнами танки стоят. Они совершенно ополоумевши смотрят на все это дело... Неподалеку от нас был лагерь чехословацкой армии. Поехали туда, смотрим: наши танки его блокируют, с одной стороны чешские солдаты и чешские танки с флагом, с другой стороны, прямо через забор, стоят с красным флагом наши танки и вот, как говорят китайские товарищи, острием против острия стоят. Ждут, тогда еще приказа не было не оказывать сопротивления, позже президент Свобода издал приказ не сопротивляться. А тут была полная неясность. У меня, конечно, были сложные чувства: было неприятно за то, что войска все-таки ввели, я опасался возможных столкновений, и было чувство, что мы находимся в центре исторических событий. Поэтому мы старались все увидеть. 

После этого утром мы явились на работу, и начался в редакции острый диалог, что происходит, что дальше делать. Тут я сказал: «Ребята, это полное г..., это полная дискредитация нас», и так далее... Написал на имя редактора журнала бумагу, что это все неправильно, что я считаю это большой ошибкой и стал осторожно ходить по городу. 

Мы с друзьями хотели как можно больше всего увидеть, это же история. На одной из площадей, Вацлавке, студенты что-то начали устраивать, какой-то шум подняли. Танки открыли по ним огонь. Поверх голов.  Думаю, что стреляли холостыми, но на стенах музея, который расположен на площади до сих пор есть следы от гильз. Когда я в августе 1991 в Москве года увидел танки из окна Белого дома, чем-то родным пахнуло. Такие же неприятные ощущения возникли, как тогда в Праге. 

Может, самое большое скопление наших танков в те дни было, как это не покажется странным, возле здания газеты чешских писателей «Литерарне листы». Эта газета была одним из моторов либерализации. Среди чехов у меня было много друзей, особенно из тех, кто работал или был близок к этой газете. Когда я был возле редакции, то увидел, что в три ряда вокруг здания выстроились наши танки! Такую вот военную угрозу представляла группа чешской интеллигенции. Журналисты были весьма мужественными людьми. Помню ровно за месяц до пражских событий для заместителя главного редактора этой газеты Антонина Лима я привез письмо от нашего общего друга Мераба Мамардашвили. Мы мило побеседовали и договорились, что через месяц Антонин повезет меня на один из массовых митингов. Я ведь был молодым советским человеком. Опыт митингов,  свободной прессы был крайне интересен. Для меня прямо существовала задача: усваивать уроки реальной практической демократии. Мы ведь что-то знали, как то себе представляли демократическое общество, но окунуться в эту жизнь самому - это самое интересное.  И Антонин согласился взять меня с собой через месяц на митинг, сказав: «Если этот митинг и эта газета, и эта страна сохранятся». А через месяц в город вошли танки. 

После того, как танки вошли в город, на второй-третий день по всем ключевым дорогам военные выставили блокпосты. Однажды мы ехали на редакционной машине - а она была производства ФРГ - с коллегами из журнала. Говорили по-испански. Останавливают нас на блокпосту наши солдатики. Видят: иностранная машина, люди в галстуках говорят на иностранном, начинают досмотр. Что они искали? Оружия, конечно, не было ни у кого во всей Чехословакии, это же была социалистическая страна, там об оружии не могло идти и речи, искали литературу. Причем какую литературу - издания коммунистической партии Чехословакии, партийного комитета Праги. Выглядело довольно смешно: советские военные ищут коммунистическую литературу.  Там же парткомитеты руководили либеральными реформами. 

И вот солдат, проверив капот и все прочее, уже собирается нас отпустить, и вдруг спрашивает: «А это что у вас?» показывает он мне на карман, где лежит газета чешского городского комитета партии. Я на чистом русском отвечаю: «Это - газета «Свобода», а что?». Смотрю у солдата гамма чувств на лице. Западногерманская машина, в ней люди, говорящие на иностранном языке, и вдруг на чистом русском языке, не оставляющем сомнений в том, что это наш человек, довольно таким решительным и властным тоном отвечает. Через несколько секунд мы поехали. 

 Как только наши войска вошли, сразу были изданы соответствующие бумаги, чтобы никто не оказывал никакого сопротивления, как бы не обращали на советских военных внимания. Когда были арестованы Дубчек, Черник, Сморковский и другие руководители «пражской весны», то реальную власть взяли партийные комитеты, в Праге это партийный комитет Праги во главе со Зденеком Шилданом. Они выставили свою милицию вокруг наших танков. Изумленные чехи и словаки ездили с колясками, ходили, некоторые беседовали с танкистами: «Вы чего сюда, ребята?» «Да вот, нас прислали, у вас тут переворот, Западная Германия». «Да вы что, ребята, с ума сошли, где Западная Германия, посмотрите! Ничего тут нет у нас, идет жизнь нормальная.» Солдаты, конечно, были в полном недоумении, некоторые просто в шизофреническом состоянии. 

В те дни я не сталкивался ни с какими эксцессами против русских. В пивных мы, правда, говорили не по-русски, потому что все коллеги из разных стран. Но на русском языке было не то что опасно, а как бы неприлично было говорить. Было чувство стыда, как можно себя идентифицировать с этим всем? А с другой стороны, это же наши, русские, никуда не денешься. Мой сын, когда мы его не пускали в первый день на улицу (потом семьи были эвакуированы), говорил: «Почему, папа, там же наши?» 

Постепенно ситуация стала становиться все более тупиковой, это было ясно, и нашим властям надо было что-то предпринимать. Они стали возвращать Дубчека и компанию обратно, в этот день я полетел в Москву, потому что пришло указание всех недовольных и несогласных выслать. Хотя, конечно, руководство не говорило о не согласных, а говорило, что вот начинается эвакуация, вы первые в эвакуации уезжаете... Но я дураком не был уже тогда, и понимал, что произойти с нами в Москве может всякое. В самолете оказались все, кто возражал против ввода войск. Поэтому мы вылетели в полную неизвестность, я не знал, где нас приземлят. Но когда мы вышли в Москве из самолета, то сразу был хороший знак: нас пришел встречать представитель международного отдела ЦК, который занимался журналом «Проблемы мира и социализма». Это уже был плюс. Я в Москве дал себе зарок: неделю не звонить друзьям и не посещать никого, потому что был уверен, что будет слежка и все такое прочее... Поэтому, думаю, посмотрю-ка я. Но все друзья уже на следующий день стали звонить сами, потому что где-то по радио сообщили, что группу недовольных советских выслали из Чехословакии, даже вроде бы фамилии назывались.

Одним из первых позвонил Мераб Константинович Мамардашвили и стал меня ругать за то, что я до сих пор не появился. Мы жили напротив, дружили всегда. Я к нему пришел, а там сидел Эрнст Неизвестный. Посидели замечательно. Они были первыми, кому я рассказал на горячую голову. Общее впечатление было, конечно, такое, что наше Политбюро  со страху сдурило. 

А через несколько дней вся интеллигенция, практически вся диссидентская Москва собралась на квартире Марка Харитонова. Писатель, первый лауреат Букеровской премии, он мой друг еще с институтских времен. У него очень удачный День рождения: 31 августа. Как раз все собираются с каникул, с отпусков и так далее, начинают встречаться, пользуясь Марковым Днем рождения. Практически там собралась вся диссидентская Москва, за исключением тех, кто вышел на демонстрацию, и кого уже арестовали. Первое, что я увидел при подходе к дому Марка - огромное количество «волг» с антеннами, - это потому, что за всеми диссидентами следили. И там я прочитал первую публичную лекцию о Чехословацких событиях. Конечно, при нашей закрытости тогда информации было крайне мало. Всех интересовал дух, атмосфера, детали событий. Я рассказывал, что, как ни странно, чехи и словаки не были озлоблены. Они были удивлены и обескуражены, но не озлоблены. Было ощущение подъема какого-то. Вообще, первые ощущения перемен, которые потом назовут «пражской весной» пришли зимой 1968 года: пражане стали как-то вежливее друг к другу, почти исчезло «советское» поведение в транспорте, на улицах. Вот об этом и о разных подробностях я рассказывал собравшимся. 

Почему Чехословакия не сопротивлялась вооруженным путем? Чехи поступили мудро и осмотрительно в том, что не выступили против. Это очень неагрессивная нация. Марина Цветаева, которая там жила, называла их «голубиный» народ. Они не любят жестких конфронтаций, хотя в хоккей они играют довольно жестко. В политике они всегда старались действовать сдержанно. Военное сопротивление советской танковой армаде того времени было бы бессмысленным. Я в шутку предлагал чехам, как только советские войска будут приближаться, чтобы они отступали вглубь Европы к границам НАТО, и заявили, что это третья мировая война. Тут же бы начались звонки из Москвы в Америку, переговоры, и все было бы остановлено. 

Президент Чехословакии Свобода отдал приказ не оказывать сопротивления. Мы же все-таки были союзниками. Кроме того, у них были сильные разногласия между собой. Значительная часть их Политбюро была настроена промосковски. История показала, что, отказавшись от организованного сопротивления, они были правы. Через 20 лет все изменилось бескровно. При вооруженном столкновении погибло бы очень много людей. Хотя и так многие пострадали: остались без работы, были репрессированы, вынуждены были уехать из Чехословакии и так далее. Все мои приятели оказались без работы. Питер Питбарг, например, после 68 года 20 лет работал истопником. А в 1989 году к нему пришли и сказали, ты чего здесь сидишь, тебя назначили министром иностранных дел нового правительства и завтра утром тебе на работу. Он говорит, нет, я завтра утром не могу: у моего сменщика нет телефона, поэтому я завтра буду работать здесь, а послезавтра могу придти в Министерство. 

Я думаю, что наше Политбюро проиграло исторически потому, что слишком пожадничало. Ввод танков в Чехословакию, война в Афганистане и другие авантюры сгубили СССР. Стремление постоянно расширять советскую империю привело к тому, что «сверхрасширение» обернулось через два десятка лет сжатием и развалом империи. Сверхрасширение столь же вредно для интересов страны, как и потеря территорий. Например, германский канцлер Бисмарк, которого трудно обвинить в чрезмерной мягкотелости, который объединил Германию железом и кровью, был резко против присоединения Австрии, а также Эльзаса и Лотарингии, хотя это было возможно в то время, после победы над Францией. Но Бисмарк понимал, что не сможет Германия переварить эти территории. Это вызвало бы огромное число таких конфликтов и проблем, что могло привести к новому развалу Германии. Кроме  того, во внешнем мире обязательно создалась бы сильная коалиция против такой Германии, которая завоевала бы Австрию и Эльзас с Лотарингией. Эти законы истории надо знать. 

А наше Политбюро не видело, что мир меняется, что ФРГ и другие европейские страны становятся все сильнее, что мы слабеем. Самое мудрое завоевание советской дипломатии после войны - это объединение Австрии, когда отказались от завоеванных у гитлеровцев территорий. Задайте вопрос, почему Австрия сейчас не идет в НАТО, а Чехия в НАТО рвется ? 

Я думаю, что если бы тогда был поддержан Дубчек с его реформами, если бы сохранился, но в мягкой форме Варшавский договор, и постепенно начала мирным путем трансформироваться Восточная Европа, и там не давили бы танками реформы, то весь процесс изменений в том числе и в СССР был бы более плавным, мягким, и мы не остались бы без Украины и не имели бы НАТО у границ. 

Если говорить о том, что произошло со всеми нами в период между процессом над Синявским и Даниэлем - это зима 66 года - и до пражской весны 68 года у целого поколения людей произошел процесс внутреннего отпочкования от системы. Конечно, еще со студенческих лет наше поколение не любило Сталина, мы были за изменения, за то, чтоб было больше демократии, но все это было в несколько в хрущевской упаковке. Это как бы стремление, чтобы было «больше социализма». А пражская весна и разгром диссидентства привели к отрыву от советской системы. Психологически, духовно, люди решили, что все: они больше к этой системе внутренне не принадлежат. Этим объясняется, почему потом так быстро пошел процесс реформ в горбачевское время. После 68 года мы стали другими.

IX Положение в Афганистане после вывода советских войск.

Прогнозы Запада о том, что кабульский режим сразу после прекращения советского военного присутствия падет по причине своей полной нежизнеспособности, а коалиционное правительство группировок моджахедов приведет страну к миру после изгнания "коммунистической чумы", оказались несостоятельными. Это свидетельствует о некоторой необъективности в их подходе к афганской проблеме - пожалуй, единственное, в чем я могу не согласиться с тогдашней точкой зрения Запада на афганскую проблему. Но, к их оправданию, нужно сказать, что эта точка зрения также претерпела изменения и была откорректирована временем. Действительно, вывод войск 15 февраля 1989 года не вызвал, как ожидалось, начала процесса умиротворения в Афганистане, а, наоборот, побудил оппозицию к активизации военных действий. Непосредственно за этим событием последовали крупнейшие наступательные операции моджахедов под Джелалабадом, Хостом, Кандагаром, Кабулом, Салангом. Однако, правительственные войска успешно отразили эти наступления и в ряде районов перешли в контрнаступление, в результате чего восстановили свое оперативное положение и смогли его удерживать еще три года. Оппозиция была ослаблена, и в этом сыграли роль несколько факторов: во-первых, с уходом подразделений советских оккупационных войск она была лишена своей идеологической базы, побуждавшей афганцев к борьбе против завоевателей и неверных; во-вторых, агрессивные тенденции Пакистана вызвали некоторые патриотические настроения и оттолкнули часть повстанцев от борьбы с правительством; в-третьих, СССР продолжал поставку оружия, хотя и в сокращенном размере (что, между прочим, не противоречило Женевским соглашениям и международному праву) . С определенной степенью точности можно говорить о том, что марксистский режим в Афганистане держался не только на иностранных штыках, но и, по крайней мере, получил за время присутствия контингента советских войск определенную опору внутри страны - на одном только этом он не продержался бы три года.

* Цит. по: М. Гареев "Афганская проблема - три года без советских войск". "Международная жизнь", февраль 1992

Однако, пассивность РА в военных действиях, надежды на решение проблемы силой, активная подрывная работа оппозиции в армии РА, связь в психологии населения всех бед с Апрельской революцией и общая усталость и, главное, отсутствие реальных действий для улучшения, прежде всего экономической ситуации в районах, контролируемых правительством, привели, в конце концов, к падению режима Наджибулы.

Как я говорил в начале своей работы, я старался подойти к изучению афганской проблемы, прежде всего с точки зрения истории и истории международных отношений, в частности, попытался понять истоки этой уже 25 лет не прекращающейся трагедии и рассмотреть уже имеющийся международный опыт попыток умиротворения. Делать прогнозы на будущее очень трудно, да это и не входит в мои задачи. Можно лишь в наиболее общих чертах предсказать, что мир придет в эту страну еще не скоро, и что важнейшую роль в разрешении этого конфликта будут играть международные организации, в том числе ООН. Не имеющая исторических аналогий практика единодушия и согласованных действий всех наций мирового сообщества по ликвидации вооруженных конфликтов (столкновение в Ираке  Кувейте, Югославии), хотя сделаны пока только первые шаги, имеет неограниченное поле применения в будущем и дает возможность надеяться, что мы все-таки вступим в эпоху мира и согласия и навсегда сможем уберечься от ужасов войны.

Воспоминания Вячеслава Игрунова

1968 год был, пожалуй, самым замечательным годом в истории гражданской жизни нашей страны за весь советский период. И хотя самые важные и довольно хорошо известные события происходили в Москве, всю страну пронизала волна нравственного пробуждения. И Одесса не составляла здесь исключения.

Для нас этот год начался поздно, где-то в конце февраля, быть может даже в марте. Долго отсутствовавший Саша Рыков вернулся из Ленинграда и стал расспрашивать о нашем отношении к Дубчеку. Наши круглые глаза означали совсем простую вещь: мы ничего не знали ни о Дубчеке, ни о переменах в Чехословакии. К этому времени мы настолько агрессивно относились ко всему советскому, что никаких газет в руки  не брали, телевизора не смотрели, радио не слушали. Едва ли не на три месяца, отстранившись от окружающего мира, мы читали книги по истории и занимались живописью. И все наши встречи были пронизаны разговорами о Ван-Гоге и Кандинском, о "мерзких выродках", разрушивших Россию и задушивших культурный всплеск начала века. Мы давно уже отказались от марксизма, от тяготения к социализму, но в душе оставалась еще некоторая неопределенность, вера в то, что революция, превратившись в катастрофу, была, тем не менее, основана на порыве к чему-то духовному, человечному. Потрясение, пережитое нами через открытие современной живописи, сорвало пелену, застилавшую глаза. Переоценка ценностей, тянувшаяся два года в конце 67го привела к тотальному отвержению всего окружающего, к самоизоляции, к работе исключительно над фундаментальными проблемами. И вот - Чехословакия. Началось!

Надо сказать, что когда мы были почти настоящими марксистами, в 1966 году,  на исторических параллелях построили как бы график революционного преодоления социализма. И в соответствии с этим графиком где-то в семидесятых годах должен начаться развал советской социалистической империи, и начнется он именно с Чехословакии, в наибольшей степени готовой к нему. К 68му году мы перестали быть марксистами, но многие представления остались в сознании как клише. Поэтому нам легко было поверить в "Пражскую весну", но... Но слишком рано начиналась эта весна!

Мы бросились в библиотеки, а когда в Варшаве власти вкупе с рабочими дружинами подавили движение интеллигенции, мы стали читать польские и чешские газеты. Витя Сазонов читал "Трибуну люду" и "Жиче Варшавы", а я штудировал "Руде право", параллельно осваивая чешский язык и на "Вытварне умени". Разумеется, в "Руде право" было много больше информации, чем в советских "Правде" и "Известиях", но, увы, там ее было намного меньше минимума, который мог нас удовлетворить. И мы стали искать любые сведения о Чехословакии. О людях, о стране. И время от времени мы встречали людей, от которых удавалось узнать нечто живое, не казенное.

В конце марта по областным партийным организациям было разослано письмо Брежнева Дубчеку. Мой отец, мелкий партийный чиновник, догадывавшийся о моих - "народнических" по его мнению - настроениях, будучи в легком хмелю, затеял со мной разговор, в котором и рассказал об этом письме: "ну, теперь пусть ваш Дубчек держится! Мы ему покажем!" Сразу же пахнуло ужасом, торжествующее лицо отца казалось отвратительным. Я помнил мельком попавшиеся мне на глаза лет пять перед тем венгерские фотографии из советского официоза, я уже слышал бравые рассказы соседа-алкоголика о его подвигах в Дебрецене и я слишком ненавидел тогда советскую власть, чтобы усомниться в том, что произойдет в Чехословакии.  

Рано! Рано! Мы не успели здесь, в Советском Союзе собрать силы, чтобы последовать за вами, наши чешские братья!  

Я и Сазонов сели писать письмо. Наша приятельница Таня Белоконь должна была отправиться с группой "морально устойчивых" студентов в Прагу на летнюю практику и согласилась передать его в "Студент". (Надо ли говорить, что мы сочувствовали самым радикальным силам  Смрковскому, Цисаржу?!) Но мы сами были много радикальнее "Студента" и оттого понимали, что реформы нельзя проводить в упоении свободой. Танки, советские танки будут у вас завтра и если все, что вы имеете, вы выставите на витрину, то в день оккупации все ваши лидеры окажутся в Сибири. И чем яростнее вы будете добиваться радикальных перемен, тем выше скорость будет у тридцатьчетверок.  

Мы думали тогда, что чешские демократы, так же как и мы, знали цену и социализму, и Ленину, и "интернациональной дружбе", мы думали, что для них "социализм с человеческим лицом" это путь в демократию, где нет места ни Ленину, ни "научному социализму". Поэтому надеялись, что нас поймут: перед лицом вторжения надо использовать каждый день для создания подпольных структур оппозиции, которые начнут действовать при возврате тоталитаризма. Именно потому, что мы были радикалами, мы призывали во имя действительного достижения желанной цели не торопиться.

Это был, конечно, революционаризм, который мы только начали преодолевать, пытаясь оценить реальные возможности реформаторской практики. Мы всей душой хотели революции (боясь революции и декларируя в теории стремление ее избегать), желали ее спасти - и призывали к предусмотрительности и осторожности, желая как можно дальше уйти от тоталитаризма, мы призывали к умеренности. Уже тогда мы осознавали, что наши идеалы так далеки от состояния общества, что их нельзя достичь ни одним прыжком, ни вообще усилиями одного поколения. Но это было все еще ленинское представление о компромиссе - ловкой тактике, учитывающей скоротечный баланс сил. Но прорыв состоялся - всего, может быть год или два спустя, сознание того, что преобразование общества это дело не одних только революционеров, что компромисс - это не тактика обмана врагов и союзников, а главная стратегия развития цивилизации, стало для нас основой личной ответственности. Этим наша небольшая одесская группа инакомыслящих сильнее всего и отличалась в складывающемся Демократическом Движении. В день отъезда, вдруг, наша приятельница категорически отказалась брать письмо - накануне им устроили промывание мозгов, после которого она была уверена в неизбежном и тщательном досмотре. Разговаривал с ней Сазонов и, убедившись в невозможности уговорить, уничтожил письмо. Я и сейчас жалею, что оно не дошло до редакции, но, задавал я себе вопрос всего несколько месяцев спустя, что было бы с нами в противном случае? Ведь редакция "Студента" была одним из первых мест, куда ринулись "интернационалисты" 21 августа.

В мае начались военные учения стран Варшавского Договора. Все! - думалось нам, - эти войска уже не выйдут из Чехословакии. И они действительно не выходили! С огромным трудом Дубчеку удалось добиться их вывода чуть ли не в начале июля. Мы вздохнули с облегчением. К сожалению, это были не последние учения. Но когда 1 августа (если не ошибаюсь) были достигнуты соглашения в Чиерне-над-Тиссой - ни много ни мало "невмешательство во внутренние дела" - мы смеялись и обнимались, мы целовались и ночь напролет пили "Кокур" и "Белый мускат красного камня". Юные идиоты!

20 августа я сторожил, дежурил на стройке, принимая песок. Я подкачивал воду на Фонтане и перечитывал 22 том Маркса и Энгельса. Это было счастливое время, когда у нас начали получаться очень красивые картины, мы научились владеть кистью и красками, и нам очень нравилось масло. Мы были молоды и у нас была любовь. Мы очень хотели верить, что советская машина дала осечку. Мы знали, что кризисы будут еще, но нам так хотелось, чтобы в Чехословакию не пришел венгерский пятьдесят шестой. Но уже наступило утро 21 августа.

Звонок Сазонова позвал меня в тот момент, когда я пришел домой с подкачки. "Ты знаешь..?"

Мы были конспираторами. Чтобы победить, мы должны были готовиться. Должна быть создана теория, а за ней организация. И только после этого можно выступать открыто. Нет, мы не боялись ареста. Каждый из нас знал, что долгие пятнадцать лет, которые надо ждать до торжества нового мира, нам не пробыть на свободе. Но работать ради победы, работать так долго и так успешно, как только можно, это был наш долг. Мы легко отказывались от многих радостей юности - о чем иногда грустишь в зрелом возрасте, - но мы не имели права рисковать свободой. Поэтому конспирация была нашим кодексом чести. Но 21 августа мы были свободны. Почти. Надев черные траурные повязки, мы с Сазоновым вышли в город. Нам казалось, что не надо будет ничего говорить - все сказано и без нас,  черные ленточки лишь покажут, на чьей мы стороне. Увы! Озабоченные старушечьи лица из очередей (мыло, соль, спички - все это так нужно во время войны!) перемежались летними улыбками счастливых южан. Где-то на Приморском бульваре Игорь Чубайс, старший брат нынешнего шефа Госкомимущества РФ, размахивал чехословацким флагом, где-то Василий Харитонов бросал на стол партбилет - за что его потом выгонят с работы из Холодильного института, а еще позже арестуют,- но мы этого не видели.  

Радостные встречи, удивленные глаза - "что-то случилось ребята?" "Да, наши друзья гибнут в Чехословакии" - ошеломление, непонимание, пожимание плеч. И через час мы сняли повязки. Не мечите бисера вашего... Ах, как мы не по-юношески были мудры! Да, я и сейчас думаю, что поступив так, мы открыли для себя терпение, мы открыли себе путь к размышлению, к взвешенности и ответственности. Но как хочется иногда думать, что ты был с теми, кто у Лобного места!

Сняв повязки мы стали разыскивать "чехов", которых было довольно много тогда в Одессе. У Политехнического встретили ребят с печальными глазами и чехословацкими вымпелами. Это были студенты из Брно. По русски они говорили весьма неплохо, хотя разговаривать с нами им не слишком хотелось. Но мы их убедили, и на следующий день были в маленькой комнате политеховского общежития. Они были подавлены. Наши долгие извинения, заверения в солидарности, казалось, еще больше угнетали их. А когда кто-то из нас обронил имя "Ленин", удивлению не было границ. "Мы слышали, что Сталин..., но Ленин! Это же совсем другое дело!" И вот этим пришельцам из гнезда контрреволюции мы читали лекцию о большевизме, о роли Ленина, о советской империи. Насколько же наивнее нас были эти каэры!

Прощались мы уже тепло, как друзья. Уносили вымпелочки и адреса: ведь нам предстояло теперь поддерживать друг друга через границы. Кем вы стали теперь, как пережили долгую чехословацкую осень? Мы так больше никогда и не видели вас - вскоре в ожидании обыска, лихорадочно уничтожая компромат, я, выучив наизусть адреса, сжег клочок бумаги, и теперь не помню даже ваших имен.

В эти же дни мы стали слушать радиоголоса. Где-то в начале 66 го мы уже пытались слушать Би-би-си и "Голос Америки" ("Свободу" практически не удавалось поймать), но тогдашний наш радикальный марксизм и приторные голоса Гольдберга и Лясковского надолго оттолкнули от этого занятия. Нам надо было следовать вперед, к коммунизму, а не оборачиваться к исторически обреченному капитализму. И хотя в 68 ом наше отношение к коммунизму и социализму было покруче, чем у любого обозревателя травоядного западного официоза, подсознательная неприязнь не позволяла даже просочиться идее послушать голос из-за бугра. Но в августе у нас не было альтернатив.

То, что мы услышали, потрясло нас до глубины души. Подробности событий, русские пулеметы расстреливают чехов, сжигающих "Правду", и, наконец, Красная площадь, 25 августа. Было трудно поверить, что в нашей стране нашлась группа смельчаков, рискнувшая выйти на площадь с лозунгами протеста. А то, что среди демонстрантов была жена Юлия Даниэля, убедило нас в существовании не просто одиночек-протестантов, но среды, противостоящей режиму. Это открытие изменило едва ли не все наше поведение. Потом, читая тексты Ларисы Богораз и многое-многое из самиздата, радуясь и не соглашаясь, мы вынуждены были признать: не разумность, толкающая в подполье, а наивность, определяющая открытость, не осторожность, а безрассудство создают движения. Я счастлив, что мне пришлось жить в это время, я счастлив, что мне выпало счастье накрепко сдружиться с Ларисой. Я счастлив, что благодаря таким, как она, я сумел понять свои ошибки, и благодаря таким, как она, я живу сегодня в свободной стране. Августовские события подтолкнули нас к источнику информации, который в одночасье расширил наш горизонт. И мы не могли смириться с тем, что история просочится у нас сквозь пальцы. Слава Богу, мы немного зарабатывали в то время! Мы смогли взять напрокат неподъемный магнитофон "Днепр" и затереть классическую музыку на пленках Саши Рыкова записями "Свободы", "Голоса Америки", "Би-би-си". Но что это были за записи! Выступления Дубчека, Свободы и Смрковского, рассказы о пленении лидеров Чехословакии и переговорах в Москве, почасовые репортажи из Праги. Несколько месяцев спустя кагебешники, будут задавать нам вопросы: на чем вы писали? как при таком глушении у вас получались прекрасные записи? Все очень просто, отвечал я, проведите несколько ночей без сна, и у вас получатся.

Задержали нас в ноябре. Позади была неудачная попытка обосноваться в Москве, связаться с тамошними инакомыслящими. Но зато мы сумели познакомиться с Сашей Живловым, давшим нам "Доктора Живаго", "Новый класс" Милована Джиласа, "Истоки и смысл русского коммунизма" Бердяева и еще две-три книжки. Эти книжки откроют нам библиотечку и дом Исидора Моисеевича Гольденберга, от него потянутся ниточки к Тымчуку и Строкатовой, к Шифрину и дальше - в Москву, к Тельникову, Шихановичу и всем, всем, всем. Но Гольденберг, как и Белла Езерская, и Исай Авербух, и Алик Югов - это все-таки чуть-чуть позже, в самом конце 68 года.

А четвертого ноября рано утром нас с юной женой вытащили тепленькими из постели в чужой квартире два дюжих молодца и посадили в машину. Жизнь у нас была скверная. Плохое взаимопонимание с родителями создавало нам массу трудностей в это время, и я слабо надеялся, что нас и впрямь везут в отделение милиции ("Мы из милиции, ваши паспорта, где прописка?"). Но просмотр книг и бумаг ("Это возьмите с собой, а этого брать не надо") оставлял мало надежд на это. И когда мы проехали мимо Ильичевского отделения, все стало на свои места. Было ужасно обидно: так мало успели сделать, а уже Сибирь! Впрочем, в то время я ждал ареста из-за глупого инцидента с восхитительным Хаимом Токманом, который подбивал меня печатать и клеить листовки по поводу оккупации Чехословакии (а я его отговаривал), но который вел себя ужасно неловко. Так что я был уже готов и успел подготовить мою молодую жену (правда, для ГБ она была вовсе не жена, и грязные разговоры были излюбленным приемом при допросах моих друзей). К сожалению, я себя скверно вел. Я был убежден, что Хаим Токман - само имя было похоже на революционный псевдоним - нормальный провокатор, который "разрабатывал" меня. Поэтому в ответ на вопрос "что вы думаете о Чехословакии" я очень простодушно сказал нечто умеренно-критическое. "А вы с кем-нибудь делились этими мыслями?" "Да, конечно." "И с кем же?" "Ну, я не помню. С друзьями, наверное..." - затягивание времени, попытка сориентироваться, слово за слово. Наконец, "вот недавно разговаривал с молодым человеком по имени Хаим"."А фамилия?" "Уж чего не знаю, того не знаю." Через минут пять передо мной фотография Токмана. Теперь я думаю, что это было оперативное фото, а тогда мне, совершенно зеленому, сквозь сомнения это фото представлялось доказательством вины. Как в пять минут без фамилии можно узнать, о ком речь, и положить на стол доказательство своего знания? Ну почему я не знал тогда больше об этом удивительном человеке, наивном правдолюбце, романтике и борце? Почему М., познакомивший меня с ним, ничего о нем не рассказал? Почему?.. Их много, этих "почему?".

Так или иначе, я назвал его имя и сказал, что нас свел М. Мне сейчас больно и стыдно за себя, но тогда я, такой уверенный в своем понимании советской власти и ее методов, был огорчительно неопытен. Я был достаточно осторожен, чтобы не сказать слишком много. Моя тактика была расчитана на то, что дальше меня следствие не пойдет, но мне и в голову не могло прийти, что называя имя Токмана я совершаю недопустимый поступок - для меня Токман был лишь ловким провокатором, сумевшим заставить меня раскрыться. И как ни стыдно мне теперь за свой промах, я благодарен судьбе, что он случился так рано, в таком нежном возрасте: с тех пор я не позволял себе обвинять в стукачестве людей до той самой минуты, пока в моих руках не было неопровержимых доказательств, я научился доверять людям, и они почти никогда не подводили меня. С течением времени в Движении победит подозритерьность, разрушающая не только человеческие отношения, но и сами нравственные качества людей.

И вот меня везут на машине домой - на обыск. И вдруг, у вокзала, машина неожиданно тормозит. Один из сопровождающих выскакивает - и я вижу тщедушную фигуру Хаима с ватманом под мышкой. Мгновение - и он на переднем сиденье, машина разворачивается и мы мчим назад на Бебеля. Вот здесь сомнение начинает переходить в догадку: я сдал человека! Был ли я трусом? Думаю - нет. Но я выполнил требование гебешников и сидел молча. Я так ждал, что Хаим повернется или глянет в зеркало - увы! Вероятно он был занят тем же, чем и я. Я не помню, о чем думал тогда, но, конечно же, искал выход. Выход был найден, Хаим вел себя твердо, а я сумел хорошо построить легенду.  

Вообще вся стратегия отношений с ГБ была довольно хорошо разработана нами. Главной целью было спасти организацию, а потому надо было брать все известное госбезопасности на себя, говорить охотно, имитируя искренность, и тем самым вводя в заблуждение жандармов и обрезая следствие на себе. Оговаривать себя считалось не только разумным, но и безопасным: чудовищная темнота помогала думать, что попавшийся в КГБ уже обречен, ему никогда больше не видеть воли. Это была отнюдь не нелепая схема, но мы жили в другой эпохе. Когда вечером меня выпустили на свободу, мое потрясение было несравненно большим, чем при задержании. За один день я перепрыгнул в другую эпоху. Теперь я знал: можно оказаться на подозрении, даже можно попасть в "самое высокое здание города" - и все-таки выйти оттуда. Мы, как оказалось, жили в стране скверных законов, которые, к тому же, мало принимаются в расчет, но все же существуют. Это не страна абсолютного политического произвола, в которой я жил еще вчера, 3 ноября 1968 года. В этой стране еще что-то можно делать не только в подполье. Страна, позволяющая себе такое, может избежать революции. С этого дня никогда больше я не был революционером. Ни марксистским, ни антимарксистским, никаким. Пройдет всего несколько недель - и я буду распечатывать "Хроники текущих событий", последние слова демонстрантов 25 августа, письма Григоренко, статьи Померанца, я научусь себя вести в КГБ так, что самый строгий критик не предъявит мне претензии, я буду оставаться радикалом, каким, пожалуй, остаюсь и сегодня, но мой радикализм будет особого толка. Я буду теперь всегда и везде искать самые мягкие решения и стремиться к компромиссу: если противник не беспощаден, я должен быть милосердней его. Весь год, все, что так или иначе связано у меня с Чехословакией, рождало во мне ненависть к насилию, и эта ненависть не вела к вражде, но к компромиссу.

К концу дня 4 ноября стало ясно, что причиной моего задержания были показания одного члена нашей группы, нарушившего категорический запрет и пославшего по почте перевод "2000 слов". Письмо было отправлено Лене Ротштейну в Томский университет на несуществующее имя. Но перлюстрация - а по моим наблюдениям перлюстрировалась едва ли не треть писем, проходящих через одесский почтамт - и оперативные данные позволили быстро найти отправителя.

Правда, я думаю, мы были все-равно обречены. Стукач появился приблизительно в мае. П. был однокурсником Зуся Тепера, с которым тот немного поговорил о Чехословакии. Зусь пригласил его (вопреки нашим просьбам) послушать рассказ ... Осятинского о Чехословакии. Позже тот же Осятинский начитал на пленку перевод "Двух тысяч слов", Рыков и Тепер отпечатали текст на машинке, а я отредактировал его. Насколько я знаю, имя действительного переводчика на дознании не называлось. Мне, правда, показывали письмо управдома, который сообщал, что видел множество газет "на ненашем чешском языке" в квартире у Осятинского (газеты были изъяты), но я безоговорочно подтверждал свое авторство перевода, что сильно раздражало майора Гулакова.  

Надо сказать, что никто из нас не пострадал сколь-нибудь серьезно. Разве что за нами установили слежку. Слежку, которая то усиливалась, то ослабевала на протяжении двух десятков лет. Но ни она, ни аресты не могли предотвратить нашего противостояния системе, равно как и не смогли спровоцировать непримиримости и бескомпромиссной враждебности. У нас в Одессе уже в 1969 году создался довольно обширный круг инакомыслящих, объединявший демократов и сионистов, украинских националистов и анархистов. Книги, которые мы размножали, читали в дюжине городов на протяжении полутора десятков лет, тексты, написанные в Одессе, и люди Одессы наложили свой отпечаток на развитие демократического движения в СССР. Идеи, зарождению которых способствовала "Пражская весна" да и другие события 68 года, понемногу пробивают себе путь в большую политику, и я уверен, что будущее принадлежит им.

Список литературы

1. "США и региональные конфликты. " - М.: Наука, 1990 г.

2. "Международная жизнь" 1992 г. №2

3. Foreign Affairs 1979 №3

4. "Международные экономика и международные отношения" 1988 г. №7

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://referat.ru