Свое рассуждение, связанное с весьма сложной задачей  -  попыткой

соединить  теорию  сознания  (для   чего   потребуется,   естественно,

введение определенных постулатов) с моим отношением  к  философии,  то

есть с тем, что я о ней думаю и что она для меня значит,  я  хотел  бы

начать с замечания биографического характера.

Насколько я себя помню, мои первые шаги в философии и влечение  к

ней  были  обусловлены   (как   я   теперь   понимаю)   не   какими-то

эмпирическими  причинами  социального   свойства   и   не   проблемами

общества, в котором я родился, а  скорее  моим  неосознанным  желанием

воссоединиться с чем-то, что мне казалось частью самого  себя,  родным

мне,  но  почему-то  утраченным  и   забытым.   Или,   если   говорить

определеннее, как я сужу об этом сегодня -  с  неким  общечеловеческим

началом культуры. Кстати, тут же хочу заметить,  что  дорогу  к  этому

воссоединению преграждал тогда (я не случайно  выделяю  это  слово)  и

существовавший  язык  философии;   язык   учебников   и   философского

образования, обратившись к которому я, конечно же, не мог обрести  то,

что бессознательно искал.

Иными словами, я смутно пытался прилепиться  тогда  к  образу,  о

котором писал еще Кант, - "гражданин  мира",  характеризуя  этим  свое

отношение к  глубинной  сущности  европейской  христианской  культуры.

Сегодня мы хорошо знаем, чо означали эти слова "гражданин  мира",  или

"космополит", в конце 40-х годов. То есть в годы моей молодости...

Значит - "гражданин мира". Для  Канта  это  было  одновременно  и

указанием на одно из правил мышления. Как известно,  у  него  мышление

сводится к трем правилам. Первое правило:  мыслить  самому;  второе  -

мыслить так, чтобы быть способным смотреть  одновременно  на  мыслимое

или на свое дело глазами другого (это  и  означает  быть  "гражданином

мира"). И третье правило: мыслить непротиворечивым  образом.  То  есть

мыслить так, чтобы не противоречить самому  себе.  Или  можно  сказать

иначе: чтобы мысль, находясь в движении, не разрушала бы сама себя.

Следовательно, в  том,  как  понимается  мышление  в  европейской

традици,уже как бы изначально содержится сознание  иного.  Этим  иным,

или другим миром может  быть  другой  человек,  друная  точка  зрения,

другая перспектива, вообще другой мир или другой космос. Все эти  вещи

стоят  в  одном  ряду  и  являются  расшифровкой  слова  "иное".  Иная

реальность!

Так вот, то, что я чувствовал, вообразил о себе, очевидно и  было

сознанием  этого  иного,  которое  меня  мучило  и  которое  я   хотел

расшифровать.  Я  тогда  еще  не  знал,   что   языком,   на   котором

расшифровываются свидетельства сознания, является философия.  Я  узнал

это позже и теперь, как мне кажется, знаю и могу этим поделиться.

Сознание - это  прежде  всего  сознание  иного.  Но  не  в  таком

смысле, чо мы сознаем другой предмет, а  в  том  смысле,  что  человек

отстранен от привычного ему, обыденного мира, в котором он  находится.

В этот момент человек смотрит на него как бы глазами другого  мира,  и

он начинает казаться ему непривычным, не само собой разумеющимся.  Как

белке, которая соскочила бы  с  известного  колеса  и  со  стороны  бы

посмотрела на это колесо. Это и есть сознание  как  свидетельство.  То

есть, я подчеркиваю, во-первых, что есть сознание  и,  во-вторых,  что

термин "сознание" означает какую-то связь или соотнесенность  человека

с иной реальностью поверх  или  через  голову  окружающей  реальности.

Назовем это условно обостренным чувством реальности. Оно связано в  то

же время с какой-то иномирной ностальгией.

Но,  определив  так  сознание,  я  хочу  далее  сказать,  что  им

выделяется  какая-то  точка  в  мире  и  вплетенность  ее  в   мировые

сцепления. Эта  точка  выделена,  и  тем  самым  она  дифференциальна,

различительна.  То  есть  сознание  есть  одновременно  и  различение.

Поскольку  оно  "появляется"  только  в  горизонте  допущения   иного,

постольку  и  выделенная  точка  становится  не  необходимой,  а  лишь

возможной. Как одна из возможностей, которая реализовалась.

Следовательно,  проблема   человеческой   судьбы,   человеческого

предназначения начинает  выступать  при  этом  для  человека,  в  душу

которого запал осколок такого  зеркала  сознания,  как  задача  нового

рождения в реальном мире, хотя он является  своеобразным  гостем  мира

нереального, иного. Возможно ли такое рождение?  Можно  ли,  не  забыв

своего гражданства неизвестной родины, родиться  вторично  гражданином

уже этого мира? Можго ли существовать,  будучи  носителем  той  смутно

ощущаемой гармонии, которая сверкнула случайно  в  зеркальном  осколке

сознания и превратила столь привычный до этого мир в нечто условное  и

не самор собой разумеющееся? И ктому же - существовать, не  подозревая

о том, что указанная гармония (на  что  я  хотел  бы  обратить  особое

внимание)  имеет  свой  режим  жизни,  в  корне  отличный   от   наших

ежедневных  психологических  состояний.  Ибо  он  характеризуется   не

только мгновенной координируемостью множества связей и  элементов,  но

и  одновременно  какой-то  неведомой   способностью   удерживать   эту

координацию во все разрушающем потоке времени. Ведь в обыденной  жизни

мы можем лишь вспомнать о том, что в какие-то мгновения находился  или

пребывали в них.

 Но, как я уже сказал,  человек,  в  отличие  от  всех  остальных

извесных нам существ, обладает сознанием. А это значит, что  он  имеет

возможность переживать, испытывать как раз те  вещи  и  ли  состояния,

которые   естественным   образом,   в   качестве   продукта,   скажем,

какого-либо физиологического  механизма,  получить  нельзя.  Например,

нельзя  иметь  мысли,  полученные  простым   продолжением   отпущенных

человеку естественных психических сил, ибо это  будут  не  его  мысли.

Или иметь чувства в силу опять же лишь  данных  человеку  естественных

психических способностей. В философии такого  рода  веши  по  традиции

называют обычно "чистыми" ("чистое сознание", "чистая мысль",  "чистая

любовь" и т. д.). Но не в смысле продукта абстракции  или  обобщающего

понятия,  а  в  смысле,  хотя  и  естественным  образом  для  человека

невозможного, но тем не менее случающегося с  ним  в  каких-то  особых

состояниях. Какие же это состояния? Состояния, которые  сопряжены  или

совмещены в человеке с символами. То есть  они  возможны  у  человека,

попадающих  в  поле  их  силовых  линий.  Одним  из   таких   символов

(первичным для философии) является "смерть". Н  апервый  взгляд,  этот

символ прост хотя бы по той причине,  что  мы  можем,  как  я  сказал,

увидеть иную реальность, гражданами которой мы себя  осознали,  будучи

готовы при этом расстаться с самими  собой  как  не  необходимыми,  не

абсолютными  и  т.  д.  Но  это  на   первый   взгляд,   поскольку   в

действительности расстаться с собой оказывается очень трдно.  И  в  то

же время, если мы не  готовы  при  расшифровке  или  освоении  символа

смерти расстаться с собой, то не увидим  иное.  Так  как  же  тогда  в

принципе представить смерть?  Очевидно,  это  не  просто  случайность,

подстерегающая   жизнь,   которая   столь    неудачнорасшифрована

экзистенциалистами  как  личная   смерть.   Это   довольно   неудачная

расшифровка, затемняющая, как мне кажется, смысл  того,  о  чем  здесь

говорится. Потому что та смерть, о которой  говорится  в  символе,  не

лично, скажем моя, а лично она моя  потому,  что  она  в  единственном

числе. Не бывае  много  смертей,  так  же  как  сознание  есть  нечто,

сущетвующее в единственном числе. Есть только  одно  сознание,  как  и

одна смерть. И поэтому, замыкая то, что я говорю сейчас,  с  тем,  что

было сказано перед этим, я могу, видимо, сказать, что наше движение  в

сторону подозреваемой иной реальности есть не  что  иное,  как  просто

приближение к известной платоновской  метафоре  "пещеры".  Перед  нами

действительно  "тени",   не   имеющие   существования,   а   то,   что

подозревается как иной мир, иная реальность, и есть та  реальность,  в

которую мы можем попасть лишь через свидетельское сознание, с  помощью

которого  мы  могли  отстраниться  от  мира  и  отстранить  его.   Как

известно, такая операция проделывалась в XX в. и  чисто  литературными

средствами. Но литература ведь тоже средство духовной жизни  человека,

как и философия. И в этом смысле внутри нее  также  возможен  духовный

философский акт, а  не  только  специфически  литературный.  Например,

поэт Даниил Хармс спрашивал, что это за существа такие,  у  которых  к

конечностям, то есть к  ногам,  привязаны  какие-то  "крючки",  и  они

этими крючками становятся на лед. Фактически поэт выявляет  здесь  то,

что  параллельно  с  Хармсом   называлось   в   европейской   традиции

феноменом. Традиции, о которой  Хармс,  разумеется,  не  знал,  просто

сама  проблематика  тогда  была  конгениальна  состоянию  культур.   И

русской, и европейской.

То есть что мы  в  действительности  видим?  Мы  видим  крючки  и

дощечки, но не знаем, что это коньки или лыжи. И иногда  знание  того,

что мы видим, несомненно, мешает нам видеть видимое.
   *  *  *
Итак,  мы   видим   следующую   фундаментальную   для   построения

философского  аппарата  вещь.   А   именно,   что   сознание   -   это

выделенность, различенность. Так вот эта различенность имеет еще  один

весьма важный смысл с точки зрения сознания как свидетельства. В  этом

свидетельском сознании содержится, во-первых,  что-то,  что  я  сознаю

или думаю или чувствую. И, во-вторых: я думаю, что  я  думаю.  Или:  я

чувствую, что я чувствую. Ну, скажем, я чувствую, что я люблю. Но  это

в принципе может не совпадать с тем, что я действительно  люблю.  Одно

дело "я люблю" и совсем другое "я  чувствую,  что  люблю".  Или  -  "я

мыслю", и "мыслю, что я мыслю". Эти  вещи  принципиально  различны,  и

никакое  преобразование,  никакое  дпущение,  никакое  рассуждение  не

могут  устранить  этого  различия.  Эта   испытываемая   нами   подчас

сложность душевной жизни очевидна независимо от того, сумеем  ли мы  в

ней разобраться, пытаться понять себя и других.

Тем  самым  мы  незаметно   подошли   фактически   к   знаменитой

философской проблеме, весьма роковой,  о  которой  было  сказано,  как

известно, очень много и всегда с суровыми  оценками,  -  проблема  так

называемой непознаваемой "вещи в себе". Между тем для  Канта  (как  мы

можем теперь судить) понятие "вещи  в  себе"  и  было  связано  с  той

простой, в сущности, философской дилеммой,  вырастало  из  неминуемого

допущения вот того дифференциала ("мыслю, что я мыслю",  "думаю,  чтоя

думаю"), о котором я только что  говорил.  Так  что  здесь  существует

неизбежное различие.

В самом  деле,  когда  мы  сталкиваемся,  например,  с  феноменом

любви, то так или иначе допускаем, что ее внешнее выражение  (то,  как

она реализуется, высказывается, проявляется в тех или иных  поступках)

может порой не иметь ничего общего с действительным  положением  дела.

И, следовательно, по явлениям  нельзя  судить  о  том,  что  является.

Поэтому отвлеченная духовная мудрость и гласит - она зафиксирована  не

только в философии, но и в религии, - что лишь  тот  может  судить  по

поступкам, кто видит наши сердца до дна. То есть, для кого нет  ничего

скрытого, как для Бога. Я  имею  ввиду  известную  метафору  Бога  как

судьи. В каком смысле? А в том смысле, что лишь для него нет  различия

между явлением и  вещью  в  себе:  что  это  не  обычное  человеческое

существо, способное  соверщать  подмену  действительного  чувства  или

действительной мысли своим эмпирическим чувством или своей мыслью.  То

есть существо, которое не хочет расставаться с привычной  ему  жизнью,

подставляя в этом случае под действительную мысль  или  действительные

чувства массу подменных образований. Существуют целые слои, в  которых

начинает в результате жить  тот  или  иной  мысленный  предмет  только

потому, что человек не хочет расстаться с самим собой.  С  самим  себе

любезным. Это, так сказать, удобные ему истины, удобные  ему  чувства,

продолжающие  его   выживаемость   или   приспособление   в   условиях

окружающей среды, положения и т. д.

Из этой принципиальной вещи и  вырастает  очень  сложная  техника

философского анализа. Собственно сам язык философии вырастает  вот  из

того, что я только что описал. Но для того  чтобы  нам  согласиться  с

этим и понять (и мне, и вам) суть дела, нужно сделать  еще  один  шаг.

Для этого я поставлю ту  проблему,  кторую  сформулировал  в  терминах

"явления"  и  "вещь  в  себе",  несколько  иначе,   поверну   ее   для

наглядности другой стороной. В свое  время  Владимир  Лефевр  придумал

для своих задач (он  занимался

интуционисты

различали математику как деятельность и как язык.  То  есть  видели  в

акте математической мысли ("думаю") - одно, а в "думаю, что  думаю"  -

другое - словесно-знаковое оформление  подуманного,  которое  не  есть

то,  что  оформляется.   Брауэр   говорил,   что   знаки   параллельно

сопровождают нашу деятельность. Следовательно, "я  думаю,  что  думаю"

всегда оформлено  знаками.  Наше  мышление  всегда  есть  оперирование

нашим же собственным мышлением. И оно всегда принципиально  иное,  чем

то, чем мы оперируем. Или можно сказать так: есть бытие и есть  способ

бытия,- и это в принципе разные вещи.

Но если существует это различие, то возникает  следующий  вопрос,

связанный уже со второй стороной  различия,  то  есть  с  "думаю,  что

думаю" или "чувствую, что чувствую". Ведь когда я посредством  причины

мысли (поскольку мыслим мы в причинных  терминах,-  и  это  неизбежно)

выделяю саму эту причину и обосновываю  то,  что  мы  называем  обычно

отражением,  то  факт  этого  отражения  не   есть   что   иное,   как

дублирование  уже  случившейся  операции.  То  есть  здесь  появляется

своего рода зеркальность. Я  как  бы  вижу  себя  в  зеркале.  И  этот

зеркальный  дублирующий  момент  есть  идеологический  момент   всякой

мысли. Или момент, который при определенных условиях и в  определенной

ситуации  превращается  в  идеологию.  Значит,  есть  мысль   и   есть

идеология  мысли.  Термин  "идеология"  я  употребляю  в  этом  строго

определенном мной смысле,  а  то,  что  он  совпадает  и  насколько  с

понятием общественной идеологии,- это, разумеется,  другой  вопрос,  я

его касаться не буду. А частично он совпадает безусловно,  потому  что

общественные  идеологии  вырастают  именно   из   элемента   удвоения,

повторения мысли. Приведу пример такого удвоения в физике.

Как-то,  слушая  по  английскому  радио  научную  передачу   или,

вернее, обзор  одной  книги  по  истории  квантовой  механики,  я  был

поражен  одним  упомянутым  в  ней  фактом.  Оказывается,  последующий

анализ записей опытов Ферми показал,  что  в  этих  опытах  наблюдался

атомный распад. То есть в самих этих записях  содержалось  достаточное

число  данных,  говоривших  о  том,  что  наблюдается  именно  атомный

распад. И комментатор,  который  вел  передачу,  рассказывая  об  этом

эпизоде, обмолвился забавной фразой, которую он сам не  расшифровывал,

но которую легко расшифровать в  свете  того,  о  чем  я  говорил.  Он

сказал так: "Но никто не увидел этого атомного распада, потому что  не

было причины его увидеть".

То есть не было причины  в  том,  что  виделось,  видеть  атомный

распад. А когда есть причина - считаем, что  атомный  распад.  Свяжите

это с тем, что нельзя понимать, если уже не понимали,  с  тем,  что  я

назвал  дублированием,  и  т.  д.  Если  случилось,   и   все   данные

распределились, то тогда - именно так, есть причина считать,  что  это

атомный распад. А иначе такой причины нет. Ну, а когда  она  есть,  то

что мы знаем о мысли? Мы говорим, что мысль о  том,  что  это  атомный

распад,- отражение атомного распада в мире.  То  есть  мы  имеем,  как

выразился бы Гуссерль, предметную или  объективистскую  картину  мира.

Она   есть   наслоившееся   образование,   которое   явнопридится

редуцировать, чтобы увидеть, что же в  действительности  имело  место.

Скажем, в упомяеутом  физическом  эксперименте  данные,  говорящие  об

атомном  распаде,  были  уже  явно  распределены,  входили   в   некую

ментальность, в некое целое. Каждое из них имело объяснение в связи  с

другими явлениями, с другими процессами. И все же они не были  увидены

как атомный распад. То есть они должны были  стать  сначала  целостным

событием  сознательной  жизни,  чтобы  образовалась  в  мире   причина

считать их атомным распадом.

Значит,  мы  имеем  зеркала.  И  весь  мир  видим  в   зеркальных

отражениях. В том числе и самих себя. То, что в  нас  происходит,  нам

более всего недоступно. Например, что я на самом деле чувствую,  думаю

и т. д. Не то, что  "я  думаю,  что  думаю",  а  чем  я  думаю.  Этого

фактически я никогда не знаю. Скажем, можно любить живопись и  думать,

что ты ее любишь, и постоянно ходить на  выставки,  а  на  самом  деле

просто  не  любить   сидеть   дома.   Так   в   каких   же   ситуациях

обнаруживается, что мы действительно любим или не любим, или что мы  в

действительности думаем, а не "думаем, что думаем"?  Вспомните  символ

"смерти" как некую  предельную  ситуацию,  в  которой  мы  имеем  шанс

узнать о том, что мы на самом  деле  думаем,  что  в  действительности

чувствуем, а также  другое  слово,  которое  я  употреблял,  -  сдвиг.

Значит, если мы определили до этого сознание как  сферу,  объединяющую

всесвязно разные перспективы и  разные  точки,  то  эта  сфера  должна

каким-то  образом  сдвинуться,  чтобы  исчезли,  стерлись   зеркальные

отражения. Иначе говоря, то, что я называю  "сдвигом",  есть  смещение

или  дисимметрия.  Сдвиговая  дисимметрия  сферы  сознания,  стирающая

зеркальные отображения и ставящая нас лицом к Лицу.  Лицом  к  Лицу  с

чем-то, чо свидетельствует, и тогда - мы что-то видим. В том  числе  и

самих себя. Не в отражениях, не косвенно, не в знаках и не в  намеках,

требующих расшифровки и перевода, а непосредственно. Следовательно,  в

этом смысле мысль отображается мыслью же.  Это  и  есть  мышление.  То

есть  философское  мышление  -  это  синтаксическая  запись,   имеющая

определенные  правила  сдвига.   Запись   сдвига.   Или   наблюдаемого

случившегося движения в сознании,  не  похожего  ни  на  какую  форму,

живущую  в  зеркальных  отражениях.  Это   что-то   радикально   иное.

Отобразилось  -  значит  сдвигом  мысль  совместилась  с  мыслью   же.

Философия, повторяю, есть запись такого  события.  Такого  совмещения,

такого  привелигированного  случая,   когда   в   сдвиге   моя   мысль

встречается с мыслью; лицом к Лицу.

Я упомянул слово "синтаксис",  а  до  этого  сказал,  что  нельзя

назвать нечто причиной в мире, если уже нет понятия  причины.  Скажем,

ничто в мире мы не могли бы назвать прямой, если  бы  у  нас  не  было

понятия прямой. Понятие прямой не образуется по  аналогии  с  видимыми

прямыми, поверхностями и т. д.

Так вот, если это так, если фундаментально вот это "когда  есть",

- скажем, я вижу прямую или окружность, если у меня  есть  их  понятие

(в смысле кантовского "чистого созерцания"), -  то  это  предполагает,

несомненно, и определенные синтаксические правила,  в  рамках  которых

(раз  это  случилось,  и  появился  этот  язык)  мы  не   можем   себе

противоречить. Так появляется синтаксис или философская речь,  имеющая

определенные структуры, которые диктуют нам свои законы. В  том  числе

и  закон  непротиворечивости.  Нечто  не  должно  себе  противоречить.

Предшествующая моя мысль  сводилась  к  тому,  что  это  нечто  должно

возникнуть в каком-то состоянии всесвязности, а теперь  я  подчеркиваю

момент  непротиворечивости.  Ведь  как  таковые  эмпирические  явления

логически не могут себе ни противоречить, ни не  противоречить  -  они

должны  быть  приведены  в  определенную  связь,  чтобы  появилась  их

непротиворечивость.  Короче,  такой  синтаксис   и   образует   законы

философского  языка,  и  любые  последующие  философские   утверждения

получаются как то, что возможно в силу и по законам  этого  языка  или

философской мысли и слова. То  есть  по  законам  синтаксиса.  И  это,

конечно, живой синтаксис. Он работает лишь  тогда,  когда  есть  живое

невербальное состояние, то, которое внутри исполнения или  реализации.

То есть пока есть концентрация, пока  есть  собранное  внимание,  пока

нечто понимает себя и "есть" (и никакой рефлексией  не  обнаруживается

в качестве ментального содержания). Пока мы думаем,  мы  не  можем  не

думать это.  Именно  такой  мир  мысли  и  бытия  и  пытался,  кстати,

ухватить Декарт в своих очень странных на  первый  взгляд  философских

утверждениях.

Итак, сдвиг  записывается.  Движение  в  сознании  (или  движение

сознания,  что  одно  и  то  же)   записывается   в   соответствии   с

синтаксисом. Философия есть запись его. Но оно  может  быть  записано,

поскольку оно ненаблюдаемо, только если у  самого  философа  есть  это

движение, а не знак его. Кант говорил: самое трудное - это движение  в

сознании, отличая тем самым  последнее,  в  частности,  от  выполнения

ритуала. Люди, писал он, могут выполнять  ритуал,  но  не  делать  при

этом самого главного - совершать движение души.

Значит, я все время говорю о чем-то невероятно трудном для нас  и

в то же время самом близком. Ведь что может быть ближе того, что я  на

самом деле чувствую или на самом деле думаю или во что сдвигаюсь?  Или

о чем говорю. Итак, я предлагаю следующую  формулу:  самое  близкое  к

нам то, о чем на самом деле идет речь, - и самое трудное,  но  важное.

В материи опыта, в эмпирическом сознании  или  взаимоотношении  его  с

бытием мы этого интервала не имеем. Напротив, когда  мы  отождествляем

бытие и мышление, мы  тем  самым  предполагаем,  что  между  ними  нет

никакого интервала. Сказать - бытие, сказать то же самое,  что  мысль,

говорил Парменид. А сказать мысль - значит высказать бытие.  Для  меня

же сознание есть  некий  сверхчувствительный  интервал.  Или  какой-то

ритм, и философия есть запись такого ритма.  Ритма,  который  является

условием  выполнения  или  реализации  нашей  сознательной  жизни  как

человеческих существ. То есть  философия  закодирована  в  некий  акт,

лишь потом называемый "философией". Или,  скажем  так,  потом  могущий

быть названный "философией". Когда уже есть философский  язык,  то  мы

можем назвать этот акт философией и эксплицировать его. В этом  смысле

цель философии как элемента, являющегося  условием  выполнения  других

частей или областей нашей сознательной жизни,  заключена  в  самой  же

философии. Или, другими словами, философия есть мысль мысли. Тот  акт,

который я назвал интервалом,  он  как  бы  встроен,  инкорпорирован  в

режим  выполнения  человеком  своих  сознательных,  духовных  целей  и

жизни. Это пауза недеяния, поскольку я говорил, что движение  сознания

ненаблюдаемо,  оно   ничего   не   производит,   никаких   наблюдаемых

продуктов. Или скажем так: есть реальная  философия,  которая  присуща

нам, если мы живем как сознательные существа. Если мы  выполняем  свою

человечность.  Философский  акт  как  пауза  в  ряду  других   фактов,

являющихся   условием   самой   их   возможности    иопределенной

последовательности. Назовем это реальной философией. И есть  философия

понятий и систем, в которых этот акт или элемент нашей духовной  жизни

может быть эксплицирован. Тогда философия предстает как удачный  язык,

посредством  которого  что-то  эксплицируется.  Но  удачен  он  только

потому, что люди проделали до нас подвиг мысли, подвиг  медитации  или

какого-то очень сложного психотехнического опыта,  что  затем  ушло  в

толщи истории культуры.

Итак, сделаем выводы, касающиеся уже  нашего  самосознания,  если

брать  этот  велеречивый   философский   термин   на   уровне   просто

самочувствия нас как философов.

Ну, ясно, конечно, что если мы  так  определили  философию,  если

она невербальна, но в ком-то  из  нас  тем  не  менее  заговорила  или

кому-то запала в душу до того, как заговорила,  то  такой  человек  не

может выбирать: быть ему философом или не быть. Ибо философом он  быть

обречен. Это первое. И второе. Если такой  человек  философствует,  то

он ни на что не покушается,  не  подрывае  никаких  основ,  никому  не

мыслит назло или  в  угоду.  Он  просто  есть  некто,  вынужденный  по

синтаксису и профессионально  высказать  сознание.  Свидетельствовать.

Разумеется, не исключено, что  кто-то  может  при  этом  считать  себя

философом и иметь подобные цели. Это  может  быть  совмещено  в  одном

лице. Но в данном случае я говорю о философе, который  выполняет  свое

предназначение или призвание. Философ - это ходячее сознание вслух.  А

от сознания нельзя отказаться. Философ в принципе  общественен.  Я  же

говорил о сознании. А сознание есть нечто, что может проявляться  лишь

одновременно на множестве  точек.  Философское  свидетельство  хотя  и

обращено к высшему судье, но это  всегда  общественное  свидетельство.

Философ не может не чувствовать себя своеобразной  точкой  пересечения

общественных состояний и тенденций. В его топосе они  сходятся.  И  он

должен  как  философ  извлечь  из  выпавшей  ему   удачи   загадочного

впечатления  правду  по  законам  мысли  и  слова,  правду   о   своем

собственном состоянии, свидетельствующем о  чем-то.  То  есть  философ

имеет  дело  прежде  всего  со  своим  индивидуальным   сознанием   и,

ориентируясь  на  это  сознание,   обязан   выразить   правду   своего

состояния. А это очень  сложно,  поскольку  такая  правда  может  быть

получена, открыта и сообщена другим лишь по законам самой  мысли,  без

привнесения туда чего-то  постороннего.  Ни  предубеждений,  ни  своих

комплексов,  ни,  с  другой  стороны,  внешне  продиктованных  желаний

кому-то угодить или что-то опровергнуть и т. д. Того,  что  есть,  уже

вполне, с избытком достаточно. Дай Бог  правду  узнать  о  собственных

состояниях, о чем они говорят. А это, повторяю, трудно.

И в заключение, поскольку я характеризовал  сознание  как  запись

некоего сдвига, я хотел бы дополнить эту характеристику,  сказав,  что

в то же время это и выпрямляющее движение. Хотя человек, к  сожалению,

не властен  над  временем,  расшатывающим  любые  порядки,  однако  то

сознание, о котором я говорил и которое существует  в  особом  режиме,

позволяет это неминуемое  расшатывание  или  склонение  исправлять.  В

потоке времени мы все склоняемся. Ну, например, мы  склоняемся  нашими

страстями и т. д. И  это  случается  с  нами  вопреки  сознанию.  А  я

подчеркиваю, что наряду с этим существует и выпрямление склонения.  И,

боле того, что оно должно  происходить  постоянно  и  в  каждом  месте

снова и снова возобновляться, чтобы был тот мир, в  котором  мы  могли

бы жить как сознательные, чувствующие и  желающие  существа.  Но  если

сознание есть выпрямление склонения, то,  следовательно,  в  мире  еще

должно что-то родиться вместе со  мной  как  возможным  в  этом  мире.

Значит, спрямление есть какой-то прямой  отрезок,  восстановленный  из

моей души, по которому я не могу не  идти.  И  никто  не  имеет  права

заставить меня сойти с этой прямой. Да это и невозможно, если  философ

уже вышел на последнюю прямую; ничто его  не  удержит,  потому  что  в

конце ее есть нечто, что можно узнать только придя в этот  конец.  Что

нельзя знать  заранее,  нельзя  вообразить,  а  что  можно,  повторяю,

узнать лишь придя туда, где можно знать, пройдя до конца сам путь.

Следовательно, философ имеет  дело  с  чем-то,  чего  в  принципе

нельзя знать заранее, нельзя предположить,  вообразить  возможным  или

ввести определением. Но что может случиться  с  прохождением  пути.  И

где будет причина, скажем,  считать,  что  в  наблюдаемом  имел  место

атомный распад. Мысль совместилась с собой - и понимает.